Текст книги "Ответный удар"

– Неужели ты собираешься его взорвать? – взволнованно спросил Егер.

Конечно, когда идет война страдают исторические памятники, и тут ничего не сделаешь. Во время наступления на Россию Егер видел множество горящих русских церквей, но они значили для него гораздо меньше, чем дворец римского императора.

– Если возникнет необходимость, я его взорву, – сказал Скорцени. – Я понимаю, что ты имеешь в виду, Егер, но если ты придерживаешься таких взглядов, значит, я ошибся и сделал неверный выбор.

– Может, и так. Ты не забыл, что к югу от Бельфора меня ждет мой полк?

– Ты отличный танкист, Егер, но не гений, – проговорил Скорцени. – Твой полк прекрасно справится со своими обязанностями, если им будет командовать кто-нибудь другой. А вот для меня твои знания могут оказаться исключительно полезными. Я тебя соблазнил или нет?

Егер почесал подбородок. Он не сомневался, что Скорцени сумеет добиться, чтобы его отправили в Хорватию. Он совершил такое количество героических поступков, что командование непременно пойдет ему навстречу. Вопрос заключался в другом: хочет ли он, Егер, попробовать что-то новенькое, или предпочитает вернуться в свой полк и заняться привычным делом?

– Купи-ка мне еще стаканчик шнапса, – попросил он Скорцени.

– Хочешь, чтобы я сначала тебя напоил, а потом ты заявишь, будто не понимал, о чем идет речь, когда согласился на мое предложение, – ухмыльнувшись, сказал Скорцени. – Ладно, Егер, будь по-твоему.

* * * Генерал-лейтенант Курт Чилл насмешливо посмотрел на своих советских собеседников.

«Может, мне просто показалось», – подумал Джордж Бэгнолл, – «и во всем виноват пляшущий свет факелов?»

Но нет, голос генерала тоже звучал насмешливо:

– Надеюсь, господа, нам удастся создать объединенный фронт для обороны Плескау? Мы и раньше к этому стремились, однако, к сожалению, наше сотрудничество носит весьма ограниченный характер.

Командиры двух партизанских отрядов, Николай Васильев и Александр Герман с трудом сохраняли спокойствие. Герман, который знал не только русский, но и идиш, понял слова генерала.

– Называйте наш город его настоящим именем, а не тем, которое вы, нацисты, ему дали – потребовал он. – Сотрудничество! Ха! По крайней мере, раньше вы соблюдали приличия.

Бэгнолл, знакомый с немецким весьма приблизительно, нахмурился, пытаясь понять, что говорит партизан. Васильев, который не знал никакого иностранного языка, подождал, когда переводчик закончит шептать ему в ухо.

– Да! – прорычал он, а потом добавил что-то непонятное по-русски.

– Товарищ Васильев возражает против термина «объединенный фронт», который следует употреблять, только если речь идет о союзах прогрессивных сил, нам с реакционерами не по пути, – сообщил переводчик.

Сидевший рядом с Бэгноллом Джером Джонс тихонько присвистнул.

– Он смягчил перевод. Васильев назвал немцев «фашистскими шакалами».

– И почему я нисколько не удивлен? – прошептал в ответ Бэгнолл. – По-моему, уже хорошо, что вместо того, чтобы сразу прикончить друг друга, они всего лишь мерзко ругаются.

– В этом что-то есть, – согласился Джонс.

Он собрался еще что-то сказать, но тут снова заговорил Чилл:

– Если мы сейчас не объединим усилия, причем мне наплевать, какое имя вы дадите нашему союзу, ящеры придумают вашему любимому городу свое собственное название.

– Ну и как же мы им помешаем? – Герман снова понял слова генерала на несколько мгновений раньше Васильева. Русский партизан несколько изменил вопрос:

– Да, разве мы можем отправить своих солдат сражаться вместе с вашими, не опасаясь выстрелов в спину?

– Можете, потому что я тоже отправляю своих солдат сражаться рядом с вашими, – заявил Чилл. – Не следует забывать, что у нас общий страшный враг. А насчет выстрелов в спину… Сколько отрядов Красной армии шло в бой, зная, что у них за спиной идут офицеры НКВД – для обеспечения необходимой степени героизма?

