Текст книги "Заговор против Гитлера. Деятельность Сопротивления в Германии. 1939-1944"

Поэтому неудивительно, что еще целый месяц Сас оставался на положении «пророка в своем отечестве», которому мало кто верит.

Поскольку время доставки экспедиционных сил к месту высадки составляло четыре дня, Гитлеру было трудно поменять принятое решение, когда войска уже были в пути. Вторжение началось, как и планировалось, 9 апреля 1940 года. Это было напряженное время во всех европейских столицах, но нигде не наблюдалось столь противоречивого отношения к этому событию, как в Берлине. Ясно, что в Цоссене за событиями следили со смешанными чувствами. А на Тирпиц–Уфер Остер, Донаньи, Лидиг и Мюллер, а также другие члены оппозиции проводили долгие часы, напряженно склонившись над большой картой Северного моря. Они непрерывно обсуждали, в каком именно месте английский флот мог бы успешно вступить в дело. Однако по мере того, как часы сменялись днями, а дни – неделями, их надежды все больше и больше таяли, пока наконец не растаяли окончательно. Бек и Канарис сразу сказали, что англичане поставят на карту свой флот лишь в решающий для нации момент; рисковать флотом ранее этого они не будут. Бывший начальник штаба сухопутных сил и начальник абвера, оказались правы.

Тем временем Гитлер стал в Германии героем дня. То, что считали невероятным, случилось, и никто не мог отрицать того, что эта победа в значительной степени принадлежала ему. На какое–то время презрительное прозвище «богемский капрал», как его называли представители высшего командного состава вермахта, исчезло из их лексикона. Командующие–ветераны, несмотря на весь свой опыт, стали сомневаться в своих собственных суждениях и оценках. Все эти настроения еще больше усилились после стремительного броска на Запад, который сочли выдающимся успехом.

«Доклад Х», доставленный в Цоссен в начале апреля 1940 года, с точки зрения практических действий уже был устаревшим. А с учетом произошедших событий, не будь доклад доставлен в начале апреля, через несколько недель он навряд ли вообще появился бы в ОКХ. В сложившихся обстоятельствах оставалось только ждать и – вопреки всему – продолжать надеяться. Теперь только успешная попытка покушения на Гитлера могла остановить наступление на Западе – больше ничего не могло этому помешать. Бек и Остер, независимо от того, будет наступление успешным или нет, хотели попытаться сохранить ту тонкую ткань контактов на Западе, которую им удалось сплести и которая была сохранена и даже несколько укрепилась после начала войны. Если бы эти контакты сумели пережить потрясение от военного конфликта с западными странами, возможно, что–то удалось бы сделать для того, чтобы спасти Германию и добиться для нее такого места в мировом сообществе, которое не было бы постыдным и унизительным.

В последующие годы твердое ядро противников нацистского режима, участники которого, невзирая на все трудности, неудачи и разочарования, упорно и стойко вели борьбу во время первого и второго раундов сражения с режимом, продолжало свою деятельность. Его состав остался практически неизменным, и все его участники по–прежнему целеустремленно делали все, что могли. В период общего разочарования и подавленности Хассель записал в своем дневнике 29 апреля 1940 года: «Бек, Попитц, Герделер и я были едины во мнении, что несмотря на то, что шансы минимальны, мы ни на минуту не должны отказываться от борьбы и должны пробиваться вперед, чего бы это ни стоило».

Хассель и те, от чьего имени он говорил, не изменили своего намерения. Практически все без исключения четыре года спустя плечом к плечу выступили против нациста номер один 20 июля 1944 года.

Прощание Остера и Саса

Триумф Гитлера на севере Европы окончательно решил вопрос о наступлении на Западе. Ни с какими серьезными возражениями со стороны военного руководства нацистский диктатор больше не сталкивался. Успех его личных планов в Норвегии подействовал на генералов ошеломляюще и даже привел их в некоторый трепет. Ведь мало кто из них знал, сколь сильно нервничал и колебался Гитлер, когда, как казалось, операция могла быть сорвана. В течение месяцев военную элиту рейха тщательно обрабатывали, применяя давление, умасливание и просто откровенно грубый нажим; это дало результаты и довело генералов «до кондиции», когда они, как презрительно отозвался о них Остер, превратились в «генерал–полотеров», готовых выполнить любой приказ Гитлера; эта характеристика касалась, естественно, высшего генералитета. То пассивное сопротивление, которое наблюдалось со стороны многих из них осенью и ранней зимой 1939/40 года, окончательно ушло в прошлое.

