Текст книги "Заговор против Гитлера. Деятельность Сопротивления в Германии. 1939-1944"

Глава 7
Надежды оппозиции тают

В течение нескольких недель, последовавших за событиями 5 ноября, а также взрывом в «Бюргербраукеллере» и инцидентом в Венло, надежды оппозиции то взлетали, то падали. В целом кривая, безусловно, шла вниз. Контакты через Ватикан, начавшиеся столь многообещающе, были практически прерваны. В ОКХ все документы, связанные с разработкой планов переворота, были сожжены, а войска, державшиеся на этот случай наготове, были отправлены на фронт. Были предприняты дополнительные довольно изощренные меры по усилению обеспечения безопасности Гитлера, и независимо от того, были ли они в первую очередь рассчитаны на действительно серьезное совершенствование системы охраны нацистского диктатора или же на оказание психологического воздействия на общественное мнение, все попытки покушения теперь были заблокированы. В общем, куда ни глянь – всюду были проблемы.

Ко всему прочему, совещание командующих группами армий Западного фронта, состоявшееся 9 ноября 1939 года в Кобленце, практически не дало никаких результатов, совершенно не оправдав надежд оппозиции. Остер, который, находясь на Западном фронте, узнал, что это совещание назначено на день, когда он должен вернуться в Берлин, по приезде все же выразил надежду на то, что в ходе этого совещания командующие выработают единую позицию и решительно выскажутся против наступления.

В ходе совещания Лееб предложил, чтобы все трое командующих поехали к Браухичу и потребовали, чтобы он немедленно позвонил Гитлеру и сообщил о необходимости отменить наступление. Если фюрер будет продолжать настаивать на своем, то всем троим командующим группами армий, сказал Лееб, следует вместе подать рапорт об отставке. Это предложение, однако, не встретило никакого энтузиазма у его коллег; фон Бок подчеркнул, что «это было бы уже слишком». Все, чего добился Лееб, так это согласия от своих коллег предпринять усилия, каждый по отдельности, для того чтобы наступление было отложено; другими словами, ситуация осталась такой же, какой она была и до совещания.

Разочарованный Лееб вернулся во Франкфурт и стал подумывать об отставке. Однако Зоденштерн сумел отговорить его от этого шага, подчеркнув, что он был бы совершенно бесполезен и ничего бы не изменил. Как бы то ни было, с того момента Лееб прекратил свою борьбу против политики Гитлера, борьбу, которую он вел сугубо индивидуально, по собственным убеждениям и устремлениям, независимо от того, в какой степени он мог рассчитывать в этой борьбе на поддержку со стороны своих коллег–военных. Что интересно и даже в определенной степени удивительно, так это то, что Леебу ничего не было известно о том, что определенные силы действуют в том же направлении и что их цели в значительной степени совпадают с его собственными. Лееб никогда не был членом оппозиции и не только не имел к ней никакого отношения, но и ничего не знал о ее существовании до тех пор, пока она не нанесла в 1944 году свой неудавшийся удар по Гитлеру. Это говорит о том, с какими сложностями и затруднениями были сопряжены усилия оппозиции по привлечению людей в свои ряды и как много было у нее пробелов и неудач в деле привлечения к своей работе тех, кто наилучшим образом для этого подходил.

Новая «Осада» Гальдера

Тот короткий душевный подъем и прилив сил, на волне которых Гальдер дал оппозиции надежду на свое возвращение к активным действиям, при условии что ему удастся заручиться поддержкой Вицлебена, в гнетущей атмосфере тех дней быстро сошел на нет. Один из его критиков позднее охарактеризовал его поведение следующим образом: «Он по–прежнему причитал, по–прежнему бушевал, с негодованием и возмущением говоря о Гитлере, однако не было никакой возможности вновь вернуть его к активным действиям».

