Текст книги "Ветер вересковых пустошей"

– Позор? – переспросил Олаф.

– Да, позор. Ты можешь назвать это как-то иначе? – с вызовом спросила она.

– Тогда и я для тебя позор? – гневно спросил он.

– Нет, – отвернувшись, сказала Горлунг – ты всё-таки сын конунга, хоть и не от законной жены. Хотя, жизнь твоей наложницы – не то, о чём я мечтала.

– Ты мечтала о простом воине, что задирал подолы всем девкам во дворе твоего отца, – едко заметил Олаф.

Горлунг вздрогнула, но ничего не сказала. Её полоснуло болью, как бывало каждый раз, стоило ей вспомнить Яромира, его улыбку, тягучий славянский говор, янтарные глаза, которые, казалось, согревали каждого, на кого бы ни обращался взор Яромира. Ей хотелось закричать: «Да, я бы хотела, чтобы на твоём месте был Яромир, чтобы его руки обнимали меня, чтобы он целовал меня, заставлял забыть всех и вся». Но Яромир мёртв, и Даг убил его. Пускай в честном бою, но от руки Дага пал торинградский Любостай и никогда ей того не забыть и не простить.

– Яромир мёртв, – тихо сказала Горлунг, голос её холодный и равнодушный, словно повис в воздухе, – мёртвые должны обрести покой, Олаф. Негоже их вспоминать.

– Негоже их вспоминать, – передразнил её он, – ты помнится, почти солнцеворот о нём страдала и вспоминала, мои люди считали тебя безумной, и я не могу их в этом винить.

– Да, но он от моих страданий не ожил, – вставая с ложа и натягивая на себя платье, что лежало на полу бесформенной грудой, ответила Горлунг.

– Куда ты собралась? – яростно осведомился Олаф.

– Не знаю, пойду, похожу, – спокойно ответила она.

– Нет, останься. Я запрещаю тебе уходить, – в его голосе звучал приказ.

– Запрещаешь? Я ведь наложница, как же я забыла об этом? – усмехнулась Горлунг, и, помолчав, добавила, – хозяин, – она почтительно склонила голову, – что ты мне прикажешь?

– Прекрати! – закричал Олаф.

– Прекратить? Я была княжной Торинграда, потом его княгиней. Я с самого детства знала, что должна взойти на княжеский престол. Вместо этого я – простая наложница, – Горлунг хмыкнула и продолжила, – иногда я думаю, что лучше мне было остаться в Торинграде и принять смерть, чем терпеть постоянные унижения от тебя и твоих воинов. Их постоянные насмешки, недостойные шуточки, эти взгляды…

– Горлунг, разве я тебя хоть словом унизил… – начал было Олаф.

– А я и в девичестве жила не особо хорошо, – перекрикивая его, быстро заговорили она, – помнишь, ты принял меня за рабыню? Мне в тот миг хотелось умереть на месте от стыда. Да, отец меня ненавидел, потому что я была внучкой Суль. Точно так же, как ненавидит меня твой отец, за то же самое. Разве я избирала её в родственницы? В чём здесь моя вина? Не знаешь, что ответить? Правильно, потому что нет в этом моей вины, но есть ли до этого хоть кому-то дело? Нет. Стоило только в Торинграде чему-нибудь случиться: падёж скота, коровы, которые стали давать меньше молока, холодные зимы, когда все болели, как за спиной у меня начинали шептаться торинградские бабы. Если бы князь Торин так не боялся меня, он бы забил меня камнями, в тот момент, когда забрал от Суль. И теперь всё заново, снова всё по кругу.

– Я не боюсь тебя, и не виню ни в чём, – сказал Олаф.

– Ты сегодня обвинил меня в смерти твоей жены, – напомнила Горлунг.

– Прости, – склонив голову, ответил Олаф.

– Я хочу, чтобы ты нашёл Прекрасе мужа. Прошу. Ты ведь здесь хозяин, ты всё можешь, умоляю тебя, Олаф, – Горлунг, встав коленями на ложе, ползла к нему.

