Текст книги "В дебрях Африки"

XXX

Однажды за ужином Нель поднесла ко рту кусочек копченого мяса и вдруг отстранила его, как будто с отвращением, и проговорила:

– Я не могу сегодня есть.

Стась, узнавший перед тем от Кали, где находятся пчелы, и подкуривавший их теперь каждый день, чтоб добывать у них мед, был уверен, что девочка наелась слишком много меду, и потому не обратил внимания на отсутствие у нее аппетита. Но немного спустя она встала и начала ходить быстрыми шагами вокруг очага, описывая круги все больше и больше.

– Не уходи только слишком далеко, – крикнул ей мальчик, – а то еще тебя кто-нибудь схватит.

На самом деле он ничего не опасался, так как близость слона, которую дикие звери чувствовали издалека, и его громкий рев, достигавший их чутких ушей, заставляли их держаться в почтительном отдалении. Это обеспечивало безопасность и людям и лошадям, потому что даже самые страшные степные хищники, – лев, пантера и леопард, – предпочитают не иметь дела со слоном и не подходить слишком близко к его бивням и хоботу. Девочка между тем не переставала ходить кругом все быстрее и быстрее. Стась встал и пошел за нею.

– Эй ты, ночная бабочка, что ты так летаешь вокруг огня? – спросил он.

Вопрос его звучал еще весело, но в душе у него уже зародилось беспокойство, которое возросло еще больше, когда Нель ответила:

– Сама не знаю. Не сидится мне что-то на месте.

– Что с тобой?

– Нехорошо мне что-то и как-то так странно…

И вдруг она прижалась головкой к его груди и, точно сознаваясь в каком-то преступлении, проговорила виноватым, дрожащим от слез голосом:

– Стась, я, кажется, больна.

– Нель!

Стась приложил ладонь к ее лбу: он был сух и в то же время холоден как лед. Он схватил ее на руки и понес к огню.

– Тебе холодно? – спросил он по дороге.

– И холодно и жарко, только больше холодно…

Зубки у нее стучали друг о дружку, а все тело трясла не переставая дрожь. У Стася не было никакого сомнения, что у нее лихорадка.

Он приказал Меа тотчас отвести ее в дерево, раздеть и уложить, а затем укрыл ее, чем мог, вспоминая, что в Хартуме и Фашоде он видел, как больных лихорадкой покрывали овечьими шкурами, чтоб они пропотели. Он решил просидеть возле Нель всю ночь и давать ей пить кипяток с медом. Но ей сначала не хотелось пить. При свете подвешенного у верхнего окошка ночника Стась увидел, как дико блестели у нее зрачки глаз. Немного спустя она начала жаловаться на жар, а сама в то же время вся тряслась под наваленными на нее войлоком и пледом. Руки и лоб у нее оставались холодными; но если бы Стась был хоть сколько-нибудь знаком с симптомами лихорадки, он понял бы по ее крайне беспокойным движениям, что у нее должна быть страшно высокая температура. Он с ужасом заметил, что когда Меа входила с кипятком, девочка смотрела на нее как бы с удивлением и даже страхом и, казалось, не узнавала ее. С ним она все-таки говорила сознательно. Она настойчиво повторяла ему, что не может улежать, и просила, чтоб он позволил ей встать и побегать как прежде; или спрашивала у него, не сердится ли он на нее за то, что она заболела; а когда он уверял ее, что нет, она сжимала ресницами слезы, подступавшие к глазам, и уверяла, что завтра будет совершенно здорова.

В этот вечер, или, вернее, в эту ночь слон был как-то странно беспокоен и все время ревел, что заставляло, в свою очередь, лаять Саба. Стась заметил, что это раздражает больную, и вышел из дерева, чтоб успокоить их. Саба скоро послушался его, но слону было труднее приказать молчать. Он взял несколько дынь, чтоб сбросить ему и заткнуть ему хоть на время глотку. Возвращаясь, он увидел при свете огня Кали, который шел с куском копченого мяса на плече в сторону реки.

– Что ты там делаешь и куда идешь? – спросил Стась у негра.