Позднее Гальдер сказал, что тогда «вся Германия погрузилась в глубокую депрессию»; это в значительной степени отражало его собственное тогдашнее состояние. Он с все большим раздражением реагировал на все возрастающее нескончаемое давление на него со стороны своих соратников – ему становилось все более трудно общаться и полемизировать с ними; это доставляло ему почти что физическую боль. Гроскурту, проявлявшему большую активность, приходилось не только выступать в роли своего рода буфера или громоотвода, принимая на себя раздражение и недовольство Гальдера по отношению к Остеру, но также и выслушивать постоянные критические замечания в связи с тем, что представители оппозиции слишком часто упоминали имя Бека. Подобные вещи, говорил Гальдер, были крайне нежелательны с учетом «дикой ненависти» Гитлера к Беку, которая была настолько сильна, что, хотя Бек давно уже был в отставке, Гитлер время от времени в припадке ярости буквально обрушивался на те или иные разработки и предложения, к которым Бек имел отношение, когда еще был начальником штаба ОКХ.

О возросшей чувствительности Гальдера к тому, что было связано с оппозицией, говорит его первоначальная реакция на переданное ему письменное послание от Гизевиуса, когда тот вернулся из поездки на Западный фронт. По мнению Гизевиуса, взрыв в «Бюргербраукеллере» идеально укладывался в разработанную им схему действий, которая была доставлена в Цоссен Остером 6 ноября 1939 года. Гиммлера и Геринга следовало обвинить в покушении на Гитлера и арестовать. Поскольку жизни Гитлера угрожало его ближайшее окружение, армия обеспечила бы ему «надежную защиту в безопасном месте»; последняя фраза явно была позаимствована из «словаря издевательских выражений», используемых самими нацистами. Ясно, что «меры безопасности» включали бы в себя массовые аресты агентов гестапо и захват гестаповских архивов и досье, хранившихся в ее штаб–квартире на Принц–Альберт–штрассе.

Торопливо продиктовав эту схему действий и приложив к служебной записке сопроводительное письмо, Гизевиус направил документы в Цоссен; они были доставлены туда Гроскуртом 11 ноября и вручены Гальдеру. Начальник штаба ОКХ не отошел еще от раздражения в связи с неосмотрительностью Остера, поэтому любому документу, пришедшему с Тирпиц–Уфер, был уготован «неласковый» прием. Гальдер сразу же заявил, что он бы с удовольствием порвал оба документа, не читая их. На следующее утро Гроскурт случайно увидел, что оба эти документа лежат у Гальдера на столе; несколько смутившись, Гальдер сказал, что прочитал их с большим интересом и показал Браухичу, который также отозвался о них положительно.

Однако ничто не говорило о том, что руководители ОКХ сделали необходимые выводы о соответствующих практических действиях, которые логически вытекали из написанного. Наоборот, Гальдер буквально подрезал крылья вернувшемуся с Западного фронта Штюльпнагелю. В тот же день Штюльпнагель прямо и категорично заявил Гроскурту, что приказ о наступлении будет выполнен, несмотря на то что это приведет к неминуемому поражению. «Никаких больше разговоров об оппозиции», – мрачно записал Гроскурт в своем дневнике.

Затем Штюльпнагель по приказу Гальдера позвонил Остеру и пригласил его на беседу в Цоссен. Остер, которому только что запретили появляться в ОКХ, очень не хотел принимать это приглашение; потребовался еще один срочный звонок, последовавший 14 ноября, чтобы он наконец согласился. Возможно, он посчитал, что, пока в Цоссене есть хоть какие–то признаки оппозиции, ее следует пытаться поддерживать, сохраняя, таким образом, надежду на более благоприятное развитие событий в будущем.

В самом начале беседы с Остером Штюльпнагель сказал, что генералы, включая Вицлебена, не могут ничего предпринять и не хотят рисковать, поскольку войска их не поддержат; что–либо может получиться лишь в том случае, если это будет базироваться на симпатиях и настроениях рядового и офицерского состава. Помимо этого, сказал Штюльпнагель, Браухич отклонил предложение Бека возглавить переворот вместо него. Таким образом, все бумаги, связанные с разработкой планов переворота, более не нужны, и Остеру надлежит их немедленно сжечь вместе с другими компрометирующими документами и материалами. «Таким образом, генералы не будут ничего предпринимать» – таков был комментарий разочарованного и близкого к отчаянию Гроскурта.

