Текст книги "Страсти людские. Сборник любовных историй"

«Кого ты имеешь в виду под словом «мы»?

«Друзей. Из числа таких же, как и я».

«И подружки?..»

«Естественно. Ничто человеческое нам не чуждо».

«Честно сказать, Стас, родителей твоих жалко. Наверное, еще живы».

«Поначалу и мне было нелегко. Но, думаю, сейчас они меня уже давно похоронили, не числят в живых. У нас что хорошо? Можно заживо исчезнуть, и никто не отыщет».

«А по паспорту?»

«Да что там паспорт – пустая бумажка».

«Может, все-таки передумаешь, вернешься к нормальной жизни? Руки-ноги на месте, сможешь заработать и устроиться в жизни не хуже других, а, может, даже лучше».

«Об этом я и слушать не хочу. Глотнувшего подлинной свободы – в кабалу не загонишь. Так, видимо, и умру. Умру под забором, но свободным. Умру с душой не оскверненной более. А это главное».

– Вот такая встреча, знаете ли, господа попутчики, – закончив рассказ, надолго замолчал.

Молчали и попутчики. Я же после длинной паузы вслух сказал:

– На роду, видно, парню было написано, чтобы рукой дьяволицы была порушена жизнь… И какая жизнь!

Семен Яковлевич спросил:

– И больше не встречались?

– Нет.

– И ничего не слышали о нем?

– Почему не слышал? Слышал… Извините, но я допустил со своей стороны неприличное по отношению к Стасу.

– Что такое? – сердито спросил старичок-железнодорожник.

– Не сдержал слово.

– Какое слово? – вновь спросил старичок.

– Прощаясь, он взял слово, что выброшу из головы все, о чем услышал от него. Пообещал. Но через два дня не утерпел: Стас не выходил из головы. Позвонил в Петербург, на «Ленфильм». Попросил, чтобы мне сказали адрес и телефон родителей Елохина Станислава Дмитриевича. Они, оказывается, такого там и не знают. Объяснил, в чем дело. С трудом, но нашли мне данные. Позвонил. Решил разговаривать с отцом. Стар он очень, но все равно мужчина: ему новость о сыне легче услышать. Была, конечно, всеобщая истерика. Я им оставил свой адрес и телефон. И через неделю, знаете, они нагрянули.

– Кто «они»? Старики, что ли? – поинтересовался Семен Яковлевич.

– Не только. Брат и сестра также приехали.

– Сучка! – выругался старичок-железнодорожник. – Погубила такого парня… И хоть бы ей хны…

– Не скажите, – возразил я.

Старичок уставился на меня.

– О чем это вы?

– Хотите верьте, хотите нет, но вместе со всеми приехала и Сонечка… Впрочем, она уже и не Сонечка, а Софья Марковна.

– Та самая?! – воскликнул Семен Яковлевич.

– Она!.. Кстати, Софья Марковна не стала выходить замуж и твердила, что её Стасик обязательно вернется, что она встанет перед ним на колени, и будет просить прощения столько, сколько потребуется… Я помог отыскать бродягу. Они встретились, но без меня.

– И… как? – тихо спросил старичок-железнодорожник. Старичок смотрел мне в глаза с затаенной надеждой.

– Подробности мне не известны. Знаю лишь одно: увезли своего Стасика с собой. – Встал, потянулся до хруста в суставах. – Извините… Время, господа, позднее. Пора и отойти в объятия Морфея. Не находите?..

По закону подлости

Настроение у меня в тот день 6ыло премерзкое: никого не хотелось видеть, ни с кем не было желания разговаривать, и тем более – по душам. В ожидании электрички в скверике нашел уединенную скамеечку и постарался отключиться от внешнего мира. Вытянув вперед уставшие ноги, я прикрыл глаза. Однако…

Буквально через несколько минут на мою скамеечку устало опустилась женщина лет семидесяти. Она бросила на меня грустный взгляд, потом порылась зачем-то в тощей холщовой сумке, снова посмотрела в мою сторону…

– Извините, не помешаю? – спросила она и усмехнулась чему-то своему.

Подумал: «Извините, помешаете». Но вслух сказал другое:

– Ради Бога.