– Но как я это сделаю, она его женщина, – неуверенно пробормотал Олаф.

– Ты можешь. Я верю, – у самой его груди прошептала она.

Эти слова всё и решили. Правду говорили славянские бабы: «ночная кукушка всегда перекукует дневную», «бабье время – ночь». Горлунг, что раньше не понимала этих слов, впервые испытала их силу и правоту на Олафе.

Глава 39

В Утгарде, как и в Торинграде, была своя ткацкая, но в отличие от просторной комнаты во дворе князя Торина, здешняя была маленькой и сырой. В воздухе явно ощущался запах плесени, но Прекрасе эта ткацкая очень нравилась. Может, оттого, что здесь она почти всегда была одна, а, может, потому, что прядение было одним из немногих вещей, что умела делать бывшая княжна Торинграда. Вообще, Прекрасу в Утгарде не любили, но не потому, что та была высокомерной или относилась к кому-либо без почтения, нет, все жители двора знали, что Прекраса и Горлунг сестры. Этого вполне хватало для ненависти к младшей сестре. Неприязнь, что жёны хирдманнов, да и сами воины Утгарда испытывали к Горлунг, переходила и на Прекрасу. И если чинить открытую неприязнь старшей сестре жители Утгарда боялись, то на младшей отыграться можно было вволю.

Поэтому Прекраса так и полюбила ткацкую – место, где никто не мог смотреть на неё свысока и шептаться за спиной. После рождения Растимира Прекраса была в Торинграде затворницей, но все жители помнили, что некогда она была любимицей князя, и открыто ей никто не дерзил. Было, что девки теремные да чернавки шептались у неё за спиной, хихикали, а дружинники отцовы отворачивались, но грубить Прекрасе никто не смел. В Утгарде же всё было иначе.

Горлунг, упиваясь своей обретённой властью, делала всё, чтобы подчеркнуть свою значимость. Голос её всегда звучал в приказном тоне, громко и чётко, не допуская возражений. Когда Прекраса слышала её отрывистые указания, мурашки бежали по её спине, так не по-женски вела себя Горлунг. Только один человек в жизни Прекрасы, так же, как и Горлунг, любил власть – князь Торин, но про него Горлунг не любила говорить, а иногда ещё и гадости отпускала. Прекрасу это коробило, ведь, несмотря ни на что, она любила отца и искренне по нему горевала.

Жёны хирдманнов не принимали Прекрасу в свой тесный круг, говорили с ней обычно холодно и отчуждённо, всем видом показывая неприязнь. Правда, они точно так же и с Горлунг говорили, но та словно не видела их, не замечала и смотрела на них свысока. Она, что не вспоминала добрым словом отца своего, нынче подчеркивала лишь свой былой титул – княгиня, или дочь конунга. Прекраса же старалась ничем не выделяться, ходила, скромно потупив глаза, и выполняла все указания Горлунг, никогда с ней не споря.

Прекраса вздохнула, поворачивая в тонких пальцах веретено. Жизнь в Утгарде пошла ей на пользу: руки снова стали нежными, хотя былая приятная округлость к ним ещё не вернулась, волосы – чистыми и блестящими, щёки – немного порозовели и под глазами пропали чёрные круги – видоки её прежних кошмарных дней. Прекраса снова становилась отрадой глаз для всякого, а слишком тесные для неё одеяния старшей сестры лишь подчеркивали её статную фигуру, заставляя всех без исключения хирдманнов смотреть ей вслед восхищёнными глазами. Но Прекраса, для которой некогда призывные взгляды торинградской дружины были желанными, нынче не обращала внимания на окружающих её мужчин. Все мысли её занимал лишь Даг.