Их совесть за эти месяцы либо притихла, либо совсем уснула. Весь сор, который обильно выносился из Польши, чтобы достичь ушей Запада, был запрятан под ковер и надежно там похоронен. То чувство протеста, которое вызывали планы Гитлера в отношении нейтральных стран и которое охватило даже такого человека, как Бок, в ноябре 1939 года, в значительной степени теперь сошло на нет. Во время захвата Дании и Норвегии никто уже не углублялся в моральный аспект этого события и вообще не относился к этому столь же чувствительно, как при обсуждении планов агрессии против нейтральных стран несколько месяцев назад. Теперь к этому отнеслись куда как спокойнее, восприняв чуть ли не как должное. Победа, как часто поучал Гитлер своих генералов, списывает все, а перспектива военного триумфа, столь призрачная в осенние месяцы 1939 года, становилась все более реальной.

В Гааге и Брюсселе по–прежнему не хотели смотреть правде в глаза. Ведь жизнь, казалось, была бы куда проще и приятнее, если бы просто удалось закрыть рот «берлинской Кассандре»[197]197
  Согласно греческой мифологии, Аполлон в отместку за то, что Кассандра отвергла его любовь, сделал так, что пророчествам девушки, которые всегда в конце концов оказывались верными, изначально никто не верил. (Примеч. пер.)


[Закрыть].

Сас был не единственным пострадавшим от тех, кто не хотел слышать того, что им не нравилось. Один английский корреспондент, работавший в Голландии и рискнувший передать в свою газету в начале мая 1940 года информацию о предстоящем нападении, был вызван голландскими властями и получил предупреждение, что он будет выслан из страны, если еще раз пошлет «провокационную и создающую проблемы информацию».

Что касается Саса, то, к счастью, его поддержал советник голландского посольства в Берлине, который делал все, что мог, чтобы оградить Саса от острой критики. С середины марта 1940 года Сас не посещал Гаагу, где большинство контактов, которые ему приходилось иметь с различными официальными лицами, ничего, кроме разочарования и боли, ему не приносили. С учетом уверенности Остера в том, что в ближайшее время вторжение в Голландию точно состоится и очередной приказ на этот счет Гитлера теперь будет уже окончательным, Сас, естественно, очень беспокоился за свою семью. В Голландии она не могла чувствовать себя в безопасности, коль скоро страна была под угрозой оккупации. Оказаться в западне в Германии после оккупации Голландии было немногим лучше. Остер предложил Сасу вывезти жену и сына в Швейцарию, а оттуда, если начнется война на Западе, – во Францию или Англию.

11 апреля 1940 года, когда Гитлер перенес дату окончательного срока наступления с 14 на 13 апреля, Сас вывез семью из Берлина на служебной машине, двигаясь по маршруту, намеченному для него абвером. Остер хотел, чтобы этот отъезд привлекал как можно меньше внимания, поскольку нельзя было поручиться за то, как поведет себя гестапо в случае, если разразится настоящая война. Каждый вечер Сас сообщал из той или иной явки абвера на Тирпиц–Уфер о своем местонахождении. В конце концов он добрался вместе с машиной до Лондона, и до окончания войны этот автомобиль оставался служебной машиной голландского военного министра. Сам Сас, естественно, вернулся в Берлин, и теперь ему оставалось лишь покориться неизбежному.

Над Европой нависло тревожное ожидание, и это ожидание также охватило маленькую группу самых близких и преданных сторонников Ганса Остера. С того момента, как Остер открылся Лидигу в тот октябрьский день 1939 года, когда он решил перейти свой Рубикон и принял судьбоносное решение, этот маленький круг практически не расширился. Рабочие и личные отношения Остера и Донаньи были столь тесны, что они не могли скрывать друг от друга секреты подобного рода. А Ганс фон Донаньи, в свою очередь, не имел никаких секретов от своей жены.

Донаньи не только был в курсе того, что Остер информировал Саса обо всем, что было связано с наступлением, но и посвятил в это своего шурина Дитриха Бонхоффера, с которым имел исключительно доверительные отношения; они делились самым сокровенным, в частности вопросами, связанными с верой и совестью. Бонхоффер, который пять лет спустя был повешен вместе с Остером в концлагере Флоссенбург, считал, как и Донаньи, что Остер действовал исключительно в интересах Германии. В обществе, в котором высшее проявление патриотизма подчас состояло в убежденности делать то, что обычно считалось уделом негодяев, «измена» Остера означала на самом деле высшую преданность своей стране.

