Текст книги "Ветер вересковых пустошей"

– О, Горлунг, если бы ты знала, как это ужасно, – продолжила Прекраса, – видеть как двор твоего отца, место, где прошло детство, горит синим пламенем, везде чужаки, которые словно озверели от предвкушения победы, а те, кого ты знала, умирают… Я видела, как катилась по земле голова Рулафа, – Прекраса всхлипнула и продолжила – как, умирая, Карн продолжал держать меч, как дружина отца, что когда-то слыла одной из самых сильных на севере Руси, терпела поражение.

– Но как вам с Дагом удалось спастись? – сглотнув, спросила Горлунг.

– Я ведь была такой глупой, я даже не представляла, что Торинград может пасть, – горько сказала Прекраса, – я выбежала посмотреть, как наши воины погонят захватчиков, но вместо этого увидела лишь смерть отцовского града. А когда я вернулась в светлицу, увидела, что там уже побывали славяне, всё перевёрнуто, разбито, разрезано, но самое страшное, я увидела, что…, – на этом месте она замолчала, не в силах продолжить горький рассказ, и слезы полились по лицу, некогда самому красивому в граде, которого больше не было.

Горлунг, положив руку на плечо сестры, ждала продолжения рассказа, она ожидала, что сейчас Прекраса расскажет о смерти Эврара, но та, вздохнув и всхлипнув, бесцветным голосом молвила:

– Они убили Растимира. Чем, ну, чем он им помешал? – слёзы градом полились по лицу Прекрасы, а Горлунг лишь кивнула, понурив голову.

– Что было потом, Прекраса? – спросила после долгого молчания Горлунг.

– В мою светлицу ворвался Даг, – тихо продолжила она, – он решил, что меня надо защитить. Я схватилась за него, пыталась показать Растимира, но он тащил меня прочь, в непроглядную темноту, мы бежали из Торинграда. Долго, очень долго, без передышки. Мы так боялись, что нас будут преследовать, но нет, мы были никому не нужны. А потом мы набрели на заброшенную избушку, где и зимовали, – закончила рассказ Прекраса.

– Но как вы встретились с Олафом? – спросила её Горлунг.

– Когда наступило лето, мы решили выйти к берегу речному, в надежде, что наткнёмся на варягов, и Даг наймётся в дружину. Долго мы бродили, но, видимо, слухи о восстаниях на Руси быстро охватили всю Норэйг, – невесело улыбнулась Прекраса, – к концу лета мы поняли, что надежды почти не осталось. Тогда мы и решили пойти вверх по течению, к тому месту, где раньше был Торинград, всё-таки там место хорошее, может, кто и причалит. Целую седмицу шли днём и ночью, спеша, потому что уже заканчивался сезон набегов, и когда, наконец, вышли к берегу, где раньше стоял Торинград, то увидели, что он пуст. А на месте отцовского двора зияет пепелище. Ни одной живой души… Чёрные то были дни для нас с Дагом, безрадостные. Выходило, что надлежит нам вернуться в избушку и зимовать ещё одну зиму. Без капли надежды, не веря более в богов, мы пошли ещё выше по реке, шли долго, очень долго. Вокруг исчезали деревья, оставались лишь низкие кусты, и становилось очень холодно, словно лютая осень уже вступила в свои права. Однажды мы увидели за небольшим утёсом несколько норманнских драккар, и так обрадовались! Оказалось, это были драккары Олафа! Даг оставил меня за утёсом, а сам пошёл наняться в дружинники, – на этом месте Прекраса остановилась, глубоко вздохнула, и продолжила, – я так боялась, что он не вернётся за мной, так боялась.

– Но он вернулся, – закончила за неё Горлунг, затем, презрительно скривив губы, добавила, – Прекраса, он же простой дружинник, а ты княжеская дочь. Как ты могла так низко пасть?

– Что я могла ещё сделать? Я хотела жить, забыть весь ужас, что пережила. В те зимние дни, когда было холодно и голодно, мне так хотелось тепла, и не просто, чтобы отогреть своё тело, но и руки. Ты сама-то сбежала с Олафом, как можешь ты меня осуждать? – яростно набросилась на сестру Прекраса.

