Текст книги "Страсти людские. Сборник любовных историй"

25 января, суббота

Пришел Максик. С билетами в театр. Сначала наотрез отказалась идти с ним. А, с другой стороны… Премьерный спектакль и мне все равно (теперь уж по долгу службы) придется идти и смотреть. Может, и рецензюшечку накропаю. Почему нет?

Машу рукой: а, ладно; совмещу-ка приятное с полезным. Но при этом делаю недовольное лицо.

– Уговорил, – без грамма эмоций говорю Максику. – Пошли.

Полчаса назад вернулись из театра. Снежная колючая крупа, порывистый ветер и мороз не помешали долгий путь до дома преодолеть пешком. В сопровождении Максика. Я потребовала. Он косился на проезжающие автобусы, но молчал. А что, собственно, ему говорить-то? Взялся за гуж, не говори, что не дюж. Он понимает, что пешком шли назло ему. Я закоченела. У дома Максик вызвался еще и зайти. Послала подальше. Понурившись, ушел. А я, вихрем влетев в дом, сбросив на ходу шубейку и шапку, – на кухню. Там – мамочка. Сидит. Ждет меня. И на плите чайник – фур-фур, да фур-фур.

Мамочка спрашивает:

– А где Максимка? Почему не зашел?

– А! – Машу беззаботно рукой, достаю стакан с подстаканником, наливаю заварки, потом кипятка, кладу сахар, размешиваю, достаю из стола мамино изделие – заварные калачики (м-м-м, какая вкуснятинка!). – Говорит, что, – я сочиняю, – в понедельник у него зачет (может, и экзамен) по оптической механике, – скосив глаз на мамулю, вижу, что не верит и качает головой. Чтобы совсем сбить с толку мудрую мамулю, спрашиваю. – Мам, ты знаешь основной закон оптики?

Мама кривится в усмешке.

– Это вы ведь такие умные, а я… Шесть классов и седьмой коридор. Всего-то… Папенька сказал, как отрезал: сколько вас, оглоедов, буду на шее-то держать!?

– Ну, мам, – решительно возражаю, – в твои-то годы и твои-то шесть классов – это не меньше, как нынче институт, а то и академия.

– Вон, что сказала, доченька! Загиб и какой!

– Ничего подобного.

– Ты права, доченька, лишь в том, что нас учили старорежимно, значит, лучше, строже. Мы – не вы. Мы учителя боялись, уважали и даже любили.

Хохочу от всей души и громко. Мама прикрывает ладонью рот.

– Тихо, дуреха! Отца разбудишь. Ему же рано вставать, – она полушепотом спрашивает. – Чем это тебя рассмешила?

Тихо-тихо прыскаю.

– Мам, но в наше время учителей также, бывает, любят… И еще как любят!

– Ну, дочь, будет-будет, – ворчит мама, встает и идет к плите, чтобы бурлящий чайник отставить в сторону. Возвращается, садится, спрашивает. – Скажи матери, что еще за «основной закон оптики»?

– Мамуль, – при этом еле слышно хохочу, – а ты хоть знаешь, что такое оптика?

Мама, насупившись, ворчит:

– Совсем, что ли?.. – и пальцем крутит у начавшего седеть виска. – Оптика?.. Ну, например, в очках… Или стеклышки в бинокле.

– Мам, основной закон оптики звучит так: угол падения равен углу отражения.

– Чего падения? Какого падения? – переспрашивает она.

– Угол падения луча на отражаемую поверхность, например, на зеркало. Отраженный от зеркала луч пойдет с тем же углом. Поняла?

– Сложно объясняешь, – с минуту молчит, а я допиваю чай и доедаю калачики. Мама вдруг повторяет вслух. – Угол падения равен углу отражения… – думает и продолжает. – Хороший закон, очень правильный, жизненный… Как упадешь, так на тебе после и отразится.

– Мамуленька моя! – Бросаюсь ей на шею, начинаю тискать. – Ты все правильно поняла… Ты поняла правильнее, чем я… Более философски подошла… Вот тебе «шесть классов и седьмой коридор!»

