Текст книги "В дебрях Африки"

XV

Через две недели после того, как караван покинул окрестности Вади-Гальфы, он вступил в страну, завоеванную уже Махди. Проскакав через холмистую пустыню Гезир, путники очутились близ Хенди, где незадолго перед тем англичане разбили наголову Музу, сына Хелу. Местность уже не была похожа на пустыню. Ни песков, ни скал не было видно. Куда ни кинешь глазом простиралась степь, поросшая частью зеленой травой, частью – кустарником, среди которого кое-где росли кущи колючих акаций, дающих известный суданский каучук, да возвышались огромные деревья набака, такие развесистые, что под их ветвями сотня людей могла найти убежище от солнца. Время от времени караван проезжал мимо высоких, похожих на столбы конических холмов – жилищ термитов, которыми усеяна вся тропическая Африка. Зелень пастбищ и акаций приятно ласкала взор после однообразного и скучного фона песков пустыни.

Там, где степь превращалась в луга, паслись стада верблюдов, охраняемые вооруженными солдатами Махди. Завидев караван, последние вскакивали, как хищные птицы, подбегали к нему, окружали со всех сторон и, потрясая копьями и дротиками, с криком и визгом расспрашивали путников, откуда они, зачем едут с севера и куда направляются. Иногда они вели себя так угрожающе, что Идрис только поспешным ответом на их расспросы успевал предупреждать нападение.

Стась представлял себе, что жители Судана отличаются от всех арабов, населяющих Египет, только тем, что верят в Махди и не хотят признавать власть хедива. Ему пришлось, однако, убедиться, что он очень ошибался. У тех, которые останавливали теперь на каждом шагу караван, кожа была по большей части еще темнее даже, чем у Идриса и Гебра, а в сравнении с обоими бедуинами – почти черная. Негритянская кровь преобладала в них над арабской. Их лица и груди были татуированы, и узоры на коже изображали или какой-нибудь рисунок, или какой-нибудь стих из Корана. Некоторые были почти голы, на других было что-то вроде балахона из белой бумажной ткани, с нашитыми разноцветными заплатами. У некоторых через ноздри, губы и уши были продеты коралловые или костяные палочки. У предводителей на головах были белые ермолки из такой же ткани, как их балахоны; у простых воинов головы были открыты, но не бритые, как у арабов в Египте, а, напротив, обросшие огромными шапками курчавых волос, выжженных часто до красноты известкой, которой они их мазали, чтоб защитить себя от насекомых. Оружие их состояло преимущественно из пик, наводивших ужас в их руках; но у некоторых попадались карабины Ремингтона, которые они отняли в победоносных сражениях с египетской армией и после падения Хартума. Вид их вообще был ужасен, а держали они себя по отношению к каравану угрожающе, так как думали, что он состоит из египетских купцов, которым в первое время после победы Махди запретил въезд в Судан.

Обыкновенно, окружив караван, они с криком и угрозами направляли свои пики в путников или начинали целиться в них из ружей. Идрис спешил тогда ответить им криком, что он и его брат принадлежат к племени дангалов, тому самому, из которого происходит и Махди, и что они везут пророку белых детей в качестве заложников. Это одно удерживало дикарей от насилия. Когда Стась столкнулся лицом к лицу с этой страшной действительностью, душа замерла у него при мысли, что ждет их еще впереди. Даже Идрис, который долго жил перед тем в цивилизованной стране, не представлял себе ничего подобного. Он сам был очень рад, когда, наконец, однажды вечером их окружил вооруженный отряд эмира Нур-эль-Тадхиля и повел к Хартуму.