– Я не сбегала, – понурив голову, ответила Горлунг, – нет, я думала над этим. Олаф ещё в первый свой приезд, накануне брачного пира с Карном, проявлял ко мне некий интерес, звал с собой. Но я видела иной путь для себя. Я ошибалась, все пути мои вели сюда. А когда пошла весть о восстаниях славян, Олаф повторил своё предложение, я была несогласная, но Эврар меня уговаривал, убеждал, заставлял. Я даже сама дошла до побережья, где стояли драккары Олафа, но там передумала и хотела вернуться назад. Но Эврар решил за меня… очнулась я лишь, когда мы уже плыли.

– Вот, значит, почему Эврар в день вашего побега постоянно смотрел в окно, словно ждал тебя назад, – задумчиво проронила Прекраса.

– Эврар, бедный мой Эврар, я была к нему так несправедлива, – тихо сказала Горлунг.

– Он умер, как подобает воину, – молвила в ответ сестра.

В покое опять воцарилась тишина, Горлунг хотелось выть дурным голосом, вымаливать прощение за дурные мысли об Эвраре. Прекраса же с любопытством смотрела на сестру: Горлунг совсем не изменилась, такая же горделивая осанка, исполненное высокомерия лицо, что скрывает все чувства за непроницаемым взглядом чёрных глаз, всё такая же худая. Но при всём при этом в ней есть некая ухоженность, она не жила в лесу, не разводила костры, не купалась в ледяной воде. При этих мыслях Прекрасе стало так жаль себя, что она зло бросила Горлунг:

– Значит ты наложница Олафа? Его жена тебя не притесняет?

– Его жена мертва, – тихо сказала Горлунг, – а я буду его женой. Скоро. А ты отдохни пока.

С этими словами Горлунг вышла из покоя, оставив Прекрасу одну, а та осталась жалеть о сказанных словах. Нехорошо вышло, Горлунг вон как её радушно встретила. Но сказанного не воротишь, и Прекраса, укрывшись меховой полостью, провалилась в сон без сновидений.

Глава 37

Горлунг быстро шла, пересекая общий зал, ей казалось, что на плечи давит непомерный огромный груз, нести который более у неё нет сил. Она не замечала встревоженных взглядов рабынь, ожидавших порицания за недобросовестно исполненную работу, хмурых и удивлённых взоров хирдманнов и их жён. Горлунг вообще не видела никого вокруг себя, слова Прекрасы адским звоном звучали в её голове, и этот нестерпимый гомон с каждым вздохом становился всё громче и громче.

Схватив лежавший возле очага подбитый тёмным мехом мужской плащ, Горлунг, не глядя, накинула его на плечи. Плащ был ей длинен, и волочился позади, собирая подолом свежую солому с пола в общем зале, а во дворе грязь и мелкие сучки. Но она этого не замечала, даже тяжесть плаща, казалось, не давила ей на плечи.

Почти бегом пересекла Горлунг двор Утгарда, не останавливаясь рядом с теми, кто окликал её, не оборачиваясь, она, словно безумная, бежала от демонов, терзавших её сердце, от проснувшейся совести. Дозорные открыли ей ворота, и, выйдя за них, Горлунг побежала, подбирая руками тяжёлый плащ, волочившийся за ней по земле, цепляющийся за кусты.

Вот уже и огни Утгарда остались далеко позади, и голые ветки вереска, одиноко торчавшие на некогда цветущей пустоши, а Горлунг всё бежала, всё дальше и дальше. Теперь уже и тёмные без единого листочка деревья мелькали перед её глазами, а она бежала мимо них, не замечая, всё глубже в лес, чтобы ни один человек не стал видоком её мук.

Наконец на круглой лесной полянке она остановилась, хриплые рыдания сотрясали её худую маленькую фигурку, плечи, всегда гордо расправленные, в этот миг печали горбились, как у древней старухи. Кусая губы, она сдерживала крик, что комом стоял в её горле, но ненадолго её хватило, вопль, леденящий душу, всё-таки сорвался с губ и эхом прокатился по лесу:

– Эврар…. Эврар….

Горлунг упала на колени, как подкошенная, раздался глухой стук, колени сильно ударились о подмороженную землю. Она хваталась за скованную первыми заморозками пожелтевшую траву, сдирая кожу с ладоней, ломая ногти, хищно согнутые пальцы оставляли борозды в земле. Но Горлунг не заметила этого, рыдая, она твердила лишь одно:

– Прости меня… прости за отсутствие веры, и к кому? К тебе… прости меня, мой верный Эврар… Прости. Прости.