Чернокожий остановился и, когда Стась подошел к нему, проговорил с таинственным выражением:

– Кали идти под другое дерево положить мясо злому Мзиму.

– Зачем?

– Чтоб злое Мзиму не убить доброе Мзиму.

Стась хотел что-то ответить негру, но вдруг ему стало страшно больно и тоскливо, и он только стиснул зубы и отошел, ничего не сказав.

Когда он вернулся в жилище, Нель лежала с закрытыми глазами. Руки, которые она держала поверх войлока, правда, сильно дрожали, но все-таки казалось, что она засыпает. Стась сел возле нее, боясь разбудить, и сидел так сначала без движения. Меа, сидевшая по другую сторону, то и дело поправляла торчавшие в ушах кусочки слоновой кости, чтоб не заснуть. Стало совсем тихо; только с низовьев реки, со стороны низины, доносилось унылое кваканье лягушек и жаб.

Вдруг Нель присела на постели.

– Стась!

– Я здесь, Нель.

Нель, вся дрожа как осиновый лист, стала искать его руку, торопливо повторяя:

– Я боюсь! Я боюсь! Дай мне руку!

– Не бойся, я с тобой.

Он схватил ее ладонь, которая на этот раз горела как в огне. Сам не зная, что ему делать, он начал покрывать ее бледную исхудалую ручонку поцелуями.

– Не бойся, Нель, не бойся!

Он дал ей напиться воды с медом, которая успела уже остыть. Нель стала пить с жадностью и удерживала его руку, когда он пробовал отнять кувшин от ее рта. Холодный напиток, казалось, успокаивал ее.

Наступило молчание. Но не прошло и получаса, как Нель снова села на кровати. В ее расширенных зрачках отражался страшный испуг.

– Стась!

– Что, милая?

– Почему, – спросила она прерывающимся голосом, – почему Гебр и Хамис ходят вокруг дерева и заглядывают сюда ко мне?

Стасю в одно мгновение показалось, будто по телу его пробежали тысячи мурашек.

– Что ты говоришь? – произнес он. – Здесь никого нет! Это Кали ходит вокруг дерева.

Но Нель глядела в темное отверстие и, вся дрожа, продолжала:

– И бедуины тоже! Почему ты их убил?

Стась обнял ее и прижал к себе.

– Ты ведь знаешь почему! Не смотри туда! Не думай об этом. Это было уже давно…

– Сегодня! Сегодня!

– Нет, Нель, давно!..

Да, это было давно, но вернулось, как волна, ударившись о берег, и наполнило снова ужасом мысль больного ребенка.

Все слова успокоения оказывались напрасными. Глаза Нель расширялись все больше и больше. Сердце стучало так сильно, что казалось, вот-вот разорвется. Потом она начала метаться, как рыба, вынутая из воды, и это продолжалось почти до самого утра. Лишь под утро силы ее совсем истощились, и головка бессильно упала на подушку.

– Нехорошо мне! Нехорошо мне! – повторяла она. – Стась, я лечу куда-то вниз.

Она закрыла глаза.

В первое мгновение Стась страшно испугался; он подумал, что она умерла. Но это был только конец первого приступа страшной африканской лихорадки, которую считают гибельной. Два приступа ее могут выдержать только люди сильные и здоровые, третьего не выдержал еще никто. Об этом часто рассказывали в Порт-Саиде, в доме мистера Роулайсона, путешественники, а еще чаще возвращающиеся в Европу католические миссионеры. Второй приступ наступал обыкновенно через несколько дней, а третий, если не наступал в течение двух недель, – не был смертелен, так как являлся опять, как первый, при новом рецидиве болезни.

Стась знал, что единственное лекарство, которое могло прервать болезнь или отдалить друг от друга ее приступы, были большие дозы хинина. Но у него не было ни одного грамма.