Нур-эль-Тадхиль, перед тем как он бежал к Махди, был египетским офицером одного из негритянских полков хедива и потому не был так дик, как остальные махдисты. С ним Идрису легче было сговориться. Но и здесь его ожидало разочарование. Он думал, что появление его с белыми детьми в лагере Махди вызовет всеобщее изумление, хотя бы ввиду необыкновенной трудности и опасности пути. Он полагал, что махдисты встретят его с восторгом, с распростертыми объятиями и торжественно поведут его к пророку, а тот осыплет его золотом и почестями за то, что он не поколебался рискнуть головой, чтоб оказать услугу его родственнице Фатьме. А между тем воины Махди тыкали им копьями в грудь, а Нур-эль-Тадхиль довольно равнодушно выслушал рассказ о трудностях путешествия. И, в конце концов, на вопрос, знает ли он Смаина, мужа Фатьмы, ответил:

– Нет. В Омдурмане и в Хартуме находится больше ста тысяч воинов, так что очень легко не встретиться, и не все офицеры знают друг друга. Царство пророка очень велико, и потому многие эмиры правят отдаленными городами – в Сеннааре, в Кордофане и Дарфуре и близ Фашоды. Возможно, что этого Смаина, о котором ты спрашиваешь, сейчас нет в свите пророка.

Идриса задел несколько пренебрежительный тон, с каким Hyp говорил об «этом» Смаине. Он заметил с оттенком раздражения:

– Смаин женат на двоюродной сестре Махди; дети Смаина приходятся близкими родственниками пророку.

Нур-эль-Тадхиль пожал плечами.

– У Махди много родственников. Он не может обо всех помнить.

Некоторое время они ехали молча. Немного спустя Идрис опять спросил:

– Как скоро мы будем в Хартуме?

– Около полуночи, – ответил Тадхиль, взглянув на звезды, которые стали показываться на восточной части неба.

– А смогу ли я в такой поздний час получить припасы и корм для верблюдов? С последнего привала мы ничего не ели.

– Сегодня вы переночуете и получите пищу в моем доме. Но завтра в Омдурмане тебе самому придется позаботиться о пропитании, и заранее предупреждаю тебя, что это будет не очень легко.

– Почему?

– Потому что идет война. Жители уж несколько лет не засевали полей и питались только мясом, а когда перестало хватать скота, наступил голод. Голод теперь во всем Судане, и мешок дурры стоит теперь больше, чем невольник.

– Аллах акбар! – воскликнул с изумлением Идрис. – А в степи я видел целые стада верблюдов и скота.

– Они принадлежат пророку, благородным[28]28
  Так назывались братья и близкие родственники Махди.


[Закрыть] и халифам… Да… У дангалов, из племени которых происходит Махди, и у баггаров, над которыми начальствует главный халиф, Абдулагги, есть еще большие стада; но остальным племенам живется все труднее.

При этих словах Нур-эль-Тадхиль похлопал себе по животу и прибавил:

– На службе у пророка у меня высший чин, больше денег и больше власти; но живот был у меня больше, когда я был на службе у хедива…

Сообразив, однако, что он сказал, может быть, слишком много, он немного погодя добавил:

– Но все это пройдет, когда победит истинная вера.

Слушая это, Идрис невольно подумал, что в Файюме, на службе у англичан, он как-никак голода не знал и легко зарабатывал себе на хлеб. Он огорченно нахмурился.

Немного помолчав, он спросил опять:

– Завтра ты поведешь нас в Омдурман?

– Да. Хартум, по приказанию пророка, был оставлен войсками Махди, и мало кто там еще живет. Верные пророку сносят большие дома и увозят кирпич вместе с остальной добычей в Омдурман. Пророк не хочет жить в городе, оскверненном неверными.

– Я явлюсь к нему завтра с поклоном; он велит дать мне припасы и корм.

– Гм! Если ты действительно принадлежишь к племени дангалов, так, может быть, тебя допустят к нему. Но знай, что дом его охраняют днем и ночью сто человек, вооруженных корбачами, и не жалеют ударов всякому, кто бы захотел войти без разрешения к Махди. А то толпа не дала бы святому мужу ни минуты отдыха… Аллах! Я видел даже и дангалов с кровавыми рубцами на спине.

