Текст книги "Страсти людские. Сборник любовных историй"

Сергей решительно замотал головой.

– Не могла.

– Почему?

– Не слепой. Увидел бы. К тому же я ведь крутил вертушку замка, и все равно дверь не открывалась. Дверь открыли лишь с помощью ключа… С той стороны.

– Мистика какая-то, – недоверчиво произнес Юрий.

Виктор попробовал развеять миф.

– Женщина имела ключи.

– Откуда, молодой человек?

– Слышал, что за стольник в любом вагонном депо и любой слесарь изготовит.

– Но зачем, Виктор?!

– Дама любит «прикалываться» и только. В истории она одна получила наслаждение.

– Допустим, Виктор. Но посмотри, отсюда, то есть изнутри, купе ключом ни открыть, ни закрыть нельзя: скважина для ключа лишь со стороны коридора.

Виктор встал, осмотрел замок. И сказал:

– Логично. Значит, остается одно: дело рук нечистой силы. Дьявол решил поизгаляться. Другого объяснения нет.

Марк, ухмыльнувшись, заметил:

– Кстати, насчет нечистой силы. Если будет угодно, и я расскажу сходную историйку, – возражений не последовало, поэтому Марк продолжил. – Как-то раз возвращаюсь из командировки. На промежуточной станции вхожу в вагон, проводница показывает купе и свободное (кстати, единственное) место – тридцать шестое, самое не почитаемое, так как за стенкой туалет. Двенадцать ночи. Старясь не мешать отдыхающим пассажирам, тихонько залез наверх, разделся и уснул. Быстро уснул, так как день выдался нервным. Через какое-то время слышу сильный стук в дверь и мужской голос; «Откройте, сволочи! Чего закрылись?» Я, не открывая глаз, лежу и думаю: кто там рвется; что надо? Купе – на четверых и все четверо на месте. Скандалист продолжает рваться в купе. Леду и думаю: что стоит тем, кто внизу, встать и отчитать незваного гостя? Не слышат? Но это невозможно: того и гляди, что весь вагон соберется на шум. Наконец, мое терпение иссякло. В неописуемой ярости соскакиваю вниз. В темноте нащупываю вертушку замка, поворачиваю, то есть открываю, за ручку отодвигаю дверь. Мужчина сразу рванул в купе. Но я остановил его грудью. Куда? Он отвечает: к себе. Говорю: обкурился, что ли? И добавляю: В нашем купе – все на месте и отдыхают. Он рвется, я выталкиваю, он рвется, я снова выталкиваю. Идет борьба. Потом говорю: иди в свое купе; разуй шары, куда прешь-то? Он отвечает: я-то к себе, а ты… с ума спятил, раз не пускаешь. И вот мне удалось оттолкнуть мужика настолько, что захлопнул дверь, и снова закрыл на замок. Он продолжает барабанить. Не обращая никакого внимания, поворачиваюсь спиной к двери и… Поезд проезжает какой-то полустанок, свет от фонарей освещает купе и вижу, что слева нижняя полка пуста. Одеяло и простынка небрежно отброшены. Все говорит о том, что пассажир покинул только что и ненадолго. Вспоминаю: место это мужчины… Справа – место женщины, которая преспокойно спит (или притворяется, что спит), слева – точно мужчины и точно пустое. Я – в ужасе. В ужасе от стыда. Открываю дверь и пулей залетаю на свою полку, отворачиваюсь к стенке, чтобы предотвратить любые объяснения… Хотя бы до утра. Утром встал первым. Умылся. Оделся и задолго до моей конечной станции покинул купе. Весь остальной путь провел в рабочем тамбуре, чтобы не видеть глаза того мужчины… Чтобы не терзаться объяснениями. Тем более, что объяснить ничего не мог. Я и сейчас не знаю, как могло случиться, что дверь оказалась запертой, если пассажир вышел (следовательно, открыл дверь изнутри) в туалет, но назад самостоятельно вернуться не смог. Отчетливо помню, что, спустившись на шум, замок открывал изнутри. Как он закрылся опять же изнутри? Согласитесь, мужики, загадка природы. Или все-таки нечистая сила опять же поработала, а?