Настроение вернувшегося в Берлин Остера Гизевиус описал как нечто среднее между желанием расхохотаться и бешеной яростью.

15 ноября Гроскурт прибыл в Берлин и принял участие в совещании со своими соратниками в абвере, которое, судя, по всему, было по–марафонски очень долгим. Вернувшись в Цоссен, Гроскурт захотел поскорее записать основные положения того, что обсуждалось на совещании, пока все это еще было свежо в памяти, и, вопреки обыкновению, сделал записи по этим весьма деликатным и не предназначенным для ушей и глаз посторонних вопросам в своем служебном дневнике, благо тот оказался под рукой. Главный вопрос совещания – последствия того, что произошло в «Бюргербраукеллере» и Венло; основные тезисы обсуждения Гроскурт изложил в 11 пунктах. Наряду с этим, на совещании обсуждался отказ Гитлера от посреднических услуг Голландии и Бельгии по достижению мира. На совещании было зачитано сообщение, подготовленное Йозефом Мюллером и направленное в Берлин, о ходе контактов в Ватикане за период с 6 по 11 ноября 1939 года; это единственное из подобных сообщений, сохранившееся до наших дней; копию этого документа Гроскурт привез с собой в Цоссен. Было также обсуждено послание, полученное Тео Кордтом от Конвелл–Эванса; все пришли к единому мнению, что оно отражало готовность Галифакса пойти на заключение мира на основе признания этнографических границ. Общий настрой присутствовавших на совещании Гроскурт выразил следующей фразой: «Буря негодования в связи с бездействием генералов». Однако оппозиционная группа в абвере была исполнена решимости использовать все без исключения имеющиеся возможности и поэтому провела тщательную инвентаризацию всех ресурсов и средств, которые у оппозиции еще оставались. Единственным «лучом света» для собравшихся стало недавно полученное сообщение от графа Йорка фон Вартенбурга о том, что офицеры танкового полка в Сагане «все как один» поддерживают цели оппозиции и пользуются поддержкой рядового состава полка.

Охваченный мрачной решимостью, Гроскурт предпринял тройное наступление: на Гальдера, Штюльпнагеля и Типпельскирха[156]156
  В служебном дневнике Гроскурта имеется запись относительно всех троих, однако в его личном дневнике говорится лишь о Гальдере и Штюльпнагеле. Это подтверждает предположение о том, что встреча Гроскурта с Типпельскирхом состоялась отдельно; с учетом сложного, неоднозначного и весьма противоречивого отношения последнего к «группе действия» в Цоссене это выглядит вполне естественно и обоснованно. Можно предположить, что в ходе беседы с ним Гроскурт излагал ряд вещей в несколько ином плане по сравнению с его беседами с Гальдером и Штюльпнагелем. (Примеч. пер.)


[Закрыть].

Поскольку Гроскурт отметил, что он ознакомил своих собеседников «со всеми пунктами» обсуждения на Тирпиц–Уфер, это можно считать еще одним свидетельством того, что Гальдер уже тогда был информирован как о послании Конвелл–Эванса, так и об успешном начале контактов в Ватикане. Но поскольку эта информация перемешалась со многими другими важными сообщениями, впоследствии она просто выскочила из памяти Гальдера. Сообщение Гроскурта, безусловно, привлекло внимание, и только. «Все воспринято с большим воодушевлением, – записал он в своем дневнике, – однако должные практические выводы не сделаны».

Вечером того же дня Гальдер направился в Берлин на встречу с Вайцзеккером. Она состоялась с глазу на глаз. Государственный секретарь разделял мнение своих соратников по поводу решительных действий, которые были бы предприняты, если бы Гитлер 5 ноября не изменил свое решение о наступлении. Когда все их ожидания оказались всего лишь миражом, Вайцзеккер был охвачен отчаянием. Скорее всего, он многого не ждал от разговора с Гальдером и оказался прав: их встреча не дала никаких положительных результатов. Вайцзеккер весьма выразительно охарактеризовал состояние Гальдера: «Предоставил все на волю Божью».