Вновь прикрыл глаза. С утра – прошел дождь, а теперь – безоблачно и солнце печет. Но здесь, в тени огромного куста сирени, прохладно и уютно. Тихо. Лишь доносится голос вокзального диктора, извещающий пассажиров о новостях.

А старушка? Поправив на голове беленькую с черным горошком косынку, вдруг заговорила. Заговорила тихим голосом, не адресуясь ни к кому конкретно. Я же молчал, не выказывая и малейшего стремления поддерживать разговор, а ей, судя по всему, этого и не надо было. Ей хотелось выговориться, освободиться хоть на миг от душевного бремени. В таких случаях выбирать собеседника не приходится: сгодится любой. Все-таки живая душа.

Это был монолог, пронизанный всем: душевными страданиями, болью, тихой печалью, растерянностью, недоумением, безысходностью, а в голосе звучали горечь и обида.

– Снова приезжала… – начала старушка. – На свиданку, в местную колонию. На свиданку с сыном… Говорит: все хорошо, мама. Что уж тут хорошего, в колонии-то?

Не открывая глаз, кивнул:

– Не курорт, – подтвердил я.

– Бодрится… Бодрится, а глаза-то выдают: вижу – несладко ему. Пожалела. Расплакалась. Он давай утешать. От этого еще горше, на душе-то… В пятый раз сел. Всякий раз, выходя на свободу, обещает: все, мол, завяжу, никаких колоний. Проходит год или полтора и Сашок мой снова в суде. 42 года ему. Из них 18 – за колючей проволокой.

Я не выдерживаю.

– Ничего себе.

Старушка, бросив в мою сторону косой взгляд, продолжила:

– Ну, никак не могу понять, что сталось с моим сыном. Ищу виноватых – и не нахожу. Слышала не раз: родители, мол, во всем виноваты. Но в чем, где моя вина, что я не так сделала? Перебираю в памяти годы его детства – нет ни малейшего признака, что мой Сашок – вековечный колонист… Будет им.

– Поскользнутся можно и на кем-то брошенной под ноги арбузной корке, – заметил, по-прежнему не открывая глаз, однако давая понять, что слушаю.

– Он, – кивнув, продолжает старушка, – у меня родился крепеньким… Без отца. То есть отец-то был, но ему до сына дела не было… Так получилось…

Не преминул заметить:

– Нянчились, наверное, сильно…

– Что вы! Трудно мы с сыном жили. Чем могла избаловать? Да ничем. Зарабатывала гроши. И с трудом хватало на хлеб, молоко и маргарин. Из сладостей – кусочек рафинада. Да и то очень редко. Рос послушным, спокойным. Соседи (мы жили тогда в бараке) в голос говорили: «Ну, Ксения, будет тебе в старости утешение». Ходил в садик. Там тоже хвалили: никого не обидит, общительный такой. Пошел в школу. Учился… Как? В отличниках не ходил, но и в двоечниках тоже не был… Бедно мы жили. Но одевала чистенько и опрятненько. Следила… Никто худого не скажет. После школы… Вытянула-таки… Пришел с выпускного и говорит: «Трудно тебе, мама. Я решил в техническое училище податься, специальность получать. Да и кормежка там, обмундирование. Все легче тебе будет. Попробовала было отговорить, но куда там – ни в какую!

Покачав седенькой головой, старушка продолжила свою печальную повесть:

– Нарадоваться на парня не могла. В училище потянуло к рисованию. Стали поручать оформление классных комнат. Он с радостью выполнял художественные работы. Советовали продолжить образование в этом направлении. Говорила ему. Он только смеялся: «Мам, это от меня не уйдет». В то время телемеханики были еще в редкость. Так мой Сашок за какой-то месяц до того навострился, что стал разбираться во всех марках телевизоров: стал ремонтировать. Мне, говорил, сыскать неисправность, что раз плюнуть. Руки-то оказались золотыми. Он мог отремонтировать в два счета не только телевизор, но и радиолу… или там холодильник какой. Вот, думала я, наконец-то заживем по-людски. Все шло к этому.