– Партизан это не касается – ответил Герман и замолчал. Васильев тоже ничего не сказал, из чего Бэгнолл сделал вывод, что Чилл заработал очко.

– Кто-нибудь из вас, господа, готов взять на себя организацию обороны Плескау… прошу прощения, Пскова? – сложив руки на груди, спросил Чилл.

Александр Герман и Николай Васильев переглянулись. Ни тот, ни другой не испытывал энтузиазма по поводу предложения Чилла. На их месте Бэгнолл чувствовал бы себя так же. Устраивать налеты, подготовленные на базе, запрятанной глубоко в лесу, не одно и то же, что сражаться в открытом бою. Партизаны отлично умели доставлять своим врагам мелкие неприятности. Но, вне всякого сомнения, они отдавали себе отчет в том, что их действия не помешали немцам занять Псков.

– Нет, – сказал по-русски Васильев, а потом продолжил через переводчика: – Вы сможете лучше организовать оборону, если, конечно, будете защищать город, его население и советских солдат, а не станете думать только о своих нацистах.

– Если я беру на себя оборону какого-то района, я отвечаю за все – насколько, конечно, это в моих силах, учитывая количественный состав армии и наличие боеприпасов, – ответил Чилл. – Надеюсь, вы понимаете, что если я отдам приказ одному из ваших подразделений, оно должно будет его выполнить?

– Разумеется, – сказал Васильев. – Но только если командир и политрук посчитают ваш приказ отвечающим интересам общего дела, а не вашим, личным.

– Нет, меня такая постановка вопроса не устраивает, – холодно заявил Чилл. – Они должны быть уверены в том, что я действую из соображений общего блага и выполнять мои распоряжения, считают они их правильными или нет. Одна из причин, по которой необходимо иметь человека, отвечающего за проведение всей операции, заключается в том, что он находится в положении, дающем ему возможность увидеть то, что не видно его подчиненным.

– Нет, – одновременно заявили по-русски Васильев и Герман.

– Ну вот, начинается, – прошептал Бэгнолл Джерому Джонсу. Тот только молча кивнул. – Нужно что-то сделать, прежде чем они снова пустятся в свои идиотские пререкания. Я еще не забыл, как большевики поцапались с нацистами на прошлой неделе. Не знаю, как ты, но мне не хочется оказаться между двух огней.

– Мне тоже не хочется, – прошептал в ответ Джонс. – Если так сражаются на земле, благодарение Богу, что есть военно-воздушные силы, вот что я вам скажу.

– Кто ж тут спорит? – согласился Бэгнолл. – Ты не забыл, мне уже пришлось почувствовать это на собственной шкуре. Ты не участвовали в рейде на базу ящеров, расположенную к югу отсюда.

«Они не захотели тобой рисковать», – подумал он без особого раздражения. – «Мы с Кеном и бедняга Эл… ну, нас можно и заменить, а вот ты… слишком хорошо разбираешься в своих радарных установках».

– Я просил, чтобы меня тоже взяли в тот рейд, – словно угадав его мысли, проговорил Джонс. – Но проклятые русские не пустили.

– Правда? Я не знал.

Джонс сразу вырос в глазах Бэгнолла. Добровольно пойти под пули мало кто согласится, в особенности, если ты не обязан это делать.

– Да какая разница! Нам нужно подумать о том, что происходит сейчас, а не вспоминать прошлое. – Он встал и громко сказал по-русски: – Товарищи!

– Даже Бэгнолл знал это слово. А Джонс, тем временем, продолжал сначала по-русски, а потом по-немецки: – Если вы хотите преподнести Псков ящерам на тарелочке с голубой каемочкой, давайте, продолжайте в том же духе.

– Так-так! И какое же решение вы предлагаете? – поинтересовался Курт Чилл. – Может быть, выбрать главнокомандующим вас? – Его холодная жесткая улыбка напоминала волчий оскал. Джонс покраснел и быстро сел. – Представляю себе, генералы пляшут под дудку простого солдата, немного разбирающегося в радарных установках. Ничего не выйдет.