– Ти-хо! – прикрикивает вновь мама, встает и уходит к «своему ненаглядному», легонько и беззаботно похрапывающему в спальной.

31 декабря, пятница

Скоро – первая экзаменационная сессия. Сижу, конспектируя труды Маркса-Энгельса, и ничего не понимаю. В мозгах – путаница. В голове мысли не о том, не об основоположниках научного социализма…

Отшвыриваю в сторону. Открываю дневник. В голове вертятся мысли о Сереженьке. Как он там живет? Стороной слух дошел: квартиру трехкомнатную получил. Сереженька такой: пробивной и в любой ситуации не пропадет. Женушке его «ненаглядной» сильно повезло… Надо же! Какой билет вытащила, курица ощипанная! Сереженька достоин лучшего. Какой мужчина, ах, какой он сладенький. Вспоминаю, и везде начинает течь…

В этот раз, пожалуй, во время сессии выкрою вечерок и встречусь с ним. Так хочется встретиться, посмотреть в его большие серые с прищуром глаза, поцеловать в его пухлые губки, обнять за высокую шею с бархатистой кожей, потрогать маленькую родинку на ней, прикоснуться губами.

Мысли уносятся в прошлую даль. Я обо всем забываю.

…Любимый, ты меня сделал женщиной, ты!

Полноценной женщиной! Понимаешь ли, что это такое? Первый мой настоящий мужчина не разочаровал меня, а это (знаю по литературе) бывает вовсе не всегда. Чаще – наоборот: женщины начинают испытывать отвращение к мужчине, с которым приобрели первый сексуальный опыт. Какое счастье, что у меня с тобой все было чудно, сказочно и воздушно! И боли, о которой столько начиталась, не успела почувствовать. Какой ты, Сереженька, замечательный! И главное твое «оружие» – бесподобно. Не имея опыта, мне все это показалось? Нет, нет, нет! Как бы ни сложились наши судьбы, но ты, Сереженька, был, есть и теперь останешься навсегда первым, самым-самым желанным и дорогим для меня мужчиной. Забыть тебя? Но это невозможно! Даже, если вдруг я этого очень захочу. Но, поверь, не захочу! Никогда! Клянусь!

Вижу сны. Каждую ночь. Вижу, как мы вновь вместе, как мы совсем рядом, как мы обнимаем друг друга, как наши губы сливаются в единое целое, как ты раздеваешь меня, всю осыпаешь миллионом поцелуев – от кончиков ушей и до… самого святого… Нижние губы уже раскрылись и покрылись влагой, моя спина выгибается. Жду, очень жду, когда ты свое могучее «оружие» вонзишь и заставишь меня кричать от удовольствия, чувствуя его внутри, чувствуя, как он приникает и пьет мой нектар.

И действительно кричу от сладострастия. Просыпаюсь, а между ног – мокро. Видишь, даже в твое отсутствие получаю от тебя наслаждение. Или, как говорят сексопатологи, оргазм.

Что это? Это Любовь! Настоящая и большая! Такая любовь, о которой мечтают многие женщины, которые, прожив всю жизнь с мужем, так и не почувствовали и не испытали ни разу оргазма. У меня нет мужа, но знаю, что такое обладать любимым мужчиной, мужчиной опытным, мужчиной, который даже в этом знает толк. Завидуйте! Хочу, чтобы мне завидовали. Хочу, чтобы все знали, что в шестнадцать познала то, что другим непостижимо даже в сорок. Гордость разрывает мое сердце. Гордость, что мне так безумно повезло.

Слышу, как начинают говорить с осуждением про разность в возрасте. Да, мне было шестнадцать. Да, ему было больше тридцати, но когда чувства глубоки, то нет и не могут быть преграды, которые непреодолимы. Глубокое чувство сметет всё на своем пути – в этом уверена, в этом убедилась.

Очнувшись от грёз, бросаю взгляд на будильник. И в ужасе вскрикиваю:

– Господи, времени-то уже!..

Не хочу опаздывать на новогоднюю вечеринку. Приглашена приятельницами, которые обещают, что будет весело. Схожу. Надо. Мама, конечно, заворчит: опять, скажет, оставляешь родителей одних в Новый год? Ничего… Мама поймет и простит… На то она и мама! А Максик? Он-то где будет встречать Новый год? Это – его проблемы. Мне? Без разницы.

