Текст книги "Музыка из уходящего поезда. Еврейская литература в послереволюционной России"

Горшман – не из тех писателей, которые оперируют концептами, в ее рассказах нет прямых отсылок к понятиям сотворения, истории, национального нарратива и к вопросам об участии в них женщин. В противоположность ей Д. Либкес, поэтесса, писавшая на идише в тот же период, обращается к этим понятиям напрямую[119]119
  Либкес – псевдоним Кипнис-Шапиро, сестры Ицика Кипниса. Она родилась на Украине, в Словешно, в 1900 году, получила образование в Киеве, печататься начала в 1920-е.


[Закрыть]. В «Ин а лойтерн багинен» («В самом начале», 1923) Либкес задается вопросом касательно основ общества:

 
В самом начале
Я нашла себе брата,
В самом начале.
 
 
В самом начале
Муж мой пришел ко мне,
В самом начале.
 
 
В самом начале
Ребеночка я зачала,
В самом начале.
 
 
В самом начале
Я – ничто, я убежала,
В самом начале.
 

 
Ин а лойтерн багинен
Хоб а брудер мир гефунен,
Ин а лойтерн багинен.
 
 
Ин а лойтерн багинен
Из майн ман цу мир гекумен,
Ин а лойтерн багинен.
 
 
Ин а лойтерн багинен
Хоб их а кинд а клейнс гевунен,
Ин а лойтерн багинен.
 
 
Ин а лойтерн багинен
Бин их ништо, их бин антрунен,
Ин а лойтерн багинен
 

[Korman 1928: 309].

В «самом начале» (или «на самой заре») основа общества, женщина – лирическая героиня стихотворения – получает роли сестры, жены и матери, но одновременно, в тот же самый момент, самой ее там уже нет. Более того, повторяемость этого основополагающего момента не дает ему стать абсолютным началом: то, что происходит снова и снова, не уникально и не абсолютно. То, что лирическая героиня отсутствует, воспринимается как отрицание: она в этот момент незрима и пассивна («я – ничто»). Из основ «самого начала» она исключена. Однако ее отсутствие несет в себе и положительный смысл, поскольку она «убежала», спаслась в самом начале («их бин антрунен»), чтобы существовать в другом месте и времени. Новелла Горшман о женщине, живущей в еврейской утопической коммуне в Крыму, дорисовывает картину того, какими по ощущению могут быть это другое место и время.

К концу 1920-х годов местечко и его обитателей объявили пережитком. Например, в русскоязычном еврейском журнале «Трибуна» штетл изображен умирающим и голодным: оно якобы без всяких протестов отходит к вечному сну [Зильперт 1928: 9]. Маркиш делал схожие утверждения и в стихах, и в сценарии фильма «Возвращение Нейтана Беккера». При этом в других произведениях литературы и кинематографа того времени прошлое, местечко и луфтменч сосуществуют с новой и далеко не радостной жизнью – социалистическим строительством. Устаревшие формы и практики еврейского прошлого закрепляются в культурном и художественном пространстве социалистического будущего. Вписываясь в новую советскую коллективную жизнь, Маркиш, Бергельсон и Бабель обращаются к максимально традиционному и еврейскому тропу еврейского завета. По контрасту, воображая себе времена до «самого» начала, Либкес и Горшман отвергают и новый, и старый завет.

В одном из послевоенных рассказов Горшман описано, как члены «Войо нова» смогли сохранить часть своей коллективной идентичности даже после того, как коммуна была включена в колхоз «Дружба народов». Один из членов колхоза выдал их нацистам, тем самым доказав лживость его названия. Горшман оплакивает не только физическое уничтожение членов коммуны, но и утрату памяти о том мире. Никто уже не знает, что элеватор когда-то назывался «башней любви». Это и другие малоизвестные места памяти представляют собой лишь одно из измерений проблемы сохранения памяти об уничтожении советской еврейской жизни по ходу Второй мировой войны. Не менее важны и образы евреев как героев того, что в СССР называли Великой Отечественной войной. Это эпохальное событие многократно перевесило Октябрьскую революцию в смысле формирования советского имперского нарратива. В следующей главе речь пойдет о том, как евреи участвовали в войне и рассказывали ее историю.