Старушка, поправив на голове сбившийся платок и с минуту помолчав, продолжила рассказ:

– Парень рос. Дружил с мальчишками, такими же, как и он. На девчонок стал заглядываться, они на него тоже. Он у меня видным был – под два метра ростом. Да и лицом Бог не обидел. Начал готовиться к армии. Ну, думаю, отслужит три года, вернется, женю. А он? Где-то за полгода до армии (тогда девятнадцати лет брали) пришел домой и огорошил: мам, говорит, я решил жениться, на Светке, любим друг друга и все прочее. Я что? Осторожненько так: «Погодь, Сашок. Вот вернешься… Такие дела в спешке не делаются». Он на своем: женюсь и все! В первый раз поперечил мне. Такого раньше с ним не водилось. Ну, если решил твердо, говорю ему, тогда женись. Сыграли свадьбу. Сноха вскоре забеременела. А Сашок мой уехал на службу. Гордился: «Служить буду в воздушно-десантных войсках!» Прислал фотку… Хотите посмотреть?.. С собой вожу…

Старушка достала фотографию и протянула мне. Я взял. Стал рассматривать. С восхищением сказал:

– Какой, право, молодец, – потом для приличия спросил. – В кого он?

– Ну… ясно, в отца… Тот был весь из себя, – старушка хмыкнула, и продолжила рассказ. – Я любовалась им. Все думала: не было у меня счастья раньше, в молодости, так хоть теперь есть чем гордиться, есть чему радоваться; в бедности, а, вон, какого богатыря поставила на ноги. О большем и мечтать грех. А дома тем временем сноха родила прелестную девчушку. Отбила сыну телеграмму. Через несколько месяцев командир части дал сыну отпуск – за смелость и решительность, проявленную во время учений. То-то была радость! Всего-то несколько дней гостил, а они оказались незабываемыми… Для меня. И, кажется, так счастлива я была в последний раз. Сашок мой снова уехал на службу. Срок большой, два еще года оставалось, но мне казалось, ничего не может произойти такого, что бы порушило мое материнское счастье.

…Ветер пошевелил куст сирени. Я посмотрел на небо: на северо-востоке появились фиолетово-черные комковатые тучки.

– Как была не права! Сглазила, видать. Беда (ее первые признаки) постучалась с той стороны, откуда я вовсе и не ждала. Город наш, Верхотурье, – небольшой: от рождения и до смерти жизнь каждого проходит на глазах. Все обо всех и обо всём знают. И судят. Как-то раз соседка, из дома напротив, подошла и говорит: знаешь, Ксения, худое я слышала о твоей снохе, путается с мужиками. Не поверила. Чесать языки бабы горазды… Выдумают и того, чего сроду не может быть… Но однажды столкнулась носом к носу со снохой-то. Она поддатенькая и в обнимку с командировочным из монтажного поезда. Ну, я не стала скандальничать, а только с укором посмотрела на сноху. Она вроде как смутилась. На следующий день пошла к ней. Что ж ты, говорю ей, такого мастеровитого да ладного променяла на какого-то прощелыгу? Он, говорю, поиграется да и уедет, а с тобой что? С сыном моим? Перескажут ведь ему. Сноха беззаботно так махнула рукой: один раз, мамаша, живу, время мое уходит, надоело в монашках быть. А с сыном-то моим что, снова спрашиваю, как ему дальше? Вон, он в каждом письме по двадцать раз к тебе да дочке малой обращается. Узнает… Ну и пусть, отвечает невестка: если любит по-настоящему, а в том я абсолютно уверена, то простит, поймет, что трудно три-то года взаперти сидеть и ждать. Опять же спрашиваю: а что если не простит? Простит, отвечает, вот, увидишь, простит!

Старушка вновь замолчала. Думаю, что собирала воедино тяжелые воспоминания.

– Я не стала писать сыну об этом. Сами, думала, разберутся… без меня. Зачем встревать-то? Не враг какой-нибудь им… Вернулся сын из армии. Невестка встретила его хорошо. Ластилась… Так ластилась, сволочь!