Заметив, однако, что Нель дышит, он немного успокоился. Солнце между тем выплыло из-за скал ущелья, и настал день. Слон требовал опять завтрака, а со стороны низины, образуемой рекой, послышались крики водяных птиц. Желая настрелять немного дичи, чтоб сварить бульон для Нель, мальчик взял ружье и пошел вдоль реки к группе высоких кустов, где птицы часто прятались на ночь. Но от бессонной ночи и забот о больной девочке он был так рассеян, что целая стая птиц пронеслась у него под самым носом, не замеченная им.

По дороге он встретил Кали, который шел посмотреть, съело ли злое Мзиму принесенное ему вчера мясо. Молодой негр, любя маленькую мисс, молился за нее, как умел, в своей простоте. Он говорил злому Мзиму, что если Дочь Месяца выздоровеет, то он каждый день будет приносить ему по куску мяса; если же она умрет, то, хотя он боится его и хотя знает, что после этого он погибнет, но раньше так отлупит его, что злое Мзиму запомнит его навсегда. Вернулся он, однако, с хорошей надеждой, так как положенное накануне мясо исчезло. Его мог, конечно, унести какой-нибудь шакал, но ведь и Мзиму могло принять вид шакала.

Кали сообщил об этом благоприятном исходе Стасю, но тот посмотрел на него, как бы не понимая, что тот говорит, и пошел дальше. Миновав кусты, где он не нашел дичи, он подошел к реке. Берега ее заросли высокими деревьями, с ветвей которых свешивались, точно длинные чулки, гнезда ремезов, красивых желтых птичек с черными крылышками, и гнезда ос, похожие на крупные розы, но только цвета серой простой бумаги. В одном месте река образовала широкий разлив, частью заросший папирусом. На этом разливе всегда водилась всякая водяная птица. Там были аисты, такие же, как у нас, в Европе; были и другие аисты, с большим толстым клювом, загнутым на конце книзу; были черные, как бархат, птицы, с ногами красными, как кровь; были фламинго и ибисы, и белые с розовыми крыльями уполовники с клювами, похожими на ложки; там водились журавли с коронами на головах и множество куликов, пестрых и серых, как мыши, бегавших взад и вперед, точно крошечные лесные духи, на длинных, тонких, как соломинки, ножках.

Стась убил двух уток красивого коричневатого цвета и, топча ногами трупики белых бабочек, которые тысячами устилали берег, посмотрел сначала хорошенько, нет ли на мели крокодилов, и пошел вброд за добычей. Выстрел, конечно, спугнул остальную птицу; остались только два стоявших поодаль и задумчиво глядевших в воду марабу, похожих на двух стариков с лысыми головами на коротких шеях. Они даже не шелохнулись. Мальчик посмотрел с минуту на отвратительные мясистые мешки, свешивавшиеся у них на груди, а потом, заметив, что вокруг его головы снует слишком много ос, повернул назад к жилью.

Нель еще спала. Отдав Меа уток, Стась тоже бросился на войлок и тотчас же заснул крепким сном. Оба они проснулись только после полудня, – он немного раньше, Нель позже. Девочка чувствовала себя немного бодрее, а когда густой, крепкий бульон еще больше подкрепил ее силы, она встала и вышла на воздух, чтоб посмотреть на Кинга и на солнце.

Но только теперь, при дневном свете, можно была ясно увидеть, как изнурила ее эта одна ночь лихорадки. Лицо у нее было желтое и прозрачное, губы почти черные, под глазами были синяки, зрачки же глаз казались бледнее, чем всегда. Оказалось также, что, несмотря на ее уверения, будто она чувствует себя довольно крепкой, и, несмотря на большую кружку бульона, которую она выпила, как только проснулась, она едва могла дойти одна до ущелья. Стась с ужасом думал о новом приступе и о том, что у него нет ни лекарств, ни каких-либо средств, которыми он мог бы предупредить его.

Дождь между тем кропил землю по нескольку раз в день, и воздух кругом все время был пропитан влагой.