Горлунг повторяла и повторяла простое слово «прости», словно оно могло изменить, вычеркнуть из памяти богов, из её собственной памяти те страшные проклятия, которыми она осыпала своего верного рынду ещё совсем недавно.

* * *

В Утгард Горлунг вернулась поздним вечером, уставшая, но невероятно спокойная, выстроившая опять между собой и всем остальным миром крепкую непробиваемую стену. Вечерняя тьма смыкалась над её головой, становилось холоднее, но она этого не замечала. Душа Горлунг по-прежнему терзалась, но в тоже время она чувствовала странное успокоение, словно Эврар, где бы он ни был, простил её. Или, может, ей только чудилось.

Зайдя в общий зал, Горлунг увидела, что взгляды всех присутствующих обратились к ней. Молча она сбросила с плеч чужой плащ и положила у очага, там же, где и взяла, и тихо пошла в свой покой. Но в него Горлунг не вошла: уже подойдя к двери, вспомнила, что там Прекраса, а её видеть Горлунг сейчас не хотела, да она никого в тот миг видеть не желала.

Поэтому Горлунг бесцельно бродила между дверей в одрины, лихорадочно думая, куда ей пойти. Но в тот же миг она услышала шаги, и, обернувшись, увидела Олафа. Он был хмур, лицо его выражало тоску и злость. Осмотрев её с головы до ног, Олаф подметил всё: и грязное платье, и распавшуюся косу и руки, перепачканные донельзя.

Олаф, схватив Горлунг за локоть, втолкнул её в свой покой и закрыл дверь на засов. Обернувшись к ней, Олаф долго смотрел на неё, словно хотел задушить на месте, но вместо этого вздохнул, провёл рукой по волосам.

– Как ты могла? – закричал Олаф, словно только что смог немного умерить злость. Это были его первые слова, что он сказал ей с момента встречи на берегу. Не так Олаф представлял себе всё это долгими одинокими ночами.

– Что могла? – удивлённо подняв бровь, прохрипела Горлунг. Ни одна жилка в её теле не затряслась от страха: ежели обвинит Олаф её в смерти Гуннхильд, она не станет отпираться, пускай забьёт насмерть.

Но Олаф, увидев её спокойное лицо, лишь тихо спросил:

– Почему ты ей не помогла? Почему позволила моей жене умереть? Ты же целительница.

– Олаф, – Горлунг удивлённо посмотрела на него, и, собравшись с духом, сказала, – Гуннхильд не брала из моих рук ничего, я предлагала ей настои. Но Гуннхильд ненавидела меня, и думала, что я её отравлю. Она считала, что я ревную тебя к ней, она думала, что …

– Как можешь ты отравить, ежели ты – знахарка? Как могла она такое подумать? Глупая, глупая …

Горлунг усмехнулась про себя: знахарка. Она вспомнила, как подсыпала Гуннхильд в питьё и еду отраву. Горлунг словно со стороны увидела, как на глазах у полного хирдманнов общего зала просила Гуннхильд разрешить вылечить её. Но жена Олафа упрямо мотала головой. Ну что же, она сделала свой выбор сама.

Лишь одно удивляло Горлунг: почему никто не заподозрил её? Горлунг не знала ответа на сей вопрос. Какая-то маленькая, совсем незначительная часть её души отчаянно хотела, чтобы её поймали, уличили, чтобы доказать Суль, что злодеяние никогда не остаётся ненаказанным. Но никто: ни хирдманны, ни их жёны, ни сама Гуннхильд не связали внезапную болезнь жены Олафа, и то, что Горлунг руководила заготовками пищи на зиму и постоянно была там, где варят еду. Неужели это не очевидно? Почему они так доверчивы и глупы? Неужто то, что Олаф оставил её почти хозяйкой Утгарда, снимало с неё все подозрения?

От этих размышлений Горлунг отвлёк голос Олафа:

– Ты хотела ей помочь? – удивленно спросил он.

– Да, – хрипло ответила та.

Олафу показалось, что тяжкий груз свалился с его плеч. Он так боялся, что Горлунг даже не пыталась помочь Гуннхильд, что она просто стояла рядом и смотрела на её мучения. Ведь женщины они такие, непредсказуемо жестокие, а Горлунг, кто её знает? Олаф никогда не мог предвидеть её реакцию на его слова или поступки.