…Мощный (непонятно, откуда взялся?) порыв ветра стал трепать ветки сирени. Посмотрел на небо: с северо-востока, с края горизонта показались не комочки, а синюшные лохмы большой и тяжелой тучи. Бухнул далекий-далекий гром. Старушка, услышав, отчего-то передернула плечами и продолжила монолог:

– Дочка подросла, лопотать стала, писаной красавицей росла. Наглядеться Сашок не мог на дочурку. Сначала-то все шло хорошо. Но потом сплетники напели все же сыну о том, чем занималась женушка, пока он Родине долг отдавал. Весь белый прибежал ко мне. «Мама, – спрашивает, а губы трясутся, – это правда, что Светка-то по мужикам таскалась?» И говорить не хотелось, и врать тоже было невмоготу. Как могла, отговаривалась: ничего такого, мол, сама не видела, но слушок был… Может, сплетня. Нет, мама, отвечает, не сплетня это: то-то замечаю, что не такая какая-то стала, шибко умелая в постели. Да и попивать, вижу, стала: когда же баба пьяная, то она у нее чужая и принадлежит всякому охочему. Я только и сказала: не горячись, сынок, успокойся, обдумай все, поговори с женой, может, все и уладите полюбовно: милые, известное дело, ссорятся – только тешатся.

Сын и в самом деле немного еще посидел у меня, успокоился и пошел домой, в семью. Ласковый он у меня, добрый. Уж не знаю, что между ними было, но мир наступил в семье. Любимица его, дочурка, с рук отцовских не слазила, а он и млел… Так млел, так млел… «Доброжелатели» же продолжали травить сыну душу. Терпел он, терпел да и решил: уедем на стройку, уедем, чтобы не мешали нам жить.

Кивнул.

– Верное решение парень принял.

– Я также думала… Но… Уехали. С жильем там туго. Дали комнатенку в доме гостиничного типа: до десяти семей в одной квартире, общая кухня, общий коридор. Ну и началось, как я после узнала. Светка-то принялась за старое: муж из дому – она хахаля в дом. Сашок быстро усек. Сначала по-хорошему говорил, потом по-плохому, а ей все неймется. Стал руку поднимать на жену, а она, рука-то, у него тяжелая. Скажите, чем я могла помочь? Советом?.. Он ожесточился и перестал слушать меня… Пошла вся его жизнь наперекосяк. Уйти Сашок не мог. Любил, видать, здорово жену, а пуще того дочурку. Мучился он, а вместе с ним – я. Разрывалось мое сердце. Видела: гибнет парень. Стал попивать, чего раньше не было. Начались неприятности по работе. А дома, для Светки радость: муж пьяница – для жены чистая вольница. Стала в открытую приводить домой полюбовников. Сын только примется за ее учебу, а она в крик: посажу! Но я бы никогда не подумала, что она способна осуществить свою угрозу. Замыслила дело подлее подлого. Вот ведь что удумала.

– Что именно? – не удержавшись, спросил все-таки.

– Решила действовать через хахалей. Те как-то зазвали сына к себе, подпоили хорошенько. И стали подначивать: хвастаешься, дескать, что с любой техникой можешь справиться, а вот попробуй в нашем стройуправлении с сейфом сладить? Сашок сначала-то воспринял за шутку. Потом – взъярился, захотелось доказать мужикам. Собутыльники продолжали разогревать его. Ну и Сашок отправился, прихватив инструменты. Мужики с ним, естественно, не пошли, а взяли и позвонили в милицию. Застукали, короче, сына на месте преступления. Срок дали небольшой: не воспользовался содержимым сейфа и чистосердечно во всем признался. А Светка? Пошла напропалую: пьянка да гулянка. Поехала, помню, на первую свиданку со своим «заключенным». Плачу. А он: «Ничего, мама, в первый и последний раз. Со Светкой же порву, чтобы она не поганила мне жизнь. Только вот, – добавил он, – как с доченькой быть?» Верила (так хотелось верить!), что найдет Сашок в себе силы, чтобы начать жить сначала. Но… Сидел он тогда здесь, но только в колонии общего режима. Начальник колонии относился к сыну хорошо и вскоре перевел на поселение, то есть на «химию». Это, конечно, не совсем свобода, но и не колония.

Пробыл на «химии» полгода и тут узнаю, что сына снова взяли, но теперь уже за хулиганку. А поскольку он еще не отбыл старый срок и на путь «перековки» не встал, то ему отмерили пять лет усиленного режима. Снова начались мои нескончаемые поездки к сыну и беседы с ним через решетку. Снова слезы мои. Снова его слова утешения. Но той веры во мне уже не было. «Знатоки» просветили: побывавший однажды – в колонию обязательно вернется не раз. Так и случилось. Прошло пять лет. От звонка до звонка отсидел. Вернулся. Принялся за работу. Несмотря на две судимости, его охотно взяли мастером по ремонту сложной бытовой техники. Нахвалиться люди не могли. Оно так: где взять еще одного такого мастера? Не только починит, но на другой день или там через неделю сам заглянет и полюбопытствует: все ли ладно?