XXXI

Начались тяжелые, полные страха дни ожидания. Второй приступ наступил лишь через неделю и был не так силен, как первый, но Нель почувствовала себя после него еще слабее. Она похудела и осунулась до того, что была похожа на тень. Огонек жизни тлел в ней так слабо, что, казалось, достаточно дунуть, чтоб его погасить. Для Стася было ясно, что смерти не придется ждать третьего припадка, чтоб взять ее, и он ожидал ее каждый день, каждый час.

Сам он тоже похудел и почернел; горе и заботы были выше его сил, выше его детского ума. Глядя на восковое личико девочки, он мысленно повторял каждый день: «И зачем я берег ее как зеницу ока, чтоб похоронить здесь в степи». И он никак не мог понять, почему это, почему это так должно быть. Иногда он, напротив, упрекал себя за то, что еще недостаточно берег ее, что был к ней недостаточно добр, и тогда ему становилось так грустно и стыдно, что хотелось кусать пальцы. Горе было слишком велико для него.

Нель между тем спала теперь все время, и, может быть, это и поддерживало ее жизнь. Стась будил ее все-таки несколько раз в день, чтоб покормить. Если не шел дождь, она каждый раз просила его, чтоб он выносил ее на воздух, потому что сама она не могла уже держаться на ногах. Случалось, однако, что она засыпала даже у него на руках. Она знала, что она очень больна и что может каждый день умереть. Когда она была в силах, она говорила об этом со Стасем и при этом всегда плакала, потому что боялась смерти.

– Я не вернусь больше к папочке, – сказала она ему однажды. – Но ты скажи ему, что мне было очень грустно… И попроси его, чтоб он приехал ко мне сюда…

– Ты вернешься, – возразил Стась.

Больше ничего он не мог произнести, потому что чуть сам не закричал от муки.

Нель продолжала чуть слышно, слабеньким голосом:

– Папочка приедет, и ты приедешь когда-нибудь… Не правда ли?

При этой мысли улыбка озарила ее худенькое личико, но через минуту она опять повторила, еще тише:

– Но мне так жалко…

С этими словами она склонила головку на его плечо и начала плакать. Стась, превозмогая собственные страдания, прижал ее к груди и сказал с жаром:

– Нель, я без тебя не вернусь. И… и я сам не знаю, что я буду делать без тебя на свете.

Наступило молчание, во время которого Нель опять уснула. Стась отнес ее в жилище. Но не успел он выйти оттуда, как с верхушки скалистого мыса прибежал Кали и, размахивая руками, стал кричать с возбужденным и испуганным лицом:

– Великий Господин! Великий Господин!

– Что тебе? – спросил Стась.

Негр протянул вперед руку и, указывая на юг, проговорил:

– Дым!

Стась приставил ладонь ко лбу и, направив взгляд в указываемом направлении, увидел действительно при красноватом свете низко стоявшего уже солнца полосу дыма, поднимавшегося далеко в степи, между верхушками отдаленных, довольно высоких холмов.

Кали весь дрожал, так как хорошо помнил страшные дни неволи у дервишей и был уверен, что это – их становище. Стась тоже подумал, что это должен быть не кто иной, как Смаин. И в первую минуту он страшно испугался. Этого только еще недоставало! Нель при смерти, а тут еще дервиши! Опять плен, опять возвращение в Фашоду или в Хартум, под власть Махди или под кнут Абдуллаги. Если их поймают, Нель умрет в первый же день, а он останется на всю жизнь невольником. А если даже ему удастся когда-нибудь убежать, то что для него жизнь, что для него свобода без Нель? Как он взглянет в глаза отцу или мистеру Роулайсону, если дервиши бросят ее после смерти гиенам, а он не сможет даже сказать, где находится ее могила?

Эти мысли проносились с быстротой молнии в его голове. Ему вдруг захотелось непременно посмотреть на Нель, и он направился к баобабу. По пути он приказал Кали погасить огонь и не зажигать его ночью, а сам вошел внутрь дерева.

Нель не спала и чувствовала себя лучше. Когда Стась вошел, она тотчас же поспешила сообщить ему об этом. Саба лежал возле нее и грел ее своим огромным телом, а она гладила его легонько по голове и смеялась, когда он ловил пастью крошечные пылинки, кружившиеся в полосе света, образуемой в дереве последними лучами заходящего солнца. Она была, по-видимому, значительно бодрее, так как через минуту заявила Стасю с довольно веселой гримаской:

– А может быть, я не умру?