Идрис с каждой минутой впадал все больше в разочарование и уныние.

– Значит, верные не видят пророка? – спросил он.

– Верные видят его каждый день на площади молитвы, когда он, опустившись на колени, на овечьей шкуре, возносит руки к Богу или проповедует толпе, укрепляя ее в истинной вере. Но проникнуть к нему и говорить с ним очень трудно. Кто удостоится этого счастья, тому все завидуют, потому что на того нисходит милость Божья и очищает его от всех прежних грехов.

Спустилась глубокая ночь, и в воздухе стало очень холодно. Лошади стали фыркать; переход от дневного зноя к холоду был так резок, что от их тел стала подыматься густая испарина, и весь отряд ехал как бы в тумане. Стась наклонился за спиной Идриса к Нель и спросил:

– Тебе не холодно?

– Нет, – ответила девочка, – но… теперь у нас больше нет защиты…

И слезы заглушили ее слова.

Стась не нашел на этот раз для нее никакого утешения. Он сам был уверен, что теперь для них нет больше спасения. Они очутились в стране нищеты, голода и крови. Они были похожи на два листочка, подхваченные бурей, которая несла смерть и разрушение не только отдельным людям, но целым городам и племенам. Какая же рука могла вырвать из этой стихии и опасности двух маленьких беззащитных детей?

Месяц высоко поднялся на небе и превратил точно в серебряные перья ветви мимоз и акаций. В густых зарослях там и сям раздавался пронзительный и в то же время как будто радостный хохот гиен, которые в этой дымящейся кровью стране находили для себя даже чересчур много человеческих трупов. Время от времени отряд, который вел за собой караван, встречался с другими патрулями и обменивался с ними условным паролем. Наконец, они достигли прибрежных холмов и по длинному ущелью добрались до Нила. Люди, лошади и верблюды взошли на широкие, плоские дохабии, и вскоре тяжелые весла начали мерным движением разбивать и прорезывать тихую гладь реки, усеянную алмазами звезд.

Через полчаса на южной стороне, куда плыли по течению дохабии, заблестели огни. По мере того, как суда приближались к ним, они превращались в снопы красного света, дрожавшие на воде. Нур-эль-Тадхиль тронул Идриса за плечо и, протянув вперед руку, произнес:

– Хартум!

XVI

Они остановились на окраине города, в доме, принадлежавшем перед тем богатому итальянскому купцу и, когда тот был убит во время нападения, доставшемся при разделе добычи Тадхилю. Жены эмира занялись довольно заботливо еле живою от усталости Нель, и, хотя во всем Хартуме чувствовался недостаток припасов, они нашли для маленькой джанем[29]29
  Ласкательное слово: ягненок, душка.


[Закрыть] немного сушеных фиников и рису с медом, а потом отвели ее во второй этаж и уложили спать. Стась остался ночевать во дворе, между верблюдами и лошадьми; ему пришлось удовольствоваться одним сухарем, но зато у него не было недостатка в воде, так как случайно фонтан в саду не был разрушен. Несмотря на страшную усталость, он долго не мог заснуть, во-первых, из-за скорпионов, то и дело вползавших на войлок, на котором он лежал, а во-вторых, из-за беспокойства о Нель. Он боялся, что его разлучат с ней и он не сможет заботиться о ней и защищать от невзгод. Это беспокойство разделял, по-видимому, и Саба; он бегал все время кругом, завывая и раздражая своим воем солдат.

Стась успокаивал его как мог, боясь, чтоб его не прибили. Но, к счастью, огромный пес вызвал такое удивление у самого эмира и у всех дервишей, что никто не поднял на него руки.

Идрис тоже не спал. Со вчерашнего дня он чувствовал себя нездоровым; к тому же после разговора с Нур-эль-Тадхилем его розовые надежды значительно поблекли, и будущее представлялось ему точно сквозь густую, мрачную пелену.