Наконец-то после всех ужасов, пережитых в Торинграде, после холодной и безрадостной зимы, Прекраса начала чувствовать, что такое счастье. Да, Даг не был тем, о ком она мечтала в девичестве, он не был её первой и самой сильной любовью. Но они теперь вместе, и Прекраса отогревалась душой рядом с грубоватым и немногословным мужчиной. Денно и нощно благодарила она богов за то, что они послали ей Дага.

Ночами, перебирая его короткие седые волосы, Прекраса задавалась вопросами: кто он, откуда, как попал в дружину князя Торина? Но вслух их задать боялась. Слишком хрупко всё было между ними, слишком боязно было снова поверить в счастье и открыть своё сердце. А Даг ревновал Прекрасу к каждому хирдманну, к времени, что проводит она без него, и это льстило Прекрасе, подсказывало, что она небезразлична Дагу.

Прекраса иногда помимо воли вспоминала Рулафа, их любовь, их встречи, то лето, что навсегда изменило её жизнь. Но, сопоставляя двоих мужчин, понимала, что сравнение всегда в пользу Дага. Он был воином, сильным, смелым и повидавшим многое, а Рулаф – мальчишкой, что впервые вкусил вкус любви.

Думы эти настолько увлекли Прекрасу, что она не заметила, как в ткацкую вошёл Даг. Остановившись на пороге, мужчина с ненавистью смотрел на склонённую голову Прекрасы, на золотые волосы, рассыпавшиеся по округлым плечам.

– Ах ты, сучка пса шелудивого! – вскричал он.

Прекраса от неожиданности выронила веретено и шерсть из рук.

– Даг… – пролепетала она.

– Думала, что я не узнаю? – грозно спросил он.

– О чём? – удивлённо глядя на него, спросила она.

– Олаф ищет тебе мужа, среди лучших из своих хирдманнов, перебирает вместе со Свенном окружение конунга Ингельда, выбирая тебе суженого, – глядя на неё сверху вниз, ответил Даг.

– Зачем? – потрясённо спросила она.

– Как зачем? Ты же попросила сестрицу найти тебе достойного мужа. Эко вы спелись! При живом-то отце и смотреть друг на друга не хотели, а теперь гляди какие подруги стали! – с издёвкой сказал Даг.

– Я не о чём не просила Горлунг, – возразила Прекраса.

– Так я тебе и поверил, – фыркнул Даг, – не понимаешь ты, девка, доброго обращения. Ты – моя добыча, моя наложница, и никто не смеет тобой распоряжаться, лишь я. Захочу и на цепь посажу, как рабу последнюю.

– Ты посадишь меня на цепь? – переспросила Прекраса. – Но за что? Я ничего не делала.

Слёзы крупными каплями потекли по её щекам, она размазывала их руками по лицу и твердила:

– Не надо на цепь, Даг, ну, прошу тебя не надо, нельзя меня на цепь….

– Прекрати выть, – резко бросил Даг.

– Я не просила Горлунг, не просила, не надо на цепь, – глотая слёзы, твердила Прекраса.

– А кто просил тогда? – хмуро спросил Даг.

– Не я, клянусь самой Ладой, не я.

Даг, посмотрев на её заплаканное лицо, впервые подумал, что, может быть, Прекраса действительно не затевала всего этого. Видимо, это всё происки Горлунг, ну и дрянь же она! Неспроста её князь Торин сторонился, видимо, знал о чёрном сердце дочери старшей.

Взгляд Дага опять упал на Прекрасу, на её заплаканное раскрасневшееся лицо, вздрагивающие плечи. Странно, но Даг прикипел душой к этой плаксивой девчонке, что некогда заливалась колокольчиком в Торинграде, услышав любую шутку. Нынче Прекраса смеялась редко, лишь улыбалась иногда, глядя на него. И так тепло у Дага становилось на душе от её улыбки, что и не жалел он более о том, что она с ним.

– Ладно, не реви, – молвил Даг – не ты, так не ты.

