Текст книги "Ветер вересковых пустошей"

Глава 30

Вересень, 862 год н. э., Северная Русь.

И пришла беда, смерть и разрушение на Северную Русь, и прокляли боги славянские землю свою. Морена лютая гуляла по земле русской, унося с собою души людские. Везде царила разруха, хаос и безвластие.

Град за градом падал под натиском восставших славян, изгонявших с земли русской чужеземных захватчиков. И, казалось, нет ни конца, ни края ужасу, что выплеснулся на землю плодородную, чёрную. Жёны оставались без мужей, дети без отцов, сёстры без братьев, невесты без наречённых…

* * *

Леса, опять леса и постоянный бег, беспрестанный, сколько это ещё будет продолжаться? Она не видит ничего перед собой, в глазах стоят тела искорёженные, обезглавленные, залитые кровью, пожары, огонь, разруха. Кажется, что даже пахнет везде тошнотворно – одинаково тяжело, смесью крови и гари.

Сколько они уже так бегут? День? Или седмицу? Она не знала, лишь переставляла ноги, не думая, словно боги отняли у неё душу, разум, оставив лишь тело. А в глазах стоял её сын, маленький, в резной зыбке и без головы. Зачем, зачем они убили Растимира? Её маленького сына? Кому он помешал?

Прекраса запнулась о торчащий из земли корень дерева, упала. Сил подняться не было. Какой раз она вот так падает? Много, бесчисленно много было падений. Но сильные руки подняли её с земли, закинули на плечо, и замелькала земля перед глазами. Быстро, словно кто-то тянул дорожку полотняную у неё перед глазами.

Слёзы горькие потекли из глаз, они капали прямо на ноги несущего бывшую княгиню Торинграда мужчины. Но он уже привык к ним и не замечал. Поплачет и будет. Бабьи слёзы, они же что вода, были и нет.

Даг лишь удивлялся количеству слёз у этой девчонки, так же можно и все глаза выплакать. И в который раз пенял на богов, которые дали ему такую спутницу. Мало того, что слабая, ничего не умеет, так ещё и скулит постоянно. Вот она, кара богов.

В ту ночь, когда пал Торинград после долгой осады, в княжеском дворе творился хаос. Князь Карн выстраивал дружинников для защиты Торинграда, весь люд торинградский готовился биться за свою землю. Но Даг не зря был лучшим и самым опытным воином дружины, он прекрасно понимал, что Торинграду не выстоять, славян было на порядок больше. От них рябило в глазах, а дружина князя Карна была слишком слабой для обороны от такого количества врагов.

Умирать Даг не хотел, ему ещё очень рано погибать, именно поэтому он вскоре после начала боя в стенах Торинграда решил бежать через княжеский двор в леса, подальше от всего этого. Не выжить здесь, он понимал это слишком хорошо. Надо бежать, скитаться по Руси всю зиму, а там весной он вернётся в Норэйг и забудет Гардар, как страшный сон. Но вернуться надо богатым, да и место на драккаре варяжской стоит злата. Поэтому Даг и рыскал по одринам княжеским во время боя. Набивая мешок, он переходил из одних покоев в другие, собирая всё ценное, что попадалось под руку. Увлечённый этим занятием, Даг не сразу заметил, что славяне одерживали победу, они уже метались по гриднице, некоторые из них точно так же, как и он, пытались найти что-то ценное.

Зайдя в одну из одрин, Даг увидел княгиню Прекрасу, она стояла и смотрела на него большими, широко открытыми глазами, полными ужаса. Он хотел быстро уйти, но Прекраса вцепилась ему в руку и потащила к зыбке. Там лежал мёртвый безголовый младенец.

Сколько раз потом Даг проклинал тот миг, когда открыл дверь одрины княгини! Она больше не выпустила его руки, цеплялась за него, словно безумная, брела за ним, звала по имени, поэтому и пришлось взять её с собой. Не убивать же свою княгиню? Да и девка красивая, любо посмотреть, жаль жизни лишать было. А теперь Даг проклинал себя за малодушие, надо было разом отрубить этот узел, что замедлял его путь.