Глава 3
На фронтах Великой Отечественной войны

После нападения на СССР 22 июня 1941 года гитлеровские войска стремительно оккупировали Балтийский регион, Белоруссию, часть Польши, присоединенную к СССР по условиям тайного пакта Молотова-Риббентропа, Украину и часть России. Заняв эти территории, Гитлер начал осуществлять свой план систематического и полного уничтожения евреев[120]120
  Мое изложение основано на [Arad 2008,2009]; см. также [Dobroszycki, Gurock 1993; Альтман И. 2002, 2009].


[Закрыть]. С этой целью в немецкой армии были созданы войсковые части нового типа, айнзацгруппы (оперативные группы), которые использовали местных коллаборационистов. Как правило, на оккупированной немцами территории СССР евреев просто вывозили за пределы городов, в которых они проживали, и там расстреливали: самым знаменитым местом массовых казней стал Бабий Яр, но для тех же целей использовали многочисленные овраги и рвы на окраинах других городов, в том числе Багеровский ров под Керчью в Крыму и лес Понары под Вильнюсом. Применялись и передвижные газовые камеры. Евреи из СССР редко попадали в Освенцим, и Освенцим так и не стал для них значимым символом нацистского геноцида[121]121
  О невостребованности Освенцима как символа холокоста см. [Snyder 2009]. Снайдер сравнивает массовые убийства, организованные нацистами, с убийствами, которые происходили в СССР. Анализ, предваряющий некоторые аргументы Снайдера касательно особенностей холокоста на советской территории, см. в [Garrard 1995].


[Закрыть]. Немцы и их приспешники уничтожили 2,6–2,7 миллиона из примерно четырех миллионов евреев, проживавших на оказавшейся под оккупацией территории Советского Союза.

В этой и следующей главе речь пойдет о том, что в советской историографии называется Великой Отечественной войной, в ходе которой погибло 27 миллионов граждан страны, в том числе и евреев. Воздействие войны на историю СССР и постсоветской России переоценить невозможно: на одной из выставок в Государственном музее политической истории (май 2010 года) война с нацистами названа «беспрецедентной в истории человечества». Разговор о войне и холокосте на советской земле предполагает размышления о двух параллельных тенденциях. Обе совмещались во времени и пространстве, однако, парадоксальным образом, при последующем описании стали друг для друга незримыми. В этой главе мы сосредоточимся на участии советских евреев в борьбе с нацизмом; в Главе 4 речь пойдет об откликах на уничтожение нацистами еврейского населения. Поскольку на Западе термин «холокост» в 1940-е годы не использовался, а в России он появился только после распада СССР, мы также будем его избегать. Два явления, война и уничтожение евреев как евреев, накладываются друг на друга: советские евреи были бойцами Советской армии, они сражались и погибали на фронте; они были жертвами фашистов и очевидцами уничтожения; были фоторепортерами, пропагандистами, писателями и корреспондентами газет, их тексты сильнейшим образом повлияли на формирование нарратива о войне. Вне зависимости от языка их творчества – русского или идиша – война подтолкнула таких авторов, как Слуцкий, Гроссман, Б. С. Ямпольский, Дер Нистер, Бергельсон, Казакевич, Эренбург и Маркиш, к тому, чтобы оценить свой вклад, как советских людей и евреев, в дело описания, творческого осмысления, увековечивания, оплакивания и предания гласности событий, происходивших во рвах, в гетто и лагерях, на полях расправ и полях сражений. В мае 1965 года, по случаю двадцатой годовщины победы в Великой Отечественной войне, в советском журнале на идише «Советиш геймланд» («Советская родина») была помещена иллюстративно-литературная мемориальная публикация в память о двадцати советских еврейских деятелях искусств, которые погибли, сражаясь за родину. Они были в военной форме, под каждой фотографией опубликован отрывок из их сочинений. Во вступлении звучала странноватая нота: писателей призывали обратиться к читателям напрямую, как будто публикация их работ могла их воскресить. И фотографии, и сопроводительные тексты подчеркивали, что эти авторы-евреи встретили смерть как советские бойцы и советские граждане («Зей хобн опгегебн дос лебн фарн хеймланд» – «Они отдали жизнь за родину», 1965). В период Второй мировой войны в Красной армии служило около трехсот тысяч евреев [Arad 2009: 87].