– А почему? – Бэгнолл поднялся на ноги. Он говорил только по-немецки, да и то не слишком хорошо, но решил не отступать: – Красная армия не доверяет Вермахту, а Вермахт – Kpaq-ной армии. Мы, англичане, сделали что-нибудь такое, чтобы вызвать подозрения в нашей лояльности у той или другой стороны? Пусть генерал Чилл командует. Если русским не понравятся его предложения, они пожалуются нам. Если мы посчитаем приказы разумными, русские должны будут им подчиниться, словно их отдал сам Сталин. Разве не справедливо?

Повисла напряженная тишина, если не считать тихого бормотания переводчика, который докладывал Васильеву, что сказал Бэгнолл. Через несколько секунд Чилл заявил:

– Вообще, ослабление командования это плохо, поскольку тот, кто руководит операцией, должен обладать всей полнотой власти. Но в данных, особых обстоятельствах…

– Только англичанам придется принимать решения быстро, – сказал Александр Герман. – Если они будут слишком долго размышлять, приказы потеряют актуальность.

– Ну, это войдет в условия договора, – успокоил его Бэгнолл.

– Англичанам также придется помнить, что все мы здесь союзники и вместе боремся против ящеров. Речь не идет о коалиции Англии с Россией, выступающей против Рейха, – проговорил генерал-лейтенант Курт Чилл. – Если решения окажутся не объективными, то очень скоро сооружение рухнет, и мы снова начнем стрелять друг в друга…

– Да, разумеется, – нетерпеливо перебил его Бэгнолл. – Если бы я сомневался в том, что мы с такой задачей справимся, я бы не стал ничего предлагать. Должен заметить, в этой комнате не мне одному трудно постоянно помнить, что все мы союзники и должны вместе планировать свои действия.

Чилл наградил его сердитым взглядом. Васильев и Герман тоже.

– Здорово вы их! – прошептал Джером Джонс. – При такой постановке вопроса каждый из них думает, будто вы имели в виду другого. Прямо-таки византийская мудрость.

– Это комплимент? – спросил Бэгнолл.

– Сказано, как комплимент, – заверил его Джонс.

– Вас устроит такое распределение обязанностей, господа? – спросил Чилл русских партизан. – Вы согласны, чтобы англичане стали арбитрами в нашем союзе?

– Уж очень сильно он нажимает на слово «господа», – прошептал Джонс.

– В противовес «товарищам». По-моему, он их специально дразнит. Такое обращение никак не укладывается в доктрину о диктатуре пролетариата.

Бэгнолл слушал его в пол-уха. Он наблюдал за двумя людьми, которые возглавляли «лесную республику» перед приходом ящеров. Они что-то обсуждали, причем вид у них был явно не слишком довольный. Впрочем, Бэгнолла мало волновало, довольны они или нет. Главное, чтобы Герман и Васильев соблюдали условия договора.

Наконец, Николай Васильев повернулся к генералу Чиллу и произнес по-русски одно единственное предложение. Переводчик повторил его по-немецки:

– Лучше англичане, чем вы.

– Полностью с вами согласен – с точностью до наоборот, разумеется, – сказал он и насмешливо поклонился Бэгноллу. – Примите мои поздравления. Вы и двое ваших соотечественников только что стали фельдмаршальским советом из трех человек. Может быть, заказать вам жезл и приказать портному пришить вам на брюки алые лампасы?

– Нет никакой необходимости, – ответил Бэгнолл. – Мне нужно только, чтобы вы и ваши советские коллеги заверили меня в том, что вы готовы подчиняться решениям, которые мы примем. Иначе и начинать не стоит.

Немецкий генерал наградил его внимательным взглядом, а потом медленно кивнул.

– Вы и в самом деле осознаете, с какими проблемами вам придется столкнуться. Я в этом сомневался. Хорошо, пусть будет по-вашему. Клянусь честью солдата и офицера Вермахта и Рейха, что приму ваше решение по спорным вопросам без возражений.

– А вы? – спросил Бэгнолл командиров партизанских отрядов.