Типпельскирх, настроенный в тот момент весьма решительно, направился 16 ноября к Браухичу и рассказал все, что узнал о положении в Польше, добавив еще шокирующие подробности расстрелов женщин и детей. Однако он вернулся, ничего не добившись, заметив, что командующий сухопутными силами, как обычно, упрямо стоял на своем и «сдвинуть его с места» не представляется возможным. Всплеск инициативы генерал–квартирмейстера прошел, никаких иллюзий больше у него не было, и, «вернувшись на грешную землю», Типпельскирх со вздохом сказал: «Что ж, значит, нас ожидает впереди долгий путь».

«Нервное напряжение становится невыносимым», – записал Гроскурт в своем дневнике 17 ноября 1939 года. И это в Цоссене ощущали практически все. Каждый перенос срока начала наступления давал мгновенную передышку и облегчение, но при этом лишь продлевал напряжение, которое все более и более нарастало. Гальдер дошел уже до того, что предложил дать взятку гадалке Гитлера. Он заявил, что готов собрать для этих целей миллион марок.

15 ноября ему пришло на ум провести доверительную встречу с глазу на глаз между Браухичем и одним из «тузов» тяжелой промышленности Гуго Штайнцем. Это было довольно странное предложение, поскольку Штайнц не имел никаких реальных контактов с оппозицией. Эта встреча, по словам Гизевиуса, состоялась 16 ноября 1939 года и представляла собой монолог Браухича, во время которого тот дал полную волю распиравшим его чувствам и эмоциям. Предстоящее наступление, заявил он, является безумием и может привести лишь к катастрофе. Результатом этого будет не просто повторение 1918 года, а полное уничтожение созданного Бисмарком государства. Его отношения с Гитлером пришли к полному разрыву: «Ситуация такова, что в любой момент либо он может арестовать меня, либо я его… Что мне делать?.. Никто из моих генералов не хочет разговаривать со мной… Поддержат ли они меня?.. Я не знаю, что мне делать… Увидим ли мы еще друг друга живыми?» Все это производило впечатление, что у человека нервный срыв и он полностью внутренне сломлен; однако ошеломленный промышленник навряд ли мог предложить Браухичу какое–либо «лекарство». Запись беседы, сделанная Штайнцем, попала в тот же вечер на Тирпиц–Уфер и стала «настольной книгой» для руководителей оппозиции.

Этот эпизод, безусловно, еще более усилил общее презрение к Браухичу. В то же время он показал, что, вероятно, как гражданские лица, в большей степени разделявшие цели оппозиции, нежели Штайнц, так и военные, не столь разделенные с Браухичем разницей в званиях, как Гроскурт, могут «прорвать изоляцию» Браухича, установить с ним контакт и попытаться повлиять на него.

В абвере уже почти исчерпали все разумные возможности каким–то образом повлиять на двух руководителей ОКХ. Были предприняты попытки использовать для этого несколько простодушного и наивного Этшейта, который пока еще не попал в опалу у Гальдера; это произошло несколько недель спустя. Время от времени Канарис, Остер и Донаньи говорили Этшейту некоторые значимые вещи, которые, как они надеялись, могли таким образом достичь ушей его друга Гальдера.

Вспомнив, что Гальдер является уроженцем Баварии, Остер и Донаньи поспешили сделать вывод о том, что он католик. Рассуждая в этом же ключе, они далее вспомнили, что во время Первой мировой войны Гальдер был адъютантом кронпринца Саксонии Георга, который впоследствии стал иезуитом. Из этого Остер и Донаньи сделали вывод, что бывший кронпринц, возможно, является духовником и исповедником Гальдера и поэтому можно попробовать убедить его повлиять на своего бывшего адъютанта в том плане, чтобы он оказал содействие в свержении Гитлера.