– Наверняка не умрешь, – ответил Стась. – Раз ты чувствуешь себя после второго приступа сильнее, тогда третьего и совсем не будет.

Нель начала моргать глазами, точно обдумывая что-то, и проговорила:

– Если бы у меня был тот горький порошок, который так помог мне после той ночи со львами, – помнишь, – тогда я и не подумала бы умирать, – вот столько бы не подумала.

И она показала на пальчике, как мало она была готова в ту минуту умирать.

– Ах, – печально воскликнул Стась, – я отдал бы не знаю что за крошечную щепотку хинина.

И он подумал, что если бы у него было достаточно этого лекарства, он дал бы Нель целых два порошка сразу; а потом закрыл бы ее пледом, посадил ее перед собой верхом, – и тотчас же тронулся бы в сторону, противоположную той, где находилось становище дервишей.

Солнце между тем закатилось, и степь погрузилась сразу в темноту.

Девочка поболтала еще с полчаса и уснула. Стась же продолжал думать о дервишах и хинине. Измученный заботами, но необычайно находчивый, его ум начал работать и создавать планы один смелее другого. Прежде всего он задумался над тем, непременно ли этот дым в южной стороне должен исходить от становища Смаина. Это могли быть, конечно, дервиши, но могли быть и арабы с берегов океана, предпринимавшие большие путешествия в глубь материка за слоновой костью и невольниками. Они не имели ничего общего с дервишами, которые только мешали их торговле. Это мог быть также лагерь абиссинцев или какая-нибудь горная негритянская деревушка, куда охотники на людей еще не успели добраться. Не худо было бы все это проверить.

Арабы из Занзибара, из окрестностей Багамойо, из Витту, из Момбасы и вообще с берегов океана находились в постоянном соприкосновении с белыми, так что кто знает, может быть, за большую награду они согласились бы даже отвезти их в какую-нибудь из ближайших гаваней. Стась отлично знал, что может пообещать такую награду и что его обещанию поверят. Кроме того, ему пришла в голову еще другая мысль, которая глубоко взволновала его. Он видел, что в Хартуме много дервишей, особенно из Нубии, болели лихорадкой почти так же, как белые, и лечились хинином, который отбирали у европейцев или покупали его на вес золота у греков или коптов. Можно было надеяться, что у арабов с океана это лекарство будет наверное.

«Пойду, – решил Стась, – пойду ради Нель».

И, обдумывая все больше и больше положение, он решил в конце концов, что если бы это был даже отряд Смаина, то и тогда нужно было бы все-таки пойти. Он сообразил, что, ввиду полного прекращения сношений между Египтом и Суданом, Смаин, наверно, ничего не знает о похищении их из Файюма. Фатьма не могла с ним списаться раньше, и, следовательно, это похищение было ее личным замыслом, исполненным при содействии Хамиса, сына Хадиги, Идриса, Гебра и обоих бедуинов.

Смаин не мог интересоваться этими людьми хотя бы уже потому, что знал из них только Хамиса, а про остальных никогда в жизни даже и не слышал. Его интересовали только его дети и Фатьма. Но именно по ним-то он, может быть, успел уже стосковаться и, пожалуй, охотно вернулся бы к ним, особенно если служба у Махди ему уже надоела.

Под начальством Махди он, по-видимому, не добился больших успехов, раз вместо того, чтобы командовать большой армией или управлять какой-нибудь большой областью, ему приходится заниматься ловлей невольников бог знает где, за Фашодой.

«Я скажу ему так, – думал Стась. – Если ты отведешь нас к какой-нибудь гавани на берегу Индийского океана и вернешься с нами в Египет, правительство простит тебе все твои преступления, и ты встретишься с Фатьмой и детьми, и, кроме того, мистер Роулайсон сделает тебя богатым; если же нет, то ты никогда больше в жизни не увидишь ни Фатьмы, ни детей».