Взаимоотношения между двумя идентичностями, советской и еврейской, всегда были непростыми и сделались особенно натянутыми в послевоенный период. Чем настаивать на том, что между ними существует четкая граница, в историческом смысле точнее, а в аналитическом продуктивнее отследить, как грани между ними размываются и пересекаются. Исторические акторы, о которых мы далее поведем речь, не занимались перетягиванием каната двух своих идентичностей, особенно в годы войны. В военное время евреи были образцовыми советскими гражданами именно потому, что были евреями, потому что оказались под двойным ударом в войне Гитлера против «жидо-болыпевиз-ма». Советское правительство в этот период активно поощряло этническую идентификацию[122]122
  По мнению Слезкина, образцовые советские граждане из евреев получались потому, что они были умелыми кочевыми посредниками и меркурианцами. Война повлекла за собой «национализацию этнических евреев» [Слезкин 2004: 286–297].


[Закрыть]. Например, если в 1925 году Фефер написал стихотворение, в котором ни во что не ставил свои отличия как еврея («Ну и что, что меня обрезали»), то в 1942-м, напротив, опубликовал рифмованную прокламацию «Их бин а йид» («Я – еврей»). В стихотворении звучит гордых рефрен «Я – еврей», поэт век за веком описывает страдания своих соплеменников и завершает все победным танцем у Гитлера на могиле[123]123
  «Их бин а йид» впервые было опубликовано в «Эйникайт» 27 декабря 1942 года. Текст на идише см. в [Fefer 1943:121–125]. Подробнее о «Ну и что» см. в Главе 2.


[Закрыть]. Десять лет спустя, на допросе, Фефер назовет это стихотворение «националистическим» [Rubenstein, Naumov 2001: 92].

Некоторые литераторы напрямую говорят о том, что сражались и за еврейский народ, и за советскую родину. Собственно, одна из военных антологий Маркиша называлась «Фар фолк ун хейм-ланд» («За народ и родину»). Подобным образом мыслили не только элиты. В письме одного еврейского фронтовика Эренбургу от 1944 года задан вопрос, не следует ли создать чисто еврейские отряды, на том основании, что евреи, одновременно и как «патриоты родины», и как мстители за гибель своих собратьев, будут бить фашистов с «удесятеренной ненавистью» [Альтшулер и др. 1993: 132]. Более того, во время войны в советско-еврейской среде активно культивировались связи с международным еврейским сообществом. Например, в воззвании, составленном Еврейским антифашистским комитетом по случаю радиомитинга 24 августа 1941 года, «братьев-евреев всего мира» призывают присоединиться к «священной войне» советского народа и Красной армии против Гитлера; однако против губителей человечества надлежит бороться не поминальными свечами, а огнем, не слезами, а ненавистью и сопротивлением [Redlich 1995: 175]. В воззвании не только подчеркнута ненависть к врагу, но советские евреи названы одновременно и членами всемирного еврейского сообщества, и представителями советского народа. В статье в газете Еврейского антифашистского комитета «Эйникайт» («Единство») от 27 декабря 1942 года заявлено, что гитлеровская армия осуществляет план по уничтожению еврейского населения Европы («Ви азой ди хитлерише махт фирт дурх дем план фун ойсратн ди йидише бафелкерунг фун Эуропе»), а значит, советская и советско-еврейская борьба с фашизмом напрямую связана с защитой мирового еврейства.

Двойственная принадлежность к советскому народу и к еврейству звучит и в стихотворении Маркиша 1943 года «Дем йидишн шлахтман» («К еврейскому бойцу»). Поэт обращается к читателю, призывая его исполнить воинский долг: «Ты! Еврей! Гражданин! Солдат! Ты! Еврей! Красноармеец!» («Ду! Дер йид! Дер биргер! Дер солдат! Ду! Дер йид! Дер ройтармейер!») [Markish 1943а: 3]. В ответ на призыв поэта его адресат должен исполнить все перечисленные Маркишем роли, в том числе и роли гражданина, еврея и красноармейца. В этом списке подчеркнуто опущена роль жертвы. По ходу Великой Отечественной войны еврейским писателям было особенно важно называть евреев советскими солдатами.