Собираюсь. Входит мама.

– Уходишь?

– Извини, мамуль.

– Как всегда… Хоть бы раз сделала исключение… Забыла, что праздник семейный?

– Не забыла, мам, – отвечаю я, подкрашивая брови и ресницы. В зеркале вижу хмурое лицо мамы.

– Отец злится.

– Не будет злиться, оттает, когда подойду и чмокну папулю в щечку.

– Пользуешься нашими слабостями… Знаешь, что тебе всё сойдет с рук.

– Но как иначе?! Я – единственная. И вами любимая. Или… ошибаюсь?

– Да ладно тебе… Всё шуточки, – мама прибирает за мной разбросанные тряпки. – Ладно… Иди… Веселись… Когда вернешься?

– За меня не беспокойся, мамуль. За себя могу постоять и ты это знаешь.

– И в кого такая уродилась?

– Тебе, мам, лучше знать.

– Если бы… Ни в моем роду, ни в роду Никитушки не было таких самостоятельных. Мы – люди тихие и боязливые.

– Может, мам, – говорю, – кто на стороне к этому причастен, а?

– Тьфу на тебя, бесстыжая! И в кого только? – мама машет рукой и уходит.

30 января, суббота

Прошло несколько лет…

– Ах, как годы летят! Мы грустим, седину замечая, – мычу слова очень старенькой песенки (кто же исполнял? Если не ошибаюсь наш, уралец, Владимир Трошин!), прибираясь в доме.

По-честному, не дал мне Господь ни голоса, ни слуха. Но сегодня с утра мне хочется петь. И я пою. Пою, как могу. Почему? Настроение такое.

Два часа назад – с поезда. Вернулась из Свердловска, с сессии. И сходу – за уборку. Мама фыркает.

– Шла бы лучше и отдохнула с дороги… Или, думаешь, без тебя мы тут в дерьме тонем? Ничего… Как-нибудь…

Хохочу в ответ.

– Ничего-то, мамуленька моя любимая, не думаю. Но, согласись, хуже ведь не будет?

– Не будет, – кивает мама и начинает мне помогать.

Уборка закончена. Мама уходит в магазин. Напрашивалась, но говорит, что ей тихохонько прогуляться по воздуху – совсем не вредно. Спорить с мамой? Никакой перспективы ее переспорить.

Сажусь за стол. Достаю тетрадь в серой обложке.

– Ну, как ты тут? Не скучал без меня? Молчишь… А я скучала… Привыкла к тебе… Лишь с тобой можно поделиться самым-самым. Лишь перед твоими страницами могу вывернуть душу на изнанку… Дневничок ты мой родненький, давненько не делилась памятью с тобой!..

…Из того похода все вернулись в отличном настроении. Или мне лишь так казалось? Потому что была бесконечно счастлива? Не знаю, не знаю… Когда тебе хорошо, то кажется, что весь мир вместе с тобой ликует и радуется твоему счастью.

Хм, помню и отчетливо…

…Мама ходит второй день следом за мной. Ходит, смотрит мне в глаза, хмыкает и каждые пять минут повторяет:

– Что-то больно веселая.

В ее голосе какая-то тревога. Заслышав в очередной раз эти слова, спешу успокоить.

– Мам, мне очень-очень хорошо. Так хорошо, как не было никогда.

Мама недовольно поджимает губы.

– То-то и оно, – многозначительно произносит она.

– Но, мам, что в том плохого, если сердце рвется из груди?

– Как ведь сказать…

– Хоть как! – воскликнув, начинаю кружиться по комнате, а потом пою. – Спасибо, сердце, что ты умеешь так любить!

Мама ворчит:

– Что «сердце»? Комочек… А голова на плечах для чего? Кто будет думать? – она берет меня за руки и пытливо смотрит мне прямо в глаза. – Скажи, доченька: ты сильно любишь?..

– Сильнее нельзя! – восклицаю в ответ.

– А-а-а… Он?

– Не знаю.

