Текст книги "История мировой литературы. Древний Ближний Восток"

Так был создан род людской, взявший на себя тяжкую работу – поддерживать миропорядок, кормить богов и самих себя:

 
Человек нес свое бремя,
Чистоту жилищ блюли люди,
Сын отцу своему был опорой…
…Загрубели руки от тяжкой работы.
Киркой и лопатой строили храмы,
Сооружали большие каналы,
Для пищи людской, пропитания божья… [68–69]
 

Затем, как сообщает древний автор, «не прошло и двенадцати сотен лет, // Страна разрослась, расплодились люди» [69] (этот рефрен сопровождает далее весь рассказ). Людской шум начинает раздражать Энлиля, и на совете богов он предлагает уничтожить род людской, наслав на него смертельные болезни:

 
Шум человека меня донимает,
Спать невозможно в таком гаме!
Прикажем – пусть-ка чума нагрянет!
Пускай-ка Намтар уменьшит их гомон!
Подобно буре по ним пройдутся
Мор, болезни, чума и язва! [69]
 

В результате страшные болезни обрушиваются на людей. Однако один человек, «мудрейший из всех, Атрахасис» (так текст по принципу автокомментария толкует имя героя), которому покровительствует сам Энки, осмеливается обратиться к своему владыке с мольбой об избавлении людей от бедствий, что говорит также о его благочестии:

 
Господин мой, человечество стонет!
Болезнь, что наслал ты, пожирает землю!
Эйа, владыка, человечество стонет!
Божья болезнь пожирает землю!
Воистину, вы создатели наши!
Так возьмите ж болезни, чуму и язву!
Доколе, владыка, беда продлится?
Неужто болезни даны нам навеки? [69]
 

Здесь нельзя не уловить в подтексте вопрос, связанный с проблемой теодицеи: Атрахасис недоумевает, почему боги, сотворившие людей себе на пользу, решили их извести болезнями. Энки дает Атрахасису совет собрать всех старейшин и объявить по всей стране, что бедствия происходят из-за того, что люди не чтили и не славили богов (таким образом, вводится оправдательный мотив, но лишь для самих людей, ибо о непочтительном отношении людей к богам как причине гнева Энлиля не шло и речи). Энки особо советует принести обильные жертвы Намтару, посланнику смерти, богу судьбы. Атрахасис и старейшины выполняют все указания, воздвигают храм Намтару, приносят ему дары, и тот перестает забирать людей в преисподнюю.

И вновь – «не прошло и двенадцати сотен лет, // Страна разрослась, расплодились люди» [71]. Энлиль вновь «слышит людской гомон» и на сей раз предлагает наслать на землю страшную засуху, следствием которой станут голод и гибель всего человечества:

 
Да выйдет ветер, иссушит почву,
Нальются тучи, да не прольются ливнем!
Поля да уменьшат свои урожаи!
Пусть грудь свою отвернет Нисаба!
Прекратится среди людей ликованье!
Уничтожат людей лишенья и голод. [72]
 

«Программа», начертанная Энлилем, начинает осуществляться: «Нисаба грудь свою отвернула» (не уродился хлеб), «черные нивы стали белы», «просторное поле соль рождало» [72] (речь идет о засолении почв – бедствии, постепенно уничтожившем во 2-м тыс. до н. э. плодородные почвы древнейших областей Вавилонии). Весьма экспрессивно и натуралистично в поэме описаны страшные последствия многолетнего голода: на шестой год люди дошли до того, что «дочерей своих они съели, // Сыновей употребили в пищу» [73]. Люди стали бояться друг друга, своих близких: «Семьи истребляли друг друга. // Их лица покрылись солодом смерти. // Людям недостовало жизни» [73]. Наблюдая всю эту страшную картину, особенно переживает Атрахасис. Поставив на берегу реки свое ложе, он каждый день приносит жертвы Энки и молится ему о спасении, оплакивая погибающее человечество и ожидая ответа:

 
Атрахасис молился своему богу,
Приношения к ногам его ставил.
Каждый день он горестно плакал,
Вместе с зарей приносил ему жертвы.
Он заклинал бога в молитвах,
Он ждал знамения в сновиденье.
Он заклинал Энки в молитвах,
Искал знамения в сновиденьях.
Он приходил к храму бога,
Пред храмом бога сидел и плакал. [74]
 

Наконец Энки решает откликнуться на мольбы своего любимца и велит своим помощникам – водяным демонам Лахму и Лахаму привести к нему Атрахасиса. По совету Энки люди (им вновь объявлено, что виной всему – непочитание богов) приносят жертвы богу грозы и дождя Ададу, и посланный им обильный дождь избавляет страну от засухи.