О контактах Остера и Саса знали только пять человек: Лидиг, Гизевиус, супруги Донаньи и Бонхоффер; в мае 1940 года все пятеро были убеждены в том, что кульминация этих контактов придется на тот момент, когда наступление, о начале которого столь часто отдавался приказ, наконец начнет реально осуществляться. Скорее всего, кроме них об этом больше никто не знал. Нет никаких свидетельств того, что о связях Остера и Саса знал Бек; практически все сходятся на том, что ему ничего об этом не было известно. Еще более категорически это можно утверждать относительно Канариса, с возмущением отвергавшего все, что хотя бы отдаленно напоминало национальную измену, и так же резко высказывавшегося и против государственной измены. Вызывает сильные сомнения заголовок в голландском журнале «Шпигель», под которым был напечатан фрагмент неоконченных воспоминаний Саса; этот заголовок гласил: «Сам Канарис лично позаботился о том, чтобы я был обо всем информирован». Тут разрываешься между двумя выводами: либо это упущение редакции, либо специальное «допущение», сделанное для того, чтобы привлечь внимание читателей.

Никто из тех, кто знал о контактах между Остером и Сасом, никогда не использовался в качестве связного. Остеру приходилось самому буквально откапывать информацию для своего друга; порой это было сделать крайне трудно: сведения подчас были весьма неточными, а источники сомнительными. С учетом всей сложности и риска Остер стремился передавать информацию Сасу таким образом, чтобы не привлекать лишнего внимания. Когда нужно было передать голландскому военному атташе срочную информацию, супруги Донаньи очень волновались, сумеет ли Остер связаться с Сасом вовремя.

Днем 3 мая 1940 года, ровно месяц спустя после получения предупреждения о нападении на Норвегию и Данию, Сасу пришло от Остера срочное сообщение о наступлении на Западе. Они, однако, решили, что ехать в Гаагу Сасу не было никакого смысла. «У тебя и так столько проблем в Голландии, – сказал Остер. – Они все равно тебе не поверят. Давай лучше немного подождем и посмотрим, что произойдет».

На следующий день, 4 мая, по инициативе Гааги последовал звонок в посольство в Берлине из голландского МИДа, вызванный предупреждениями, полученными голландцами из Ватикана. Известно ли что–либо военному атташе о том, что наступление неизбежно произойдет? Советник посольства ван Харсма направил шифрованную телеграмму с ответом Саса, в которой содержался утвердительный ответ на запрос Гааги; в телеграмме подчеркивалось, что, скорее всего, это произойдет в середине следующей недели. О том, как прошли оставшиеся до вторжения дни в жизни Джисберта Саса, можно подробно узнать из его выступления перед комиссией по расследованию голландского парламента, а также из его незаконченных мемуаров, которые дошли до нас. Мы узнаем, что Сас многократно приезжал к Остеру домой, и, хотя нельзя сказать, что они забыли обо всякой осторожности, становится ясно, что, когда возникала необходимость немедленной встречи, соображения осторожности и безопасности отходили на второй план. С учетом того, что Сас обладал дипломатической неприкосновенностью, основной опасности подвергался, конечно, Остер.

Вечером 6 мая Остер сообщил своему другу, что наступление теперь назначено на 8 мая и что ему, скорее всего, будет предшествовать короткий ультиматум[198]198
   Поскольку Сас получил это сообщение вечером 6 мая, он сумел передать его Готалсу только в начале следующего дня. С учетом срочности сообщения Готалс передал его в шифрованном телефонном звонке в 8 часов 30 минут 7 мая. Его сообщение было также подтверждено информацией, полученной от Дипендорикса. Эти сообщения приведены в упоминавшемся сборнике опубликованных сообщений Готалса.


[Закрыть].