– Как это «не знаю»?

– Это не важно!

– Как это «не важно»?

– Важно то, что чувствую я… Мам, это мой принц, повторяю, мой!

– Да-да, понимаю… Дуреха, влюбилась и, кажется, всерьез… Беда-то какая, а?

– Что ты, мам?! Какая «беда», если твоя дочь любит? Не беда, а счастье. Сколько женщин, прожив всю жизнь, так и не изведали этого чувства?

– По мне так… – мама встает со стула, не закончив фразы, уходит.

Мама переживает. Если бы она знала, как люблю, то вместе со мной бы порадовалась.

Тогда долго думала, как мне открыться матери о том, что произошло со мной в походе? Духу так и не хватило. Дня через два, когда мы с ней сидели на кухне, мама сказала ни с того, ни с сего:

– Рано тебе, доченька, любовью заниматься.

– Но когда, мам, если не сейчас?

– Школьница еще… Всего шестнадцать…

– Ну, что ты, мам, говоришь?! Когда любить, если не в шестнадцать? Не в шестьдесят же!

– Погодила бы голову этим забивать, – упрямо твердит мама. Машет рукой и добавляет. – Надо же, какие скороспелки.

– Мам, помнишь, я тебе читала «Войну и мир»?

– Не забыла. И что?

– Помнишь, сколько было Наташе Ростовой, когда она увидела на балу князя Болконского?

– Ну… Не помню… Очень мало… Это ее был первый выезд на бал… Мне так кажется.

– Помнишь, как она взглянула и сразу влюбилась?

– Бывает… В детстве…

– Помнишь, сколько было лет князю Болконскому?

– Наверное, много… Я думаю…

– Князю, возлюбленному Наташи Ростовой, этой совсем юной девочки, было в три раза больше. И высшее общество не только не осудило ее любовь, но и с большим сочувствием отнеслось, когда они решили пожениться.

Увы, мой пример не убедил маму. Она встала и упрямо еще раз повторила:

– Погодила бы… Куда спешишь? Зачем спешить-то в таком деле? Не со зла, доченька, говорю… Добра желаю…

Понимала тогда, понимаю и сейчас ее беспокойство. Однако… Что могла поделать? Что могу сейчас с собой поделать? Столько лет, а чувство не только не гаснет, а полыхает все сильнее и сильнее. Пламя больно жжет, а я? Счастлива, что где-то есть тот, единственный, который дорог мне, любим мною и будет любим всегда.

5 февраля, пятница

И вновь один на один с дневником. И вновь один на один со своими воспоминаниями.

Ах, мама, мама!..

Дней через двадцать после того туристического похода, где все и случилось и где стала полноценной женщиной, мама начала снова разговор. Начала неожиданно, без предисловий. Будто только что часами говорили на эту тему. Видимо, она молча ведет со мной диалог. И диалог этот не кончается.

– Доченька, ты… значит… это… Так любишь, что не пощадила невинность?..

Бросившись на шею, стала целовать сухие щеки матери.

– Да-да, мама!

– Плохо это, доченька…

– Хорошо, мама! Я счастлива, мама! Люблю его!.. безумно!

– Учитель-то не насильничал, нет? По согласию, да?

– Конечно, по согласию, мам!

– У, старый хрен! – выругалась мама. – Если бы… То я бы ему шары-то выцарапала… Если по любви, то… Тут ничего не поделаешь. Но он же, доченька, женат.

– Знаю.

– Зная, – заворчала мама, – думать должна была. Как говорится, ему-то что? Поматросил и бросил. А ты? А твоя жизнь?

И только сейчас до меня дошло, сплхватилась, что мама знает, кто ОН. Но как? Откуда?! От кого?

– Мама, а кто тебе сказал про… Сереженьку?

– Глупенькая, давно знаю. Зря, что ли, столько лет на земле прожила?

– И никогда… ни слова…

– Хотела, но все мне казалось, что разговор не к месту будет… Только сегодня… И Никитушка, кажется, что-то заподозрил.

– Папулька?! Ты ему сказала?