То, что им удалось сбежать, пройти мимо умирающих дружинников князя Карна и славян, рыскавших повсюду, – это счастье, милость богов. Миновав разгромленный заборол, бежали они в лес. И там Прекраса вцепилась в него мертвой хваткой, не отпуская.

А княгиня, что вышла из одрины лишь на миг, посмотреть как убегают славяне, за этот миг увидела, как катилась по земле любимая ею голова княжича Рулафа, как муж истекал кровью, но пытался биться, как дружинники, те, что когда-то заигрывали с ней, умирали. Но самым страшным было то, что, вернувшись в светлицу, Прекраса увидела там разгром и своего ребёнка, мертвого. Зачем, ну зачем убивать младенца? Она не понимала. Он ведь даже не сын Карна.

А потом зашёл Даг. Воин отца, вот ведь заботится о ней, пришёл ради неё. Даже Эврар убежал воевать, а этот пришёл. Его она не отпустит, поэтому схватила за руку и шла за ним. Потому что страшно, потому что жутко, везде мёртвые и её сын, её Растимир, её Рулаф, всех их забрала Морена лютая, за что? Почему?

Вот так двое и бежали по лесам, пытаясь спастись от славян. И ведь никто их не преследовал, но они боялись каждого шороха, каждого птичьего вскрика. И кто боялся из них больше? Слабая женщина или сильный мужчина – это был вопрос.

* * *

Ветер Варяжского моря трепал грязные чёрные волосы худой печальной женщины, сидящей на корме драккары. Она смотрела поверх фигуры дракона, талисмана судна, вырезанного на передней части, смотрела и не видела ничего. Она думала лишь об одном, что никто теперь её не предаст. Потому что теперь никого у неё и нет.

Всю жизнь Горлунг предавали близкие: Суль лгала, отец ненавидел, мать умерла, Яромира забрали боги, и даже Эврар её предал. Тот, кому она верила больше всех, больше, чем самой себе, он её покинул, продал, предал.

Горлунг помнила, как очнулась на драккаре и увидела над собой крышу шатра, почувствовала, что ей дурно, её качает, мутит и болит голова. Но тогда она не понимала, где находится, по странной случайности ей грезилось, что она умерла, вот она переправляется через Тунд и направляется в Вальхаллу. Но она же женщина, а им нет пути в рай. Но Яромир, милый Яромир, может, он совершил чудо, и она станет первой, кто войдёт в священные врата Вальхаллы, чтобы вечно подносить Яромиру кубок, заслужив эту милость своей огромной любовью к нему.

К вечеру Горлунг уже готовилась к встрече с милым «Любостаем», но вместо него увидела Олафа Ингельдсона. Тот, нагнув голову, съёжившись, шагнул в шатер и сел подле неё.

– Голова болит? – спросил он.

Горлунг лишь кивнула. Она не понимала, почему он с ней рядом на пути в Вальхаллу.

– Может, есть хочешь?

Та отрицательно покачала головой, от мысли о еде беглую княгиню замутило ещё больше.

– Я не думал, что выйдет так. Я хотел, чтобы ты сама решила пойти со мной. Но Эврар принёс тебя оглушённую и я не смог бороться с искушением. Я забрал тебя, – каясь, сказал Олаф.

Тогда всё и встало на свои места. Эврар её предал, отдал норманну, словно рабыню презренную. Её Эврар, её рында. Смешно. Он должен был её защищать, а он…

Горлунг с тех пор так и не сказала Олафу ни слова. Она вообще теперь не хотела говорить, лишь иногда ночью, когда была смена Олафа и он грёб на веслах, Горлунг тихо напевала печальные песни ненависти и мести норманнов, те, которым её в детстве научил Эврар.

А ещё иногда Горлунг мерещились виденья, в те моменты, когда ей было особо плохо, когда в глазах стоял образ Яромира, она видела то, чего не было. Иногда она видела двух девочек, черноволосую, как она, и светловолосую, но с чёрными глазами, а бывало, Горлунг видела женщину с белыми волосами и зелёными глазами, красивую, словно Фрея. Но Горлунг не хотела думать о них и о видениях. Она теперь вообще не хотела больше думать. Ничего больше нет, всё былое унеслось, будто вода речным течением, а что осталось у неё? Ничего, лишь воспоминания о них, о тех, кто был дорог ей и покинул её.

