Текст книги "Заговор против Гитлера. Деятельность Сопротивления в Германии. 1939-1944"

Вывод ясен: от этих людей ожидать нечего! Остается отметить, что генерал–полковник Кейтель собирается сообщить о моих действиях фюреру, чтобы использовать это против Генерального штаба. Хорошего компаньона они себе нашли!

Канарис вновь подтвердил свое твердое убеждение, что Браухич потребовал моего смещения из–за подготовленного мной проекта приказа в связи с циркуляром СС, поскольку он, должно быть, лично его задел и оскорбил. Говорил ли кто–нибудь на эту тему с Гальдером, я не знаю».

В конце концов, Вицлебен вмешался и добился более или менее сносного назначения для Гроскурта – в 75–ю дивизию, не дав направить его в какое–нибудь «воинское захолустье». Гроскурт поблагодарил его за это в письме, направленном через графа Шверина; в этом письме он указывал, что его отстранение от должности было вызвано одновременно как его поездкой на Западный фронт, так и подготовленным им проектом приказа в связи с циркуляром СС. В конце он очень просил Шверина «уничтожить это письмо». Правда, сам он этого не сделал; копия письма, которое было написано под копирку, была найдена в его бумагах.

«Доклад Х»

1 февраля 1940 года, плюс–минус день, Йозеф Мюллер привез в Берлин столь долго ожидаемый оппозицией ответ от англичан, на который она возлагала все свои надежды, рассчитывая с его помощью добиться, в конце концов, успеха в той «невидимой войне», которую вела. На одном листке бумаги рукой отца Ляйбера были записаны продиктованные ему папой те условия, на которых англичане были готовы заключить мир с германским правительством, которое пришло бы к власти после Гитлера. Мы, возможно, никогда точно не узнаем, что было написано на том листке. Из тех немногих людей, кто видел его содержание и остался жив после войны, никто не может точно вспомнить содержание написанного. А то, что запомнил один, зачастую не совпадает с тем, что запомнил другой.

Бумагу, которую Мюллер привез из Рима, судя по всему, видели, кроме него, не более полудюжины человек. Однако подготовленный на ее основе более объемный документ был показан большему числу людей. Из них девять остались живы после краха нацистского режима. Автор беседовал с каждым из них, и каждый охотно поделился своими воспоминаниями[171]171
  Десятым можно назвать отца Ляйбера, поскольку именно он изложил на бумаге те условия, которые предложила Англия. Помимо этого, о содержании «доклада Х» можно судить и по записям в дневнике Хесселя.


[Закрыть].

Этот окончательный, более полный документ известен в материалах оппозиции как «доклад Х», поскольку Мюллера, который был центральной фигурой ватиканских контактов и который привез бумагу с английскими условиями, называли псевдонимом «мистер Х». Подробный доклад был подготовлен потому, что сочли, что одного листка, написанного отцом Ляйбером, а также устного рассказа о том, как начались и как проходили контакты с Англией через Ватикан, будет недостаточно, чтобы побудить генералов к решительным действиям под девизом «все или ничего». С октября 1939 года Мюллер и Донаньи представляли обзор текущих событий и «предпринятых шагов» Беку и другим лидерам оппозиции. Теперь необходимо было подготовить заключительный доклад, обобщающий всю проделанную работу, который соответствующим образом настроил бы высшее руководство ОКХ и побудил бы его начать мятеж и возглавить его.

Для этого Мюллер и Донаньи как–то вечером в начале февраля 1940 года собрались дома у Донаньи и, уединившись в комнате, которая была специально зарезервирована для Диттриха Бонхоффера, подготовили основные тезисы доклада, отражавшего диалог с Лондоном, который велся через Ватикан.

Помимо листка, написанного отцом Ляйбером, они использовали: 1) черновые заметки, сделанные Мюллером в ходе его поездок; 2) более подробные записи, сделанные Донаньи на страничках блокнота размером примерно 10 х 17,5 см; всего таких страничек набралась стопка толщиной около 4 см[172]172
  Записи Донаньи, приложенные к «докладу Х», оказались среди документов, найденных в знаменитом сейфе в Цоссене 22 сентября 1944 года. Визитная карточка отца Ляйбера находилась среди этих документов, но листок с написанными им условиями англичан пропал.


[Закрыть].