Олаф подошёл и обнял Горлунг за плечи, уткнувшись ей в волосы, он прошептал:

– Ты хорошая, не все видят это, но я знаю. Я скучал по тебе.

– Я рада, что ты скучал, – ответила она.

Словно заглаживая свою вину перед ним, Горлунг подняла испачканную руку и погладила Олафа по щеке. Боги выбрали его в пару к ней, значит, им суждено быть вместе. Им суждено любить друг друга и почитать, и совсем неважно, что она хотела, чтобы на месте Олафа был совсем другой человек. С богами спорить нельзя. Теперь она это поняла и приняла.

– А ты правда ревновала меня к Гуннхильд? – тихо спросил Олаф.

– Да, – помолчав, сказала Горлунг и опустила глаза долу, чтобы Олаф не заметил её холодных равнодушных глаз.

* * *

Прекраса проснулась в незнакомом покое, впервые за такое долгое время она спала на ложе, укрытая меховой полостью и в тепле – блаженство. Потянувшись, Прекраса села на ложе, и, вспомнив прошедший день, поняла, что это покой Горлунг.

Оглядевшись, Прекраса подумала, что покой небогатый, ежели сравнивать его с торинградскими одринами, но если представить избушку, в которой они с Дагом зимовали, то этот покой покажется самым лучшим в подлунном мире.

Прекраса взяла с сундука у окна черепаховый гребень и расчесала свои золотые косы, пропуская их сквозь пальцы, любуясь ими: наконец-то они чистые и благоухающие. Она так увлеклась этим занятием, что не заметила, как отворилась дверь в покой, и вошёл Даг.

Он казался таким неуместным в этой маленькой одрине, что Прекраса невольно улыбнулась, глядя, как Даг в два шага пересёк покой. Бывший дружинник князя Торина тоже побывал в бане, он также был одет в одежду с чужого плеча, зато чистую и добротную.

– Ты здесь была? – грозно спросил он.

– Ты напугал меня, Даг, – улыбнувшись, ответила Прекраса.

– Ответь мне, – грубо схватив её за локоть, потребовал хирдманн.

– Да, я была здесь, а где мне ещё было, по-твоему, быть? Горлунг привела меня сюда, покормила и оставила отдохнуть. Такое блаженство снова спать в тепле! – радостно промолвила Прекраса.

– Не знаю. Здесь воинов много, – уклончиво сказал Даг, не глядя ей в глаза.

– Воинов много, – повторила она, не совсем понимая, что он имеет в виду, и удивленно подняв на Дага глаза, она спросила, – неужели ты подумал, что я…

– Ну, ты это же…. Но знай, я не потерплю, поняла? – хмуро прошипел Даг, осматривая Прекрасу с головы до пят.

– Ты думаешь, что я буду с кем-то из них ложе делить? – неуверенно спросила Прекраса.

– А что, оснований у меня так думать нет? Ты же родила дитя от брата жениха своего, – напомнил ей Даг – всё ходила в девках – перед дружинниками хвостом вертела.

– Вертела? – переспросила Прекраса, ей были очень обидны слова Дага.

– Ну, да, они, как олухи последние, всё тебе вслед глядели и глумливо улыбались. Не будь ты дочерью Торина, ручаюсь, они всей дружиной тебе под подол руки бы запускали. И не только руки.

Прекраса стояла и удивлённо смотрела на Дага, ответить ей было нечего. Слова эти жгучие, обидные, стояли у неё в ушах, но внезапно вместо слёз вызвали улыбку. Никогда прежде Даг столько с ней не разговаривал, значит, она ему всё-таки небезразлична. Может быть, он даже когда-нибудь её полюбит, будет относиться к ней, так же, как и она к нему.

Прекраса улыбнулась и обняла Дага за шею. Приподнявшись на цыпочки, она прошептала ему прямо в ухо:

– Я гляжу лишь на одного воина, что знаю давно. Того, кто не бросил меня в беде.

Прекраса не видела, но чувствовала, что Даг впервые за время их знакомства улыбнулся.

* * *

Спустя несколько дней постоянных возлияний браги, да хмельных слёз в обнимку с Рагнаром, Олаф отбыл к конунгу Ингельду Молчаливому, дабы вручить ему дары, что привезены из последнего набега.