День за днём Горлунг вспоминала все прошедшие события, стараясь ничего не забыть. Ведь так скоро ей представится возможность встретить их всех там, в лучшем мире, где им её уже не покинуть. С каждого из них Горлунг спросит по делам былым, свершённым, несправедливым.

Олаф же был напуган поведением Горлунг. Не такого он ждал, не так он представлял себе всё это. Она словно не живая была, будто всё умерло в ней. Ни слова не сказала, только смотрела пустыми чёрными, словно погибель глазами. Олаф даже не смел Горлунг обнять, утешить. Видимо, правильно о ней говорили в Торинграде «странная», непонятная, другая.

Часть 3

Глава 31

Квитень 863 год н. э., Норэйг, Утгард

Стоял редкий для ранней норманнской весны солнечный день. На небе не было ни облачка, солнце светило высоко, словно хотело враз обогреть всю землю Норэйг. Легкий ветерок шаловливо колыхал пока ещё голые ветки деревьев и кустарников, а в воздухе стоял неповторимый запах ранней весны.

Этот же негодник игриво подхватывал длинные пушистые белокурые пряди волос женщины, стоящей на небольшом деревянном помосте. Красавица не замечала лёгких заигрываний шалуна, хотя ветерок делал всё, чтобы привлечь её внимание: раздувал подол её светло-зелёного одеяния, играл с прядками волос, ласково, словно нежный возлюбленный, поглаживал кисти рук. Но всё её внимание было обращено к высокому широкоплечему мужчине, что ловко орудовал мечом в середине двора, показывая хирдманнам смертоносные удары. Воины стояли полукругом, наблюдая за ним, учась приёмам воинским, совсем юные смотрели с завистью, мечтая стать когда-нибудь такими же, как этот мужчина, те же, кто был старше, взирали на него бесстрастно, запоминая приёмы.

Вот мужчина ловко обернулся вокруг, проворно рассекая оружием воздух, вот он немного пригнулся, словно услышал вражеские шаги, резко выбросил вперёд руку с мечом, потом припал к земле, словно устал, но через мгновение взмыл ввысь в высоком прыжке. И так всё получалось у воина ловко, гладко, словно боги меч ему сами вложили в руки, дабы защищал он покои в божественном чертоге.

Мужчина ни разу не взглянул на белокурую красавицу, но он знал, что она здесь, он чувствовал её взгляд на своём теле. Как будто вернулись те времена, когда они только встретились, когда были счастливы. Те времена, когда он любил жену, чувствовал её взгляд, её улыбку, даже если не видел, даже если смотрел совсем в другую сторону. Счастливые времена, времена, где не было места непонятной тоске, томлению, разочарованию.

Гуннхильд тоже иногда казалось, что вернулись времена её безоблачного, словно нынешний день, счастья, но это было лишь иногда. Были дни, когда она даже верила этому, как верит маленький мальчик сказаниям скальда. Верила до боли в сердце, убеждая себя каждым сказанным мужем словом, каждым его взглядом. Но было и другое время, что наступало неминуемо, как заря, что приходит на смену ночи, время, когда невесёлые думы, словно острые кинжалы, терзали её. В это время муж становился чужим человеком, далёким, несчастным, мучающим её своей тоской.

Из прошлого набега на Гардар Олаф привёз странную, пугающую женщину, чужую и чуждую всему. Увидев её в первый раз, Гуннхильд не могла поверить тому, что именно в ней причина холодности мужа, что именно из-за этой Горлунг Олаф так отдалился от неё. Разве можно любоваться этими смолёными косами, чёрными, словно обугленные поленья, глазами, это лишённой женственности фигурой?

Оказалось, можно. В первое время после того, как Горлунг появилась в Утгарде, Гуннхильд часто видела, как задумчиво смотрит ей вслед Олаф, так, словно ждет от неё знака, приглашения, улыбки. Но она не глядела на него, будто для этой чужестранки её Олаф был недостаточно хорош.