На этот раз Энлиль страшно разгневан на Энки, ибо понимает, что это он помог человечеству избежать гибели: «Куда бы ни отправился Энки, // Облегчает он бремя, дает послабленье. // Он допустил изобилье людское, // Дал им дышать на земле под солнцем» [76]. Об этом Энлиль с негодованием говорит на совете богов и самому Энки. Тот пытается оправдаться (якобы бежали мириады рыб из его владений и разбили засов, запирающий пресноводный подпочвенный океан), но ему самому становится смешно до колик: «Энки колики схватили в собранье, // Смех одолел его среди совета» [77]. Однако Энлилю не до смеха: его гнев нарастает, он решает устроить вселенский потоп и берет с богов клятву не разглашать тайну. Энки, согласно одной из версий, пытается отказаться от клятвы и отговорить богов от задуманного Энлилем или возложить именно на него ответственность за последствия:

 
Зачем вы хотите связать меня клятвой?
Положу ли я руку на моих человеков?
Потоп, что вы мне повелели, —
Что такое? Мне неизвестно!
Мне ли давать рожденье потопу?
Воистину, это дело Энлиля.
Да будет избран на это дело. [78]
 

Согласно другой версии, Энки вынужден дать клятву, как и все боги; ему не удается предотвратить потоп. Древний автор четко констатирует, что боги осознанно творят зло: «Собранье всех великих богов, // Не послушав, на злое дело решилось. // Боги решились на гибель мира. // Злое дело уготовил людям Энлиль» [78]. Однако Энки, как и в шумерской версии, находит способ предупредить своего любимца Атрахасиса, формально не нарушая клятву – сообщая о готовящемся потопе «стене и хижине», в которой оказывается Атрахасис:

 
Внемли, о стена!
Хижина, слушай!
Разрушь свой дом, корабль выстрой!
Презри богатство, спасай душу! [79]
 

Энки повелевает Атрахасису построить огромный корабль, равный шириною длине, и назвать его «Спасающий жизнь». В указанный богом срок герой должен войти в этот просмоленный корабль и плотно закрыть за собой все двери, но до этого погрузить на корабль запасы зерна, свое имущество и взять с собой «жену, семью, родню, рабочих» [80] (таким образом, «вавилонский Ной» в этой версии спасается с целым кланом родственников и даже с рабочими). Кроме того, Энки обещает, что он сам пришлет к воротам Атрахасиса «тварей степных, травоядных и диких», т. е. животных, которых должен спасти герой. Атрахасис, который никогда не строил кораблей, просит своего покровителя начертить ему на земле чертеж будущего ковчега, и тот выполняет его просьбу.

Атрахасис начинает готовится к потопу, который, как открыл ему Энки, будет длиться семь дней и семь ночей. При этом герою как-то нужно мотивировать строительство корабля и свое отплытие вместе с семьей из города, и он сообщает старейшинам, что гневаются друг на друга Энлиль и Энки и что его изгоняют из города (вероятно, Ниппура) за то, что он поклоняется Энки: «Не могу я жить во граде вашем, // Не могу ступать по земле Энлиля. // Может ли смертный спорить с богами? // Вот что сказал мне владыка мой Энки» [80]. Таким образом, герой, претерпев большую эволюцию по сравнению с шумерским Зиусудрой, что выражается прежде всего в заботе о людях, в неоднократных и успешных попытках их спасти, перед потопом думает только о спасении себя и своих близких и вынужден обманывать верящих ему людей. Сограждане, благодарные Атрахасису за его прежние благодеяния, стараются во всем помочь ему: «Старейшины словам его вняли. // Со своим топором приходит плотник, // Камень свой несет строитель. // Даже малыш смолу таскает. // Даже бедняк несет, что может» [81]. Наконец Атрахасис готов к испытанию. Перед отплытием он созывает горожан на прощальный пир, а семью и родню поднимает на борт корабля, где уже находятся все животные, подлежащие спасению. Древний текст удивляет психологизмом в изображении мучений Атрахасиса, который отчетливо сознает, что пирующие с ним люди погибнут, они же этого не понимают: «Они ели яства, // Они пили напитки. // Он же спускался и поднимался. // Сесть не мог он, и лечь не мог он. // Разрывалось сердце, желчью рвало» [81].