Встретил женщину. С тремя детьми. Узаконил отношения. И детей усыновил. Вскоре четвертый, уже свой, появился на свет. Но не более трех лет пробыл на свободе. Угодил в колонию за попытку изнасилования. Он утверждал, что ничего такого не было. Но кто поверит не однажды судимому? Приговор – четыре года, но строгого режима. На поблажки надеяться не приходилось. Потом была еще четвертая судимость, а теперь вот уже пятая. Отбудет ее – стаж пребывания за колючей проволокой превысит двадцать лет.

…На северо-востоке все небо уже затянула огромная темно-синяя туча, и она неумолимо тянулась в нашем направлении. Над нами – все еще яркое солнце, а там – все явственнее и грознее громыхает гром, сверкают, озаряя все вокруг, молнии, чертя по небу свои страшные стрелы-зигзаги.

– Погубил парень жизнь себе. И мне тоже. Растоптал мои надежды на спокойную старость. Вместо помощи, таскаю ему передачи, выделяя из своей скудной пенсии. Ведь, кроме меня, к нему никто уж не придет – ни первая жена, ни вторая жена, где узаконенные им чужие дети. Я больна. Мне бы покоя чуть-чуть. Хоть бы капельку счастья… Но нет! И не будет, видно, до самой гробовой доски. Я уйду из жизни скоро, чую это. А знаете, что меня больше всего беспокоит?

– Страх смерти? – спросил, но спросил просто так.

Старушка отрицательно замотала головой.

– Нет! Смерть меня не страшит… Меня пугает другое: как жить-то будет, Сашок, без меня? Правильно пели в старину: «Жена найдет себе другого, а мать сыночка – никогда!» За что, скажите, за что такую кару ниспослал мне Господь?! Я ли не трудилась все тридцать пять лет в одном цехе, на одном и том же рабочем месте? Я ли не хотела сыну, единственному, счастья, отказавшись даже от мысли искать свое счастье?..

…Потемнело. Туча спрятала солнце. Ветер стал холоднее и решительнее. Гром, грозно сотрясая воздух, затрещал над нашими головами. Молнии слепили глаза. Там, на северо-востоке уже шел сильный ливень. Вот-вот и обрушатся потоки воды на наши головы.

– Господь, прости меня, коли согрешила! – старушка перекрестилась и встала, теребя в руках сумку.

Вокзальный диктор сообщил:

– До отправления электропоезда, сообщением Нижний Тагил – Верхотурье, остается десять минут… Поезд стоит на второй платформе… третий путь.

– Мой, – старушка кивнула. – Простите, что со своими болячками… Помешала…

Женщина, моя соседка, кажется, выговорилась. Она вытерла уголком платка слезы, еще раз пошуршала в опустошенной после свиданки с сыном сумке, встала, и, сгорбившись, неуверенной походкой стала удаляться, а потом и вовсе скрылась в соседней аллее. Она хорошо понимала, что в этом мире сочувствия не от кого ждать. Да и вряд ли ей оно нужно было. Свое горе она унесла с собой. На своих согбенных плечах.

…Хлынул сумасшедший ливень. Укрывшись под зонтиком, я побежал. А вслед мне каждую минуту, разрывая небо, сверкали молнии и с ужасающим треском грохотали громы.

Искусительница

Васёк крутанул баранку вправо и «Мерседес» на большой скорости въехал во двор многоэтажного кирпичного дома. Вот и желаемый шестой подъезд. Он затормозил. И подал звуковой сигнал, давая знать, что он уже на месте, что «карета» подана. На балконе четвертого этажа появилась молодая женщина с распущенными белокурыми длинными и густыми волосами.

Васёк в который уж раз (видит он эту женщину часто) подумал: точь-в-точь Марина Влади из фильма «Колдунья». Ему вовсе не кажется, что он перегибает палку, то есть преувеличивает. Ну, да: он не сильно большой знаток по этой, женской части, но все-таки кое-что уже соображает: прекрасное от безобразного отличит сходу.