После того как Мюллер ушел, Донаньи стал диктовать своей жене текст доклада уже набело; они работали до поздней ночи, а также утром следующего дня; утром Мюллер, которому надо было ехать в Мюнхен, быстро прочитал напечатанные двенадцать или около того страниц текста.

Позднее к ним добавились три страницы, отражающие поездки Мюллера в Рим в феврале и марте 1940 года[173]173
  Как рассказал автору Хаппенкотен в ходе беседы, состоявшейся 11 сентября 1960 года, напечатанный материал представлял собой лишь часть «доклада Х». Это примерно совпадает с тем, что вспоминал и Мюллер. Правда, Мюллер придерживался иной точки зрения относительно того, сколько людей готовили доклад: он утверждал, что именно он сам диктовал фрау фон Донаньи текст «доклада Х».


[Закрыть].

Позже наиболее компрометирующие места доклада находчивый Мюллер схватил со стола и проглотил, когда его на короткое время оставили без присмотра во время допроса в тюрьме гестапо на Принц–Альберт–штрассе в 1944 году[174]174
  Как рассказал Франц Зондреггер, следователь, ведший допрос Мюллера, в то время страдал от респираторного заболевания и, когда у него начался приступ кашля, вышел из комнаты, где велся допрос. Когда он вернулся, то увидел, что одной страницы в документе не хватает, но сделал вид, что ничего не произошло, поскольку до этого в СД сделали дополнительную копию всего документа; об этом Зондреггер рассказал автору в ходе беседы, состоявшейся 23 августа 1958 года. Вообще, Зондреггер относился к Мюллеру уважительно и несколько раз даже намекал ему в ходе допроса на то, как лучше построить свою защиту. Он, судя по всему, надеялся, что баварец, который, пройдя через более чем двести допросов, не признал виновным себя и не оговорил кого–либо другого, вполне вероятно, останется жив после войны и может послужить ему полезным адвокатом. Так вначале и произошло. Мюллер доброжелательно отозвался о Зондреггере, в первую очередь в том, что касалось его обращения с ним самим; однако более он этого не делал, когда узнал, что Зондреггер применял меры дознания третьей степени к его другу барону фон Гуттенбергу, который впоследствии был казнен.


[Закрыть].

«Доклад Х» не имел заголовка, даты и подписи; был написан кратким и четким языком, привычным для военных, для которых доклад и был предназначен. В его начале был дан анализ военной и политической ситуации, в которой оказалась Германия, а также тех обстоятельств, которые и привели к началу ватиканских контактов. Здесь была сделана попытка четко провести грань между нацистами и их противниками в германском обществе; тех, кто выступал против режима, объединили под названием «честная Германия». Позднее один из наиболее жестоких следователей, допрашивавший Мюллера в концлагере по «докладу Х», невольно подтвердил правоту подобного размежевания; чтение упомянутых мест доклада он чередовал с нанесением тяжелых ударов Мюллеру по лицу.

Главным местом в докладе было, безусловно, изложение английских условий мира. Именно специфический характер этих условий, а также попытка понять, что именно англичане хотели сказать в вопросах и ответах, переданных через папу, и является основным моментом, интересующим историков и вызвавшим немало споров.

В каком объеме и в какой форме вопрос о политическом будущем Германии звучал во время ватиканских контактов?

Вне всякого сомнения, вопрос этот затрагивался отнюдь не вскользь. Он же по–прежнему очень активно обсуждался и в самых разных кругах оппозиции, когда готовился «доклад Х». Главная трудность состояла в том, как соотнести желаемое и предпочтительное с реальным и целесообразным. Не вызывает сомнений, что оппозиция хотела полностью избавиться от Гитлера, его режима и всего, что с ними было связано. Разногласия состояли в степени и характере возможного компромисса, вызванного реальностями сложившейся ситуации. Многие члены оппозиции были сторонниками «мира любой ценой» и готовы были согласиться с любой альтернативой Гитлеру, если бы это гарантировало более умеренную внешнюю политику. Среди сторонников этой точки зрения были члены «кружка молодых дипломатов» Вайцзеккера в МИДе. Противоположной точки зрения придерживались участники оппозиции, стоявшие на ярко выраженных бескомпромиссных антинацистских позициях. К ним относились такие люди, как Кордт и Эцдорф, а также вся оппозиционная группа, сформировавшаяся вокруг Остера в абвере. Однако даже они, при всей своей ненависти к Третьему рейху, не могли себе позволить выдвинуть лозунг «все или ничего», понимая, какими последствиями это чревато. Они не пытались обмануть себя и открыто признавали, что чем более широким будет наступление на существующий режим, тем в большей степени будут затронуты самые существенные интересы тех, кто находился у власти или был с ней связан, а соответственно, тем большие усилия будут предприняты по защите этих интересов, коль скоро они всерьез окажутся под угрозой. Соответственно и захват власти, и осуществление программы консолидации общества станут в этом случае труднее, находясь в пропорциональной зависимости от «ширины фронта» и «глубины охвата» наступления. Успех же, достигнутый ценой гражданской войны, обошелся бы слишком дорого. Было совершенно необходимым получение от союзников гарантий того, что они сделают военную паузу в ходе подобного развития событий в Германии и не будут пытаться извлечь из них военную выгоду, а также согласятся на заключение «справедливого мира». Однако не было стопроцентной уверенности, что подобные гарантии будут даны, а тем более выполнены. Лучшей гарантией их выполнения было сохранение в неприкосновенности германской армии и довольно высокая степень национальной солидарности и единства германского общества.