Естественно, что теперь они захотели услышать мнение на этот счет со стороны Йозефа Мюллера, который считался среди членов абверовской группы Сопротивления знатоком вопросов, связанных с католической церковью и католицизмом. Обычно сдержанный и спокойный, Мюллер на этот раз вначале был даже немного раздражен подобной наивностью своих соратников–протестантов. Затем, придя в свое обычное спокойное и доброжелательное расположение духа, он объяснил им, что, во–первых, католиком является не Гальдер, а его жена, а во–вторых, как он это понимает, принятие решений подобного рода не является предметом отношений человека со своим духовником, а делается человеком непосредственно перед Богом.

Таким образом, попытка повлиять на Гальдера через его знакомых на религиозной почве также ни к чему не привела. В то же время Мюллер, разъяснив своим друзьям морально–религиозный аспект данной проблемы, сам позвонил бывшему кронпринцу и в ходе долгой беседы попросил его повлиять на своего старого друга и бывшего подчиненного в том плане, чтобы он проявлял большую активность в деятельности оппозиции.

Практически каждый день во время того напряженного и полного проблем и беспокойств периода выдвигались какие–то новые предложения, однако они отвергались, после того как их находили неподходящими. Как раз в то время, 23 ноября 1939 года, Гитлер произнес свою очередную речь перед высшим командным составом вермахта, которая привела к дальнейшим неблагоприятным последствиям для планов и надежд активной части оппозиции.

Речь Гитлера 23 ноября 1939 года и ее последствия

Остается открытым вопрос, действительно ли Гитлер 5 ноября 1939 года остался невосприимчив к целому вороху аргументов, представленных Браухичем против наступления, и всерьез ли он хотел начать наступление, приказ о котором он с опозданием подтвердил 5 ноября в 13.30. Некоторые наблюдатели считают, что этот приказ был формой противостояния Гитлера высшему командованию сухопутных сил; этим приказом, по их мнению, Гитлер хотел всем показать, кто в доме хозяин.

Поэтому неблагоприятные погодные условия стали для Гитлера удобным и своевременно оказавшимся под рукой поводом для того, чтобы перенести срок исполнения данного им приказа. Сколь бы серьезными и важными ни казались вышеупомянутые соображения, трудно сказать, насколько они близки к истине; нет никаких документальных и фактических подтверждений того, что Гитлер не относился к своему приказу всерьез и не собирался действительно начинать наступление. Он, безусловно, лишь укрепился в своем подозрительном отношении к высшим военным чинам и презрении к ним, когда Браухич не сумел привести конкретные подтверждения нарушения воинской дисциплины, в чем он сам же и обвинил своих солдат. Кейтель оказался прав, когда в тот день сказал Варлимонту, что между Гитлером и Браухичем произошел окончательный разрыв; предвидение Кейтеля вполне оправдалось, и следующей личной аудиенции с Гитлером командующий сухопутными силами был удостоен лишь в феврале 1940 года. Как о серьезности намерений Гитлера, так и о его глубоком недоверии к военным, в первую очередь из сухопутных сил, говорят те тщательно разработанные им меры, которые он предпринял, чтобы не дать ввести себя в заблуждение в таком важнейшем вопросе, как получение действительно реальных и достоверных погодных прогнозов. И представители сухопутных сил, и представители люфтваффе утверждали, что в условиях более или менее продолжительной войны им требуется минимум пять дней хорошей погоды кряду, чтобы закрепить и развить успех после первоначального неожиданного удара, с которого должно было начаться наступление. Уже это условие расходилось с обычной практикой метеорологических прогнозов: их с более или менее гарантированной точностью давали не более чем на четыре дня. После 5 ноября Гитлер создал специальную метеорологическую информационную группу, которую возглавил специалист наивысшей квалификации, специально отобранный, что характерно, из люфтваффе. Этот человек, на которого обрушился буквально целый вал работы и который практически не имел свободной минуты, должен был докладывать Гитлеру метеосводку практически ежедневно, причем обязательно раскрывая источники своей информации. Если информация поступала из армейских источников, то Гитлер относился к ней скептически, опасаясь, что она подтасована, и требовал перепроверить ее по другим каналам. Лишь начиная с начала декабря 1939 года специалисту–метеорологу из сухопутных сил было позволено присутствовать при докладах Гитлеру относительно погодных условий и прогнозов.