И вот погода начинает портиться, приближается буря («День начал менять лики. // Загремел Адад в черной туче» [81]), и Атрахасис понимает, что настало время замазать смолой все отверстия в корабле. Начинается потоп, описанный в поэме динамично и экспрессивно:

 
Вздымается ветер, несет бурю,
Адад на ветрах, своих мулах, мчится —
Восточном, Западном, Северном, Южном.
Ураганы и бури завыли пред ним,
Злобный вихрь взметнулся ветрам навстречу,
К нему вздымается Южный ветер,
Западный ветер трубит рядом.
[…………………………………………………….]
Колесницей богов ураган несется,
Мчится вперед, убивает, молотит.
Идет Нинурта, открывает плотины,
Эррагаль якоря и столбы вырывает.
Анзуд[500]500
  Анзуд часто выступает в качестве олицетворения грозовой тучи.


[Закрыть] разрывает когтями небо.
Разум страны, как горшок, расколот.
Поднялись воды, и потоп вышел.
Его мощь прошла по людям, как битва.
Один не может увидеть другого,
Узнать друг друга в уничтоженье.
Как дикий бык, потоп бушует,
Как ревущий осел, завывает ветер. [82]
 

Потоп столь страшен, что сами боги дрожат от ужаса, трясутся, как в лихорадке, наблюдая картину гибели мира: «Шум потопа дрожать богов заставил. // Энки! Его помутились мысли, // Как сыны его пред ним поверглись! // Нинту, величайшая из владычиц – // Тряслись в лихорадке ее губы!» [82]. Именно Мами-Нинту, вместе с Энки сотворившая людей, больше всего переживает из-за их гибели и проклинает тот день, когда она дала опрометчивую клятву, погубившую род людской. При этом Мами-Нимту упрекает остальных богов, особенно Ану, за необдуманное, неразумное решение:

 
Да померкнет день тот,
Во мрак да вернется!
Как могла я вместе со всеми богами
В совете решиться на гибель мира?
Насытился Энлиль постыдным приказом?
<…> Где же был Ану и его мудрость,
Когда боги, сыны его, речам его вняли?
Что, не подумав, потоп устроил,
Приговорил людей к истребленью! [82–83]
 

Мами-Нинту горько оплакивает людей, которыми, «как стрекозами, запрудили реки», и землю, которую перевернули, как лодку (дословно – «плот», «плоский челн»), «как лодчонку в степи вверх днищем поставили!» [83]. Остальные боги, сгрудившись возле Мами-Нинту, почти обезумели – не только от ужаса, но и от голода, и уподобляются древним поэтом овцам, сбившимся возле кормушки: «Когда села она, и они в слезах сели. // Словно овцы перед кормушкой, сгрудились. // В лихорадке от жажды пересохли губы, // От голода судороги сводили» [83]. Боги и хотели бы прекратить потоп, но уже ничего не могут поделать, пока он не отбушует всласть. Результаты бедствия сообщены предельно лаконично и страшно: «Там, где прошел потоп войною, // Все уничтожил, превратил в глину» [84].

После окончания потопа (в этом месте поэмы повреждено около 60 строк) Атрахасис приносит жертвы «на четыре ветра», т. е. на четыре стороны света, воскуряет ароматы богам и готовит им пищу. Как говорит поэт (и в этих словах нельзя не почувствовать иронии), «боги почуяли благовонный запах, // К приношению, словно мухи, собрались» [84]. При этом к жертвенной пище подходит и проголодавшийся Энлиль. Его гневно упрекает Мами-Нинту: «Как? И Энлиль приблизился к жертве? // Потоп устроили, не подумав, // Приговорили людей к истребленью! // Вы решились на гибель мира!» [84]. Энлиль же, обнаружив уцелевший корабль, по-прежнему впадает в гнев и ругает Энки за разглашение его приказа. Однако Энки отвечает, что решение совета было неразумным и что он сознательно спас жизнь: «Воистину, дело мое перед вами. // За спасение жизни я в ответе. // Где же, боги, был ваш рассудок, // Что, не подумав, на потоп решились?» [85]. Особые слова упрека Энки обращает к Энлилю и говорит, что он готов понести наказание, если совет богов признает его, Энки, действия неразумными, но, возможно, виноват прежде всего Энлиль: «Сердце свое успокоил ты, Энлиль? // Смягчил ли ты свою ярость ныне? // Виновный да примет свое наказанье! // И тот, кто слова твои уничтожил!» [85]. Финал очень плохо сохранился, но, как можно понять, боги раскаиваются в содеянном, одобряют поступок Энки и восхищены стойкостью Атрахасиса: «Как мы потоп сотворили, // Но человек уцелел в разрушенье!» [86]. Не совсем ясно, что дальше произошло с героем поэмы, но, учитывая шумерскую версию и ту, которая изложена в «Эпосе о Гильгамеше», можно предположить, что боги даровали ему вечную жизнь. При этом, однако, речь в финале «Сказания об Атрахасисе» идет об ограничении впредь рождаемости у людей, о том, что праматерь Мами-Нинту должна создать «сторожей рожденья людям» [85], а какие-то женщины (определенные разряды жриц) вообще не должны рожать детей.