У него есть девчонка, с которой дружит: сейчас она готовится к экзаменам за одиннадцатый класс. Озорная девчонка и симпатичная. Но с ней пока ничего не было: разве что поцелуи на парковой скамейке. Его руки иногда пробуют шалить и забраться кое-куда, но девчонка решительно и бескомпромиссно пресекает в зародыше любые его поползновения. На мне, говорит, – пояс целомудрия. Разумеется, девчонка шутит. Ей семнадцать и уже самостоятельная: планы грандиозные строит. Буду, говорит, поступать в институт культуры, на худрука учиться.

Женщина слегка перегнулась через перила и рукой дала знать: поднимайся, мол, в квартиру.

Парень недовольно покачал головой и хмыкнул. Ему это не понравилось. Шеф, посылая, сказал, что супруга будет уже ждать внизу, у подъезда. А тут… Зачем ему подниматься? Совсем ни к чему. И времени у него в обрез: по словам шефа, в их распоряжении не более часа. Могла бы и без него… Впрочем, подумал он, надо, наверное, помочь женщине тяжелую сумку спустить.

Он вышел. Осторожно прикрыл дверцу. Машина, как и женщина, любит ласку и смазку, – так считает он. Банально? Но, pardon, вся наша жизнь, по большому счету, состоит исключительно из банальностей. Парень достал брелок с ключами, на что-то там нажал, что-то там пискнуло, из чего сделал заключение: машина на автосигнализации. Поднялся на четвертый этаж. Там когда-то было три двери и, соответственно, три квартиры. Теперь дверь одна, так как квартиры объединены в одну. Шеф сделал перепланировку и, соответственно, евроремонт. Без него нынче – никак: кому хочется прослыть деревенщиной, таежным зверем, до которого так и не добрались плоды цивилизации? Никому! Бабки? Ну, они у шефа водятся, и, кажется, в немалом количестве. В карман-то хозяйский, понятное дело, не заглядывал, но… Бизнес у него, у шефа, значит, прибыльный. Чего стоит один лишь гостиничный комплекс? Между прочим, не прихватил у государства, когда другие тащили все подряд, а сам построил. Это ведь сейчас гостиница и ухоженная территория вокруг, а раньше, еще семь лет назад? Пустырь и вечная мусорная свалка. Небольшая гостиница, но уютная, четыре звезды, для провинциального города – super! Под стать и ресторан при гостинице. Так что…

Он хотел нажать на кнопку звонка, однако, заметив, что дверь слегка приоткрыта, толкнул и вошел.

Его встретила хозяйка.

Он остановился, выказывая тем самым, что у него нет никакого желания задерживаться здесь надолго. Потому что хозяин ограничил… Слово же хозяина – свято!

Хозяйка же, судя по ее внешнему виду, наоборот, никуда не спешила. Она, поправляя на голове влажные волосы, загадочно улыбалась. Ее серые глаза, судя по всему также влажные, оценивающе проскользили по парню сверху вниз, на секунду задержались на ширинке, где даже джинсы не могли скрыть бугор, и остались довольны увиденным.

На Тамаре Васильевне Колобовой был яркий и длинный халат из китайского шёлка, небрежно запахнутый, но готовый в любую секунду раскрыться. Красивые груди старались выглянуть наружу, дыша свежестью и чистотой, а сквозь прогалину, образованную полами халата, виднелась почти вся верхняя внутренняя часть (немного полноватых, но упругих) голых бёдер.

«Да на ней ничего нет, – отметил про себя парень. – Странно все это. Может, передумала с поездкой по магазинам? Может, отпустит его?»

Парень, переминаясь с ноги на ногу, смущенно сказал:

– Тамара Васильевна, вы… это… поторопились бы… если, конечно… Шеф, знаете ли… Строго-настрого…

Он обводит взглядом прихожую и остается осмотром доволен. «Да тут, – думает он, – и для половецких плясок места с избытком».

Хозяйка, продолжая все также загадочно улыбаться, показала рукой в сторону гостиной.

– Проходи, Васёк, проходи. Устраивайся на диване, а я сейчас, еще минуту, другую и буду готова. Полистай журнальчик. Любишь, поди, красивых девочек? Там их предостаточно.