Указанные факты были сообщены в голландский МИД шифрованной телеграммой. Однако настроение в Гааге было если не беспечным, то никак не отражавшим ощущение серьезной опасности. В тот же день министр иностранных дел Голландии ван Клеффенс написал в письме одному американцу голландского происхождения, что угроза войны для Голландии миновала, поскольку главные военные действия теперь будут перемещаться на Балканы. Было очевидно, что полученное предупреждение от папы три дня назад произвело на голландцев не большее впечатление, чем более двух десятков аналогичных предупреждений, полученных от Саса из Берлина. Были получены также предупреждения и от других друзей Голландии в Германии. 8 мая 1940 года немецкий социалист Мозер, который, спасясь от преследований нацистов, укрылся в Голландии и который получал информацию непосредственно из штаба Рейхенау в Дюссельдорфе, узнал, что наступление определенно намечено на 10 мая. Он немедленно передал эти новости лидеру голландских социал–демократов Коосу Ворринку, который поспешил сообщить обо всем военному министру Голландии. Однако в ответ он услышал, что аналогичная информация поступила и от военного атташе в Берлине и что ее не считают достоверной.

9 мая 1940 года должны были быть выпущены «окончательные» приказы о наступлении, если оно действительно должно было начаться на следующий день – 10 мая. Днем Сас разговаривал с Остером по телефону, а вечером, в 19.00, приехал к нему домой. Приказы действительно были выпущены, сказал Остер, но, поскольку никто не может предсказать, что выкинет Гитлер в следующую минуту, следует еще немного подождать, чтобы удостовериться в том, что Гитлер не отменит приказ о наступлении в последний момент. Критическое время – 21 час 30 минут; если к этому времени не последует приказ, отменяющий наступление, то оно точно начнется завтра, как и планировалось. Остер и Сас отправились в город поужинать; этот ужин, как отмечал Сас, «определенно напоминал поминки». Друзья вспомнили о совместной работе; Остер сказал, что утечка информации в Голландию была обнаружена и был дан приказ провести расследование. Однако удалось направить расследование по ложному следу, вбросив информацию, что утечку организовали «офицеры–католики из ОКВ».

В 21.30 друзья направились в ОКВ, которое занимало помещение, расположенное на Бендлерштрассе, где раньше размещался штаб сухопутных сил и где позднее, в 1944 году, был расстрелян граф Штауфенберг, участник неудавшегося покушения на Гитлера. Сас остался ждать в такси. Через двадцать минут Остер вернулся и сказал: «Мой дорогой друг, теперь действительно все. Контрприказа, отменяющего наступление, не было. Все кончено. «Свинья» уехала на Западный фронт. Это конец. Надеюсь, мы встретимся после войны».

Далее, как говорят и чему автор склонен верить, Остер взял своего друга за пуговицу пальто и, дружески слегка подтолкнув, сказал: «Сас, окажи мне услугу, взорви мосты через Маас». Хотя друзья Остера могли всячески открещиваться от этих слов, на самом деле в них нет ничего предосудительного. Ведь Остер и Сас наверняка многократно обсуждали вопрос о том, как голландцы могут защищаться, если вторжение окажется неизбежным. Для голландцев реки, каналы и дамбы означают то же самое, что для норвежцев горы и длинные узкие фьорды. Наибольшее стратегическое значение играет река Маас, через которую перекинуты железнодорожные и иные мосты в таких местах, как Маастрихт и Рурмонд. Остер, который в течение полугода предупреждал или пытался предупредить об опасности бельгийцев, голландцев, датчан, норвежцев, англичан, а также Ватикан, должен и вынужден был мыслить такими категориями. Если он даже и не сказал таких слов, прощаясь с Сасом, то совсем неудивительно, если бы подобные слова действительно прозвучали. Ведь только подобным способом можно было попытаться реально сорвать планы Гитлера, вновь сделать перспективы свержения нацистского режима реальными и таким образом остановить войну с минимальными человеческими потерями.

Попрощавшись, друзья расстались. Сас поспешил в голландское посольство, чтобы позвонить в Гаагу военному министру. Через двадцать минут он был на связи с лейтенантом военно–морских сил Потсом Утервеером, которому он условленным шифром передал свое сообщение. Затем, сообщив о том же Готалсу, Сас вместе с другими сотрудниками посольства приступил к уничтожению секретных документов. Спустя полтора часа после разговора с Гаагой, почти ровно в полночь по берлинскому времени, последовал звонок из Гааги и Сас услышал на другом конце провода мрачный голос начальника голландской разведки полковника ван де Пласке: «Я получил плохие новости от вас в связи с предстоящей вашей жене операцией. Что с ней случилось? Вы проконсультировались со всеми врачами?»