Он был рад, что завтра они переправятся в Омдурман, отделенный от Хартума лишь руслом Белого Нила. Там он рассчитывал найти Смаина. Ну а что дальше? На пути сюда все представлялось ему как-то яснее и величественнее. Он искренне верил в пророка, и душу его тем более влекло к последнему, что оба они происходили из одного племени. Но при этом он был жаден и честолюбив. Он мечтал, что его осыплют золотом и сделают, по крайней мере, эмиром; мечтал о походах против «турок», о завоеванных городах, о добыче. Между тем теперь, после всего, что он услышал от Тадхиля, он стал опасаться, не затеряются ли его подвиги в водовороте значительно более крупных событий, как капля дождя теряется в морской пучине. «Пожалуй, – думал он с горечью, – никто и внимания не обратит на то, что я сделал, а Смаин будет даже не рад, что я привез ему этих детей». И эта мысль неотвязно мучила его. Завтрашний день должен был рассеять или подтвердить его опасения, и он ждал его с нетерпением.

В шестом часу взошло солнце, и среди дервишей началось движение. Вскоре явился Тадхиль и приказал им готовиться в путь. Он сказал им при этом, что до переправы они пойдут пешком рядом с его лошадью. К большой радости Стася, Дина привела сверху Нель, и они тронулись по тянувшемуся вдоль всего города валу, направляясь к перевозу. Тадхиль ехал впереди верхом, Стась вел за руку Нель, а за ними шли Идрис, Гебр и Хамис, со старухой Диной и с Саба, и тридцать солдат эмира. Остальная часть каравана осталась в Хартуме.

Озираясь кругом, Стась не мог понять, как мог быть взят город, так сильно укрепленный и расположенный на мысу, образуемом слиянием двух рек: Белого и Голубого Нила, и, следовательно, окруженный с трех сторон водой и доступный только с юга. Лишь немного спустя он узнал от невольников-христиан, что река в то время очень высохла и посредине ее обнажились широкие песчаные отмели, по которым сравнительно легко было подступить к укреплениям. Гарнизон, утратив надежду на подкрепление и изнуренный голодом, не мог отразить штурма разъяренных дикарей, и город был взят. Несмотря на то что со времени штурма прошел уже целый месяц, следы борьбы были видны еще повсюду вдоль вала. В самом городе здесь и там торчали развалины разрушенных домов, на которые обрушилось все неистовство победителей, а наружный ров был полон трупов, которые никто и не думал хоронить. На пути только к перевозу Стась насчитал их больше четырехсот. Но они не заражали все-таки воздуха, так как суданское солнце иссушило их и превратило в мумии. У всех трупов цвет кожи напоминал цвет серого пергамента, так что нельзя было отличить тел европейцев от тел египтян и негров. Между трупами ползали маленькие серые ящерицы, которые, заслышав шум человеческих шагов, быстро прятались среди тел, иногда в рот или во впадины между иссохшими ребрами.

Стась вел Нель так, чтоб заслонить от нее это ужасное зрелище, и велел ей смотреть в другую сторону, на город. Но и со стороны города происходили вещи, наполнявшие ужасом глаза и душу девочки. Вид «английских детей», взятых в плен, и Саба, которого Хамис вел на привязи, привлекал любопытных, которых, чем ближе к переправе, собиралось с каждой минутой все больше. Вскоре образовалась такая большая толпа, что пришлось остановиться. Со всех сторон раздавались грозные окрики. Страшные татуированные лица наклонялись над Стасем и Нель. Некоторые дикари дико хохотали им в лицо и хлопали себя от радости ладонями по бедрам, другие бросали им вслед ругательства. Нель, еле живая от страха, прижималась к Стасю, а он закрывал ее руками, как мог, сам уверенный, что для них обоих приходит последний час. К счастью, этот напор разъяренной толпы надоел наконец и Тадхилю. Десятка полтора солдат окружили по его приказанию детей, а остальные стали без пощады хлестать корбачами воющую чернь. Толпа рассеялась впереди, но зато стала собираться позади отряда и с криком и визгом сопровождала его до самой реки.