И он был уверен, что Смаин хорошенько подумает, прежде чем отклонить подобное предложение.

Конечно, все это было далеко не безопасно и могло даже оказаться гибельным. Но решение Стася могло также явиться якорем спасения и вывести его из африканской бездны. В конце концов Стасю даже стало казаться странным, что возможность встречи со Смаином так испугала его сначала, и так как нужно было предпринять поскорее что-нибудь для спасения Нель, то он решил отправиться в ту же ночь.

Но это легче было решить, чем исполнить. Иное дело сидеть ночью в степи у хорошего костра за колючей изгородью, и совсем иное – отправиться в темноте в высокую, густую траву, где в это время охотятся лев, пантера и леопард, не говоря уже о гиенах и шакалах. Но ему вспомнились слова молодого негра, когда тот отправился искать Саба и, вернувшись с ним, заявил: «Кали бояться, но пойти». Так и он повторил про себя: «Будет страшно, но я все-таки пойду».

Он подождал, однако, пока взошла луна, потому что ночь была очень темная, и только когда степь посеребрилась ее сиянием, он подозвал Кали и сказал ему:

– Кали, возьми Саба с собой в жилье, загороди вход терновником и берегите оба с Меа маленькую мисс как зеницу ока. А я пойду посмотреть, что это там за люди в этом лагере.

– Великий Господин взять с собой Кали и ружье, что убивает злых животных. Кали не остаться!

– Ты останешься! – решительно заявил Стась. – Я запрещаю тебе идти со мной.

Он помолчал с минуту, а потом промолвил немного подавленным голосом:

– Кали, ты верный и находчивый слуга. Я надеюсь, ты исполнишь то, что я тебе скажу. Если я не вернусь, а маленькая мисс умрет, тогда оставь ее внутри дерева, а вокруг него устрой высокую зерибу. Если же я не вернусь, а мисс не умрет, то относись к ней с почетом и служи ей верно, а потом отведи ее к своему племени и скажи воинам ва-хима, чтоб они шли с нею все время на восток вплоть до великого моря… Там ты встретишь белых людей, которые дадут вам много ружей, пороха, бус, проволоки и столько ситца, сколько вы можете унести. Ты понял?

Молодой негр бросился на колени, обхватил его ноги и начал жалобно повторять:

– О, Бвана Кубва вернуться, вернуться, вернуться!

Стася тронула привязанность чернокожего. Он наклонился и, положив руку ему на голову, нежно простился с ним.

Оставшись один, он подумал еще немного, не взять ли ему с собой осла. Это было безопасней, потому что львы в Африке, как и тигры в Индии, при встрече с человеком, едущим на лошади или на осле, бросаются всегда на животное, а не на человека. «Но кто же будет тогда носить палатку Нель, – подумал он, – и на чем она сама поедет?» Это соображение заставило его тотчас же отказаться от мысли взять осла, и он направился в степь пешком.

Месяц был уже довольно высоко на небе, и было значительно светлее. Тем не менее трудности пути дали знать себя тотчас же, как только мальчик погрузился в море травы, успевшей вырасти так высоко, что человек даже верхом на лошади мог бы легко в ней спрятаться. Даже днем там нельзя было разглядеть ничего на расстоянии шага, а уж ночью и подавно, когда месяц освещал только верхушки стеблей, а внизу все было погружено в глубокую тьму. При таких условиях очень легко было заблудиться или начать бродить вокруг одного места вместо того, чтоб двигаться вперед. Стасю придавала, однако, бодрости мысль, что лагерь, к которому он шел, находился от мыса на расстоянии самое большее трех-четырех английских миль, а во-вторых, дым показался между верхушками двух высоких холмов. Если не терять их из виду, можно было все время держаться верного пути. Но трава, мимозы и акации заслоняли все кругом. К счастью, на расстоянии нескольких десятков шагов друг от друга подымались постройки термитов, вышиной иногда в несколько футов. Стась осторожно ставил ружье у подножия такого сооружения, вскарабкивался на его верхушку и, заметив очертания холмов на темном фоне неба, слезал и шел дальше.