Горлунг вздохнула с облегчением, когда резвые скакуны с всадниками на спинах скрылись из вида. Олаф вёл себя, словно бесхребетный слабак, вызывая постоянными разговорами о Гуннхильд у неё лишь раздражение. Разве так должен вести себя воин? Разве так должен вести себя мужчина, властитель земель? Горлунг передёрнуло.

Поскольку Олаф постоянно был либо пьян, либо хворал после выпитого, Горлунг так и продолжала вести хозяйство в Утгарде. И если кто-то из живущих во дворе людей и надеялся, что с приездом Олафа всё вернётся на круги своя, то этого не произошло. Олаф отмахивался от всех вопросов, а Горлунг, стоило ей лишь что-то услышать, старалась сразу узнать суть проблемы и разрешить её.

Это доставляло ей ни с чем не сравнимую радость, которую омрачал лишь тот факт, что двор был маленький и небогатый. Если бы, ох, если бы у неё в руках был большой двор, такой, как Торинград или Фарлафград, а лучше бы как они вместе взятые, как бы тогда она развернулась! Горлунг не приходило в голову, что такие мысли могли роиться только в голове истинной дочери князя Торина, его плоти и крови. Горлунг вообще в последнее время не вспоминала Торина, он умер для неё и наконец-то был погребён. Обретённая почти безграничная власть в Утгарде заставила её забыть отца, неприязнь к нему, былые обиды – всё это теперь не имело никакого значения для Горлунг, у неё наконец-то появилось дело, которому она посвящала всё своё время.

Прекраса, как и все остальные женщины, во всём слушалась Горлунг и покорно выполняла все её поручения, что рождало в сердце Горлунг приятную теплоту. Все годы своего девичества она втайне лелеяла мечту помыкать сестрой, и, надо же, боги предоставили ей такую возможность. Единственное, что не нравилось Горлунг в её новой жизни, – то, что Даг, убийца Яромира, был жив, здоров и делил ложе с её сестрой. Тот, через кого боги отняли жизнь у милого её сердцу Яромира, постоянным напоминанием маячил перед Горлунг. Она презирала его и постоянно твердила Прекрасе о том, что негоже княжеской дочери миловаться с простым хирдманном. Но больше всего Горлунг стала ненавидеть Дага после его слов, что он бросил однажды днём, проходя мимо неё, возвращаясь с ратного поля:

– Знаешь, княгиня Горлунг, – Даг упрямо называл её так, словно подчёркивая этим словом каждый раз её побег из Торинграда, – а ты всегда была не такой, как все.

Горлунг холодно смотрела на него, ожидая, что Даг, памятуя о её целительстве в Торинграде, обвинит Горлунг в смерти Гуннхильд.

– Ты была ещё совсем девчонкой, но в тебе столько было от князя Торина. Хоть и лицом вы не схожи, но манерами, словно две капли воды. А сейчас ты походишь на него ещё больше.

– Хирдманн, – презрительно поджав губы, сказала Горлунг, – никогда не смей даже упоминать его имя. Родство с ним не красит никого, да и не похожи мы.

– У тебя, княгиня, – усмехаясь, сказал Даг, – нутро такое же, как и у князя Торина. Прекраска моя не такая, как ты. Ты же, словно железо закалённое огнём кузнечным, несгибаемая, не всякий воин такое нутро имеет.

Горлунг покоробило то, как Даг сказал о сестре, словно та была его вещью, хотя его слова о скрытой в самой Горлунг силе ей польстили.

– Прекраса тебе не жена, – заметила Горлунг, – она вообще не твоя.

Даг ничего не ответил, лишь покорно склонил голову в шутливом поклоне, но с этого мига Горлунг невзлюбила Дага пуще прежнего: нет в ней ничего от Торина, пустые наговоры всё это.

Глава 38

Олаф вернулся от конунга Ингельда Молчаливого трезвым, но больше всего на свете ему хотелось захмелеть, забыться и никогда не помнить страшных слов, что сказал ему отец. Конунг Ингельд навёл Олафа на мысль, что в смерти Гуннхильд виновата Горлунг. О, какие жуткие вещи рассказывал Ингельд о бабке Горлунг! Олаф невольно вспомнил, как в первую встречу с Горлунг, когда был так очарован ею, та говорила, что всему её научила именно бабка. О великий Один, была ли хоть крупица правды в словах отца? Или же нет, это был наговор? Но ежели это гнусная ложь, то ради чего отец возвёл столь чудовищный поклёп на Горлунг?