Но как в таком случае свести к минимуму угрозу гражданского конфликта? Ясно, что многое зависело от того, удастся ли сделать так, чтобы были задеты интересы как можно меньшего количества кругов и структур и обеспечили плавный переход от одного состояния общества к другому, отказавшись от «политической шоковой терапии». Такой подход означал компромисс с теми, кто находился у власти. И тут вопрос постоянно вращался вокруг одного: должен ли в таком случае оставаться у власти Геринг. Если бы Геринг, которого Гитлер назначил своим преемником, вошел в новое правительство, то весь переворот получил бы в этом случае видимость законности. Геринг был единственным человеком из ближайшего окружения Гитлера, который мог претендовать на популярность среди немцев. Его кандидатура также была бы наиболее желательна для влиятельных деловых кругов и государственного аппарата. Его личная моральная нечистоплотность и злоупотребления служебным положением в целях личного обогащения, беспощадность и циничная беспринципность отчасти компенсировались тем, что он не был фанатиком, обладал чувством юмора, причем в его юморе абсолютно не было нацистского цинизма, и он был сторонником достаточно взвешенной внешней политики. Какими бы ни были его мотивы, но не вызывает сомнения, что он выступал за умеренный подход во время мюнхенского кризиса, а также кризиса 1939 года, был противником (хотя громко об этом не заявлял) наступления на Западе и искал возможности быстрого заключения мира; что ему был неприятен эктремизм СС. Слухи, а также желание выдать желаемое за действительное еще больше раздували в глазах окружающих реальную степень его «оппозиционности» в этих вопросах. «Геринг не хочет действовать сам, но он ничего не предпримет, если это сделает кто–то другой», – записал в своем дневнике Гроскурт в начале декабря 1939 года. 2 января 1940 года Гроскурт услышал на Тирпиц–Уфер, что якобы Геринг и Ламмерс собираются выразить Гитлеру протест в связи со зверствами в Польше. Все это оказалось иллюзией и выдумкой. Однако две недели спустя появилась новая «басня», на этот раз о том, что Геринг намеревался обратиться с письмами к своим коллегам по сухопутным силам и флоту Браухичу и Редеру, предложив им выступить единым фронтом против циркуляра СС.

Несомненно, Геринг в тот период ощущал болезненное чувство нерешительности. В течение осени 1939 года он разделял вместе с другими руководителями вермахта дурные предчувствия относительно военной политики Гитлера. Несмотря на свою моральную ограниченность, он не всегда был глух к призывам к человечности. Хассель записал в дневнике в середине февраля 1940 года об одном эпизоде, о котором ему рассказала сестра Геринга Ольга Ригель. Один немецкоязычный поляк был взят поляками в качестве заложника и убит. Когда он упал на обочине дороги, его вдова стала умолять Геринга «ради честного имени немца» остановить те ужасы, которые творились по отношению к полякам и евреям. Как сказала его сестра, Геринг был потрясен, однако «кронпринц» и преемник Гитлера не рискнул открыто бросить вызов фюреру. В то же время если бы Гитлер в результате переворота был либо убит, либо помещен в психиатрическую лечебницу, то Геринг как официальный преемник, возможно, был бы в этом случае более восприимчив к призывам создать единый фронт.