Дети отдохнули во время переправы. Стась утешал Нель, что когда дервиши освоятся с их видом, они перестанут угрожать им, и уверял ее, что Смаин будет охранять и защищать их обоих и особенно ее, потому что, если с ними случится что-нибудь плохое, ему некого будет отдать в обмен за своих детей. Это было действительно так; но девочка была так напугана виденными ужасами, что, ухватившись за руку Стася, не хотела ни на минуту ее отпустить и беспрестанно повторяла, точно в бреду: «Я боюсь! Я боюсь!» Стась действительно от души желал, чтоб они поскорее очутились в руках Смаина, который знал их давно и который в Порт-Саиде был с ними очень ласков или, по крайней мере, притворялся таким. Во всяком случае, это не был такой дикарь, как остальные суданцы-дангалы, и плен в его доме мог быть сравнительно легче.

Весь вопрос был только в том, найдут ли они его в Омдурмане. О том же самом вел разговор и Идрис с Нур-эль-Тадхилем. Последний вспомнил наконец, что год назад, находясь по поручению халифа Абдуллаги вдали от Хартума, в Кордофане, он слышал о каком-то Смаине, который учил дервишей стрелять из пушек, отнятых у египтян, а потом занялся ловлей невольников. Hyp порекомендовал Идрису такой способ найти эмира:

– Когда ты услышишь после полудня голос умбаи[30]30
  Большая труба из слонового клыка.


[Закрыть], будь тогда вместе с детьми на площади молитвы, куда пророк является каждый день, чтоб давать верным пример благочестия и укреплять их в вере. Там, кроме священной особы Махди, ты увидишь также всех «благородных», а также трех халифов, пашей и эмиров. Между эмирами, может быть, ты найдешь Смаина.

– А что мне делать и куда деваться до полуденной молитвы?

– Ты останешься с моими солдатами.

– А ты, Нур-эль-Тадхиль, оставишь нас?

– Я отправлюсь за распоряжениями к халифу Абдуллаги.

– Это самый большой из халифов? Я здесь издалека. Хотя мне и приходилось слышать имена вождей, но только ты здесь можешь объяснить мне все подробнее.

– Абдуллаги, мой вождь, – это меч Махди.

– Пусть Аллах сделает его сыном победы!

Некоторое время лодки плыли среди общего молчания. Слышалось только постукивание весел в уключинах да порой плеск воды, рассекаемой хвостом крокодила. Множество этих страшных пресмыкающихся наплыло с юга под Хартум, где они нашли много пищи, так как река была полна трупов не только убитых после занятия города, но и умерших от болезней, свирепствовавших среди махдистов, а особенно среди их невольников. Правда, приказы халифов запрещали «портить воду», но никто не обращал на них внимания, и тела, которых не успели пожрать крокодилы, плыли по течению лицом вниз, до шестого водопада и даже дальше, до самой Берберии.

Идрис, однако, думал совсем о другом и минуту спустя опять заговорил:

– Сегодня утром нам ничего не дали есть. Выдержим ли мы, голодные, до часа молитвы, и кто нас потом накормит?

– Ты ведь не невольник, – ответил Тадхиль. – Можешь пойти на рынок, где купцы раскладывают свои припасы. Там ты получишь сушеное мясо, а пожалуй, и дохну[31]31
  Просо.


[Закрыть], но за большие деньги, потому что, как я тебе говорил, в Омдурмане царит голод.

– А тем временем злые люди отнимут или убьют детей.

– Солдаты будут их охранять. А если ты дашь кому-нибудь из них денег, они охотно сами пойдут за провизией.

Идрису, который больше любил брать деньги, чем давать кому-нибудь, не очень понравился этот совет; но прежде чем он решил, что ответить, лодки причалили к берегу.