Парень ничего не сказал, а только подумал: «Тут минутой не обойдешься. А что касается „красивых девочек“, так кому из парней они не любы? Разве что извращенцам…»

– Но шеф… – попробовал робко возразить парень, однако этого ему не дали.

– Проходи, говорю! – уже властно произнесла хозяйка и добавила, – А с твоим шефом ничего не случится. Подождет! С ним-то я найду общий язык

– Вы – да… Конечно… Кто бы спорил… Но…

Василий знает, что шеф свою супругу обожает, пылинки с нее сдувает, во всем потакает, всячески балует. И вовсе не потому, что Тамара Васильевна – вчерашняя манекенщица дома моделей, местная достопримечательность, чьи ножки сводили с ума всех и каждого, и также не потому, что моложе шефа на целых пятнадцать лет, а потому, что любит до умопомрачения. Правду говорят: мужик любит глазами, женщина – ушами. «Черт! – ругнулся про себя парень. – Одни банальности сегодня лезут на ум».

– Я что сказала?! – еще более властно прикрикнула хозяйка.

– Извините.

Парень послушно прошел в гостиную, устроился, где было приказано, нервно перебирая в руке связку ключей. Он покосился на раскрытый глянцевый эротический журнал, со страницы которого зазывно глядела на него, откровенно демонстрируя все прелести юного тела, зеленоглазая брюнетка. «Скорее всего, – почему-то подумал он, – крашеная». Он традиционен и потому любит все натуральное. Как у его девчонки. У нее редкий цвет волос – каштановый. Волосы густые и на концах вьются кольцами. Она как-то сказала: «Вась, а что если я переделаюсь в блондинку?» Парень аж позеленел от возмущения: «Сдурела?! У тебя такие восхитительные волосы и ты решила стать драной кошкой?!» Для него «драные кошки» – это те, которые красятся. Девчонка рассмеялась, чмокнула в щечку и поспешила успокоить: «Дурачок мой, я же пошутила». Он все-таки проворчал: «То же мне, шуточки!..»

Парню показалось странным то, что следом за ним вошла и хозяйка, сев рядом с ним. Присела в пол-оборота. Присела так, что полы халата распахнулись. Парень скосил глаз туда и подумал: «А под халатом-то и в самом деле ничего».

Он оторопел. Он постарался не смотреть в ее сторону, но глаза предательски, независимо от его воли и желания, все-таки устремлялись туда, вглубь, где отчетливо просматривались аккуратно подстриженные русые кудряшки с капельками воды на них.

«Она, – подумал парень, и по молодому его телу пробежала дрожь, – только что из ванной!»

Он представил себе, как эта женщина лежит в пенных облаках, в просветах которых отчетливо проступает холм Венеры, и лениво, наслаждаясь, поглаживает свои все еще упругие груди, пощипывает, оттягивая, вздыбленные розоватые сосочки.

«Хороша, стерва! – подумал он и из груди вырвался вздох. – Как говорится, хороша Маша, да не наша».

Хозяйка правильно поняла его вздох, поэтому положила руку ему на ногу, выше колена, рука медленно и с остановками поползла вперед, достигнув цели, прелестными пальчиками надавила в пах: ну совсем-совсем рядом! Через минуту женская ладонь уже лежала на той самой аппетитно выпирающей из-под джинсов среднерусской возвышенности, на которую обратила внимание еще в прихожей.

Парень не из тех, кто на баб бросается, как изголодавшийся пёс на хороший кусок мяса; не Донжуан, конечно; не бабник какой-нибудь. Но все же он живой и не может уж совсем-то не реагировать соответствующим образом на столь откровенные поползновения этих шаловливых пальчиков.

Хозяйка, видимо, почувствовала парнишечью восставшую плоть, а она, в самом деле, достигла пика напряжения, и потому, глядя в глаза, прямо спросила:

– Ты хочешь?..

– Я?.. Что хочу?! – не понял парень или сделал вид, что не понял.

– Ну, какой ты, честное слово, тупой! – и уточнила. – Бабу хочешь?

– Какую бабу? – парень не робкого десятка, но и он от такой прямоты засмущался.

– Например, меня, – ответила она и тотчас же спросила. – Я тебе нравлюсь, а? Скажи, нравлюсь? Ты бы стал, а?