С учетом вышеизложенного, вопрос о том, чтобы «выйти на Геринга» и использовать его на каком–то определенном этапе переворота, был предметом постоянного обсуждения в рядах оппозиции. Этот вопрос часто затрагивался в дневниковых записях Хасселя и Гроскурта, и нигде мы не видим категорического отказа от этого варианта. Вопрос о подключении Геринга неизбежно возникал именно тогда, когда дела у оппозиции шли плохо, как, например, в период после 5 ноября 1939 года, когда Типпельскирх, вернувшись в Берлин, предположил, что, «может, Геринга еще можно убедить действовать»[175]175
  Об этом имеется запись в дневнике Гроскурта за 7 ноября 1939 года. Под «действовать» Типпельскирх, вероятно, имел в виду всего лишь чтобы Геринг предпринял еще одну попытку разубедить Гитлера начать наступление на Западе.


[Закрыть].

Когда же в конце 1939 года надежды оппозиции возродились вновь, Попитц рассказал Хасселю, что главным вопросом, который обсуждали Бек, Герделер и другие, был вопрос: «С Герингом или без него?» Все были согласны лишь в том, что предоставить Герингу выбор, поддержать участников переворота или нет, можно было бы лишь после успешного завершения переворота.

Довольно любопытно, что более склонными к компромиссу в вопросе использования Геринга были гражданские лица, традиционно признанные «идеалисты», в то время как пользовавшиеся репутацией «реалистов» военные относились к этому куда более скептически. Скорее всего, нежелание военных иметь дело с Герингом объяснялось его высокомерием и пренебрежением, с которыми командующий люфтваффе относился к другим видам вооруженных сил; у военных других родов войск такое отношение вызывало негодование и возмущение. К началу января 1940 года Герделер, прозондировав вопрос по всем направлениям, заявил, что использование Геринга невозможно, поскольку генералы категорически настроены против него.

Примерно в это же время Томас сообщил Гальдеру, что Геринг зондирует почву через Швецию для заключения мира с Англией, и предложил, чтобы Геринг и Браухич объединили усилия в попытках достижения мира. Начальник штаба ответил, что в связи с «отсутствием доверия» к Герингу подобный вариант, по его мнению, является абсолютно безнадежным. О том, насколько враждебно Гальдер относился к Герингу, видно из следующего. Когда незадолго до 5 ноября 1939 года Гальдер был предварительно готов пойти на переворот, если Гитлер не откажется от планов наступления, он предложил, чтобы в число тех ведущих нацистов, кого следовало уничтожить, помимо Гитлера и Риббентропа был также включен и Геринг. В значительной степени такие же настроения преобладали и на Тирпиц–Уфер, где оппозиционная группа была настроена наиболее антинацистски; Донаньи говорил, что попытки делать серьезную ставку на таких людей, как Геринг и Рейхенау, и обеспечить их пребывание у власти, означают повторить в Германии «вариант Керенского».

В течение по крайней мере нескольких месяцев в Лондоне испытывали гораздо меньше сомнений и видели куда меньше каких–то преград или сдерживающих факторов по поводу того, чтобы иметь дело с Герингом. После начала войны Чемберлен в значительной степени пересмотрел свои прежние взгляды, согласно которым следовало считаться с реалиями внутриполитического положения в Германии и иметь дело с теми, кто реально находился у власти и влиял на обстановку, вместо того чтобы лелеять «пустые надежды», серьезно относясь к антинацистским силам, обладающим непонятно какими силой и влиянием, если вообще ими обладающими. После оккупации Чехословакии, последовавшей за передачей Гитлеру Судетской области по Мюнхенскому соглашению, когда была захвачена вся ее территория, Чемберлен ощутил чувство личного поражения и одновременно все возрастающее негодование и ярость; эти чувства достигли своего пика во время польского кризиса, в результате которого английский премьер–министр отказался более иметь дело с Гитлером и Риббентропом. Однако непримиримость демонстрировалась именно к этим двоим; как в германской оппозиции, так и в Ватикане, говоря об английских условиях, никогда не упоминалось, что серьезная «чистка» в высших эшелонах власти Германии или серьезное изменение ее политической структуры являются необходимыми условиями проведения мирных переговоров. Гроскурт, как и многие его коллеги, опасавшийся, что англичане вновь решат, что можно иметь дело с Гитлером, был очень доволен, когда узнал, что папа стремится к достижению «достойного мира», а англичане ясно дали понять, что «категорическим условием этого является отстранение Гитлера от власти». В небольшой записи, сделанной Донаньи 18 октября 1939 года, о которой упоминает Хаппенкотен, отмечается, что Ляйбер проинформировал Мюллера о том, что папа считает возможным заключение «мира на благоприятных для Германии условиях», если к власти придет «правительство, способное вести переговоры» и не будет предпринято наступление на Западе. Под «правительством, способным вести переговоры» подразумевалось любое правительство, в котором не будет Гитлера.