Но Гитлера и это не удовлетворило, и он неоднократно посылал адъютантов ознакомиться с ситуацией на месте. У него были все основания сомневаться в информации военных – тут предчувствие его не обмануло; чтобы подчеркнуть невозможность наступления, командиры расположенных на Западном фронте частей специально показывали посланцам Гитлера именно те дороги, которые были более всего покрыты льдом и где в колдобинах и ямах стояла застрявшая техника; подобная картина ярко запечатлялась в памяти проверяющих, и они затем сообщали о ней Гитлеру.

Гитлер также подозревал, что именно через ОКХ произошла на второй неделе ноября 1939 года и в середине января 1940 года утечка информации на Запад о предстоящем наступлении.

Однако в данном случае у него явно случился «перелет»; ему нужно было искать «злоумышленников» гораздо ближе к себе: ведь информацию на Запад передали его бывший любимец Рейхенау, а также представители абвера, а военная разведка структурно входила в состав Высшего командования вооруженных сил Германии – ОКВ, которым руководил лично Гитлер. В любом случае эти подозрения еще больше усилили негативное отношение Гитлера к командующим сухопутными силами, что столь очевидно проявилось 5 ноября 1939 года и привело к фактическому разрыву его с руководством ОКХ и к тому, что их пути окончательно разошлись. Хорошо спланированные и организованные пропагандистские атаки на «генералов» повели лучшие нацистские разоблачители и клеймители: Геббельс, Геринг, Лей, да и в значительной степени сам Гитлер. Первые трое участвовали в специально организованных собраниях и встречах, куда приглашали не только генералов и адмиралов, но и офицеров, ответственных за политико–воспитательную работу, а также за боевую и политическую подготовку, начиная от самых низших рангов. Беря слово в самом начале упомянутых собраний, эти нацистские пропагандисты сразу задавали им соответствующий тон, нужным им образом настраивая аудиторию, а далее, в ходе мероприятия, обрабатывали присутствующих «по восходящей». Неизменно основным тезисом их выступлений, который они яростно и с надрывом буквально вбивали в головы окружающих, было утверждение, что если возглавляемое Герингом люфтваффе политически остается вне подозрений и большинство адмиралов флота также вполне надежны, то на генералов сухопутных сил полагаться нельзя.

Высшей точкой этой обработки, главной мишенью которой было ОКХ, стала речь Гитлера перед представителями высшего командного состава вооруженных сил, с которой он обратился к ним 23 ноября 1939 года в рейхсканцелярии. Резко критический и «жалящий» меморандум Бласковица (о котором уже говорилось выше), представленный за пять дней до речи Гитлера, придал ей особую жесткость и резкость. Уилер–Беннетт весьма красочно и выразительно описывал как саму эту речь, так и атмосферу, царившую в рейхсканцелярии во время ее произнесения. По его словам, Гитлер говорил «с дикой и яростной примитивной убедительностью полуобразованного адвоката–самоучки» и своим выступлением вогнал себя и слушателей в состояние «неистового энтузиазма». Его слова имели настолько «электризующее» воздействие, что присутствующие «все как один сплотились вокруг своего фюрера и выразили поддержку его взглядам, включая тех, кто ранее выражал с ним несогласие по причинам технического и профессионального характера».

Гитлер действительно говорил с бепрецедентной грубостью, яростью и цинизмом, напоминая присутствующим, по словам Хасселя, «явившегося в бреду Чингисхана».