Таким образом, по сравнению с шумерским «Сказанием о Зиусудре» очевидно, насколько творчески вавилонские поэты переработали древний сюжет. Во-первых, вавилонская поэма отличается большей убедительностью мотивировок; во-вторых – большим психологизмом, особенно в изображении переживаний Атрахасиса; в-третьих – более детальным описанием подготовки богов и героя к потопу и более красочным описанием самого потопа; в-четвертых – большим акцентированием вины богов в бедствии; в-пятых – искусным соединением сюжета о потопе с рассказом о сотворении людей и о других бедствиях человеческого рода.

В «Эпосе о Гильгамеше» описание потопа также искусно вмонтировано в более обширное повествование и подчинено общему философскому замыслу: поискам героем смысла жизни и бессмертия. Сказание о потопе записано на XI табличке поэмы и вложено в уста непосредственного участника событий, пережившего потоп, – Ут-Напишти (букв. «нашел дыхание»; это имя – аккадский эквивалент шумерского имени Зиусудра – «нашедший жизнь долгих дней»). Действие происходит (в отличие от «Сказания об Атрахасисе») в городе Шуруппак (Шуриппак) на берегу Евфрата – там же, где жил «шумерский Ной». Вероятно, шумерская версия оказала самое прямое воздействие на автора или окончательного редактора ниневийской версии «Эпоса о Гильгамеше». И. М. Дьяконов, однако, полагает, что этот редактор вставил в поэму рассказ из «Сказания об Атрахасисе», но в сильном сокращении. «Он сделал текст лаконичнее, а вложив его в уста героя в виде прямой речи, придал ему большую эмоциональность»[501]501
  Дьяконов, И.М. Комментарии / И. М. Дьяконов // Когда Ану сотворил небо. С. 378.


[Закрыть]. Здесь в большей степени акцентируется случайность спасения героя, вовремя оказавшегося за стеной какой-то хижины и услышавшего голос Эйи, который клялся вместе с богами в совете и поэтому может открыть тайну только «хижине» и «стенке», надеясь, что стена имеет уши, что за нею находится человек:

 
Хижина, хижина! Стенка, стенка!
Слушай, хижина! Стенка, запомни!
Шуриппакиец, сын Убар-Туту,
Снеси жилище, построй корабль,
Покинь изобилье, заботься о жизни,
Богатство презри, спасай свою душу!
На свой корабль погрузи все живое.
 

(Здесь и далее перевод И. Дьяконова) [197]

Как и в «Сказании об Атрахасисе», герой мотивирует необходимость своего отплытия из Шуриппака тем, что его ненавидит Энлиль (Эллиль) за преданность Эйе: «Я знаю, Эллиль меня ненавидит, – // Не буду я больше жить в вашем граде, // От почвы Эллиля стопы отвращу я. // Спущусь к Океану, к владыке Эйе!» [197]. Согражднам же Ут-Напишти обещает, что Эйя (или Эллиль) над ними «дождь прольет… обильно», что звучит трагически-двусмысленно. Точно так же, как Атрахасису, жители города помогают Ут-Напишти возводить четырехугольное судно, параметры которого точно указаны именно в «Эпосе о Гильгамеше»: каждая сторона его равна примено 60 м, высота бортов – также 60 м, а площадь – около трети гектара (параметры Ноева ковчега в Библии иные). Подробнее, нежели в «Сказании об Атрахасисе», описаны приготовления Ут-Напишти и все, что он берет на корабль. О сроке начала потопа его предупреждает бог солнца Шамаш, не упоминающийся в предыдущей версии, но зато фигурирующий в шумерской поэме (естественно, как Уту). Само же описание потопа весьма сходно в обеих вавилонских версиях, но в «Эпосе о Гильгамеше» оно вложено в уста очевидца, что, безусловно, усиливает его эмоциональное воздействие:

 
Едва занялось сияние утра,
С основанья небес встала черная туча,
Адду гремит в ее середине,
Шуллат и Ханиш идут перед нею,
Идут гонцы горой и равниной.
Эрагаль вырывает жерди плотины,
Идет Нинурта, гать прорывает,
Зажгли маяки Ануннаки,
Их сияньем они тревожат землю.
Из-за Адду цепенеет небо,
Что было светлым, – во тьму обратилось,
Вся земля, как горшок, раскололась. [199]
 

Здесь также боги цепенеют от ужаса, видя столь страшное бедствие: «Боги потопа устрашились, // Поднялись, удалились на небо Ану, // Прижались, как псы, растянулись снаружи» [199]. Первой не выдерживает Иштар, которая начинает плач о погибающем человечестве, ведь она отвечает за рождение людей, а вынуждена наблюдать их гибель:

 
Иштар кричит, как в муках родов,
Госпожа богов, чей прекрасен голос:
«Пусть бы тот день обратился в глину,
Раз в совете богов я решила злое,
Как в совете богов я решила злое,
На гибель людей моих войну объявила?
Для того ли рожаю я сама человеков,
Чтоб, как рыбий народ, наполняли море!» [199–200]
 

Вслед за Иштар начинают плакать и другие боги. Потоп бушует шесть дней, семь ночей и стихает в начале седьмого дня. С большой эмоциональной силой в поэме выражено страшное потрясение, испытанное человеком при взгляде на погибший мир и от сознания своего бесконечного одиночества:

 
Я открыл отдушину – свет упал на лицо мне,
Я взглянул на море – тишь настала,
И все человечество стало глиной!
Плоской, как крыша, сделалась равнина.
Я пал на колени, сел и плачу,
По лицу моему побежали слезы. [200]
 

Чтобы определить, насколько спали воды потопа, Ут-Напишти выпускает трех птиц – голубя, ласточку и ворона, который «спад воды увидел, // Не вернулся: каркает, ест и гадит» [201] (многие детали совпадают здесь с библейским рассказом: точно так же патриарх Ной будет троекратно выпускать птиц – но в другом порядке – из Ковчега). Ут-Напишти приносит жертву богам, и они слетаются на дым воскурений. Боги решают не подпускать к жертве главного виновника потопа – Эллиля. Богиня-матерь (в оригинале – Дингирмах, одно из шумерских именований богини-матери, идентичной Мами-Нинту) говорит: «К жертве все боги пусть подходят, // Эллиль к этой жертве пусть не подходит, // Ибо он, не размыслив, потоп устроил // И моих человеков обрек истребленью!» [201]. Эллиль же страшно разъярен, узнав, что какой-то человек спасся: «Увидев корабль, разъярился Эллиль, // Исполнился гневом на богов Игигов: // “Какая это душа спаслася? // Ни один человек не должен был выжить!”» [201]. Но мудрый Эйа урезонивает Эллиля: «Ты – герой, мудрец меж богами! // Как же, как, не размыслив, потоп ты устроил?» [202]. Пристыженный Эллиль благословляет Ут-Напишти и его жену и решает даровать им вечную жизнь: «Доселе Утнапишти был человеком, // Отныне ж Утнапишти нам, богам, подобен, // Пусть живет Утнапишти при устье рек, в отдаленье!» [202–203].

Таким образом, вавилонские обработки сюжета о потопе весьма оригинальны, несмотря на то, что они опираются на шумерский источник. В них совершенно очевидно углубляются психологическая, описательная и динамическая линии. Вместе с тем есть нечто общее, что связывает все три языческие версии и кардинально отличает их от библейского сказания о потопе: в них отсутствует сколько-нибудь серьезная мотивировка жестокого решения богов, в то время как в Библии акцентируется, что потоп – наказание человечеству за грехи после многократных попыток Бога дать ему шанс исправиться; хотя отчасти дается понять, что спасаются люди мудрые и праведные (особенно в поэме об Атрахасисе), спасение выглядит достаточно случайным и четко не мотивируется праведностью, равно как и гибель остальных – греховностью; хотя Энки (Эйа) и дружествен по отношению к человечеству, он не в силах предотвратить катастрофу, которая во всех языческих версиях осмысливается как «недомыслие» богов, особенно Энлиля (Эллиля), как резуьтат его капризной и непредсказуемой жестокости.

Героический эпос

Пожалуй, самым ценным в вавилонском литературном наследии являются эпические героические сказания, и в особенности знаменитый «Эпос о Гильгамеше» («О все видавшем…») – первая настоящая героическая эпопея в истории мировой литературы. Именно вавилоняне выстроили разрозненные шумерские сказания, повествующие о подвигах Гильгамеша, в единый стройный разветвленный сюжет, дополнили его новыми эпизодами и придали ему философский смысл.