Вначале, казалось, англичане были согласны, что оппозиции должно было быть дано принципиальное согласие идти на любые компромиссы ради того, чтобы избежать или свести к минимуму гражданский конфликт, могущий возникнуть в результате переворота. Как указывает Мюллер, имя Геринга не упоминалось в ходе ватиканских контактов, и этот вопрос не был затронут и в «докладе Х»[176]176
  Генерал Томас написал в 1945 году, что в «докладе Х» говорилось, что «присутствие Геринга терпимо». Однако, поскольку генерал в то время был в очень плохом физическом состоянии, он, вероятно, перепутал «доклад Х» с каким–то другим документом, предъявленным ему во время допросов.


[Закрыть].

На самом деле неприязнь группы Остера к нацистскому руководству и нежелание иметь с ним ничего общего, стремление покончить со всем, что связано с Третьим рейхом, и начать все с чистого листа выразилось во включении таких формулировок в «доклад Х», которые делали невозможным какое–либо соглашение с Герингом по определению. Как свидетельствует Мюллер, на листке, написанном отцом Ляйбером, одно из категорических и обязательных к выполнению условий англичан было сформулировано следующим образом: «Обязательное условие: формирование правительства, способного вести переговоры». В «докладе Х» это условие было сформулировано в следующей редакции: «Обязательное условие: ликвидация национал–социалистического режима и формирование правительства, способного вести переговоры»[177]177
  Как вспоминал позднее Гальдер, формулировка в «докладе Х» была несколько менее жесткая: «Ликвидация, если возможно, национал–социалистического режима».


[Закрыть].

Более явное осуждение нацистского режима совпадало с ужесточением тона и общего подхода со стороны Лондона в этом вопросе, о чем было известно и самому Герингу; в конце 1939 года в ходе одной из встреч он сказал, что если в начале войны англичане говорили: «Гитлер – нет, Геринг – да», то теперь и он стал неприемлемой для них фигурой.

Политическое будущее самого Геринга никогда напрямую не обсуждалось в ходе ватиканских контактов; самое большее, этот вопрос мог так или иначе подразумеваться. В то же время особое внимание было уделено вопросу о том, кто войдет в новое правительство; это обсуждалось между Мюллером и Каасом, а затем в ходе неофициальных контактов между Каасом и Осборном; причем эти обсуждения лежали за рамками основного формата ватиканских контактов, согласно которому все предложения англичанам передавались непосредственно через папу. Мюллер предлагал вниманию англичан те кандидатуры, которые, по мнению Остера, должны были быть ими встречены положительно.

Из всех предложенных кандидатур наиболее сомнительной для англичан была кандидатура Шахта, ввиду его тесных связей с нацистским режимом. Хотя этот человек предпочитал оставаться своего рода «одиноким волком», он имел активные контакты с различными представителями оппозиции еще с середины 30–х годов. Он по–прежнему носил титул министра, хотя давно уже был не у дел, не выполнял никаких функций или поручений и жил частной жизнью в своем имении близ Линдау, примерно в 60 км от Берлина. В ходе контактов с оппозицией его излюбленной формой самовыражения было не отказать себе в удовольствии высказать ряд ироничных замечаний в адрес генералов.

Правящие круги Запада уже в основном потеряли доверие к этому легендарному «финансовому чародею», но по–прежнему испытывали к нему уважение и даже трепет, с учетом его необыкновенных способностей.

Когда Мюллер только начинал свои поездки в Рим, он был очень удивлен, узнав о связях Шахта с оппозицией. Однако, подавив свои собственные сомнения, он упомянул имя этого финансиста в ходе контактов с Каасом для того, чтобы выяснить, будут ли возражать англичане, если Шахт займет «ведущий пост по экономическим вопросам» в новом правительстве Германии. К его удивлению, реакция англичан на кандидатуру Шахта была столь же отрицательной, как и на Хасселя, который хоть и считался убежденным антинацистом, однако стойко ассоциировался в умах англичан, хоть это было и неверно, со «стальным пактом».