Александру Герману и Николаю Васильеву такая постановка вопроса пришлась явно не по душе, но Герман сказал:

– Если возникнет неоднозначная ситуация, и ваше решение будет противоречить нашим представлениям о том, как следует поступить, мы подчинимся, как подчинились бы воле самого великого Сталина. Я клянусь.

– Да, – сказал Васильев, выслушав переводчика. – Сталин, – он произнес имя своего вождя с благоговением и восторгом, так верующий человек призывает себе на помощь Бога… или могущественного демона.

– Желаю получить удовольствие от ответственности, которая легла на ваши плечи, мои английские друзья, – проговорил Курт Чилл и, четко отсалютовав Бэгноллу и Джонсу, вышел из комнаты.

У Бэгнолла возникло ощущение, будто вокруг него неожиданно сгустился воздух, а на плечи лег непосильный груз.

– Кен будет недоволен, что мы его втянули, в особенности, если учесть, что он не присутствовал на совещании, – сказал он.

– Наказание за прогул, – ответил Джонс.

– Возможно. – Бэгнолл искоса посмотрел на Джонса. – Как ты думаешь, немцы могут потребовать, чтобы ты порвал с прекрасной Татьяной заявив, что иначе твое мнение нельзя будет считать объективным?

– Пусть только попробуют, – заявил Джонс. – Вот тогда у меня появятся основания для необъективного отношения к ним. Она лучшее, что есть в вонючем городе под названием Псков. Если кто-нибудь попытается ее у меня отнять, ему очень сильно не поздоровиться. Уж это я вам обещаю.

– Что? – Бэгнолл удивленно приподнял брови. – Тебя не вдохновляет здешняя весна? Насколько я помню, когда мы летели сюда в «Ланкастере», ты так красиво о ней рассуждал.

– И весна тут вонючая, – заявил Джонс и, сердито топая, вышел из комнаты.

На самом деле весна в Пскове была очень даже ничего. Река Великая, наконец, освободившись ото льда, с ревом устремилась в Псковское озеро. На крутых склонах тут и там высились огромные серые с розовыми вкраплениями валуны, величественные на фоне зеленой стены леса. На улицах окружавших Псков покинутых жителями деревень росла высокая трава.

Ослепительно голубое небо украшали медленно плывущие с запада на восток маленькие белые облачка. На их фоне три параллельные, словно прочерченные по линейке, линии казались особенно уродливыми.

«Следы самолетов ящеров», – подумал Бэгнолл, и у него мгновенно испортилось настроение.

Ящеры еще не перешли в наступление, но они готовятся.

* * * Услышав вой двигателей, Мордехай Анелевич поднял глаза от свекольного поля. Далеко на севере три крошечные серебристые точки уплывали на запад.

«Садятся в Варшаве», – подумал он по привычке.

Сначала он научился опасаться немецких самолетов, а потом на Землю явились ящеры.

Интересно, что они затеяли?

Тот, кто сейчас возглавляет еврейское сопротивление, непременно имеет в аэропорту своего человека, который свободно говорит на языке ящеров и наверняка знает ответ на этот вопрос. И, конечно же, генерал Бор-Коморовский, из польской армии. Анелевич скучал по возможности получать информацию практически из первых рук, он привык постоянно находиться среди людей и вести активный образ жизни. Покидая Варшаву и направляясь в Лешно, Анелевич не представлял, что его горизонты так катастрофически сузятся.

В городе имелось несколько радиоприемников, но какая от них польза, если нет электричества? В крупных польских городах с этим все в порядке – относительно, конечно. Но никому не пришло в голову починить линии электропередач в небольших населенных пунктах. Скорее всего, в Лешно электричества не было и во времена Первой мировой войны. Теперь, когда его снова не стало, люди научились обходиться без него.

Анелевич вернулся к работе. Вытащил сорняк, убедился в том, что в земле не осталось корня, продвинулся вперед на пол метра и повторил все сначала.

«Какое странное занятие», – мелькнуло у него в голове, – «думать не нужно, а к концу дня от усталости жить на свете не хочется. И непонятно, на что ушел день».