Вместе с тем по сравнению с шумерскими героическими сказаниями в целом в вавилонских большее количество сюжетов связано с подвигами бога-героя, а не смертного. Так, характер героико-эпический имеет в «Энума элиш» образ верховного бога Мардука, сражающего чудовище Тиамат. Среди сюжетов подобного рода – рассказ о том, как бог Лугальбанда отнял у птицы Анзу (Анзуда) таблицы судеб, похищенные ею у Энлиля; поэма о борьбе бога Тишпака с чудовищем – ожившим рисунком Энлиля.

Среди вавилонских эпических поэм только четыре связаны с подвигами смертных героев – уже упоминавшегося Атрахасиса, Гильгамеша, Адапы и Этаны. При этом сказания об Адапе и Этане также опирают ся на не дошедшие до нас шумерские сюжеты из героических циклов городов Эреду и Киш. «Поэма об Адапе» датируется XIV в. до н. э. В ней рассказывается о том, как в городе Эреду жил премудрый и смелый Адапа – сын Эйи, мудрец, хлебопек, а также рыбак, снабжающий рыбой родной город и святилище своего отца. Однажды налетевший Южный ветер опрокинул лодку Адапы, и тогда в ярости герой обламывает ветру крылья, так что тот семь дней не может летать. За это Адапу требует к себе разгневанный Ану, чтобы наказать его. Эйа советует Адапе отправиться к Ану в траурных одеждах и не прикасаться к угощению, которое предложит ему Ану. Траурные одежды нужны, чтобы задобрить богов, стоящих на страже у небесных врат, – Думузи и Гишзиду (следует напомнить, что в шумерской мифологии это боги, пребывающие в подземном мире или уходящие в него на долгий срок). Когда Адапа предстанет перед стражами небес, они спросят его о причинах траура. И тогда герой должен ответить, что он скорбит по ушедшим Думузи и Гишзиде. Так и случается. Растроганные боги задабривают Ану, и тот решает даровать Адапе бессмертие – предлагает ему отведать «пищу жизни» и «воду жизни». Однако, помня наказ своего отца, Адапа отказывается от угощения. Удивленный Ану спрашивает, по чьему указанию он действует, и слышит ответ: «Так приказал мне отец мой, Эйа». Тогда разгневанный Ану приказывает сбросить Адапу на землю. Так в результате недоразумения герой лишается бессмертия (один из распространенных архетипов в мировой литературе).

В. К. Афанасьева считает, что вавилонская поэма является переработкой основной версии, где герой умирал (тогда становится понятным присутствие Думузи и Гишзиды и поведение Адапы, который не ест, не пьет, облачается в чистую одежду и умащается елеем, т. е. исполняет предсмертный ритуал)[502]502
  См.: Афанасьева, В.К. Литература Древнего Двуречья. С. 107.


[Закрыть]. Как полагает исследовательница, «роль Ану в первоначальном варианте сказания могла заключаться в том, что, умилостивленный Адапой, он отменял смертный приговор. Если это так, то редактор вавилонского текста не только меняет композицию сказания, но и заставляет Ану вновь лишить героя бессмертия – мотив, чрезвычайно популярный именно в вавилонской литературе»[503]503
  См.: Афанасьева, В.К. Литература Древнего Двуречья. С. 107.


[Закрыть].

«Поэма об Этане» содержит древний мотив дружбы человека и спасенного им благодарного животного, в частности – орла (ср. шумерское сказание о Лугальбанде и орле Анзуде). Несомненно, и сюжет об Этане восходит к шумерской поэзии. «Царский список» упоминает Этану как двенадцатого правителя династии Киша, правившей после потопа (о нем говорится, что он – «пастырь, который поднимался на небо и устроил все страны»). Мотив дружбы человека и орла дополняется мотивом полета на небо. Кроме того, поэма содержит сюжет о дружбе змеи и орла и о вражде между ними (вероятно, автор использовал первоначально самостоятельное мифологическое сказание).

Правитель Киша Этана отправляется искать «камень родов», или «камень рождения» (предположительно, это связано с тем, что его жена не может разродиться, но некоторые исследователи полагают, что причина поисков – в бесплодии самого Этаны, другая же видят в этом намек на неурожай, от которого должен избавить магический камень). Тем временем разворачивается история орла и змеи: орел предлагает змее свою дружбу, и животные клянутся в верности перед лицом бога солнца Шамаша. Какое-то время они свято блюдут свою клятву:

 
День за днем повседневно блюдут они клятву:
Онагра ль, тура орел изловит —
Ест змея до отвала и едят <ее> дети.
Газель, оленя змея изловит —
Ест орел до отвала и едят <его> дети…
 

(Здесь и далее перевод В. Шилейко)[504]504
  Цит. по: Афанасьева, В.К. Литература Древнего Двуречья. С. 107.