Предельно грубо и откровенно, как никогда до этого, он заявил, что всегда выступал за проведение агрессивных войн «для приобретения жизненного пространства, пропорционального количеству населения». Каждый раз он выбирал точный момент для решительного шага, и каждый раз те, кто пророчил ему неудачу и провал, были посрамлены, а события полностью подтверждали его правоту. Теперь пришло время должным образом использовать вермахт, который он, безусловно, без работы не оставит. «Я всегда был готов нанести удар», – заявил он. Некоторое время стоял вопрос, где ударить: на Западе или на Востоке. Теперь он бесповоротно решил ударить по Англии и Франции. Нейтралитет Бельгии и Голландии в расчет принимать не следует: никто не будет упрекать или осуждать победителя. Люфтваффе и небольшой по размеру флот, особенно его командующий, проявили себя превосходно; то же самое можно сказать о сухопутных силах во время польской кампании. Однако его глубоко возмущают заявления о плохой подготовке и низкой боеспособности германской армии. В мире нет вооруженных сил лучше, чем вермахт, а германский пехотинец, вне сомнений, превосходит французского. Обращаясь к командованию сухопутных сил, Гитлер с изрядной долей иронии сказал, что они, бесспорно, продвинулись вперед по сравнению с 1914 годом; и сама фраза, и тон, которым она была сказана, говорили о том, что ее никоим образом нельзя было рассматривать как похвалу.

«Если национальное руководство всегда будет проявлять те мужество и решимость, которые мы ожидаем от простых пехотинцев, то мы не будем знать поражений. А когда Верховное командование допускает нервные срывы, как в 1914 году, то что же мы можем в таком случае требовать от простых солдат?» Все зависит от командиров. «С немецким солдатом я добьюсь чего угодно, если только им будут руководить хорошие командиры. Революция внутри страны невозможна… Я не остановлюсь ни перед чем и уничтожу любого, кто выступит против меня». Гитлер закончил свое выступление лозунгом на звенящей ноте: «Никакой капитуляции извне, никакой революции внутри!»

Даже сегодня, если знать и учитывать обстановку и атмосферу тех дней, при чтении этой речи ощущается тот мощный заряд энергии, который она несла.

Неудивительно, что речь оказала сильное влияние на, безусловно, польщенных командующих люфтваффе и флотом, подняла настрой и боевой дух комсостава этих видов вооруженных сил; то же самое можно сказать и в отношении представителей командного состава сухопутных сил, – а таких было большинство, и они играли в войсках определяющую роль, – которые были просто солдатами и не интересовались политикой. Однако даже и в такой ситуации Рейхенау вновь взял слово и подтвердил свою точку зрения, резко выступив против начала наступления на Западе.

Нет никаких оснований утверждать, что волна яростных нападок и оскорблений, содержащихся в речи Гитлера, сбила всех командующих сухопутными силами с их точки зрения и смыла все их возражения. Позиция командующих против наступления на Западе была глубоко продуманной и серьезно аргументированной, и отказываться от нее они явно не собирались. Гитлер, тем не менее, считал, что его речь произвела на присутствовавших то воздействие, какое он и хотел. Чтобы довершить дело, сразу после совещания он вызвал к себе Гальдера и Браухича, чтобы окончательно «утрамбовать» в их головы все им сказанное, и еще раз прочитал им лекцию о «духе Цоссена» и о том, что он собирается с ним сделать.

Цель была достигнута: вернувшись от Гитлера, оба генерала выглядели смертельно напуганными и готовыми безоговорочно выполнить все, что прикажут. «Обвинения в трусости сделали из смелых людей трусов», – ядовито заметил Остер Эриху Кордту. С того дня открытое противостояние планам Гитлера относительно наступления на Западе окончательно прекратилось. Несмотря на доводы разума, внутренний протест и появлявшиеся время от времени призывы возобновить подготовку к перевороту, руководство ОКХ с того момента решило окончательно подчиниться «диктату 23 ноября». Однако на практическую деятельность оппозиции эта речь не оказала какого–то особого влияния. Боевая группа оппозиции уже определилась в своих намерениях в ходе двух предыдущих недель, и речь Гитлера только укрепила эти намерения.