Работавший через несколько грядок от него поляк, поднял голову и крикнул:

– Эй ты, еврей! Как называет себя существо, которое утверждает, будто является губернатором Варшавы?

В его обращении не прозвучало злобы, он всего лишь позвал Анелевича, нисколько не намереваясь его обидеть. Да ему и не пришло бы в голову, что тот может обидеться.

– Золрааг, – ответил Мордехай, старательно выговаривая двойной звук «а».

– Золрааг, – не так уверенно повторил поляк. Потом снял шапку и почесал в затылке. – Он что, такой же маленький, как и все остальные? По-моему, это неправильно.

– Все самцы, которых мне довелось видеть, примерно одного размера, – ответил Мордехай.

Поляк снова почесал затылок; Анелевич имел дело с ящерами практически каждый день и знал их настолько хорошо, насколько человек может узнать инопланетян. Здесь, в Лешно, о ящерах много говорили, но для местных жителей они продолжали оставаться загадкой. Их видели, когда они изгнали из города фашистов, и теперь, на дороге в Люблин, где они что-то покупали и продавали.

– Они действительно такие мерзкие, как о них говорят? – спросил поляк.

Ну и как отвечать на такой вопрос?

– Они не такие жестокие, как нацисты, – медленно проговорил Анелевич.

– И не отличаются особой сообразительностью – точнее, дело в том, что они понимают людей не лучше, чем мы их, вот и кажется, что они глупее, чем на самом деле. Но техника у них такая, что немцам и не снилось, а, следовательно, они очень опасны.

– Ты рассуждаешь, точно священник, – заметил крестьянин, и слова его явно не были похвалой. – Задашь простой вопрос, а тебе говорят: «Ну, понимаешь, это так, а с другой стороны и не так. К тому же, и вообще…» – он сердито фыркнул. – Я всего лишь хотел услышать «да» или «нет».

– Есть такие вопросы, на которые нельзя дать утвердительный или отрицательный ответ, – возразил ему Анелевич.

Несмотря на то, что он получил светское образование, среди его предков имелись целые поколения ученых талмудистов. А если ты еврей, то довольно быстро начинаешь понимать, что в жизни все не так просто, как кажется на первый взгляд.

Анелевич видел, что поляк ему не поверил. Он снял с пояса флягу с водкой, хорошенько к ней приложился и протянул Анелевичу. Тот сделал маленький глоток, водка помогала дожить до конца дня.

– Ну, и из-за чего тебе пришлось бежать из Варшавы в наш маленький городок? – спросил через некоторое время поляк.

– Последнего человека, задавшего мне этот вопрос, я пристрелил, – ответил Анелевич спокойно.

Крестьянин удивленно на него вытаращился, а потом громко расхохотался.

– А ты веселый паренек, как я погляжу. Придется нам за тобой приглядывать, верно? – Потом он поморщился и заявил: – А ты знаешь, кое-кто из девиц уже не сводит с тебя глаз.

Анелевич пробормотал нечто маловразумительное. Он знал. И не имел ни малейшего представления, что ему делать. Когда он возглавлял еврейское сопротивление, времени на женщин у него не оставалось, кроме того, ему приходилось думать о собственной безопасности, а подруга – это всегда опасно. Сейчас он находился в ссылке. Опыт работы в подполье подсказывал, что и здесь следует держать себя в руках. Но Анелевич не был монахом, да и молодая кровь играла.

– Когда идешь ночью облегчиться, главное не смотреть под телеги или в сторону сеновала, – ухмыльнувшись, сообщил поляк, – а то, не дай Бог, увидишь что-нибудь не подобающее.

– Правда? – удивился Анелевич, хотя знал, что это чистая правда. Поляки не только отличались менее строгой моралью, чем евреи, они еще использовали водку в качестве оправдания своему недостойному поведению. – Не понимаю, неужели после целого дня в поле можно заниматься еще чем-нибудь? Я мечтаю только об одном – добраться до своей постели.