Прекраса, улыбнувшись ему сквозь слёзы, хотела подойти к нему, но, запнувшись о шерсть, что пряла до прихода Дага, покачнувшись, упала на пол. Даг подхватил её и помог встать на ноги. Прижавшись к его сильному плечу, Прекраса тихо сказала:

– Не могла я, Даг, просить, чтобы мне мужа нашли. Я же, кроме тебя, никого не вижу. Да и не возьмёт меня теперь никто в жены.

– Это почему ещё? – спросил Даг.

– Кто же возьмёт в жёны бабу, что под сердцем носит ношу? – прошептала ему в плечо она.

– Ты в непраздности? – спросил он, не веря своим ушам.

Прекраса лишь кивнула в ответ, не смея поднять глаза на Дага, который держал её теперь крепко-крепко, словно боялся, что она убежит.

– Ты не врёшь? – не веря ей, спросил он.

Прекраса отрицательно покачала головой, с тревогой глядя на лицо Дага, ища признаки недовольства. Но Даг лишь скупо улыбнулся и поцеловал Прекрасу, а душу его затопила тёплая волна довольства.

* * *

Прекраса нашла Горлунг в общем зале, та стояла возле очага и заставляла одну из рабынь снимать нагар с камней. Вторая рабыня железным скребком чистила стол, третья держала в руках свежую льняную скатерть, которой хотела застелить чистый стол.

Горлунг не заметила сестры, она зорко наблюдала за рабынями, стараясь не упустить ни одной мелочи в их работе. Она получила необыкновенное удовольствие, заставляя рабынь переделывать плохо исполненное указание.

– Как ты могла заставить Олафа искать мне мужа? – хмуро спросила Прекраса.

– Так и могла, – оборачиваясь на голос сестры, отрезала Горлунг.

– Но мне никто не нужен, – разведя руками, словно отгоняя мух, сказал Прекраса, немного сбитая с толку тем, что Горлунг не отрицает своей вины.

– Да, кроме твоего хирдманна, – закончила за неё Горлунг, – я это уже слышала. Но, Прекраса, – ты дочь князя. Он не пара тебе. Как можно быть такой глупой?

– Какого князя? Нет больше ни отца, ни Торинграда. Последнюю зиму я жила хуже, чем рабыни в Утгарде. Я же рассказывала тебе, Горлунг, – запальчиво сказала Прекраса.

– Ну, и что? – дёрнув плечом, спросила Горлунг. – Ты по крови выше этого хирдманна.

– Выше, ниже – это всё ерунда. Если бы не он, то меня уже и в живых-то не было, – резко ответила Прекраса.

– Боги распорядились так, чтобы ты жила. И я не позволю тебе жить так, как ты живёшь теперь. Ты рождена для иной жизни, Прекраса, не для того, чтобы быть наложницей хирдманна, – спокойно возразила Горлунг.

– Горлунг, ты словно не слышишь меня, – покачав головой, сказала Прекраса, – Я счастлива с Дагом. Я жду от него ребёнка.

– Что? Повтори, – отрывисто сказала Горлунг.

– Я в непраздности, – сказала Прекраса.

Горлунг нечего было ответить на это, такого она не ожидала. Оглядывая Прекрасу с головы до ног, она задержала взгляд на животе сестры, словно прикидывая в уме, можно ли будет выдать ребёнка Дага за дитя другого, того, кто будет достойным Прекрасы.

– Я запрещаю тебе, Горлунг, мешать мне жить счастливо, – сказала Прекраса.

– Запрещаешь? – сузив глаза, спросила Горлунг, в тоне её явственно слышалась угроза.

– Да, – с нажимом ответила Прекраса.

– Если я захочу, то ты вместе с Дагом пойдёшь прочь из Утгарда, скитаться по Норэйг, – усмехнувшись, ответила Горлунг.

– Зато мы будем вместе, – опустив голову, ответила Прекраса.