– А не мог кто-нибудь из других пассажиров «приколоться»? – спросил Виктор.

– Не могли, – ответил Марк. – Они, как понял, не знакомы между собой. К тому же глубокая ночь – не то время, которое располагает к шуткам.

Юрий подвел итог.

– Все-таки подобным странностям должно быть какое-то материалистическое объяснение.

– Значит, должно быть? – хитро сощурившись, поинтересовался Сергей. – Так объясни!

– Не могу, – признал Юрий и развел руками.

– То-то и оно… Впрочем, заговорились… Время позднее… Завтра рано вставать… Пора, как говорится, баиньки, – сказал Сергей и полез на вторую полку. А через минуту послышалось легкое его посапывание.

Жизнь собачья

Зойка и Светка – не разлей вода. Дружат со школы. Обе – замужние. Захомутали парней в универе, познакомившись на студенческой вечеринке-дискотеке с какими-то, как они сами вспоминают, провинциальными увальнями-сосунками, которые, по правде-то говоря, были все-таки на год их старше.

Девчонки, короче, ушлые: свое не упустят; цепко держат все, что в их ручки попадает.

Замужество их ничуть не отдалило, а, наоборот, даже сблизило еще больше. Встречаясь дома, обычно уединяются от мужей на кухне, где они, гремя намеренно тарелками и сковородками, усердно перемывают мужние косточки.

Вот и сегодня…

Изрядно перемыв те самые косточки, традиционно Зойка восклицает:

– Я тебе так скажу: все мужики – сволочи! – потом со знанием дела добавляет. – Готовы, завидев только смазливенькую и голопупенькую, заскочить на сучку.

– И, – с придыханием Светка, округлив глаза, будто слышит сию сентенцию подружки в первый раз, спрашивает, – твой?..

– Кобелина еще тот!

– Однако…

Зойка прерывает, так как знает, что хочет сказать подружка.

– Всегда начеку. Чуть что – подаю команду «Ко мне!»

– Послушный, – говорит Светка и вздыхает.

Зойка соглашается.

– А то! Я ведь, как с ним обхожусь?

– Как, интересно?

– Не злю, хорошо кормлю и на ночь с цепи отпускаю. Кобелина и счастлив.

– Мудро… Очень мудро.

– Свет, а ты? – усмешливо интересуется Зойка.

– Держу Лёху также как настоящего кобеля – всегда на поводке.

– Что, не срывается?

– Так ведь я все делаю, чтоб удержать.

– То есть?

– Секрет небольшой имею.

– Поделись, – просит Зойка, хотя секрет Светки для нее – секрет Полишинеля.

– Все дело в поводке…. Мой поводок не слишком короток: может затосковать по ограничению свободы и сдохнуть. Поэтому слежу, чтобы поводок был и не слишком длинен, ибо, разбежавшись, может порвать и смыться. А так… Вроде, свободен, но всегда где-то рядом, на глазах.

Зойка прыскает:

– От таких, как мы, наши кобелины никогда и никуда не сбегут.

Светка тоже улыбается.

– Как в воду глядишь…

…И примчался принц

Наташа Савелова – женщина сдобная, но чуток подрумянить бы не мешало. Ей за тридцать, а мечтать все еще не разучилась. Что бы ни делала, но эти вечные грёзы… Ей все кажется, что вот откроется дверь и на пороге – ОН… Тот, кого ждет, о ком в мечтаниях проводит все свои одинокие, отдающие мраком и леденящим ознобом, вечера. Приятельница, у которой дома все ладом, как-то посоветовала: обратись, говорит, в какое-нибудь брачное агентство; вдруг там под рукой завалящий какой-нибудь сыщется. Наташа, понятно фыркнула.

– Завалящий? А на кой черт он мне?!

– Все-таки мужик в доме… Плохонький, плюгавенький, однако мужским духом запахнет.