Олаф содрогался, думая о том, что женщина, о которой он столько грезил, была ведьмой, убийцей. Неужели Горлунг могла так поступить? На какой-то краткий миг Олаф вспомнил, как она хотела утопиться, и всем сердцем пожалел о том, что ранней весной помешал Горлунг исполнить задуманное.

Необычную угрюмость и молчаливость Олафа подметили и хирдманны, сопровождавшие его во двор конунга Ингельда Молчаливого. Поэтому, завидев вдали крыши Утгарда, возвышающиеся над пустошью, все они невольно вздохнули с облегчением. Это путешествие, что задумывалось весёлым, оказалось тягостно-мучительным, но всё-таки подошло к концу. Удивительно, но никто из жителей Утгарда не встречал Олафа во дворе, хирдманнов не было видно, треплей тоже, даже вездесущие мальчишки не сновали вокруг.

Спешившись с коня, Олаф отправился на поиски Горлунг, сжимая кулаки в яростной попытке успокоиться. Обнаружил он её в общем зале, где Горлунг восседала во главе стола, на его хозяйском месте, а вокруг неё толпились хирдманны. Олафу стало интересно, что же такого произошло за его отсутствие, что никто не вышел его встречать, поэтому, стараясь быть незамеченным, прислонился к очагу, чтобы на него падала тень.

– Но мы несогласные! – громко возразил Свенн.

– Почему? – тихо и хрипло спросила его Горлунг, всем пришлось немного утихнуть, чтобы расслышать её ответ.

– Но мы воины! – словно объясняя малолетнему ребёнку прописные истины, медленно и чётко ответил хирдманн.

– Я знаю, что вы воины. Доблестные воины, одни из лучших в Норэйг, двор Утгарда и все его жители гордятся вами, – переводя взор с одного хирдманна на другого, сказала Горлунг.

– Но почему ты заставляешь нас это делать? Ежели ты разумеешь всё? – спросил Аре, стоящий позади остальных.

– Потому что все мы живём в Утгарде, и ни для кого из вас не тайна, что порядка здесь нет. Пока вы были в набеге, я прикладывала все усилия для того, чтобы везде было чисто, чтобы посмотреть по сторонам было не противно, чтобы зимой была еда, чтобы зерно было собрано вовремя. Разве вы не видите перемен?

Раздался гул одобрения, хирдманны качали головой, соглашаясь с Горлунг. Олаф осмотрелся вокруг, и, правда, ведь как чисто везде, и рабыни не бездельничают, и еда стала вкуснее, более не подаётся на стол ничего подгорелого. Он впервые после возвращения из похода оглядел всё вокруг удивлённым взглядом.

– Но вы же всё прекрасно видите, что стены укреплений плохи, – продолжила Горлунг, – кое-где они осыпались, кое-где порушились. Нынче с утра я обошла все укрепления и нашла уйму прорех в них. Не можем же мы допустить, чтобы самым лучшим и доблестным воинам Норэйг перерезали шеи во сне, словно цыплятам слепым. Посему я и прошу вас отстроить их заново, пока не наступила вьюжная зима, пока есть возможность проводить работы. Треплей стало больше, нужно просто заготовить бревна и сложить укрепления.

– Мы хирдманны – воины, а не какие-нибудь … – Свенн замялся, подбирая нужные слова.

– Да, вы – воины. Но крепкие стены никому не помешали, они нужны. И дозор будет нести ночами легче. И жить спокойнее…

– Но Олаф нам ничего не говорил, – возразил Бьерн.

– Да, Олаф не говорил, – согласилась Горлунг – но вы же видите, что это необходимо. Я прошу вас о помощи, не одной же мне это нужно. Вы же видите всё это, знаете….

– Ты много на себя берёшь, женщина, ты здесь никто, ты даже не жена Олафа, просто девка. Да, ты улучшила жизнь здесь, но это твоя бабья обязанность, не просто же так ты свой хлеб ешь, хотя ты его иным отрабатываешь, – едко сказал Аре.