В эти месяцы также выдвигались предложения направить Шахта в США, где он по–прежнему пользовался большим авторитетом и уважением, для того чтобы заручиться американской поддержкой в деле заключения мира с германским правительством, которое пришло бы к власти после Гитлера. Сам Шахт очень хотел бы совершить подобную поездку.

Как раз в то время президент Рузвельт направил в Европу госсекретаря США Самнера Уэллса, для того чтобы выяснить возможности заключения мира. Представители оппозиции были очень озабочены и взволнованы, когда узнали, что Уэллс собирался, помимо прочего, посетить и Германию, поскольку, по их мнению, это могло быть воспринято генералами и всем немецким народом так, что западные страны по–прежнему готовы иметь дело с Гитлером. Герделер изыскивал возможности соответствующим образом повлиять на Уэллса: Уэллс начинал свой визит с Италии, откуда он должен был выехать в Берлин; Герделер рассчитывал убедить американского госсекретаря после Италии посетить Париж и Лондон, надеясь, что там его вообще отговорят от поездки в Германию.

Когда этот план не сорвался, Мюллер получил указание ехать в Италию и передать послание Уэллсу с просьбой по приезде в Германию обязательно встретиться с Шахтом, что, по мнению оппозиции, было бы противоядием против того, что скажут Уэллсу нацисты. Уэллс уведомил Гитлера, что хотел бы встретиться с бывшим министром экономики; эта просьба вызвала крайнее раздражение Гитлера: он меньше всего хотел, чтобы такая встреча состоялась, но, с другой стороны, по протоколу отказать американскому госсекретарю не мог. Тогда фюрер счел необходимым вызвать к себе Шахта, чего он не делал уже в течение ряда лет, для того чтобы проинструктировать его, как он должен вести себя с американцем.

Хассель, в свою очередь, пригласил на завтрак американского поверенного в делах Александра Кирка и попытался, правда безуспешно, организовать встречу Уэллса с такими членами оппозиции, как Попитц и Эрвин Планк. Что касается встречи Уэллса с Шахтом, то она, по мнению оппозиции, не дала каких–то особых результатов, хотя сам Уэллс, вернувшись в Рим, передал Мюллеру через посредника, что результатами встречи вполне удовлетворен.

Помимо требования уничтожения нацистского режима в «докладе Х» также содержался довольно явный намек со стороны англичан на то, каким должно быть государственное устройство новой Германии. Об этом можно судить по формулировке о «децентрализованной» Германии. Таким образом, смена режима подразумевала собой и ликвидацию той основы, на которой стояло нацистское государство, которое Гитлер навряд ли смог бы создать в рамках федерации. С другой стороны, папа, передавая это английское условие в упомянутой формулировке (которая без дальнейшего ее раскрытия и пояснения могла представлять собой все, что угодно, – от скромной надежды до категорического требования), специально отметил, что речь в данном случае не идет о том, чтобы навязать Германии какую–то определенную форму государственного устройства; этот вопрос можно будет обсудить отдельно после того, как будет достигнуто согласие по основным вопросам[178]178
  Об этом имеется запись в дневнике Хасселя. Следует отметить, что описание Хасселем «доклада Х» в том виде, в каком он был принесен лично Остером и Донаньи Беку домой и там ими зачитан, является наиболее достоверным из всего дошедшего до нас, поскольку запись в дневнике Хасселя на эту тему была сделана в тот же день.


[Закрыть].

Наиболее разнятся взгляды и точки зрения очевидцев на то, каковы были условия англичан по территориальным вопросам. Наибольшее совпадение точек зрения мы видим в отношении Австрии – практически все сходились на том, что англичане считали, что ее будущее должно быть определено плебисцитом. Эта идея была первоначально выдвинута в рядах самой оппозиции, а именно Беком, и не принадлежала англичанам. Бек считал, что принцип самоопределения очень хорошо подходит к решению территориальных проблем в Центральной Европе. Что касается Австрии, то, по его мнению, Германия, освобожденная от нацистской чумы, не могла настаивать, сохраняя при этом честь и достоинство, на том, чтобы вопрос о единстве Австрии с Германией считался решенным на основании того давления, которое Гитлер оказал на Австрию в 1938 году. Мюллер получил указания включить вопрос о самоопределении Австрии в обсуждения в Ватикане, а затем это дошло до англичан, и уже потом этот тезис был передан ими через папу в качестве одного из условий, которое записал на своем листке отец Ляйбер и которое затем было сформулировано в «докладе Х».