Омдурман показался детям совсем иным, чем Хартум. В нем были каменные двухэтажные дома, была «мудирия», то есть дворец губернатора, где погиб Гордон, была церковь, больница, миссионерские постройки, арсенал, большие казармы для войск и множество больших и маленьких садов с роскошной тропической растительностью. Омдурман же скорей был похож на огромное становище дикарей. Форт, возвышавшийся на северной окраине слободы, был разрушен по приказанию Гордона. Весь город, куда ни кинешь глазом, состоял из круглых конусообразных хижин, кое-как слепленных из соломы дохну. Узенькие изгороди из терновника отделяли эти лачуги одну от другой и от улицы. Кое-где виднелись палатки, захваченные, по-видимому, в виде добычи у египтян. Кое-где несколько пальмовых циновок под растянутым на бамбуковых палках лоскутом грязного холста составляли все жилище. Население пряталось под крышу только во время дождя или невыносимого зноя. Все остальное время сидели, разводили огонь, варили пищу, жили и умирали – под открытым небом. Потому-то на улицах и было так людно, что местами отряду приходилось с трудом протискиваться сквозь толпу. До того Омдурман был жалкой деревушкой, но теперь, считая и невольников, в нем собралось с лишком двести тысяч народу. Даже самого Махди и его халифов начинало тревожить это скопление народа, которому угрожали голод и болезни. Они то и дело отправляли все новые отряды на север для завоевания областей и городов, еще верных египетскому правительству.

При виде белых детей здесь тоже раздавались неприязненные возгласы, но тут толпа, по крайней мере, не угрожала им смертью. Может быть, никто не решался делать это вблизи самого Махди, а может быть, здесь люди больше привыкли видеть пленников, которых перевезли тотчас после взятия Хартума всех в Омдурман. Тем не менее глазам Стася и Нель представился настоящий ад на земле. Они видели белых и египтян, истязуемых до крови корбачами, голодных, изнемогающих от жажды, сгибающихся под тяжестями, которые их заставляли переносить, или под ведрами с водой. Они видели европейцев, женщин и детей, выросших в довольствии, а теперь выпрашивавших, как нищие, горсть дурры или ломоть сухого мяса, исхудалых, покрытых тряпьем, похожих на призраки, с почерневшими от лишений лицами и безумным взором, в котором застыли ужас и отчаяние. Они видели, как дикари хохотали при виде их, толкали их и били. На всех улицах и в переулках попадались такие картины, от которых глаза отворачивались с ужасом и отвращением. В Омдурмане свирепствовали ужасная дизентерия, тиф и оспа. Больные, покрытые пузырями, лежали у входа в лачуги, заражая воздух. Пленники несли на своих плечах завернутые в холст трупы только что умерших, чтоб похоронить их в песке, за городом, где настоящую тризну над ними справляли уже гиены. Над городом носилась стая ястребов, крылья которых бросали на озаренный солнцем песок траурные тени. Видя все это, Стась подумал, что лучше всего было бы и для него и для Нель как можно скорее умереть.

Однако и в этой бездне нищеты и человеческой злобы проглядывал изредка луч доброго чувства. В Омдурмане была кучка греков и коптов, которых Махди пощадил, так как они были ему нужны. Они не только оставались на свободе, но занимались даже торговлей и разными делами, а некоторые, особенно те, что для виду хотя бы переменили веру, исполняли даже разные должности у самого пророка. Это придавало им большой авторитет в среде диких дервишей. Один из таких греков остановил отряд и стал расспрашивать детей, как они сюда попали. Узнав с удивлением, что они только что прибыли и что их похитили из далекого Файюма, он пообещал сказать о них Махди и позаботиться об их судьбе. Пока он только сострадательно покачал головой над Нель и дал обоим по горсти сушеных диких фиг и по серебряному талеру с изображением Марии-Терезии. Солдатам он приказал, чтоб они не смели обижать девочку, и, простившись с детьми и сказав, что навестит их, пошел своей дорогой, повторяя по-английски: «Бедный птенчик!»