[Закрыть]

Однако, когда детеныши змеи и орла подросли, орел задумал злое – решил пожрать детей друга. При этом он открывает свое желание орлятам, и один из них пытается вразумить отца, напоминая о каре Шамаша, наказывающего тех, кто нарушил клятву, поступил несправедливо:

 
Маленький птенчик, весьма разумный,
К отцу-орлу обращает слово:
«Не ешь, отец мой, сети Шамаша тебя покроют.
Переступивших стези Шамаша,
Шамаш карает жестокою дланью»[505]505
  Цит. по: Афанасьева, В.К. Литература Древнего Двуречья. С. 107.


[Закрыть].
 

Однако эти слова не вразумили орла, и он сожрал детенышей змеи: «Не слыхал он, не выслушал слов малютки, // Пожрал, спустившись, детей змеиных…»[506]506
  Цит. по: Афанасьева, В.К. Литература Древнего Двуречья. С. 107.


[Закрыть] Змея взывает к Шамашу, моля его о справедливом возмездии. Бог советует змее устроить ловушку орлу в туше быка. Змея убила огромного дикого быка (бизона) и спряталась в его туше. Тем временем птицы слетелись на угощение, в их числе и орел, хотя разумный птенец предупреждает его о возможной мести змеи. Однако орел не смог преодолеть искушения:

 
…Он не слушал, не выслушал слов малютки,
Он спустился, уселся на туше бизоньей.
Клюнет мясо орел, кругом оглядится,
Снова клюнет он мясо, кругом оглядится,
Пробирается к брюху, глядит в утробу.
А как вошел он в утробу —
Ухватила змея его за крылья…[507]507
  Цит. по: Афанасьева, В.К. Литература Древнего Двуречья. С. 107.


[Закрыть]
 

Как ни умоляет орел змею о пощаде, она жестоко мстит ему: «И она ему крылья, перья, пух общипала, // Истерзала его и бросила в яму, // Чтобы умер он жадной и голодной смертью»[508]508
  Цит. по: Афанасьева, В.К. Литература Древнего Двуречья. С. 107.


[Закрыть].

В поэме из-за поврежденности текста не совсем понятно, как связывается история о змее и орле с историей Этаны, но из уцелевших фрагментов ясно, что Этана (возможно, по приказу Шамаша) спасает полумертвого орла и выхаживает его. В знак благодарности орел предлагает герою подняться с ним на небо, к Ану, чтобы получить «камень родов». Устроившись на груди орла и ухватившись руками за его крылья, Этана возносится все выше и выше, и все меньше и меньше становится земля под ним (все изображенное словно бы действительно увидено древним поэтом с высоты птичьего полета):

 
И вверх на одну версту поднявшись,
Орел говорит ему, Этане:
«Взгляни, мой друг, каков мир ты видишь?
Разгляди море по сторонам Экура!»
«Холмом земля стала, море – потоком!»
И вверх на вторую версту поднявшись,
Орел говорит ему, Этане:
«Взгляни, мой друг, каков мир ты видишь?»
«Малой рощицею земля стала».
И вверх на третью версту поднявшись,
Орел говорит ему, Этане:
«Взгляни, мой друг, каков мир ты видишь?»
«Земля арыком садовника стала!»
И они долетели до неба Ану.
Перед престолом Ану, Энлиля и Эа,
Орел и Этана пред ними склонились.[509]509
  Цит. по: Афанасьева, В.К. Литература Древнего Двуречья. С. 108.


[Закрыть]
 

Первоначально ученые предполагали, что Этана трагически погиб, сброшенный на землю вместе с орлом (ср. греческий сюжет о Беллерофонте и Пегасе). Однако обнаруженный в середине ХХ в. финал поэмы подтвердил, что все заканчивается благополучно: получив «камень родов», герой возвращается в родной Киш. Исследователь И. Г. Левин, сопоставив вавилонское сказание с другими фольклорными и литературными сюжетами о дружбе человека и орла и полетах на орле, предположил, что в трансформированном виде «Поэма об Этане» содержит рассказ о путешествии в потусторонний мир в поисках духа-покровителя[510]510
  См.: Левин, И.Г. Этана. Шумеро-аккадское предание: Источниковедческое исследование / И. Г. Левин. Л., 1967.