Хирдманны захохотали и пошли прочь, оставив Горлунг одну в общем зале. Никто из них не заметил притаившегося Олафа, а тот из-за очага наблюдал за Горлунг.

Она сидела прямо, глядя в удаляющиеся спины, и когда все они скрылись, Горлунг ударила кулаком по столу изо всей силы, лицо её исказила злость и досада.

– Всё будет по-моему, псы шелудивые, по-моему, – прошептала она.

В тот же миг лицо Горлунг приняло своё обычное спокойное выражение, но губы всё ещё были сжаты в тонкую полоску. Встав с места Олафа, она медленно прошла к окну, постояла около него мгновение, успокаиваясь, а после тихо выскользнула из общего зала.

Олаф, несмотря на всю злость, не мог не восхититься Горлунг. Он сам никогда не задумывался о надёжности его двора, никогда не думал, что на Утгард кто-то может напасть. Но слова Горлунг поселили в нём тревогу, теперь он не мог не признать её правоты. И ему это было не по душе.

Олаф догнал Горлунг у её покоя, и грубо втолкнул в него. Когда Ингельд рассказал Олафу о дурной и чёрной крови Горлунг, в тот момент ему хотелось убить её, задушить, видеть, как по капле из неё уходит жизнь. Но теперь, когда его гнев немного остыл, осталась лишь злость и обида, непонимание и неприятие её поступка и слабый огонёк веры, что она всё-таки невиновна.

– Ты уже вернулся? – удивлённо спросила Горлунг.

– Да, – сжимая её локоть, ответил Олаф.

Горлунг смотрела, как его сильные цепкие пальцы стискивают её руку, словно пытаясь разломить. Ей это не нравилось. Олаф вернулся каким-то странным, видимо, Ингельд постарался, будь он проклят!

– Олаф, я думаю, что укрепления возле Утгарда… – стараясь отвлечь его, проговорила быстро и не очень внятно Горлунг.

Но Олаф не слушал её, он смотрел в чёрные, сейчас немного испуганные глаза, и думал о том, что, верно, в этой женщине кроются все его беды. Каким счастливым был он до встречи с ней! У него была жена, что любила его, уважала и почитала, Гуннхильд никогда бы не озаботилась укреплениями Утгарда, не стала бы спорить с хирдманнами. Она принимала его главенство, устроенный богами порядок вещей и никогда ничего не хотела менять, в отличие от Горлунг.

– Мой отец считает, что ты отравила Гуннхильд, – выпалил Олаф. Вот и сказал он всё самое страшное, разом, не давая себе времени как следует обдумать.

– Считает, – повторила Горлунг.

– Да, – подтвердил Олаф, – он многое рассказал мне о твоей бабке, жене покойного конунга Ульва Смелого. Она была ведьмой, страшной и жуткой, убийцей. Она изводила воинов доблестных, всех, кто посмел сказать против неё хоть слово.

– Понятно, – протянула Горлунг.

– Что тебе понятно? – взревел Олаф, – скажи мне, это правда или нет? Скажи, слышишь меня! Я требую. Я приказываю тебе сказать мне правду, есть ли твоя вина в смерти Гуннхильд?

Олаф схватил её за плечи и начал трясти, словно пытался заставить её сказать то, что так боялся услышать. Плечи Горлунг болели от животной жесткой хватки, голова безвольно тряслась, но испуга больше не было. Она не боялась Олафа, ибо ведала, что он не убьёт её, руны пророчили им долгую жизнь вместе.

– А ты, Олаф, как ты сам думаешь? – с вызовом спросила Горлунг.

– Я не знаю, – честно ответил он – я даже думать не хочу о том, что ты могла убить её.

– Олаф, в каждом набеге ты убиваешь людей, чтобы забрать их золото, и я не думаю, засыпая подле тебя, что я могу и не проснуться, – сощурив глаза, быстро шептала Горлунг.

– О чем ты говоришь? – потрясённо спросил Олаф.

– О том, что ты часто убиваешь, – ответила Горлунг.

– Прекрати молоть вздор. Я – воин. Скажи, ты убила Гуннхильд? – Олаф ещё сильнее сжал её плечи, показывая свою силу и мощь, пытаясь заставить Горлунг бояться его, заставить сказать правду.