Его охватывал только страх при мысли, что будет, если тучи заволокут луну и небо, потому что тогда он очутился бы точно в подземелье. Но не одна эта опасность угрожала ему. Ночью, когда в тишине слышен каждый звук, каждый шаг, чуть не каждый шорох насекомого, ползущего по траве, степь способна наполнить трепетом всякого. Страх и ужас царят над ней. Стасю приходилось ко всему прислушиваться, озираться во все стороны, напрягать не только слух и зрение, но даже обоняние; голова у него была точно на шарнирах, а ружье готово каждую секунду к выстрелу. Ему поминутно казалось, что вот кто-то приближается, подкрадывается, притаился где-то вблизи. То и дело он слышал шелест раздвигающихся трав и быстрый топот убегающих животных. Он догадывался, что это вспугнутые им же антилопы, которые, несмотря на расставленные ими дозоры, спят очень чутко, зная, что не один страшный желто-серый хищник охотится в эту пору в темноте. Но вот что-то большое чернеет под зонтикообразной акацией. Может быть, это – скала, а может быть, носорог или буйвол, который, почуяв человека, очнется от сна и сразу бросится на него. Вон там, за черным кустом, видны две блестящие точки. Эй! Целься! Это – лев! Нет!.. Напрасная тревога. Это – светлячки… Вот один огонек подымается вверх и несется над травой, точно падающая звезда.

Стась то и дело влезал на холмы термитов не только, чтоб посмотреть, держится ли верного направления, но и просто затем, чтоб вытереть облитый холодным потом лоб, перевести свободно дух и подождать, пока успокоится быстро стучащее сердце. Притом он был так утомлен, что едва держался на ногах.

Но все-таки он продолжал идти вперед, все время помня, что это нужно для спасения Нель. После двух часов пути он почувствовал, что почва под ногами у него густо усеяна камнями; трава там была ниже, и кругом было значительно виднее. Очертания двух высоких холмов казались такими же далекими, как и прежде, но зато вблизи тянулась цепь скал, за которою виднелась другая, немного выше; обе цепи окаймляли, по-видимому, какую-то долину или ущелье, похожее на то, в котором был заперт Кинг.

Вдруг, шагах в трехстах или четырехстах справа, он заметил на скалистой стене розоватый отблеск огня.

Он остановился. Сердце опять начало стучать у него так, что он почти слышал его удары в ночной тишине. Кого он увидит там внизу? Арабов с восточного побережья? Дервишей Смаина или диких негров, которые, покинув родные села, спасаются от дервишей в неприступные горные заросли? Найдет ли он там смерть, или неволю, или спасение для Нель?

Надо было узнать это. Возвращаться он уже не мог и не хотел. Немного подождав, он начал крадучись приближаться к огню, стараясь не производить шума и сдерживая дыхание в груди. Пройдя так около ста шагов, он услышал вдруг со стороны степи фырканье лошадей и опять остановился. При лунном свете он насчитал их пять штук. Для дервишей это было мало, но он подумал, что остальные, может быть, не видны в высокой траве. Его удивило только, что при лошадях нет никакой стражи и что сторожа не жгут на горе огней, чтоб не подпускать близко диких зверей. Во всяком случае, он был очень рад этому, так как это позволяло ему подвигаться, никем не замеченным, дальше.

Отблеск огня на скалах становился все яснее. Не прошло и четверти часа, как Стась очутился против скалы, особенно ярко освещенной огнем, что указывало на то, что костер горит у ее подножия.

Стась ползком добрался до края обрыва и заглянул вниз.

Первым предметом, который поразил его взор, была большая белая палатка; перед ней стояла полотняная походная кровать, а на ней лежал человек, одетый в белое европейское платье.

Маленький негритенок, лет двенадцати, подкладывал сухое топливо в огонь, который освещал соседнюю скалу и два ряда негров, спавших у ее подножия, по обеим сторонам палатки.

Стась в одно мгновение спустился по склону скалы на дно ущелья.