В этой и следующей главах рассмотрены взаимоналожение и противопоставление двух понятий из обращения Маркиша: «еврей» и «красноармеец». Среди лучших примеров успешной идентификации еврея с Советской Россией – военная проза Слуцкого, опубликованная только после распада СССР. Военные произведения Эренбурга, Ю. П. Германа и Казакевича вскрывают другие измерения этой идентификации: СССР означал для этих писателей свободу от прежних ограничений, которые налагались на еврейскую общину изнутри и извне. Эти авторы видят в советской родине цитадель прогресса, терпимости и просвещенного интернационализма. Гордость за принадлежность к советской родине и пылкая вера в идеалы русской интеллигенции XIX века перекрывают более конкретную идентификацию с еврейством и иудаизмом; при этом советская идентичность сосуществовала для этих писателей с еврейской светской культурой. В таком ракурсе антисемитизм фашистов выглядел откатом к былой эпохе угнетения. В первой части главы рассмотрены произведения военных лет, которые создавались в рамках этого в равной степени советского и еврейского подхода.

Однако интернационализм оказался неподходящей идеологической платформой для мобилизации советского народа: трудно сражаться с врагом, если он – твой брат-рабочий. В начале 1940-х ракурс сместился в сторону насаждения ненависти к врагу. Слуцкий довольно саркастически пишет в одном из сочинений военных лет: «наш древний интернационализм был обломан свежей ненавистью к немцам» [Слуцкий 20066: 25]. За эту кампанию прежде всего отвечал Эренбург – по словам Слуцкого, «как Адам и как Колумб, Эренбург первым вступил в страну ненависти» [Слуцкий 20066:26]. В письме к Эренбургу от 1944 года, написанном майором-военврачом, особо подчеркнут этот переход от братства к мести: «Я воспитан на традициях великого русского гуманизма, я майор, врач, но сердце мое требует вражеской крови» [Альтшулер и др. 1993: 127].

Эренбург был не единственным советским евреем, участвовавшим в формировании советской печатной культуры военного времени. Рассматривая роли Д. И. Ортенберга, Эренбурга и Гроссмана, равно как и фотожурналистику многочисленных репортеров-евреев, Д. Шнеер пишет, что «именно советским евреям было поручено рассказывать про войну всем своим соотечественникам» [Shneer 2007: 248][124]124
  Д. Брукс подробно пишет о том, с какими сложностями пришлось столкнуться Ортенбергу, Эренбургу и Гроссману [Brooks 2000: 170–175]. Подробнее о роли советских фоторепортеров-евреев во Второй мировой войне см. [Shneer 2011].


[Закрыть]. Во второй части главы мы сосредоточимся на специфически еврейской тональности этих повествований и проследим еврейские измерения того, что Добренко называет «литературой мобилизации» [Добренко 1993].

Между выражением ненависти к врагу и увековечиванием памяти жертв далеко не обязательно возникает конфликт. Еврейские источники-уртексты, к которым апеллируют советские еврейские авторы, призывают и к насильственным действиям, и к возданию должного павшим. В замечательном рассказе Бергельсона напрямую поднят вопрос о том, являются ли ненависть и мщение подходящими чувствами для еврея. В конце главы будут рассмотрены произведения Дер Нистера и Ш. Галкина, которые выходят за рамки военной идеологии отмщения и взывают к состраданию, надежде и утешению.

Советский солдат-еврей

Поэт Слуцкий работал фронтовым прокурором, был бойцом, комиссаром и пропагандистом, шел вместе с Красной армией по ранее оккупированной советской территории, а на позднем этапе войны – и по Европе. В сборнике очерков Слуцкого «Записки о войне», составленном в 1945 году, но опубликованном только в 2000-м, прослежены перемещения и встречи автора в тот период. Слуцкий говорил, что война определила всю свою жизнь. В замечательном стихотворении, которое начинается строкой: «А в общем, ничего, кроме войны!», он описывает разлом во времени, оставленный этим событием:

 
Мое вчера прошло уже давно.
Моя война еще стреляет рядом
 

[Слуцкий 20066:311].