– Тамара Васильевна, вы… это… Зачем… не хорошо, совсем не хорошо… Вы же жена моего шефа и он…

Она громко рассмеялась.

– И только-то?! И это единственное препятствие?! Ты еще совсем зелёный, – это парня немного обидело. Какой же он «зеленый»? Как-никак, двадцать четыре. В армии отслужил. И не просто в армии, а в ВДВ. Краповый берет, между прочим, домой привез, а это даже не каждому бывалому десантнику по зубам. Её бы посадить в кабину «бээмпэшки» да сбросить с «Антея», а после приземления, когда мозги от столкновения с твердью набекрень, заставить быстренько освободиться от парашюта, надавить на газ и – в бой. Тамара Васильевна, любуясь смущением парня, продолжает. – Ну, и что? Жена шефа не женщина? Она не имеет права чуть-чуть побаловаться с таким молодым и таким миленьким парнем? – она будто нечаянно провела ладонью, слегка надавив, по ширинке, проверяя температуру мужского «градусника». – Ну, как? А?

Парень, отчаянно противостоя охватившему его желанию, чуть-чуть отодвинулся от хозяйки в сторону.

– Нельзя это, – слабея, сказал все же он. Он пытается отвести взгляд от полностью открывшейся женской промежности из-за еще шире раздвинутых ног, в результате чего вся прелесть пылающего жаром женского естества оказалась как на ладони.

Его обуревало желание. Он продолжал из последних сил сопротивляться, но соблазн был настолько огромен, что еще чуть-чуть, и он упадет к её ногам. Он со всей страстью разгоряченного молодого мужчины набросится на нее. Набросится как лев на только что пойманную добычу. Вот-вот и последние силы для сопротивления иссякнут. Он растерзает её! Он войдет в неё! И долго-долго станет упиваться ею!

Хозяйка прочитала его мысли и не стала ждать того самого «вот-вот». Она повалила парня и впилась в его губы своими бархатистыми губами. Поцелуй, так показалось парню, длился вечно. Он молчал и только, закрыв глаза, блаженно улыбался.

Вот женщина порывистыми движениями стащила с парня пиджак, рубашку, дернув вниз «молнию» на ширинке джинсов, преодолевая тесноту, проникла рукой внутрь. Её горячая и нежная ладонь обхватила до предела напряженную мужскую плоть, погладив, извлекла наружу.

– Ого! – воскликнула она, изумившись увиденным. – Какая славная игрушка! Даже сразу и не подумаешь, что обладаешь таким редким «инструментом», – хозяйка склонилась и «игрушка» оказалась у нее во рту.

И это все! Парень уже не мог сопротивляться. Он, закрыв глаза, лишь бормотал нечто.

– Что… что вы делаете, хозяйка. Шеф ведь… о-о-о… Как замечательно!.. Убьет, если… Что я с его женой… Боже, до чего хорошо… Узнает… узнает…

– Успокойся, дурачок, – оторвавшись от «игрушки», ласково промурлыкала ему в ухо женщина. – Откуда ему знать? Будем знать только ты и я. Это будет наша маленькая тайна, хорошо?

– Убьет… Честное слово убьет, – продолжал слабеющим голосом парень.

Женская рука стянула с него штаны, а затем и плавки, бросив их на пол.

Кобылица, обладающая большущим опытом, оседлала молодого, а потому робкого, жеребца.

И Васёк отключился. Теперь ему было совсем-совсем не страшно. Никого и ничего не страшно! Страх ушел. А на смену ему пришло страстное, необузданное, нестерпимое желание насладиться этим разгоряченным женским телом, от которого исходит сладковатый и дурманящий, лишь больше возбуждающий, запах розового масла.

Он забыл про все! Он вспомнит, но это будет потом. А сейчас весь мир сосредоточился для него вот на этих, как он и предполагал, упругих небольших грудках, напряженно торчащих в разные стороны сосках; на этих немного припухлых бедрах и необыкновенно стройных ножках, округлых ягодицах; на этих розовых в экстазе открытых бархатистых губах, красиво обрамляющих рот, откуда вырываются страстные, необычайно возбуждающие парня, вскрики-всхлипывания; на этих манящих вратах рая, распахнутых для него, ради него, во имя его.