На это Горлунг возразить было нечего, грустно покачав головой, она ушла в свой покой. А Прекраса, ещё не до конца осознавая свою первую победу над сестрой, тяжко вздохнула. Решая, собирать им с Дагом вещи или подождать вечерней трапезы, она медленно пошла рассказать обо всем Дагу.

Опасения Прекрасы были напрасными, из Утгарда их с Дагом не выгнали. А спустя несколько дней, по указанию Олафа, состоялся брачный пир Прекрасы и Дага.

Глава 40

Олаф, закинув руки за голову, смотрел на желтоватые отблески очага на потолке своей одрины. Из его головы не шло несчастное выражение лица Горлунг на брачном пиру Дага и Прекрасы. Столько зависти было в глазах Горлунг, затаённой боли, обиды, что ему было не по себе: разве оскорбил он её чем-нибудь? Странная она женщина, непонятная. Но каким-то пугающей силы притяжением его влекло к Горлунг. Чем она так его привлекала? Олаф не знал ответа на этот вопрос, но жизнь рядом с дочерью Торина разительно отличалась от прежней жизни.

Олаф вспомнил тот день, когда увидел Горлунг впервые, её сосредоточенное лицо, когда она осматривала его рану. В его памяти всплывали один за другим мгновения, что проводил он в самых холодных покоях Торинграда, когда Горлунг перевязывала ему руку. Как он ждал этих коротких встреч, когда Горлунг даже не смотрела на него лишний раз, её холодные глаза скользили по нему, словно не видя. Да что таиться, и сейчас бывало, Горлунг смотрела вдаль так печально, что сердце рвалось от жалости к ней, и в то же время в такие мгновения Олафу хотелось стереть с её лица эту тоску силой, заставить Горлунг быть счастливой. Но, как ни печально, невозможно заставить её радоваться, только великому Одину это под силу, а он лишь простой воин.

Потом Олаф вспомнил неуверенное выражение лица Горлунг, когда она предложила прочесть его будущее на рунах, словно она не знала, стоит ли ему открывать свой дар, достоин ли он этого. Испуганное лицо Горлунг, когда он звал её в Утгард. Ведь не поехала она с ним тогда, осталась в Торинграде. Может, увези он Горлунг силой, и было бы всё иначе, проще и легче. Но она стала женой Карна. Ревновал ли Олаф к Карну? Нет, но сама мысль, что он не единственный, что был кто-то другой, была Олафу неприятна. Если же Карн владел телом Горлунг, то тот светловолосый славян держал в охапке её душу и не отпускал ни пяди. Душа, помыслы, любовь Горлунг – всё досталось тому, кто погиб от руки Дага. Жаль, что Олаф сам не мог убить Яромира. Как же Олаф ненавидел Яромира! Почему Олаф не может изгнать его навсегда из сердца этой женщины?

Олафу вспомнились полные боли чёрные глаза Горлунг в день тризны по князю Торину, что смотрели за последним вздохом проклятого Яромира. За что она его так любила? Олафу никогда, видно, этого не понять, как и не уразуметь очень многого, что связывало его с этой женщиной.

Сколько всего они пережили, пока боги не соединили их! И сколько ещё предстоит пережить. Горлунг хотела стать его женой, Олаф видел это, чувствовал, но кто-то словно шептал ему в ухо о том, что этот супружеский союз не будет счастливым. Но разве несчастлив он с ней сейчас? Счастлив, твёрдо решил про себя Олаф. Хотя жизнь с Горлунг и не такая, как он представлял себе.

Закрыв глаза, Олаф увидел другую женщину, белокурую, зелёноглазую, покорную. Его Гуннхильд, только его, ему принадлежало и тело, и душа покойной жены. Олаф, словно перенёсся в прошлое, когда он, совсем ещё юный, впервые увидел Гуннхильд. Как она очаровала его своей нежной красотой, лаской, трепетом. Олаф вспомнил, как в первый год жизни в супружестве они с Гуннхильд ждали зиму и бегали по сугробам, смеясь и горланя песни. Почему же Горлунг затмила его жену? Ведь бывшая княжна Торинграда не отличалась ни красотой, ни весёлым лёгким нравом.