– Что ты, доченька! Не сказала, но ему отцовское чутье подсказывает, что с его девочкой что-то серьезное произошло. Подступает ко мне, но все отговариваюсь, отшучиваюсь. А вчера даже по загривку стукнула: что, говорю, старый, белены объелся? Отстал со своими глупостями. Надолго ли?

– Не надо, чтобы папулька знал, – строго сказав, посмотрела в глаза матери.

– Вдвоем станем отбиваться. Авось, и получится от него утаить. Он ведь такой… Может, вгорячах-то, и глупость сотворить. Пойдет разбираться. Невелик росточком, но силы у Никитушки хватит, чтобы любого поколотить. Рука у него тяжелая, рабоче-крестьянская. Еще до тебя… на одной вечеринке Никитушке не понравилось, как один гость со мной обращается. Ему показалось, что не слишком почтительно. Ну, и, не говоря ни слова, подошел и, выражаясь твоим языком, вмазал тому. С ног долой. Посмотрел Никитушка на поверженного и сказал: «С моей женой, чтобы со всем почтением».

– Живу и не знаю, что папулька-то у меня – воин.

– А то! Не смотри, что все молчком да молчком… Себе на уме… За ним не заржавеет, если что… Не посмотрит. За свое, кровное будет сражаться.

– Мам, я давно хочу тебя спросить… Ты вышла замуж по любви?

– Как тебе сказать…

– Скажи, как было.

– Доченька, я не очень разбиралась в любви… Был, ясно, на примете один парень. Всем пригож. Мне сильно нравился. Но посватался не он, а Никитушка. Живем, ничего живем. Не хуже других, слава Богу. Ссоримся иногда. Но без ссор семьи не бывает. Столько лет прожить и не поссориться? Не может быть!

– Мам, ты сильно избаловала папульку. Шагу не ступит без тебя: дай да подай.

Мама тяжело вздохнула.

– Может, и так… Учись на моем опыте и не повторяй моих ошибок.

– Не повторю! – категорично заявила в ответ.

Мама грустно усмехнулась.

– Не увидим, так услышим… Беда в том, что это в нашем роду – наследственное. Прабабка была такая, бабка – также, моя мама – не исключение… Теперь вот я ношусь с Никитушкой, как с писаной торбой. Как же иначе? Муж ведь родной и единственный. Кто, если не жена? Если не я, то быстрехонько другая, более проворная, приберет. Мужик без присмотра – последнее дело. Почему мужик начинает косить по сторонам?

– Почему, мам?

– Потому что дома ему неуютно. Потому что не хватает тепла и ласки. Потому что плохо кормят и не всегда регулярно стирают трусы и носки. Когда дома у мужика все есть, то не станет он бегать по чужим.

– Не всегда.

– Кто бы спорил! Есть такие распутники, для которых семья – не семья. Кобели, если коротко выразиться. Эти бегут за каждым подолом, особенно, если он высоко подоткнут.

…Вот так и закончился мой тогдашний разговор с матерью. Тему закрыли и больше никогда не возвращались: что сделано, то сделано.

Молчу, но, Сереженька, не перестаю о тебе думать. Сердце по-прежнему щемит. Придет ли такое время, когда не буду с такой болью вспоминать о тебе? Люди говорят: любая боль либо притупляется со временем, либо отступает от жертвы; всякая рана, в том числе и на сердце, затягивается. Сколько ждать придется? Год? Пять? Десять? Двадцать? Кто ответит?!

Иллюзия, но все еще на что-то надеюсь. Продолжаю мечтать, что однажды наши судьбы воссоединятся, и мы заживем дружно и счастливо. Мама говорит, что наивная мечтательность свойственна молодым и с годами проходит. Пусть будет так, но мечтать все-таки приятно. Человек, не имеющий мечты, подобен птице, у которой повреждены крылья. Мне рано сдаваться и отказываться от мечты. Есть шанс еще повоевать за свое счастье, а там – посмотрим. Тот же Максик. Сколько лет безуспешных надежд? Сколько развеянных иллюзий? Но он не отступает. Он по– прежнему не видит никого из девчонок. Он видит лишь меня.