Наташа вздохнула и мечтательно посмотрела в окно, где по тротуару шли толпы всяких мужчин, – по большей части, высокие, стройные, красивые.

– Нет-нет.

– Все же обратись: в лоб ведь не ударят. Попытка – не пытка, а спрос – не беда. Что ты теряешь?

Наташа почти сдалась.

– Подумаю.

Подруга предупредила:

– Не сильно думай, – и она пропела. – Ах, как годы летят! Мы грустим, седину замечая…

Наташа стала думать. Думала и горестно вздыхала, своим влажным взглядом чертя по стенам всякие узоры. Думала, несмотря на предостережение подруги, несколько лет. Разглядывая себя в зеркале, скрупулезно подсчитывала морщинки под глазами и на шее, анализируя статистику, приходила к неутешительному выводу: их, то есть морщинок, не становится меньше, даже, можно сказать, наоборот. Обстоятельства, увы, всегда сильнее нас. И Наташа, вооружившись ручкой и стопкой бумаги, засела за письмо в «Службу знакомств». Помнится, кто-то говорил, что подобные письма лучше, если лаконичны, к тому же совершенно конкретны, когда без разных там экивоков. Мужчина, мол, не понимает намеков. Мужик, дескать, любит, когда рубят сплеча.

Вокруг нее – ворох скомканной бумаги, а воз и ныне там. В муках творчества женщина не находит себе места, нервничает и срывает зло на плюшевом медвежонке, примостившемся в углу стола. Терпение и труд, как известно, все перетрут. Наташа завершила-таки свое творение, иначе говоря, эпистолу. Окончательный вариант гласил:

«Жду тебя, мой принц! Сгораю от жажды! Хочу, чтобы ты не пил, не курил, не лаялся, не пускал в ход кулаки, не приходил сам домой поздно и не водил с собой собутыльников, не притворялся идиотом, когда стану пилить, не ходил на охоту или на рыбалку с дружками; чтобы хорошо зарабатывал и всё приносил домой; чтобы дарил подарки, в особенности, цветы (между прочим, обожаю нежно-розовые тюльпаны); чтобы хранил мне верность, любил до гробовой доски, круглосуточно нежил, ласкал разные интимные места; чтобы любил, как и я, бразильское „мыло“; чтобы был высок и строен и имел пышную и курчавую шевелюру; чтобы глаза были большие и карие; чтобы нос был непременно длинный, острый и с горбинкой; чтобы по утрам приносил мне кофе в постель, а по вечерам перед сном читал мне „Алые паруса“ Грина; чтобы, ко всему прочему, и Гейне мог читать в подлиннике. Таков мой обязательный минимум. Ау! Где ты, мой единственный!».

Отослала Наташа письмо и стала ждать, глядучи в окно. Ждет неделю, ждет месяц, а звонок в прихожей – ни гу-гу. Молчит, зараза! Наташа не отчаивается и надежды не теряет! Очень правильно делает, потому что человек жив, покуда он на что-то еще надеется.

Однажды, когда женщина уже было отчаялась, в дверь ее квартиры позвонили. Пошла. Открыла. Видит: там стоит в дым пьяный, грязный и оборванный прощелыга, во рту – огромная дымящая самокрутка.

– Привет, – постоянно и громко икая, держась обеими грязными ручищами за простенки, сказал он, запустив в нее струю махорочного дыма.

– Вы к кому? – разглядывая пришедшего, поинтересовалась на всякий случай Наташа.

– Я – по объявлению, – довольно твердо заявил тот. Потом, нахмурившись, нахально перешагнул порог, добавил. – Так-то встречаешь прынца? Думаешь, вечно на пороге держать?

– Да? – удивилась женщина, отметив про себя, что ноженьки плохо держат«прынца». – Но я писала, что мне нужен некурящий…

– А я разве курю? У курящего дым валит изо рта, а у меня – из ушей.