– Думаешь, мы сейчас много работаем? Подожди, вот начнем собирать урожай… – заявил поляк, и Анелевич застонал. Крестьянин рассмеялся, а потом сказал уже более серьезным тоном: – Старики, те, что остались в живых, они нас презирают за то, что мы обходимся без тракторов и всякой там техники, с которой, конечно, было бы легче. Но ее нет, и потому мы рады любой паре рук. Если мы не хотим голодать зимой, сейчас нужно работать. – Он наклонился, вырвал сорняк и двинулся дальше вдоль грядки.

Наверное, его не волновало, что творится в двух километрах от Лешно, но ему удалось понять суть главной проблемы. Поскольку сельскохозяйственная техника в большинстве своем вышла из строя, а та, что работала, нуждалась в топливе, достать которое не представлялось возможным, люди думали только об одном – нужно сделать все, чтобы просто остаться в живых. А, значит, у них не оставалось времени на то, чтобы сражаться с ящерами.

«Наверное, ящеры именно на это и рассчитывают», – подумал Анелевич.

А может быть, и нет. Судя по высказываниям Золраага, инопланетяне вообще не предполагали, что у людей есть машины. А представить себе, что они научатся обходиться без них, ящеры, разумеется не могли. Но если ящеры превратят все население Земли в простых крестьян, заботящихся лишь о куске хлеба, смогут ли люди когда-нибудь их победить? Анелевич потряс головой, совсем как лошадь, которой надоели жужжащие целый день мухи. Он не знал, какое будущее ждет Землю.

На какое-то время он погрузился в монотонную тяжелую работу и бездумную пустоту. Когда он в очередной раз поднял голову от грядки, оказалось, что солнце уже опускается за горизонт, утопая в тумане, клубящемся над влажной, остывающей после жаркого дня землей.

– И куда только подевалось время? – удивленно спросил он скорее самого себя, чем кого-то еще.

Поляк, который по-прежнему трудился неподалеку, весело рассмеялся.

– Убежало от тебя времечко, верно? Такое иногда случается. Начинаешь думать, на что же, черт подери, ушел целый день, а потом посмотришь назад и сразу все поймешь.

Мордехай оглянулся и увидел, что действительно много сделал за день. Но он родился в городе и получил хорошее образование. Да, крестьянская работа очень важна и даже необходима, но он боялся, что она сведет его с ума своим однообразием и скукой. Анелевич не знал радоваться, или горевать из-за того, что этого еще не произошло. Пожалуй, надо бы радоваться, но, с другой стороны, если человек, вроде него, в состоянии опуститься до уровня простого крестьянина, который может думать только о поле и урожае, что же тогда говорить о человечестве в целом? Если ящеры станут навязывать людям ярмо рабства, смирятся ли жители Земли с таким положением вещей?

Он снова потряс головой. Если уж думать, так о чем-нибудь приятном. Туман рассеялся, солнце село, и теперь Анелевич мог спокойно смотреть на кроваво-красный диск.

– Ладно, хватит, – заявил поляк. – Все равно больше ничего сегодня сделать не удастся. Пора возвращаться в город.

– Лично я не возражаю.

Спина Анелевича отчаянно запротестовала, когда он попытался выпрямиться. Если у поляка что-то болело, он этого не показал. Впрочем, он проработал на земле всю жизнь, а не пару недель, как Анелевич.

Лешно, только назывался городом, а на самом деле был чуть больше деревни. Там все друг друга знали, и Мордехай явно привлекал к себе внимание. Тем не менее, встречные поляки и евреи, завидев его на улице, дружелюбно с ним здоровались и улыбались. У него, вообще, сложилось впечатление, что обе группы сосуществовали здесь достаточно мирно, по крайней мере, лучше, чем в большинстве других городов Польши.

Может быть, к нему так хорошо относились, потому что он жил в доме Ассишкиных. Джуда Ассишкин вот уже тридцать лет лечил местных евреев и поляков, а его жена, Сара, акушерка, помогла появиться на свет половине населения городка. Если за тебя поручились Ассишкины, значит, ты безупречен

– так считали в Лешно.

Евреи селились здесь, главным образом, в юго-восточной части. Как и пристало человеку, работающему с обеими группами населения, доктор Ассишкин жил на границе еврейского квартала. А по соседству стоял дом поляка по имени Роман Клопотовский. Вот и сейчас, завидев Анелевича, Роман приветственно помахал ему рукой. А вместе с ним и его дочь, Зофья.