Олаф отвел ей отдельный покой, но странная Горлунг не выказывала благодарности за него, нет, она просто молчала, избегая местный люд. Она не выходила к трапезам, сидела в своём покое, чураясь всего вокруг, и всегда молчала. Гуннхильд долгое время думала, что Горлунг нема, но однажды услышала, как та тихонько тянет древненормманскую песню, восхваляющую Фригг. И так не по себе стало Гуннхильд от хриплого, немного даже сиплого голоса, столько боли и ненависти в нём было, что невольно задалась она вопросом о том, кто эта черноволосая женщина, и как боги её свели с Олафом.

Гуннхильд, что никогда и ни к кому не питала ненависти или злости, была поражена и обеспокоенная чужеземкой. И вроде видела её редко, но всё равно незримое присутствие славянки не давало Гуннхильд покоя. Горлунг стала для жены Олафа постоянным напоминанием о былом счастье, о немилости богов.

А вьюжной снежной зимой всё вернулось на круги своя. Олаф перестал ходить к Горлунг в покой, перестал смотреть на неё полными ожидания и тоски глазами, вернулся на ложе жены прежним. Словно и не было никогда разлада между ними, словно всё, как прежде.

Но какое-то нехорошее предчувствие не покидало Гуннхильд, она боялась Горлунг, ругала себя за детский, бессознательный страх. Но стоило ей заметить худую фигуру славянки, как ужас застилал перед ней всё вокруг. Гуннхильд даже не могла сама себе ответить, почему боится Горлунг, но страх не проходил.

* * *

Горлунг тоже смотрела на ратные бои Олафа, но абсолютно им не любовалась. Нет, она просто радовалась тому, что он занят, и никто ей не помешает. Она так долго ждала таяния снегов и льдов, и вот жёсткая кромка, схваченная морозом, отступила, у берегов фьорда плещется вода. Последнее её пристанище в этом подлунном мире перед тем, как она предстанет перед богами. Горлунг сама не знала, почему её так манила вода заснеженного фьорда, её тянуло к берегам, словно прочными цепями, словно там было последнее её успокоение.

Много воды утекло с тех пор, как она оказалась на земле Олафа, но ничего не изменилось. Горлунг всё так же до боли в сердце, до видений, бередила свои раны, она не давала им зажить, она никого не прощала. Прощение – великая благость, и Горлунг она была неведома, ибо никто не научил её этому. Ни Суль, ни Инхульд, ни Эврар – всем им милость и прощение были неведомы, точно так же, как и Горлунг. Врагов не прощают никогда, даже тех, кого уже нет в живых – вот жестокая философия викингов, а Горлунг была дочерью этого племени до последней капли крови.

Внезапно Горлунг увидела Гуннхильд, любующуюся Олафом. Страшная женщина, Горлунг она не нравилась. Хотя нет, она ей не просто не нравилась, Горлунг ненавидела её. Когда впервые Горлунг увидела жену Олафа, ей показалось, что кто-то ударил её изо всей силы в живот, словно померк свет дневной перед глазами, всюду воцарилась ночь кромешная, темнота непроглядная. Потому что именно эту женщину Горлунг видела в день смерти Яромира, в том видении. В тот страшный чёрный день, в котором боги её окончательно прокляли.

Теперь видения посещали её часто. Стоило вспомнить их всех: Торина, Карна, Яромира и Эврара, как Горлунг начинала видеть совсем иное, видеть то, чего нет. Стоило ей разозлиться, как перед глазами начинали плясать картинки: две девочки: одна светловолосая, но с чёрными глазами, другая, наоборот, с волосами чёрными, словно крыло ворона, и глазами голубовато-зелёными, они смеялись и играли с травами и рунами; иногда Горлунг видела Олафа, но не такого, как сейчас, а старше.

Сколько было разных видений, но Горлунг их более не страшилась, она ничего теперь не страшилась и даже своего безумия. Боги прокляли её, и она приняла наказание, как принимала некогда милость богов, смело, глядя в глаза бедам, но при этом ничего не хотела менять, ибо богам виднее.