Ох, старею, старею на глазах. Что жду? Кого жду? Зачем жду и тешу себя иллюзиями? Бабий век – сорок лет. Значит? Уже большая часть отпущенного мне века позади. Грустно. До чего мимолетна молодость. Кажется, давно ли было семнадцать, и я цвела, а ныне мне уже (какой кошмар!) двадцать один и цветок понемногу чахнет. Цветку нужна питательная среда. Где она? Еще чуть-чуть и одной старой девой станет больше. М– да… Перспектива… Ах, этот Есенин!

 
Грубым дается радость
Нежным дается печаль.
Мне ничего не надо,
Мне никого не жаль.
Жаль мне себя немного,
Жалко бездомных собак.
Эта прямая дорога
Меня привела в кабак.
Что ж вы ругаетесь, дьяволы?
Иль я не сын страны?
Каждый из нас закладывал
За рюмку свои штаны.
 

Так, а чем же заканчивает? Вспомнила…

 
Я уж готов. Я робкий.
Глянь на бутылок рать!
Я собираю пробки —
Душу свою затыкать.
 

Настроение такое, что… Максик пришелся бы кстати, если бы взял и объявился с бутылкой хорошего винца. Господь, ты услышь меня! Тихо. Никого. Господь не спешит навстречу великой грешнице. Требует покаяния. Покайся, милочка, облегчи душу.

Мамочка утверждает, что тайно крестила меня. Крестик не ношу и не признаюсь никому, что крещёная: комсомолочка как-никак. Комсомолка, активистка, студентка и, наконец, просто красавица… Неужто про меня? Хе-хе!

24 июня, четверг

Наваждение ты мое, Сереженька! Почему бросил меня, даже не попрощавшись? Чем провинилась? Что сделала не так? Чем хуже твоей выдры? Хоть бы какую-то оставил надежду! Что, если просто-напросто струсил, испугался взять на себя ответственность, а?.. Нет-нет, он не такой…

О, помню, очень хорошо помню все твои «аргументы и факты»! Ты отлично подготовился к тогдашнему решающему разговору.

После каникул я, уже одиннадцатиклассница, впервые увидела тебя второго сентября. Закончив урок литературы в нашем, одиннадцатом, ты вышел в коридор и там подошел ко мне. Дождавшись, когда поблизости не оказалось никого, сказал почти шепотом:

– После уроков… Когда все уйдут… В аудитории… Серьезно поговорить надо.

Уроки тянулись нестерпимо долго. И казалось, что им не будет конца. И вот! Дождалась-таки своего часа! Ты пришел с опозданием на полчаса. Ждала и счастливо глядела в окно, где шелестели золотистой листвой березы, где под натиском ветра раскачивались тонкие и голые акации, полностью сбросившие свое летнее одеяние.

Ты вошел и официально сел за стол преподавателя. Я птицей полетела к тебе, но ты сухо остановил движением руки.

– Присядь, – сказал ты и указал на парту, что напротив преподавательского стола. Послушно присела. Сердце защемило. Начало не предвещало для меня ничего хорошего. Но продолжала смотреть тебе в глаза – глядеть преданно и с любовью. Ты, словно, не видел ничего. Я молчала; ждала, когда заговоришь. И ты, милый мой, заговорил.

– Прошу меня понять, девочка, – начал ты мягко, но твердо. – В походе я совершил непоправимое… Если сможешь, прости… Я не понимаю… До сих пор не понимаю, как такое могло случиться… со мной. Не мальчишка, чтобы так терять голову… Но… Случилось то, что случилось. Если бы мог, то исправил бы ошибку… Не в силах… Никто не в силах.

– Любимый! – Воскликнув, порывисто встала, чтобы подойти к тебе, обнять, прижаться, расцеловать твои уши, шею, губы. Все тем же движением руки ты остановил, потушил мой порыв. – Никакой ошибки не было! Бесконечно, тебе даже представить трудно, счастлива! И благодарю небо, что все именно так случилось. Ты именно тот самый мужчина, который должен был сделать меня женщиной. И ты сделал это самым изумительным образом! Спасибо, любимый!

– Но ты забываешь самое главное: я твой учитель, а ты моя ученица.