И война, и неконкретизированное «вчера» поэта относятся к прошлому, это совпадение подчеркнуто параллелизмом первых частей двух строк. Однако окончание второй строки отменяет этот параллелизм. Переход от двусложных слов к трехсложным, от мужской к женской рифме, звукопись, которую создает «стреляет рядом» с его повторяющейся «я» – все это служит для создания дробного эффекта-стаккато, напоминающего автоматные очереди. В этих строках война – не просто воспоминание, а неизбытый опыт, продленный в настоящее, которое противопоставляется «вчера», а последнее, парадоксальным образом, помещено в давнее прошлое («давно»). Разница в звукописи двух строк подчеркивает разрыв во времени, который и является основной темой стихотворения. Бергельсон дробил время, чтобы описать в двойственном ракурсе евреев, которые пережили революцию и все еще ждут возможности пожать ее плоды; Мандельштам в 1920-е годы описывал, как сам мгновенно стал пережитком; Слуцкий также создает эффект темпоральной дезориентации, подчеркивая тем самым всю сокрушительность военного опыта. В другом стихотворении, «Однофамилец», Слуцкий описывает мрачное открытие: перед ним могила другого бойца, у которого такая же фамилия из семи букв, – это его двойник. Война уничтожила это его другое неведомое «я», оно теперь покоится в земле. Война распорола целостность времени и человеческого «я», сообщив им дробность, раздвоенность. Перед нами прошлое, которое уже прошло, но поэт продолжает его переживать.

Важно отметить, что в этих произведениях война выведена на первый план отнюдь не в связи с тем, что автор – еврей, и не с фактом уничтожения евреев нацистами. Умолчания по поводу фашистского геноцида не являются результатом внешнего давления, поскольку в советские времена Слуцкий даже не предпринимал попыток опубликовать свои военные мемуары. В своих сочинениях военного периода он во всей полноте исполняет те роли, которые перечислены в стихотворении Маркиша: роль советского гражданина и красноармейца. Роль еврея возникает подспудно, и порой самым неожиданным образом. Слуцкий – прокурор, комиссар и пропагандист, облекает в слова ценности советского общества и выносит постановления от его имени. В одном стихотворении, где рассмотрена его деятельность как комиссара, Слуцкий пишет: «Я говорил от имени России» [Слуцкий 20066: 214]. Люди, к которым он обращается «от имени России», мерзнут, голодают, недосыпают, у них не хватает боеприпасов. Слуцкий не может дать им ни хлеба, ни патронов, только свои слова. Ему, как военному прокурору, разбирающему случаи членовредительства и дезертирства, дано «страшное право» судить других бойцов, которых он имеет право приговорить к смерти, опять же именем СССР [Слуцкий 20066: 243]. То, что поэт говорит «от имени России», не значит, что он готов воспевать борьбу СССР с врагом; напротив, он делает упор на скудости, суровости, жестокости, от которой страдают и которую проявляют и советские воины, и советские граждане. Слуцкий показывает последствия жизни в «стране ненависти», в создании которой участвовал Эренбург. В одном очень красноречивом эпизоде он описывает группу немецких военнопленных, которых советские конвоиры морят голодом. Местные советские жители предлагают пленным снег (грязный февральский снег, подчеркивает Слуцкий) в обмен на часы и кольца. Среди пленных – евреи из Югославии, из немецких трудовых батальонов, один из них говорит своим новым, русским поработителям, что он хочет работать, а не умереть от голода. В другом очерке еврейка из Вены, которая пережила войну, потому что ее спрятали крестьяне-австрийцы, становится жертвой насильников – советских солдат. В трактовке Слуцкого советская армия далеко не всегда предстает спасительницей евреев. Нарисованный им портрет далек от агиографической риторики, которая использовалась в газете Еврейского антифашистского комитета «Эйникайт», где к словам «Красная армия» неизменно прилагается определение «героическая». Примечательно, что Слуцкий пишет не столько об истреблении европейских евреев Гитлером, сколько о тех бедствиях, которые они терпят от советских освободителей. Это не значит, что Слуцкий вообще уклоняется от разговора о нацистском геноциде; напротив, об истреблении евреев мы читаем, например, в стихотворениях «Как убивали мою бабку» и «Теперь Освенцим часто снится мне»[125]125
  Как следует из названия, в стихотворении присутствует мотив сна о лагере смерти – схожий с мотивом «Кандавы» Сельвинского, речь о которой пойдет в Главе 4 [Слуцкий 1999: 9]. Стихотворение Слуцкого было опубликовано вслед за стихотворением его учителя [Слуцкий 1969].