[Закрыть].

Самым знаменитым произведением вавилонской – и всей клинописной – литературы по праву считается знаменитый «Эпос о Гильгамеше», фрагменты которого впервые были обнаружены в библиотеке Ашшурбанапала[511]511
  Первое издание всех найденных во 2-й половине XIX в. клинописных таблиц и фрагментов с текстом поэмы наряду с одним из первых исследований предпринял немецкий ассириолог П. Хаупт: Haupt, P. Das Babylonische Nimrodepos. Bd. 1–2 / P. Haupt. Leipzig, 1884–1891. Затем последовали два издания, подготовленные английским исследователем Р. Кемпбелл-Томпсоном: Campbell-Tompson, R. The Epic of Gilgamesh / R. Campbell-Tompson. London, 1928; Ibid. The Epic of Gilgamesh Text: Translation and Notes. Oxford, 1930. С тех пор было обнаружено множество дополнительных фрагментов. Библиографию изданий и исследований, вышедших до 1960 г., см.: Gilgameš / ed. P. Garel li. Paris, 1960. О более поздних открытиях см.: Landsberger, B. Zur vierten und siebenten Tafel des Gilgamesh-Epos / B. Landsberger // Revue d’assyriology, 62. 1968. P. 97 ff.


[Закрыть]. Первую попытку перевода поэмы на русский язык предпринял В. К. Шилейко (его перевод до сих пор не опубликован; именно по нему выполнил свой поэтический парафраз Н. С. Гумилев). Однако первый филологически точный перевод «Эпоса о Гильгамеше» в единстве всех известных версий и фрагментов на русский язык выполнен И. М. Дьяконовым и опубликован только в 1961 г.[512]512
  Эпос о Гильгамеше («О все видавшем…») / пер. И. М. Дьяконова. М.; Л., 1961. (Литературные памятники).


[Закрыть]. «Эпос о Гильгамеше» является также самым крупным по размерам клинописным произведением: поэма записана на двенадцати табличках, но последняя (двенадцатая) представляет собой дословный перевод с шумерского на аккадский второй части сказания о Гильгамеше и дереве хулуппу и композиционно не связана с поэмой. Исследователи обнаружили три версии эпоса, из которых самой старшей является старовавилонская (начало 2-го тыс. до н. э.), затем идет так называемая периферийная (хетто-хурритская), датируемая серединой 2-го тыс. до н. э., и на конец – ниневийская, которая также датируется серединой 2-го тыс. до н. э. Как предполагают, в устной форме поэма о Гильгамеше на аккадском языке сложилась еще в XXIII–XXII вв. до н. э., а первые записи ее сделаны примерно в XIX–XVIII вв. до н. э. (тогда же появились и первые записи шумерских сказаний о Гильгамеше). О древности возникновения поэмы говорят ее архаизированный язык и многочисленные ошибки писцов, которые, по-видимому, уже не во всем понимали текст.

Старовавилонская версия дошла до нас очень поврежденной, во фрагментах. Она была гораздо короче ниневийской, как и хетто-хурритская, обнаруженная в древнем городе Хаттусас, или Хаттуса (ныне Богазкёй), – столице Хеттского царства (хетты и хурриты переводили на свой язык очень многие произведения аккадской литературы). Самой обширной и полной, прошедшей несомненную профессиональную обработку, является ниневийская версия поэмы, фрагменты которой были обнаружены в библиотеке Ашшурбанапала в Ниневии (в количестве более ста), в Ашшуре (датируются не позднее IX в. до н. э.) и в Уруке (ок. VI в. до н. э.). Она представлена также школьными текстами из ассирийского города Хузирина (ныне Султан-тепе) – ученическими копиями VII–VIII таблиц, переписанных с многочисленными ошибками (VII в. до н. э.). Как гласит текст, ниневийская версия была записана «из уст» Син-леке-уннинни, урукского заклинателя («О все видавшем со слов Син-леке-уннинни, заклинателя» – такова первая строка поэмы). Однако современные исследователи, и в частности И. М. Дьяконов, полагают, что текст, записанный Син-леке-уннинни, был в конце VIII в. до н. э. переработан ассирийским жрецом и собирателем литературных и религиозных произведений Набу-зукуп-кену (вероятно, им присоединена к поэме XII табличка, содержащая дословный перевод второй части шумерской поэмы «Гильгамеш, Энкиду и подземное царство»)[513]513
  См.: Дьяконов, И.М. Комментарии // Когда Ану сотворил небо. С. 369.


[Закрыть].