Сас был в ярости, что его вынуждали вновь вести разговор по открытому проводу, причем в таких прозрачных выражениях, которые безжалостно раскрывали источник его информации. Будучи охвачен сильным гневом, он ответил: «Да, но я не понимаю, как вы можете беспокоить меня в подобных обстоятельствах. Теперь вам все известно. Операцию отменить невозможно. Я говорил со всеми врачами. Она состоится завтра на рассвете». После этого Сас бросил трубку.

Действительно ли ван де Пласке (который провел весь тот вечер в ресторане) и его вышестоящие начальники поверили информации Саса хотя бы теперь? По крайней мере, они спрятали королеву в безопасное место; генерал Винкельман лично препроводил ее в специальное укрытие.

Что касается мостов через Маас, то большинство из них были в целости и сохранности, когда несколько часов спустя появились немцы.

После телефонного разговора Сас продолжил жечь бумаги; никто в посольстве в ту ночь не сомкнул глаз; все слушали радио.

В 3 часа ночи последовали первые сообщения о том, что немецкие самолеты появились над территорией Голландии. Двадцать восемь раз до этого Адольф Гитлер назначал даты наступления на Западе, а потом отменял их. Теперь вторжение началось.

Постскриптум

Хотя международные телефонные переговоры строго прослушивались, сообщение, переданное Сасом Утервееру, не привлекло особого внимания. А вот слова ван де Пласке произвели настоящий фурор, и к поиску «врачей» приступили немедленно. Тщательно изучили круг друзей и знакомых Саса, и подозрение в первую очередь пало на Остера.

В течение некоторого времени на Тирпиц–Уфер очень нервничали, поскольку расследование распространилось и на территорию оккупированной Голландии. Несколько офицеров голландской разведки, а также секретарь Саса, вернувшийся из Берлина, подверглись плотному допросу. Осторожность Саса, никогда не разглашавшего имени Остера, дала необходимые результаты: расследование «с его угла» зашло в полный тупик, и один из сотрудников гестапо воскликнул: «Этот чертов голландский военный атташе оказался самым умным и хитрым из них всех!»

В конце концов оппозиции удалось свести расследование на нет, добившись, используя имевшиеся связи и влияние, чтобы это дело было поручено военному прокурору Карлу Шаку, который впоследствии стал руководителем военно–юридической службы вермахта. Шак сумел спустить дело на тормозах и, замутив воду, не дать гестапо выйти на след Остера. Конечно же к этому делу вернулись вновь, когда Остер был арестован в 1944 году.

Глава 8
Отзвуки переговоров в Риме

То напряжение, которое охватило небольшую группу членов оппозиции, посвященную в ватиканские контакты, в период, когда она сначала занималась составлением «доклада Х», а затем пыталась его должным образом использовать, передалось и аналогичной небольшой группе посвященных в эти вопросы в Ватикане, которая с нетерпением и надеждой ждала практических результатов от ватиканских контактов. Как неоднократно указывал в ряде бесед отец Ляйбер, Мюллер с уверенностью утверждал, что к середине февраля 1940 года из Германии следует ждать больших и очень важных новостей. В данном случае, очевидно, память несколько подвела отца Ляйбера, поскольку речь могла идти о событиях, ожидаемых в середине марта, а не месяцем ранее. Навряд ли Мюллер мог рассчитывать, что события станут развиваться столь стремительно. Только исключительно оптимистичным и жизнелюбивым характером Мюллера, а также тем, что он находился как бы на периферии рабочей группы оппозиции в абвере и не был в курсе всех событий, можно объяснить его убежденность в том, что поскольку контакты в Риме принесли полный успех, то все препятствия к перевороту, которые имелись в ОКХ, теперь будут преодолены чуть ли не автоматически[199]199
  Более скептически настроенный Гизевиус, которого сподобили к такому восприятию ситуации неоднократные многочисленные разочарования, довольно часто, по его словам, убеждал Мюллера «не обещать слишком много» в Риме. Однажды, как он вспоминает, он специально проводил Мюллера до железнодорожного вокзала, чтобы по пути еще более подробно донести до него свою точку зрения.


[Закрыть].

Скорее всего, Остер и Донаньи, которые лучше других знали о том, насколько слабыми были надежды побудить руководство ОКХ к активным действиям и насколько перспективы подобного развития событий становились все более и более призрачными, до конца пытались поддержать своих товарищей, не дать им упасть духом, не открывая им всей информации до тех пор, пока были хоть какие–то основания надеяться на лучшее, какой бы малой и иллюзорной эта надежда ни казалась.