Мордехай помахал им в ответ, и лицо Зофьи засветилось радостью. Симпатичная светловолосая девушка – нет, женщина, пожалуй, ей уже больше двадцати.

«Интересно, почему она еще не замужем?» – подумал Анелевич.

Зофья явно имела на него вполне определенные виды.

Мордехай не знал, что ему делать (точнее, он прекрасно знал, что хочет сделать, но сомневался, что это будет правильно). Впрочем, сейчас он просто поднялся по ступенькам на крыльцо, тщательно вытер ноги и вошел в дом доктора Ассишкина.

– Добрый вечер, дорогой гость, – сказал Ассишкин и кивнул, получилось очень похоже на поклон.

Широкоплечий человек лет шестидесяти с кучерявой седой бородой, умными черными глазами, прячущимися за очками в тонкой металлической оправе, и немного старомодными манерами, словно олицетворял собой ушедшие дни Российской Империи.

– Добрый вечер, – ответил Мордехай и тоже поклонился.

Он взрослел в беспокойное, смутное время и потому не обладал безупречными манерами доктора. Анелевич наверняка отнесся бы к ним с высокомерным презрением, если бы не видел, что Ассишкин ведет себя совершенно искренне без малейшего намека на аффектацию.

– Как прошел день? – спросил Анелевич у доктора.

– Совсем неплохо, спасибо, что поинтересовались. Вот если бы не нехватка медикаментов, тогда и вовсе было бы не на что жаловаться.

– Нам всем не на что было бы жаловаться, если бы не нехватка самого необходимого, – сказал Мордехай.

Доктор поднял указательный палец вверх и заявил:

– А вот тут я вынужден с вами не согласиться, мой юный друг. Неприятностей у нас даже больше чем достаточно.

Анелевич невесело рассмеялся и кивнул, показывая, что понимает, о чем хотел сказать доктор.

Тут из кухни вышла Сара Ассишкина и заявила:

– Картошки у нас тоже достаточно, по крайней мере, пока. Вас ждет картофельный суп, а уж пойдете вы есть или останетесь здесь философствовать, решать вам. – Улыбка, с которой она произнесла свою речь, полностью противоречила сердитому тону.

Наверное, в молодости Сара Ассишкина поражала своей красотой, она и сейчас оставалась очень привлекательной женщиной, несмотря на седину, слишком опущенные плечи и лицо, видевшее много горя и совсем мало радости. Она двигалась грациозно, словно танцовщица, а ее черная юбка легким водоворотом окутывала ноги при каждом шаге.

Над кастрюлей с картофельным супом и тремя тарелками, стоявшими на столе у плиты, поднимался аппетитный пар. Прежде чем взять ложку, Джуда Ассишкин тихонько прошептал молитву. Соблюдая правила приличий, Анелевич подождал, пока хозяин начнет есть, хотя его несчастный желудок громко ворчал, протестуя против задержки. Сам Анелевич уже давно перестал обращаться к Богу, который, казалось, оглох и ослеп.

Суп оказался густым, с большим количеством лука и тертого картофеля. Куриный жир, который плавал на поверхности симпатичными желтыми кружочками, придавал ему особый, незабываемый аромат.

– В детстве я называл их глазками, – сказал Анелевич и показал на кружочки.

– Правда? – Сара, рассмеялась. – Как забавно. Наши Аарон и Бенджамин тоже.

Впрочем, она тут же погрустнела. Один из сыновей Ассишкиных служил раввином в Варшаве, другой учился там же. С тех пор, как ящеры изгнали из города нацистов, и гетто перестало существовать, от них не было никаких известий. Скорее всего, оба погибли.

Тарелка Мордехая опустела практически мгновенно. Сара налила ему добавки, но он опустошил ее с такой же головокружительной скоростью, как и в первый раз.

– У вас отличный аппетит, – с одобрением сказал Джуда Ассишкин.

– Если человек пашет, как лошадь, ему и есть нужно, как лошади, – ответил Анелевич.