[Закрыть]. Однако в текстах о войне самоидентификация Слуцкого как еврея и его идентификация с другими евреями скорее связаны с его положением офицера советской армии, от лица которой он действует.

Одновременное исполнение всех этих ролей требует поддержания тонкого равновесия. Слуцкий говорит от имени России, но при этом критически дистанцируется от нее; он подает себя как участника боевых действий, однако его право на это постоянно оспаривается. Описание военной службы у Слуцкого напоминает рассказы Бабеля о его службе в армии Буденного в годы Гражданской войны. Бабель читал речи Ленина казакам, которые их не понимали; в «Конармии» и дневнике периода Гражданской войны, равно как и в произведениях Слуцкого военного времени, евреи выступают рупорами советской культуры и ценностей, несмотря на то что эти культура и ценности вызывают у них серьезные сомнения и, что еще важнее, несмотря на постоянные попытки показать, что они не являются полноправными носителями советских ценностей. В стихотворении «Про евреев» Слуцкий в очередной раз ставит этот вопрос, перечисляя антиеврейские стереотипы:

 
Евреи хлеба не сеют,
Евреи в лавках торгуют,
Евреи раньше лысеют,
Евреи больше воруют.
 
 
Евреи – люди лихие,
Они солдаты плохие:
Иван воюет в окопе,
Абрам торгует в рабкопе.
 
 
Я все это слышал с детства…
 
 
Не торговавши ни разу,
Не воровавши ни разу,
Ношу в себе, как заразу,
Проклятую эту расу.
 
 
Пуля меня миновала,
Чтоб говорили нелживо:
«Евреев не убивало!
Все воротились живы!»
 

[Слуцкий 20066:297][126]126
  Благодарю М. Гринберга, указавшего мне на этот источник.


[Закрыть]

Слова «проклятую эту расу» не следует толковать как оценку евреев самим Слуцким, он просто цитирует чужое негативное мнение. Стихотворение, скорее всего, написанное в начале 1950-х годов, пробивает дыру в мифе о том, что до Второй мировой войны в СССР не было никакого антисемитизма[127]127
  Слуцкий не датировал своих стихов, однако тематическое сходство этого стихотворения с другими наводит на мысль, что оно написано по ходу «дела врачей» [Слуцкий 1999: 121].


[Закрыть]. В последней строфе тот факт, что Слуцкий выжил, становится ироническим подтверждением расхожего мнения, что евреи не умеют служить Советскому Союзу и сражаться на советской войне.

Очерк, озаглавленный «Евреи», – самый длинный в военных записках Слуцкого. Он выстроен как серия виньеток и описывает встречи автора с бойцами-евреями и выжившими евреями из Европы и СССР. Голос автора звучит в этих миниатюрах в самых разных регистрах. Например, когда речь заходит о том, почему евреев и представителей других нацменьшинств считают плохими бойцами (их издавна было мало среди кадровых военных), Слуцкий начинает говорить отстраненным голосом этнографа, полностью приемлющего советскую терминологию и категории. В другом месте он превращается в пылкого защитника голодающих советско-еврейских беженцев, которых называет советскими гражданами. Он выступает в роли своего рода исповедника для украинского еврея по фамилии Гершельман. Тот, пишет Слуцкий, подошел к нему с неслыханной просьбой: «Товарищ капитан, разрешите рассказать вам свою жизнь» [Слуцкий 20066: 135]. «Еврей Гершельман» описывает свое довоенное существование: он был членом партии и заведовал типографией. Женился на нееврейке и, по собственным словам, «совсем забыл, что я еврей», тем самым подтверждая своей жизнью прославленный идеал советской толерантности и инклюзивности. Все изменила немецкая оккупация. Еврей Гершельман сознается, что, дабы выжить, он, помимо прочего, изменял жене, жил с другой женщиной, которая в итоге пригрозила выдать его немцам; перебивался тем, что продавал имущество убитых евреев; на коленях просил его пощадить. Из того, как Слуцкий пересказывает эту исповедь, непонятно, дал ли он, исповедник, Гершельману понять, что он тоже еврей. Однако в последней виньетке роли меняются. Дело происходит в Болгарии. Слуцкий опознает еврея в человеке, который охраняет покинутое здание немецкого консульства. Спрашивает у охранника, еврей ли тот, и, получив утвердительный ответ, сообщает: «Я тоже», – и они обнимаются.