Олаф внезапно понял, что всё его горе по мёртвой жене было порождено стыдом перед ней, за то, что разлюбил, за то, что нашёл другую, за то, что не ценил. Возвращаясь с последнего набега на Гардар, Олаф хотел лишь загладить вину перед Гуннхильд, вину за то, что разлюбил, забыл, отвергнул. Но это ему не удалось, она не дождалась его, боги отобрали у него Гуннхильд.

Внезапно Олаф осознал, что рано или поздно он всё равно возьмёт Горлунг в жены, а может, она уже носит его ребёнка. И такое довольство захлестнуло его, словно огромная волна, что залила за борт драккары. Его ребёнок, когда-нибудь у них будет ребёнок, и Олаф не допустит того, чтобы он был рождён не в супружестве.

Глядя на спящую Горлунг, Олаф думал, что она ему дороже всех. Чёрные волосы спадают с края ложа шелковистой рекой, тонкая рука лежит поверх меховой полости, губы немного приоткрыты, и всё лицо дышит спокойствием и умиротворённостью. Совсем не такая она днём. Олаф подумал о том, что лучшей хозяйки для своего двора он сыскать не смог бы, работа кипит в руках Горлунг, Утгард не узнать теперь.

Приняв такое непростое для себя решение, Олаф наконец-то уснул, уютно устроившись возле своей женщины.

* * *

Вечером следующего дня Горлунг была в своём покое, день выдался тяжёлым. Через закрытую дверь доносились хмельные голоса хирдманнов, что спорили друг с другом.

Внезапно дверь в её покой отворилась, и на пороге появилась маленькая, худенькая фигурка. Вошедший мальчишка с вызовом глядел на неё, прижимая к себе деревянный меч.

– Отец сказал, что ты станешь его новой женой, – глядя на Горлунг, сказал Рагнар.

Горлунг была настолько потрясена словами мальчишки, что ничего не ответила. Молча она глядела на него, пытаясь понять, шутит он или говорит серьёзно.

– Ты займёшь место моей мамы, – сверля её взглядом зелёных глаз, продолжил Рагнар, – ты мне не по душе, но раз отец решил, что ты достойна быть его женой, так тому и быть.

– Достойна? – поперхнувшись, спросила Горлунг.

Мальчишка качнул головой, тряхнув при этом гривой светло-каштановых волос. Устав стоять, он забрался на ложе, стоящее посередине покоя, и начал болтать ногами, обутыми в грязные сапожки.

– Я – дочь князя, а твой отец лишь хирдманн, имеющий свой двор, и ежели ты хочешь молвить слово о том, кто кого достоин….

– Не важно, – перебил её Рагнар – отец сказал, что ты теперь мне будешь вместо мамы.

– Вместо мамы? – изумлённо переспросила Горлунг. Когда она думала о том, чтобы стать хозяйкой в Утгарде, Горлунг ни разу не посещала мысль о сыне Олафа.

– Да. Вот я и пришёл. Будь, – с горьким вздохом сказал Рагнар.

Горлунг смотрела на сына Олафа, не веря своим глазам и ушам. Как она может заменить ему Гуннхильд? Она ведь раньше к детям близко не подходила, и не думала о них никогда. И вообще, что делает мать? Наверное, надо срочно найти мальчишке няньку, покладистую и любящую детей. Хотя кто-то ведь им занимался и раньше. Но кто? Жёны хирдманнов не могли воспитывать его, среди рабынь пожилых женщин не было.

– Рагнар, у тебя, наверное, есть няня? – неуверенно спросила Горлунг.

– Нет, я взрослый. Я с хирдманнами днём нахожусь, а вечером шёл к маме. Ты – новая жена отца, значит, теперь мне вместо мамы. Хотя с мамой тебе никогда не сравниться, – печально добавил Рагнар.