Исключение из общего мнения представляют точки зрения Гальдера и Зондреггера, каждый из которых после войны имел свои причины ставить под сомнение значение, а также достоверность и логичность «доклада Х». Согласно их версии, в докладе говорилось о том, что Австрия просто остается в составе Германии без предоставления австрийцам какого–либо права на волеизъявление[179]179
  Ранее Гальдер говорил другое; так, в 1948 году он сказал Шпрюкхаммеру, что в докладе говорилось о проведении плебисцита в течение пяти лет.


[Закрыть].

Мало расхождений было во мнениях и по поводу позиции англичан в отношении по Чехословакии и Судетской области. С самого начала ватиканских контактов, как видно из записи в дневнике Гроскурта за 20 октября 1939 года, англичане говорили об «определенном восстановлении Чехии», что можно было понимать как воссоединение Чехии и Словакии. Некоторые (например, Гальдер) говорили, что речь шла о сохранении «мягкой ассоциации» с рейхом. По общему мнению, Судетская область оставалась в составе Германии; поскольку было ясно, как выскажется население, не было необходимости проводить плебисцит. Задолго до Мюнхена англичане выступали против сохранения большой группы компактно проживающих немцев на территории Чехословакии, а поскольку та «хирургическая операция» с выселением немцев из Судет, которая была проведена после войны, была в те времена невозможна, то неудивительно, что англичане молчаливо согласились с тем, что Судетская область останется в составе Германии.

На этом перечень вопросов, по которым мнения совпадали, исчерпывается; по главному вопросу – о Восточной Европе – мнения существенно разнятся. Наиболее крайнюю точку зрения высказал Гальдер – он, ни много ни мало, заявил, что речь шла о восстановлении границ 1914 года!

С этим был решительно не согласен отец Ляйбер, причем для такого сдержанного и контролирующего себя человека, как он, та страстность, с которой он высказал свою точку зрения, могла рассматриваться как настоящий взрыв эмоций. После войны Ватикан был весьма чувствителен к обвинениям со стороны коммунистов в том, что он участвовал в подготовке «восточного Мюнхена»: заключении англо–германской сделки за счет поляков, облегчавшей создание плацдарма для нападения на Советский Союз. Отвечая на подобное обвинение, напечатанное в пражском журнале «Праце», Пий XII лично продиктовал и своей рукой внес поправки в официальное опровержение, опубликованное в «Оссерваторе Романо» за 11—12 февраля 1946 года. После признания факта ватиканских контактов в заявлении говорилось, что «одностороннее урегулирование проблем Восточной Европы в интересах Германии» никогда в их ходе не обсуждалось. Эта формулировка, конечно, по–прежнему оставляет возможность для пересмотра тех условий, которые были приняты в 1919 году, однако отец Ляйбер отвергает даже и такое толкование. Никогда, писал он в 1958 году, папа не приложил бы руки к новому разделу Польши: «С самого начала контактов имелось в виду и было четко и ясно выражено, что Польша будет восстановлена». Два года спустя он сказал автору, что «вполне убежден», что оппозиция никогда даже не поднимала такие вопросы, как Данциг и «польский коридор»[180]180
  В 1793 году в результате второго раздела Польши Пруссия овладела устьем Вислы и Гданьском, который был назван ею Данцигом. Поэтому было бы вполне естественно после Первой мировой войны вернуть устье Вислы и Гданьск (Данциг). Но страны—победительницы в Первой мировой войне решили, что он получил статус вольного города под управлением Лиги Наций. Польше предоставлялся в нем ряд особых прав. В конце Второй мировой войны фашисты объявили Данциг крепостью, и в ходе военных действий он оказался полностью разрушен. Социалистическая Польша восстановила Гданьск и заселила его.


[Закрыть].

Ситуация уравновешивается свидетельствами Хаппенкотена, которые менее всего можно рассматривать, как основанные лишь на догадках и предположениях. Как он вспоминает, все, что говорилось в «докладе Х» относительно Восточной Европы, ограничивалось тем, что «районы проживания немецкоязычного населения» должны оставаться в составе рейха, из чего вытекали лишь такие изменения границ, по которым к Германии должен был отойти свободный город Данциг, а также в ее пользу должны были быть сделаны некоторые изменения внутри района «польского коридора».