За счет многоголосия и диалогичности «Евреи» приобретают почти романную сложность. Будучи офицером советской армии, Слуцкий мог защищать евреев, которых сперва истязали немцы, а потом – советские солдаты. В произведениях Слуцкого военного времени показано взаимоналожение категорий «еврей» и «советский» – эти категории совпадают не полностью, но в значительной степени, несмотря на горечь, которая звучит в стихотворении «О евреях». Чувства и представления, возникающие в творчестве Слуцкого, типичны для евреев того поколения, побывавших на фронте.

Еврейская страсть к универсальному

Инклюзивное представление об СССР как о воплощенном идеале всеобщего гуманизма и стране обостренного еврейского самосознания нашло во время войны широкий отклик среди евреев. Эренбург, один из ведущих деятелей того периода, главный советский военный пропагандист, четко сформулировал этот подход[128]128
  Об Эренбурге см. [Rubinstein 1996; Сарнов 2004; Альтшулер и др. 1993: 9-105].


[Закрыть]. Он был автором многочисленных статей в «Правде», равно как и нескольких известных романов, в том числе посвященной войне «Бури» (1948), а также одним из редакторов «Черной книги» – сборника свидетельств об уничтожении евреев, который был опубликован только после распада СССР. Отношения Эренбурга с его еврейством были, вне всякого сомнения, достаточно сложными, однако утверждать, что он осознал свое еврейство только в связи с гитлеровским нападением, неправомерно. В одном из ранних своих романов, «Хулио Хуренито», опубликованном в 1922 году, Эренбург изображает грядущее истребление всех евреев Европы. В своих мемуарах он пытается примирить ненависть и интернационализм. Он пишет, что ненавидел немецких захватчиков «потому, что они были фашистами. Ещё в детстве я столкнулся с расовой и национальной спесью, немало в жизни страдал от нее, верил в братство народов и вдруг увидел рождение фашизма» [Эренбург 1990: 251]. Далее в том же сочинении Эренбург утверждает: «Мне чужд любой национализм, будь он французский, английский, русский или еврейский» [Эренбург 1990: 352]. В этом смысле нацизм и антисемитизм – это возвраты к той системе, над которой восторжествовал Советский Союз.

Несмотря на подобные рассуждения, не вызывает сомнения глубокая привязанность Эренбурга к евреям как к общине, равно как и то, что в их среде у него сложилась репутация еврейского вождя. По ходу и после войны он получал множество писем от евреев, в том числе просьб о материальной помощи и требований высказаться по определенным вопросам, были среди этих писем и те, из которых почерпнут материал для «Черной книги». Один из корреспондентов назвал его «нашим Моисеем», другой охарактеризовал «Черную книгу» как «Кинот» нашего времени (Кинот – молитву-плач, читают девятого ава, в память о разрушении Храма)[129]129
  См. [Альтшулер и др. 1993: 158].


[Закрыть]<sup>[130]130
  Благодарю Д. Рубенстайна, поделившегося со мной этими материалами.


[Закрыть]</sup>. Эренбург добился того, что великий поэт на идише и борец из Виленского гетто А. Суцкевер был в 1944 году переправлен в Москву, а потом обеспечил ему в 1946-м возможность выступить на Нюрнбергском процессе. В статье 1944 года «Творчество человека» Эренбург пишет: «У поэта Суцкевера были в руке автомат, в голове – строфы поэмы, а на сердце – письма Горького» [Эренбург 1944]¹¹. В этой характеристике объединены отзвуки еврейской молитвы и типичной советской риторики. Во время утренней молитвы, которая читается после «Шма, Израэль», мужчины-евреи и мальчики старше тринадцати лет накладывают филактерии на лоб и руки и произносят: «И да будут слова сии, которые Я заповедую тебе сегодня, в сердце твоем. <…> и навяжи их в знак на руку твою, и да будут они повязкою над глазами твоими». Эренбург символически связывает Суцкевера советским и еврейским заветом.