Впрочем, немцы придерживались на данный вопрос совсем других взглядов

– они заставляли евреев работать, как слонов, а кормили, как муравьев. На самом деле, нацисты преследовали только одну цель – побыстрее освободить страну от евреев.

Ужин подходил к концу, когда раздался настойчивый стук в дверь.

– Сара, скорей! – крикнул на идише перепуганный насмерть мужчина. – У Ханы начались схватки, почти без перерыва. Сара Ассишкина поморщилась и встала из-за стола.

– Могло быть и хуже, – сказала она. – Такое всегда случается в самый разгар еды. – Вопли и стук в дверь не прекращались. Сара прикрикнула на нарушителя спокойствия: – А ну-ка, перестань ломать нашу дверь, Исаак. Я уже иду. – Шум стих. Сара повернулась к мужу и сказала: – Увидимся завтра.

– Скорее всего, – ответил он. – Надеюсь, ничего непредвиденного не произойдет, и тебе не придется вызывать меня раньше. У меня есть немного хлороформа, но когда он закончится, пополнить запас будет негде.

– У Ханы третьи роды, – успокоила мужа Сара. – Предыдущие были такими легкими, что я могла спокойно остаться дома. – Исаак снова принялся колотить в дверь. – Иду! – крикнула Сара и вышла из кухни.

– Она права, – сказал Джуда Анелевичу. – У Ханы бедра, как… – Посчитав, что ведет себя неприлично, доктор укоризненно покачал головой. Чтобы загладить свой промах, он предложил: – Не хотите сыграть в шахматы?

– С удовольствием. Вы научите меня чему-нибудь новенькому.

Перед войной Анелевич считал себя сильным шахматистом. Но либо разучился играть за прошедшие четыре года, либо Джуда Ассишкин мог спокойно участвовать в турнирах, потому что Мордехаю только один раз из двенадцати удалось закончить партию в ничью.

Сегодняшняя игра не стала исключением. Потеряв коня, он увидел, что не сможет успешно защитить своего короля и положил его, чтобы показать, что сдается.

– Можно было играть дальше, – сказал Ассишкин.

– Только не против вас, – ответил Мордехай. – Я уже ученый. Еще партию? Обещаю постараться.

– Ваша очередь играть белыми, – сказал Джуда. Когда они расставляли фигуры на доске, он заметил: – Не всякий решится играть снова после серии поражений.

– Я у вас учусь, – ответил Анелевич. – Может быть, ко мне постепенно возвращается прежняя форма. Когда я наконец стану играть в полную силу, возможно, мне удастся доставить вам пару неприятных минут. – Он сделал ход пешкой.

В самый разгар жестокого сражения, обещавшего закончиться ничьей – Мордехай жутко гордился, что за несколько ходов до этого ему удалось распознать хитроумную ловушку – в дверь так громко постучали, что оба подпрыгнули от неожиданности.

– Доктор, Сара вас зовет, – крикнул Исаак. – Она говорит, чтобы вы шли немедленно.

– Ой! – вскричал Джудэ, забыв на мгновение о своих прекрасных манерах. Он быстро отодвинул стул и встал: – Боюсь, игру придется отложить.

– Затем, сделав ход пешкой, сказал: – А вы пока подумайте, как следует поступить дальше.

Схватив сумку с инструментами, доктор поспешил к испуганному Исааку Анелевич принялся изучать доску. Ход пешкой не казался ему особенно опасным. Может быть, Джуда просто хотел, чтобы он подумал… или все-таки что-то здесь не так. Мордехай снова посмотрел на фигуры, пожал плечами и собрался встать, намереваясь отправиться спать.

Анелевич стаскивал рубашку, когда услышал рокот двигателей, заставивший его замереть на месте. Нет, не машины ящеров… Мордехай Анелевич научился узнавать и ненавидел этот низкий гул еще в 1939 году, когда Германия подвергла жестокой бомбардировке беззащитную Варшаву. Однако сейчас самолеты приближались с востока. Красная армия? После того, как немцы вторглись в Польшу, русские предприняли несколько ответных воздушных рейдов.