Беззаботно рассмеялась. Но смех прозвучал неестественно.

– Ты, Сереженька, отличный учитель, а я твоя самая прилежная ученица. Скажи, что не так?

Ты недовольно махнул рукой.

– Послушай, девочка…

– Слушаю, внимательно слушаю. И не понимаю, из-за чего так огорчаешься.

– Я – идиот, понимаешь?

– Ты, нет-нет, никакой не идиот. Ты самый добрый, самый умный, самый образованный человек в мире.

– Пожалуйста, оставь свои преувеличения… Поступил по отношению к тебе, как последний подонок. И… как честный человек, обязан был бы жениться…

– Ты делаешь мне предложение, да?

– Если бы!.. Не могу и этого сделать, девочка!

– Почему? Мне скоро будет восемнадцать и можем пожениться.

– Что ты городишь ерунду.

– Ерунду? – переспросила я. – Женитьбу на мне ты считаешь ерундой?!

Ты в отчаянии воскликнул:

– Но это невозможно!

– Почему? Не вижу к этому никаких препятствий. Я тебя люблю и…

– Этого мало.

– Тебе мало, когда любят?!

– Ты посмотри на меня и на себя.

– Только тем и занимаюсь последнее время, – ответила и усмехнулась. – И нахожу, что мы – отличная пара.

– Что ты плетешь, девочка, что?!

– Говорю то, что есть.

– Тебе семнадцать, мне тридцать два.

– И что? По крайней мере, тебе не восемьдесят. Хотя… Композитор Бах женился на семнадцатилетней в свои восемьдесят. И был счастлив. Между прочим, его молодая жена осталась верна и после его смерти: она отказалась выходить еще раз замуж. Это говорит лишь о том, что любви все возрасты покорны.

– В том-то все и дело!

– То есть?.. Что ты хочешь сказать?.. Не понимаю…

– Нет ничего проще: я не люблю тебя.

– Испугал, – сказала спокойно я, хотя его признание больно чиркнуло по сердцу. – Узнав меня с других сторон, полюбишь.

– Не могу полюбить…

– Почему? Странный пессимизм у моего Учителя.

– Потому, извини девочка, что люблю другую…

– Так-так-так. – Сощурившись, ехидно спросила. – И… кого же?

– Свою жену, – ты запнулся на секунду и добавил, – главным образом, сынулю, которого никогда не смогу оставить без отца.

– Зачем лишать мальчишку отца? Ты будешь с ним видеться столько, сколько потребуется.

Ты покачал головой и язвительно сказал.

– Какая практичная… И такая деловая… Не по годам… – Я не обиделась, я не могу на тебя, мой любимый, сердиться… Нет во мне таких сил, чтобы обижаться… Ты встал и судорожно зашагал по классной комнате из конца в конец. – Девочка, – наконец после паузы сказал ты, – мы должны забыть все, что произошло между нами, забыть, понимаешь? Забыть, как забываются приснившиеся кошмарные сны. Забыть навсегда и больше к этому не возвращаться.

– Забыть? Мне? Свою первую и единственную любовь забыть? Но как?!

– Не знаю, как, но надо забыть.

– Невозможно.

– Нет ничего невозможного в этой жизни – Произнес глухо и жестко ты. И добавил, решительно махнув рукой. – Закончим разговор… Надеюсь, преследовать меня не будешь?

Мои глаза налились слезами от нестерпимой боли.

– Я?! Преследовать свое божество?

– Не преувеличивай. У тебя будут еще мужчины, и ты будешь еще не раз любить. Любить намного глубже и серьезнее, чем сейчас. Поверь моему опыту.

Я вскочила с места. Судорожно, сжимая кулаки, трясясь от бешенства.

– Это она… Это из-за нее… Я… Убью выдру… Убью…

Я выскочила из класса, оставив тебя одного. Ты вслед мне кричал:

– Остановись, девочка! Вернись! Куда ты!

Бежала, не оборачиваясь и не откликаясь, по школьному коридору, спотыкалась обо что-то, падала, вставала и снова, не глядя по сторонам, бежала, бежала, бежала. Чувствовала, как по щекам катятся ручьи слез.