Пора. Горлунг расплела косу, раскинула волосы по плечам, чёрные, словно смола. Никогда более ей не заплести их в косу. Внезапно ей вспомнилось, как Яромир перебирал её локоны, и решимость с новой силой вспыхнула в сердце. Горлунг подошла к сундуку, старому и ветхому, достала со дна свёрнутый кусочек ткани, что некогда вложил в узел с одеждой предатель Эврар. Скоро они свидятся, в Хеле место им обоим, и тогда она отомстит ему, тому, кого считала когда-то самым верным, достойным и родным.

Горлунг, выйдя во двор, сощурилась от яркого света. Как давно она не выходила из своего покоя! Очень давно.

Быстро оглянувшись вокруг, она увидела, что привлекла к себе внимание всех хирдманнов, но они поспешно отвели от неё глаза. Горлунг привыкла к этому, редко кто смотрел ей в глаза даже на Руси, а тут тем паче. Хотя ей всё равно, бойтесь, не смотрите, недолго им осталось её терпеть.

Медленно она прошла мимо ратного поля, не взглянув на мужчин, стоящих на нём. Горлунг ни разу не посмотрела на Гуннхильд, она не хотела помнить её, не хотела с ней прощаться. Вот и ворота, отгораживающие Утгард от остального мира, крепкие и надёжные, как, впрочем, и всё в этом маленьком и небогатом дворе.

Дозорные молча открыли для неё ворота, и Горлунг вышла. Вот как, оказывается, всё просто. Никто её не хватится. Горлунг улыбнулась, но её улыбка скорее была похожа на ухмылку, оскал, она давно разучилась улыбаться тепло и радостно.

Чтобы не растерять решимость, та, что когда-то была княжной Торинграда, а потом, пусть совсем недолго, торинградской княгиней, быстрым шагом, почти бегом пошла через вересковую пустошь.

Вереск. Виллему, скоро свидимся, мама. Горлунг подняла голову и посмотрела на небо. Солнце. Суль. Скоро будешь ответ держать, бабушка. Никогда тебя не прощу, конунг Торин, никогда, ни здесь, ни там.

* * *

Олаф неотрывно смотрел вслед Горлунг, пока она шла по двору. Лёгкий ветерок поднимал в воздух прядки её чёрных волос, создавая некое подобие дымки вокруг хрупкой фигуры. Норманн поморщился: отвратительная женщина, зачем он только привёз её? Люди сторонились её, и Олаф не мог их винить в этом. Он сам теперь почти не заходил в её покой.

Раньше Олаф приходил почти каждый день. Но она, казалось, этого не видела, даже головы не поворачивала, а он садился на скамью, и ждал, когда Горлунг его заметит. Но этого не происходило. А потом Олаф устал. Смертельно устал от всего, и оставил надежду увидеть её прежней, той Горлунг, что забрала его сердце, даже ни разу не глянув в его сторону.

Олаф постарался сделать всё, чтобы жизнь стала прежней, такой, какой была до его первого визита в Торинград. Той жизни, где не было метаний, мучений, мук, недостойных воина, позорных для мужчины. Олаф был добр с Гуннхильд, старался быть к ней внимательным и уже не смотрел ночи напролёт на старый сундук. Всё, казалось, стало как прежде, будто всё было предано забвению, похоронено под тонким слоем пыли и пепла.

Сейчас, увидев Горлунг, Олаф невольно изумился тому, как скверно она выглядит. Щёки запали, цвет лица стал серым, кости так туго натягивали кожу, что, казалось, она лопнет, и тусклые, безжизненные глаза. Какие раньше у неё были глаза! Жестокие, манящие, горящие светом, а теперь глаза старухи, которая ничего больше не боится. Почему она стала такой? Из-за чего?

Олаф долго стоял посреди ратного поля, бессмысленно глядя вокруг, ища причины ненависти богов. Как вдруг его осенила догадка, страшная, немыслимая. Олаф надел рубаху и пошёл за Горлунг, ругая себя на чём свет стоит, костеря её и прося богов избавить его от всех мук.