Вера, которую провозглашал Эренбург, – в СССР как самой прогрессивной стране, стране, которая сбросила оковы национализма и расизма, – лежит в основе очень многих советских художественных произведений военного и послевоенного времени. В романе Эренбурга «Буря» также представлено множество сведений о том, как немцы истребляли евреев в Европе и в СССР. Роман был опубликован в 1948 году и удостоен Сталинской премии. В нем описаны расправы над евреями в Бабьем Яру и в Освенциме. Сцены, где показаны очереди на селекцию, лагеря смерти, полосатая форма узников, построены на том, что стало типичной иконографией холокоста на Западе. Сцена в газовой камере не оставляет никаких сомнений касательно идентичности жертв и их числа. Эренбург подчеркивает, что евреи оказывали сопротивление: старик отказывается раздеваться и клянет немцев, причем подбор слов явственно отсылает к Второзаконию[131]131
  «Будь ты проклят, и семя твое, и дом твой, и путь твой» [Эренбург 1960:239].


[Закрыть]. Это лишь один эпизод из многих. В целом история войны и немецкой оккупации Европы и СССР сплетается в романе с историями евреев, однако в то же время все эпизоды сведены к единому формату противостояния между социализмом и фашизмом, причем последний представлен как разновидность капитализма.

Как и многие советские романы о войне, прототипом для которых послужила «Война и мир», «Буря» выстроена вокруг судьбы трех семей, одной во Франции и двух в России, Влаховых и Альперов. До войны Рая Альпер была избалованной женщиной и совсем не заботилась ни о муже, ни о дочери. После того, как немцы убили ее дочь в Бабьем Яру, она становится снайпером Красной армии и, совершая отмщение, убивает несколько десятков немецких солдат. Она научается любить своего мужа Осипа – сурового коммуниста, командира Красной армии. Когда советские войска возвращаются в Киев, Осип проходит путем, которым его мать и дочь шли на расстрел, и пытается запечатлеть в памяти все, что видит по дороге. Однако когда он оказывается на месте, на место горя приходит жизнеутверждающее и банальное чувство – мысль о торжестве любви:

И в ту минуту, когда на песке Бабьего Яра он подумал о Рае, победила жизнь. Можно убить беззащитного, в страхе перед расплатой сжечь тело, развеять пепел, убрать свидетелей, но нельзя уничтожить в человеке самого высокого – любви. Рая оказалась сильнее убийц [Эренбург 1960: 597].

Сюжет движется дальше, от войны к победе, от ненависти к врагу к торжеству жизни после победы – и делает лишь одну кратчайшую паузу, чтобы предаться скорби о погибших. Судя по всему, вопрос о свидетельских показаниях и скорби Эренбург оставил для «Черной книги». В протоколе собрания редколлегии «Черной книги», состоявшегося в октябре 1944 года, Эренбург решительно заявляет, что единственным критерием включения того или иного документа в книгу должны стать его «воздействие» и «эмоция» [Grossman n.d.]. Однако в романе поспешность, с которой утверждаются благородство человеческого духа и торжество жизни в Бабьем Яру, производит впечатление попытки замолчать важность того, что именно там происходило. Эренбург не убирает евреев из своей картины войны, напротив, он подчеркивает их причастность – как бойцов на фронте и как сопротивлявшихся жертв. Однако в его картине, несмотря на все смерти, не хватает описаний воздействия разрушений на жизни отдельных персонажей, на поступательный ход истории. Недостаток художественной глубины нивелирует значимость смертей в Бабьем Яру. Они никак не влияют на повествование о прогрессе, которое представляет собой роман в целом.

В рецензии на «Бурю», опубликованной в газете «Известия», подчеркнута важность темы победы. Рецензент, Н. Жданов, рассматривает судьбу семьи Альперов через призму конфликта между капитализмом и социализмом. Перед войной отец Осипа уехал во Францию, забрав с собой брата Осипа Лео. Лео становится партнером в крупной промышленной фирме, но после прихода немцев погибает в концлагере; брат его, Осип, напротив, «становится победителем, как и его страна» [Жданов 1948]. Судьба евреев при немецкой оккупации, гибель матери и дочери героя не имеют никакого веса; главное – превосходство советского образа жизни.