– Но я, – продолжает женщина, – писала, что нужен непьющий…

– Я такой и есть… Как можно причислить меня к пьющим, если в день с трудом одолеваю всего-то пару банок водяры? Правда, – он вновь громко икает и обдает Наташу густым и едким перегаром, – это, когда не в настроении… Когда же всё путём, то бывает маловато.

– Разве вы хорошо зарабатываете, если?..

– Хорошо, выдра состарившаяся! В иной день до ста бутылок насобирываю. Это мало, да?!

– Какие сможете дарить подарки, когда?..

– Почему нет? Прежней своей сучке лохматой, найдя на мусорке цветок, в обязательном порядке приносил.

– Мой избранник должен уметь любить…

– А я по этой части дока! Маруську, сожительницу, иной раз так полюблю, что неделю в синяках ходит.

– Что это за любовь?

– Не знаешь, стерва заморская, что когда мужик бьет, то это означает, что сильно любит?

– Ну, знаете ли… К тому же писала, чтобы был высок и строен, а…

Мужик оглядывает себя и, кажется, вполне доволен.

– А я? Очень высок! Вот Петруха, кореш мой, с трудом до полтораста сантиметров дотягивает. Я, по сравнению с ним, каланча пожарная.

Наташа хмыкает.

– С такой «каланчи» вряд ли какой пожар увидеть можно, – она смотрит на голову мужика и качает головой. – Я писала, чтобы пышная и курчавая шевелюра, а у вас…

– У меня? – он гладит свою лысину. – Весьма и весьма привлекательная… У Коляна, который третью неделю не просыхает, на голове блины печь можно – ни одной волосинки.

– И нос, к тому же, картошкой.

– Он щупает свою «картофелину» и опять же не находит ничего дурного.

– Нос как нос… Довольно мясистый… Хорош!

– А где горбинка, где?

– Пока нет, но будет. Вчера я Витюхе, собутыльнику, так разлимонил харю, что на носу не одна, а целых три горбинки оказались.

– А «Алые паруса»?

– Какие хошь будут паруса… Хошь, черные, хошь синие… Тут я не промахнусь… Тут я такого наворочу!..

– Но Гейне… в подлиннике.

– Хошь Гене, хошь Вене, Хошь Ване – мне все одно: мордуленцию так разпомажу, что родная мать не узнает. И обязательно все будет в подлиннике.

Женщина отрицательно мотает головой и с грустью замечает:

– Все-таки мне непонятно: зачем вы пришли?

Мужик сердито вскакивает. В сердцах кидает на пол самокрутку, топчет кирзовым сапогом. А потом еще громко, на весь дом сморкается.

– Как это «зачем», калоша стертая, курица ощипанная, индюшка престарелая, свинья разжиревшая!? Я пришел, коза вонючая, чтобы в лицо, глядя прямо в глаза, честно и твердо тебе сказать: на меня не рассчитывай! Ясно?! Ишь, квашня перестоявшая, раскатала губешки-то! Поищи дурака в другом месте.

Сказал. Икнул пару раз. И, хряпнув в сердцах дверью, вышел.

Еще несколько дней после «прынца» в квартире у Наташки стоял едкий запах мужика.

Манька и тигр

Приятели, кстати, давние, опрокинув по третьей, то есть за дам (как в старину), открыли новую тему: затолковали про жизнь, иначе говоря, про жён своих.

Тот, который помоложе, Димка, значит, как каторжанин (откуда бы ни было) всегда шел домой. Впрочем, шел ли? Скорее, полз на карачках. И подгадывал поэтому к самому темному времени суток – полуночи. По утру же, стараясь вскочить первым, чтобы улизнуть с разборок, исчезал. Испарялся, будто дымка туманная ранней осенью: был только что, а через минуту, глядь, уже – тю-тю.

Тот, который постарше, которого Санькой величают и у которого супружеские разборки давно позади, став достоянием истории, послушен воле жены. Достается ему. Особенно по ночам, когда эта самая «воля» у супружницы как раз и просыпается. Заездила вконец. Днем, впрочем, не слаще: чуть что не по ней – обхаживает муженька скалкой по спине. Одна и радость у приятелей, что после работы в забегаловку заскочить: пропустить по чуть-чуть да покалякать на свободе. Вот как сегодня, к примеру. Санька, закусив в очередной раз обшлагом рабочей куртки, вспомнив потаенное, сказал:

– Вчера баба в цирк стаскала. Представляешь?