Выйдя за ворота, Олаф увидел, что Горлунг отошла довольно далеко, наверное, она бежала, теперь дочь Торина подходила к берегу фьорда. Значит, он был прав, глупая, дурная женщина. Олаф бросил бегом вслед за ней.

Горлунг быстро подходила к воде, вот волны фьорда лижут носки её сапожек, вот она уже по щиколотку в воде, она заходит в холодные воды всё глубже и глубже. Вода уже доходит до талии, Горлунг поднимает руки выше, словно боясь намочить что-то, и тогда Олаф увидел у неё в руке узелочек маленький и довольно грязный, но он вмиг его узнал – в этом узелке она хранила руны, этот платок когда-то в Гардаре она расстелила, чтобы бросить на него руны, что должны были предсказать ему судьбу.

Олаф бежал по воде вслед за ней, а Горлунг его не слышала, перед её глазами стояли все они, те, с кем ей так не терпелось встретиться, и первой в этом ряду стояла Суль. И вот они уже вокруг неё, близко, словно стоит руку протянуть – и коснёшься их кончиками пальцев. Но что-то помешало этому, они исчезли.

Олаф тащил её, отплевывающуюся, на сушу, и стоило им выйти на берег фьорда, как Горлунг свалил с ног удар, сильный, точь-в-точь как тот отцовский, что заставил её упасть на пол гридницы когда-то давно, в другой жизни.

– Совсем с ума сошла? Обезумела? За что меня боги так тобой наказали? – кричал Олаф. – Отвечай, не молчи, слышишь? Не молчи. Не потерплю больше.

Но Горлунг молчала, удивлённо глядя на него, но стоило ей подняться, как новый удар вернул её на землю, кровь полилась из уголка рта. Губу саднило, и Горлунг недоверчиво коснулась уголка рта пальцем, ранку начало жечь. Она растерянно подняла глаза на Олафа, который был совсем рядом и нервно переступал с ноги на ногу.

– Что молчишь? Решила утопиться? Да чем я обидел тебя так? – он яростно смотрел на Горлунг, ожидая ответа.

– Ничем ты меня не обидел, – это были первые слова, что сказала ему Горлунг с тех пор, как они отплыли от Торинграда прошлым летом.

– Тогда зачем? Ради Одина, скажи мне правду, зачем ты это делаешь? – уже спокойнее спросил Олаф.

– Нет мне места здесь, Олаф, нет, – устало сказала она, так и сидя на мокрой, холодной земле, – дай мне завершить начатое, отпусти.

Олаф ожидал услышать что угодно, но только не это. Что она имеет в виду? Что значат её слова? Ведь он так хотел сделать для неё всё, отдать ей всё, если бы она позволила…

– Что значит это? Скажи мне, я пойму, – норманн сказал тихо, будто ярость его в один миг испарилась, словно и не было её никогда. Проворно Олаф опустился рядом с Горлунг.

– Боги прокляли меня, давно,… они карают меня, – обречённо ответила та.

– За что? – непонимающе спросил он.

– За былые мои поступки, дурные поступки. Я столько их совершила…

– За какие именно? Что ты дурного сотворила, Горлунг? Ты же несла добро и исцеление страждущим.

Горлунг фыркнула, и, посмотрев ему в глаза долгим злым взглядом, тихо сказала:

– За то, что мнила себя другой, не такой, как все, лучше других. Мнила, что у меня в руках есть сила, что вижу я грядущее в раскладе рун, что понимаю травы, что слышу их шёпот, что могу лечить люд от недугов. Нет во мне всего этого. Ничего во мне нет, пустая я. Обычная.

– Как нет? Ты же лечила меня, не помоги ты мне тогда, был бы я сейчас в Хеле, – возразил ей Олаф.

– Боги тебя пожалели, поэтому и поправился ты, викинг. Это была лишь милость богов, они любят тебя, – отмахнулась она от него.

– А скольких хирдманнов конунга Торина ты вылечила? Много, они рассказывали мне, что стоит какой беде приключиться, так к тебе шли за помощью, – напомнил ей Олаф.