Однако один вызов нацистскому диктатору в те дни был брошен, причем из той среды, откуда он менее всего его ждал, да и сам характер вызова поразил Гитлера. Этот вызов был сделан как раз тем самым простым солдатом, «солдатом до мозга костей», к которому и апеллировал Гитлер в своем выступлении. «Король танков» Гейнц Гудериан был глубоко уязвлен с точки зрения профессионального самолюбия теми выпадами и обвинениями против сухопутных сил, которые ему довелось услышать в последней речи Гитлера. Вернувшись в свой танковый корпус на Западном фронте, он рассказал обо всем в Кобленце начальнику штаба группы армий «А», в которую входил и его корпус, Эриху фон Манштейну. Манштейн полностью согласился с тем, что генеральский корпус не может пассивно сносить подобные оскорбления и унижения и должен выразить протест по этому поводу. Сам Манштейн уже пытался побудить к подобным действиям командующего группой «А» Рундштедта и попросил Гудериана также подключиться и поговорить с ним. Рундштедт, однако, ограничился лишь тем, что сообщил Браухичу о недовольстве, высказанном рядом его подчиненных. Поскольку сам Браухич и являлся главной мишенью Гитлера, такое развитие событий никоим образом не устроило Гудериана, и он попытался обсудить вопрос с рядом других высокопоставленных и влиятельных генералов и в конце концов встретился в Дюссельдорфе с Рейхенау. Гудериан был очень удивлен, когда услышал от «нацистского генерала», что его отношения с Гитлером теперь уже далеко не такие сердечные, как прежде, и что недавно между ними произошел ряд довольно острых споров, едва не кончившихся перебранкой. Рейхенау тем не менее согласился, что необходимо довести до сведения Гитлера, что многие генералы весьма недовольны необоснованными нападками на них и что, возможно, Гудериану, как более младшему и по рангу, и по возрасту, будет даже легче это сделать. Убеждения подействовали, и Гудериан решил взять всю ответственность на себя и лично переговорить на эту тему с Гитлером.

Гитлер принял Гудериана, удостоив его чести, которая редко кому оказывалась: он слушал Гудериана все 20 минут, пока тот говорил, ни разу не перебив. Когда же тот закончил, Гитлер резко сказал: «Все это касается только командующего сухопутными силами генерал–полковника фон Браухича». Когда Гудериан заявил, что в этом случае Гитлер должен немедленно назначить на этот пост того, кому он полностью доверяет, последовал вопрос, который неизбежно и должен был последовать: «Кого вы предлагаете?»

Гудериан, еще до конца не поверивший услышанному им в Дюссельдорфе, первым из кандидатов назвал Рейхенау. Однако Гитлер сразу категорически возразил: «Об этом не может быть и речи», причем в тоне, каким это было сказано, сквозило яростное нежелание Гитлера даже упоминать эту кандидатуру. По поводу названного следующим Рундштедта Гитлер сказал: «Слишком стар». Они продолжили обсуждать тех, кто по рангу и авторитету мог претендовать на этот пост. Когда список был исчерпан и все кандидатуры были Гитлером отклонены, а Гудериан не мог больше никого предложить, Гитлер стал говорить о том, как ему трудно иметь дело с генералами, которые постоянно чинят препятствия в том, что он старается сделать для Германии, и продолжают в этом упорствовать. Короче говоря, выяснилось, что Браухич, которого Гитлер считал «пораженцем», ценил очень невысоко и терпел его на занимаемой им должности, будет и далее на ней «мучиться», поскольку среди представителей высшего командного звена сухопутных сил не нашлось никого, кто бы пользовался достаточным доверием Гитлера. Несмотря на изгнание Хаммерштейна, Фрича, Бека, Бломберга и десятка менее значимых фигур, отмеченных «ржавчиной старой армии», Гитлер признал, что между ним и профессиональными военными все равно сохранялась непреодолимая пропасть. Даже Рейхенау, бывший когда–то его любимцем, теперь оказался в их рядах. Поняв, что он ничего не добился, Гудериан прекратил обсуждение списка кандидатур. Он почувствовал себя проигравшим – стойкая неприязнь и недоверие фюрера к высшему командному составу остались непоколебимыми.