– Я и не хочу с ней сравниваться, – буркнула Горлунг.

– Правильно, тебе такой никогда не быть. Мне не нравится сыр, который по твоему приказу теперь делают. Не вкусный он. Хочу мамин.

– Сыр не вкусный. Беда, – согласилась с ним Горлунг, – будут делать для тебя другой.

Рагнар замялся, словно не зная, что ещё сказать, опустил глаза на носочек своего сапога и сказал:

– Мне плохо без мамы. И скучно.

– Знаю, – кивая головой, сказал Горлунг.

– Откуда? – посмотрев на неё исподлобья, спросил Рагнар.

– Моя мама тоже умерла, когда я была маленькой.

– Я не маленький, я – воин.

– Да, прости, – улыбнувшись одними губами, ответила она.

– А тебе отец растил? – с интересом спросил Рагнар.

– Нет, сначала бабушка, потом рында и нянька.

– Кто такой рында? – спросил Рагнар.

– На Руси так называют личного хирдманна, который тебя охраняет, – пояснила Горлунг.

– У тебя был свой хирдманн? – потрясённо спросил мальчишка.

– Ага, он мне столько интересного рассказывал, столько преданий, легенд, рассказов о походах. Он был очень хорошим. Очень, – грустно сказала она.

– А где он сейчас? – заинтересованно спросил Рагнар.

– В Вальхалле. Я перед ним очень виновата, – грустно сказала Горлунг, – он меня никогда не простит. Но может быть, когда-нибудь не в подлунном мире мы с ним встретимся и я выпрошу себе прощение.

– Ты расскажешь мне о Руси? – спросил Рагнар.

– Расскажу, – улыбаясь, ответила Горлунг.

– Когда я стану выше, я тоже пойду в поход, и буду добывать золото и убивать врагов, – с блеском в глазах молвил сын Олафа.

– Речи, достойные сына воина, – улыбнувшись, поддержала его Горлунг.

С того дня и родилась эта самая странная дружба из всех возможных. Кто бы мог подумать, что из всех людей, кто её окружал, интереснее всего и проще Горлунг будет с сыном Олафа. Эти двое отчаянно одиноких людей привязались друг к другу так сильно, будто их боги связали накрепко одной нитью.

Горлунг очень привязалась к Рагнару, она рассказывала ему всё, что знала, обходя стороной лишь свой дар. А Рагнар оказался хорошим слушателем, он внимал всему, что говорила Горлунг. Со временем Горлунг поняла, что испытывал к ней Эврар, то же она чувствовала к сыну Олафа: гордость, интерес, привязанность и нежность, что-то светлое и очень чистое. Бывало, что Горлунг очень хотелось обнять Рагнара, и она прижимала его маленькое тельце к себе и долго не могла отпустить.

Совсем незаметно для окружающих, Горлунг стала для Рагнара главным советчиком, опорой и поддержкой. Олаф перестал быть для сына непогрешимым идеалом, уступавшим лишь богам. И совсем незаметно для самого Олафа Рагнар отдалился от него, Горлунг, уделяя ему много внимания, заменила для сына Гуннхильд всех и всё. Горлунг не испытывала вины за то, что отобрала у Рагнара мать. Спустя какое-то время ей уже казалось, что Гуннхильд никогда и не было.

Впервые в жизни Горлунг кто-то нуждался в ней, для кого-то она была главным человеком в жизни, и она полюбила Рагнара слепой любовью, излив на него всю свою нежность. Иногда ей начинало казаться, что Рагнар чем-то схож с Яромиром, что какая-то общность черт присутствует в них, и Горлунг представляла, что Рагнар – сын её и Яромира. Она, не замечая этого, всё глубже погрязала в свёем мире, выдуманном, имеющим очень мало общего с реальностью.

Горлунг старательно растила из Рагнара будущего правителя, того, кто будет управлять разумно и справедливо, хитро и умно, руководствуясь интересами своего двора.