– Их тоже боги пожалели, смилостивились над ними, негоже добрым воинам так умирать, от руки женской, – подтянув колени к груди, ответила Горлунг, глядя на перекатывающиеся волны фьорда.

– Горлунг, кто тебе сказал это? Кто уверил тебя в этом? – спросил Олаф.

– Он, – выдохнула она.

– Кто он? – не понял норманн.

– Торин, – произнесла она ненавистное отцовское имя, и, помолчав, уже спокойнее добавила, – он мне сказал, что я просто глупая баба, которая ничего не может. Он был прав.

– Не верю, – сказал Олаф, и, помолчав, снова произнёс, – не верю. Ты действительно, другая, не чета остальным, не видел я другой такой. Ты же знаешь, что воин может умереть от простой царапины, стоит лишь плохо следить за ней. Вспомни мою руку, она была ужасна. Если бы не ты, я бы давно был в Хеле, воины умирают и не от таких ран.

– Ты врёшь мне.

– Клянусь Одином, что молвлю правду.

И Горлунг удивлённо посмотрела на Олафа, словно увидела его впервые, словно спала пелена с глаз её.

И тогда впервые подумала она о том, что, может, не Суль, а именно Торин обманул её, заставил усомниться в себе. Он ведь ненавидел её так же сильно, как и она его. Тот страшный день, день, когда он отрёкся от Прекрасы, может, он тогда в гневе молвил неправду? Торин был в бешенстве, когда сообщал ей о предстоящем супружестве с Карном.

Не могла Суль, просто не могла она ошибаться, она же была сильной ведьмой. Разве могла бабка её обмануть? Нет, она бы не стала столько сил тратить на неё, если бы в Горлунг не было ни капли силы, дара. Сколько лет Суль убеждала её в собственных силах, не могло всё это быть просто так.

И чем больше Горлунг молчала, тем сильнее укреплялась в этой мысли. Торин, если бы мог, убил бы её ещё тогда, во дворе Ульва Смелого, но побоялся, он страшился её маленькой, так почему же перестал бояться взрослой? Не перестал, – удивлённо поняла Горлунг, он боялся, Торин просто хотел убедить её в том, что не внушает она ему ужаса. И такая ненависть вспыхнула в душе Горлунг к отцу, стала даже сильнее прежней – и всё встало на свои места.

Словно груз тяжёлый свалился с плеч Горлунг: всё правильно, у неё есть дар, а в Хеле Торин ответит за всё.

Горлунг вздохнула с облегчением, повела зябко плечами, оглянулась вокруг и увидела голые ветки вереска, услышала их шум. Не виновна она в смертях, это боги так решили судьбы тех людей, нет её вины в этом. Она другая.

Посмотрела Горлунг на небо, и оно будто окрасилось в иной цвет. Всё стало прежним, она снова стала видеть мир таким, каким он был до супружества с Карном, таким, каким был до отъезда из Торинграда.

– Вставай, – Олаф подал Горлунг руку и проворно поставил на ноги.

Сжав её локоть, потянув вверх почти невесомее тело, он сказал:

– Ты действительно не такая, как все, и я верю в тебя, но ежели ты будешь вести себя так, как вела, я сам тебя убью. Видеть больше не желаю тебя такой. Он мёртв, этот твой воин, боги решили его забрать, негоже хранить тоску по мёртвым воинам, надобно радоваться за них, за их пребывание в Вальхалле.

Знакомая боль пронзила сердце Горлунг, как бывало каждый раз, когда она вспоминала Яромира.

– Если хочешь топиться, чтобы быть рядом с ним, топись, я не держу тебя, – устало сказал Олаф, видя тоску в чёрных глазах, – но ежели решишь жить – живи, я буду только рад.

Олаф отвернулся от неё, плечи его опустились, он быстро пошёл обратно, в Утгард, ни разу не обернувшись, а Горлунг ещё долго сидела на холодной земле, радуясь вновь обретённой вере в себя.

Вечером в Утгард пришла совсем другая Горлунг: мокрая, замёрзшая, и запретившая себе вспоминать о Яромире.