– Ты же всё теперь обо мне знаешь. Ты уже всё решил, так закидай меня камнями, как убийцу, как ведьму, Олаф, закидай, ты же этого хочешь. Этого же хочет и твой отец. Вручи ему моё мёртвое тело, как дар, на устрашение всем. Чтобы никто и не помышлял заняться богопротивными делами. Ведь этого желает твой отец? – запальчиво спросила она.

– Я не хочу тебя убивать, не хочу, – испуганный её словами, сказал Олаф, – я хочу, чтобы ты сказала мне, что это не ты, что Гуннхильд приняла смерть не от твоей руки.

– И ты поверишь мне? – спросила Горлунг.

– Да, поверю, поклянись, – склонив голову, сказал Олаф.

– Это не я, клянусь Одином, – тихо сказала она.

– Хвала Одину, – прошептал Олаф, обнимая Горлунг за плечи.

Горлунг стояла, потрясённая его верой, его наивностью, и своей ложью. Она – клятвопреступница: в один миг Горлунг совершила самое страшное из преступлений в подлунном мире. Всё так и должно быть: они будут вместе, боги так решили. И Гуннхильд будет стоять между ними мёртвой, а не живой. Только почему-то Горлунг было проще и легче жить, когда жена Олафа была жива. Но у викинга может быть лишь одна законная жена, и это место её, Горлунг. Эта простая истина, порядок вещей, устроенный богами, всё и решил.

От размышлений Горлунг отвлёк голос Олафа, в котором сквозило явное облегчение:

– Что ты говорила о том, что я убиваю в набегах?

– Я говорила, что того, кто часто поднимает над чужими головами меч, должно не так сильно волновать, в крови ли руки его… – Горлунг долго подбирала нужное слово, и наконец, сказала – женщины.

Женщина, она лишь его женщина, наложница. Это грязное слово пятнало её, словно липкая вязкая дорожная грязь, Горлунг ненавидела его всей душой. Но Олаф не обратил внимания на её слова, он вздохнул над её ухом облегчённо, словно с его плеч свалилась тяжёлая ноша.

* * *

Ночь опустилась на Утгард морозной ясной пеленой, окутывая всё вокруг. Звёзды сияли на тёмном небе, окружая замысловатыми кругами ночную властительницу небесного свода. Её неверный свет проникал в окно и причудливой дорожкой серебрил тонкую женскую руку, что лежала поперёк груди Олафа. Саму Горлунг практически было не видно, она, окружённая разметавшимися чёрными волосами, почти слилась с ночной темнотой.

Но её хрипловатый голос словно разрезал покой комнаты, принося с собой беспокойство и тревогу.

– Олаф, – тихо молвила Горлунг.

– Что? – спросил он, поглаживая её худое плечо.

– Я хочу тебя попросить об одной вещи, – ласково сказала Горлунг, поглаживая его руку.

– Укрепить стену возле Утгарда? – спросил он.

– Нет, я не о стене, – улыбнувшись в темноте, сказала Горлунг. Теперь она была уверена, что Олаф укрепит стены Утгарда, ох, и посмеётся же она над хирдманнами, что нынче днём посмели ей воспротивиться.

– Проси, – сказал Олаф, в тот момент он готов был бросить к ногам Горлунг всё, что имел. Она не убивала Гуннхильд, а даже если и убила, если она соврала ему… Нет, не могла она солгать, Горлунг же поклялась самим Одином!

Олаф задумался, и в тот момент понял, что все те дни и ночи, полные тоски, когда он ни о ком, кроме Горлунг, и думать не мог, стоили вот такой ночи. И каждая ночь теперь будет для него такой. Горлунг его любит, просто, может, она это не совсем поняла. Любит, а как может быть иначе? В этом своём счастье Олаф понял, что может простить ей всё, даже смерть Гуннхильд. Хотя она её не убивала, он точно знал.

– Найди Прекрасе мужа, – уткнувшись в шею Олафа, попросила Горлунг.

– Что? – переспросил Олаф.

– Найди Прекрасе мужа, – помолчав, Горлунг добавила, – достойного мужа, того, кто был бы ровней ей.

– Но как же Даг? – недоумевающее спросил он, и, не дождавшись ответа Горлунг, добавил – они же вместе.

– Олаф, это позор, – вскинув руки вверх и садясь на ложе, молвила Горлунг, – она – дочь князя и состоит наложницей у простого хирдманна. Я не знаю, как можно пасть ещё ниже.