Именно такой умеренный вариант более согласуется с логикой сложившейся тогда ситуации, чем полное возвращение либо к 1914 году, либо к августу 1939–го. За сдержанные формулировки доклада говорят и сделанные после войны заявления Мюллера, которые вполне соответствуют изложенным Беком принципам, касавшимся самоопределения.

Еще один территориальный вопрос, который, согласно свидетельствам современников, был упомянут в «докладе Х», не может не вызывать изумления. Речь идет об утверждении Гальдера, частично поддержанного Зондреггером[181]181
  Зондреггер говорил о менее жестком варианте, предусматривавшем плебисцит «в немецкоговорящих областях Эльзас–Лотарингии».


[Закрыть], что «доклад Х», как он это понял, предусматривал возвращение Эльзас–Лотарингии Германии.

Абсурдность этого тезиса настолько очевидна, что если бы его выдвинул не начальник Генерального штаба Германии, то не было бы необходимости его даже комментировать. Тут сразу возникают «два вопроса в одном»: 1) Было ли подобное предложение включено в заключительный (или любой другой) ответ англичан? 2) Содержалось ли подобное положение в документе, переданном Гальдеру и прочитанном им?

Первая возможность может быть отметена с ходу. Мюллер торжественно заявлял о том, что этот вопрос никогда не фигурировал в вопросах и ответах, передаваемых оппозицией в Рим, а сами англичане никак не могли поднять подобный вопрос по собственной инициативе, поскольку, во–первых, это была не их территория, а во–вторых, даже Гитлер отказался от претензий на то, что Эльзас–Лотарингия является частью Германии.

Таким образом, вопрос сводится к следующему: содержал ли документ, полученный Гальдером в начале апреля 1940 года, подобное положение. Если да, то оно могло быть включено в документ лишь незадолго до того, как его увидел Гальдер, поскольку его не было ни в изначальном варианте доклада, ни в том варианте, который был зачитан Хасселю 16 марта 1940 года. Столь опытный и искушенный дипломат, как Хассель, никогда не пропустил бы мимо ушей столь важный тезис и сразу отразил бы услышанное в своем дневнике. Все оставшиеся в живых люди, видевшие доклад до Гальдера, – Кристина фон Донаньи, Лидиг, Эцдорф и Гизевиус – сходятся во мнении, что они обратили бы внимание на подобный пункт, будь он включен в документ. Таким образом, остаются два варианта разгадки: а) либо в доклад, перед тем как он попал в Гальдеру, был включен посторонний пункт, которого там изначально не было; и б) Гальдер ошибся в своих воспоминаниях как по этому пункту доклада, так и по другим, где его свидетельства резко расходятся со свидетельствами других очевидцев.

В ходе начавшейся дискуссии по этому вопросу возникли попытки «перевести стрелки» на Остера и/или Донаньи. Было ли это умышленным допущением, чтобы «усилить» доклад и, соответственно, его воздействие на генералов? Сам Гальдер был в этом полностью уверен. Отец Ляйбер, который не был знаком с Остером, но не испытывал особых симпатий к Донаньи, также склонялся к подобной точке зрения[182]182
  В подобной позиции не было никакой предвзятости. Так, отец Ляйбер довольно высоко ценил Бонхоффера и был к нему весьма расположен. Однако у него скорее вызывал неприязнь «какой–то слишком жесткий кальвинизм» Донаньи, а также его холодность и сдержанность, создававшие впечатление, что он чуть ли вообще не лишен человеческих чувств. Ляйбер предположил, что, вполне «возможно», генералам был предъявлен «подлог», чтобы сделать идею переворота в их глазах более «привлекательной».


[Закрыть].

Те исследователи, которые сочли необходимым принять заявления Гальдера на веру, вынуждены были прийти к заключению, что доклад был, скорее всего, «доработан» на Тирпиц–Уфер[183]183
  Костхорст и Сендтнер, пытаясь разрешить противоречие, с одной стороны, не выдвигая обвинений в адрес оппозиции в абвере, а с другой – не ставя под сомнение свидетельств Гальдера, выдвинули предположение, что Гальдер увидел упоминание об Эльзас–Лотарингии не в этом докладе, а в каком–то другом документе из той огромной кипы бумаг, которые он регулярно получал.


[Закрыть].