– Тебя, что ли? – спросил Димка, тщательно обшаривая взглядом дно пустого стакана.

– А то! Не соседа же…

– Понятно… А я ждал… И попусту… Подумал: не иначе, бабьи проказы.

– Её, её, гадюки!

– И как там? – спросил меланхоличный Димка, еще с большей настойчивостью продолжая исследования дна стакана.

– Угодили на премьеру, – почесав за ухом, Санька уточнил. – Называется «На арене с тиграми».

Димка, коротко хохотнув, заметил:

– И впечатлений полные штаны, не так ли?

Санька, которому юмор не лег на душу, насупившись, сказал:

– Не врубаешься, да? Я сказал: «На арене с тиграми».

– Подумаешь, – выразительно хмыкнул Димка, – симпатяги-кошечки – мягкие и пушистые.

– Тебя бы туда, – сказал Санька.

– Куда? – спросил Димка.

– К тем «кошечкам»… Заюлил бы…

– Странный ты мужик, Санька.

– Это еще почему?

– Не ты же был на арене с тиграми, а дрессировщик… наверное.

– Да, не я… Только проблемы были…

– У дрессировщика или у тебя, Санька?

– Поначалу – у меня, потом – у дрессировщика, – Санька передернул плечами, будто холодком откуда-то потянуло.

– Ну-ну! Выкладывай, приятель! Становится интересно. Тигры, озверев от скотской жизни своей, набросились на зрителей? Да?

Санька отрицательно мотнул головой, вновь передернув плечами: то ли от выпитого, то ли от вчерашних ощущений.

– Нет.

– Ну!.. Тогда, – Димка повертел в руке пустой стакан и со вздохом поставил на стол, – ничего интересного. Время сам зря потратил и мне испортил вечер.

Санька хмыкнул.

– А ты послушай, что было-то!..

– Ну-ну! – поощрительно произнес Димка.

– В общем, арена полнехонька. Гудит. Тут музыканты какой-то марш стали наяривать. Баба тычет в бок: гляди, дескать, какие славные зверушки. Повернул голову влево: в самом деле, выходят, царственно вышагивают по кругу. Возглавляет шествие – самый крупный самец: идет, рыча, на кого-то и скалясь. Я-то знаю: не на меня. Ну, по крайности, на мою мерзавку, от одного вида которой сразу хочется рычать… Даже мне, а что говорить про хищника?

Димка заёрзал на стуле.

– Не отвлекайся на пустяки. Скорее – к сути.

– Так вот: идет эта полосатая цепочка по арене и все аплодируют. Моя баба – тоже отбивает руки.

– А ты?

– Нет… Была нужда… Тыщу раз видел…

– Так-таки тыщу? – переспросил Димка.

– Ну, – поправился Санька, – пусть не тыщу, а три раза – точно.

– Завсегдатай, значит, – резюмировал Димка. – Рассказывай, что же было дальше?

– Страшное было… Идет, значит, полосатая цепочка по кругу. Идет и рычит, идет и скалится. И тут вожак остановился напротив нас (наши-то места на первом ряду были), поставил свои страшные лапищи на бордюр и уставился…

– На тебя, что ли? – с придыханием спросил Димка.

– Нет… На бабу мою…

– Слава Богу, – сказал, облегченно вздохнув, Димка.

– Ну, вот… Смотрит на бабу страшно и клыки наружу выставил.

– И что баба?

– Дура-баба… Смотрит тигру в пасть и посмеивается… Вместе со зрителями… Ну, их-то понять можно: думают, что подсадка, а моя баба с какой стати лыбится?.. Тычет, значит, меня в бок и убеждает: не боись, говорит, ничего – это все по сценарию. Пусть, думаю про себя, и по сценарию, а все равно как-то жутковато. Чувствую, как под рубахой мурашки засуетились. Кожей чувствую, как они там суетятся.

– А баба твоя?

– Ей-то что? Хоть бы хны! Посмеивается себе…

– А ты?

– Не дурак!.. Сижу и надеюсь лишь на дрессировщика. А тот, гад, стоит в центре манежа и небрежно, будто так и надо, покачивает крохотным хлыстиком. Понимая, что на дрессировщика вряд ли стоит рассчитывать, сижу и молю судьбу, чтобы она отвела от меня эту зубастую морду. Пусть, думаю, если уж кровушки так захотелось попускать, займется бабой моей. У нее дурной кровищи – не в пример мне. Хватит, думаю, тебе, тигр, на обед и на ужин еще останется. А тигр тем временем глаз с моей бабы не спускает. Глядит, не мигая, а рычит все грознее и грознее. Даже левую лапу с когтищами тянет вперед (слава Богу, не в мою сторону, однако я совсем рядом). Вот, думаю, пробороздит так пробороздит, на всю жизнь автограф оставит.

– А что баба?

– Ей, видать, такие гляделки прискучили. Занервничала. Изобразив на лице привычную свою гримасу (баба моя и без того – не приведи Господь, а тут, скосив глаз, вижу: страшило из страшил; ей бы в американских ужастиках сниматься, причем, никакого грима не надо), мягко, почти ласково говорит: «Ты, харя рыжая, чего скалишься, а? На кого рычишь, а? Я тебе, – говорит, – порычу. Я ведь, – говорит, – не тот хлюпик, что с хлыстиком… Вмажу, – говорит, – пару раз по шарам и всю жизнь на одни лекарства будешь работать… Надолго врежется тебе в память Манька Солодянкина».

Димка в ужасе ждет трагической развязки, сочувствуя (нет, не бабе его) приятелю.

– И… Что тигр?..

Санька неожиданно для приятеля самодовольно хохотнул.

– Хе-хе-хе! Враз присмирел тигр…

– Не может быть!

– Ну, да! Плохо мою бабу знаешь: за ней, в самом деле, не заржавеет. Тигр все понял: уши, торчавшие до сих пор, сложил; хвост, находившийся в резких и коротких взмахах, оказался прижатым к задним лапам; растерянно оглянувшись на сородичей, что-то им жалобное рыкнул; соскочив с бордюра, – рвать когти со сцены. Вся полосатая цепочка – за ним. Бежит и оглядывается. Проверяет: нет ли погони? Только мы и видели тех самых тигров. Сколько ни старался дрессировщик вновь вывести своих артистов на арену – ни в какую. Рабочие сцены помогали – безрезультатно. Выносили на руках. Однако вожак, завидев мою бабу на своем месте, в три прыжка оказывался за портьерой.

– И премьера…

– Не состоялась.

– Крутая у тебя баба, – сказал Димка. – Ей бы укротительницей работать.

Санька подтвердил:

– И работает…

– Да ты что?! В цирке? С тиграми?

– Нет. Мужиков всю жизнь укрощает. Я у нее уже пятый. Представь!

– Да уж, – глубокомысленно и многозначительно изрек Димка и притих.

Санька говорит:

– Я, знаешь, об одном думаю: чего больше испугался тигр, слов бабы моей или ее физии?

Димка, не раздумывая, заключил:

– Второго, пожалуй, больше.

– Ты прав, – согласился Санька и стал разливать из бутылки жалкие остатки.

Опрокинув стакан, Димка сказал:

– Администрации цирка следовало бы втюрить бабе твоей иск.

Санька удивился.

– За что?!

– За срыв премьеры, – ответил Димка и прочитал стих.

 
Свирепей бабы зверя нет,
И это всем известно.
Коль рык её, то в нем улёт;
Коль взмах руки, то смертно.
И бьет туда, где всех больней.
Прицельно бьет и точно.
Мужик, вон, корчится, а ей?
Пожалуй, лишь прикольно.