Текст книги "Три Ленки, две Гальки и я"

Часть четвертая. Образование офисного планктона

Наш шеф Николай Васильевич – выдающаяся личность. Импозантный, с легкой сединой и едва заметными признаками ожирения, всегда одетый с иголочки мужчина сорока пяти – пятидесяти лет. Если бы я его не знала и встретила не в нашем богом забытом захолустье, а в столице, то подумала бы, что это иностранец. Но самым примечательным в нем является улыбка – она появляется у него на лице самопроизвольно при общении с любым человеком. Столько в ней обаяния, дружеского участия и внимания к собеседнику, что тот невольно проникается симпатией к Николаю Васильевичу; даже самый угрюмый человек, как правило, улыбается в ответ. Забавно, что получив ответную улыбку, Николай Васильевич моментально прекращает улыбаться, и мимолетное выражение удовлетворения пробегает по его лицу, будто он съел что-то очень вкусное. Впрочем, и в дальнейшем разговоре он всегда остается предельно вежлив, никогда не повышает голос, и его загадочная джокондовская улыбка может вернуться, особенно когда ему приходится говорить что-то неприятное для собеседника. Николай Васильевич – гений по части выбивания финансирования для нашей конторы. Его чары действуют безотказно на потенциальных заказчиков и на потребителей наших программных продуктов. Это благодаря его талантам мы благополучно пережили кризис в девяностых и в восьмом году. Но и на старуху бывает проруха. Нынешний кризис ядренее, сокращений нам не миновать – это основной вывод собрания.

Впервые в жизни сижу на сайтах поиска работы. Ужас что творится! Вот женщина моего возраста, с высшим техническим образованием ищет работу поваром. Другая – уборщицей. Куча желающих работать менеджерами, неважно, в какой отрасли. Многие пытаются продать себя вместе с транспортными средствами. Что же мне рекламировать? У меня машины нет, да и водить не умею…

Приходится теперь проклинать судьбу за то, что я пятнадцать лет училась, да так ничего полезного обществу делать и не научилась. Даже в школе столько ненужной ерунды приходилось изучать. А с высшим образованием совсем труба. Нас вели темным коридором в непонятном направлении, обучая то тому, то сему, что под руку попадется, – авось пригодится. Знаний уже в этом мире столько – настоящий океан. Мы изучили в деталях береговую линию Патагонии и профиль определенной горы в Гималаях, а потом отправились на работу в Баренцево море. Плыви как знаешь! Мы даже не представляем себе, какие вообще знания существуют в природе, никто общую карту мира нам не подготовил. Для чего в реальной жизни могут пригодиться те или иные науки – тайна за семью печатями. Мы не знаем, что в Средиземное море надо плыть через Черное.

На глаза мне попалась все та же пожелтевшая перфокарта. Я усмехнулась. Полученный мной диплом так же полезен, как перфокарта для современных компьютеров. Как же я образовалась в офисный планктон?

К содержанию

* * *

История пятнадцатая, в которой выбирается дело жизни

С постулатом о том, что мне обязательно надо кем-то стать, я познакомилась в самом раннем возрасте. Удивительного в этом ничего нет, поскольку будущее практически каждого ребенка является причиной живого обсуждения с момента его рождения, а то и раньше. Счет догадкам на мой счет положил дедушка. Едва увидев сморщенное личико новорожденного младенца – единственную часть моего тела, не покрытую двумя слоями тесных пеленок, он с апломбом заявил: «У нее лоб математика!» И с тех пор началось. Мои пальцы объявлялись идеальными для карьеры скрипача, а форма ног выдавала во мне прирожденного наездника. Глаза светились мудростью философа, а руки, выпущенные ненадолго на волю из-под пеленок, самопроизвольно болтались, как у дирижера. Совсем уж фантастическую гипотезу о моем будущем выдвинула одна мамина подруга. Она всерьез утверждала, что услышала мой писк еще при входе в подъезд, то есть сквозь несколько этажей (мы жили на шестом). На основании этого сомнительного факта она почему-то сделала вывод, что мне предстоит командовать эскадроном. Наверное, она что-то запамятовала или перепутала меня с кем-то другим. В России кавалеристов женского пола, кажется, еще не было.

Стоило мне достичь более-менее сознательного возраста, как на меня градом посыпались вопросы: «А кем ты хочешь быть?» Поначалу я пыталась отвечать честно. Взрослых неизменно веселили мои простодушные желания стать Мальвиной или труженицей села, как показывали по телевизору. Последний случай, когда я была искренней в своих ответах на эту тему, произошел во втором классе. ГАИ задала нам на дом написать сочинение о нашем будущем. Я прилежно уселась и, как умела, стала изливать душу. Надо сказать, что в то время я была без ума от одной продавщицы в продовольственном магазине неподалеку от нашего дома. Нравилась мне вовсе не ее профессия как таковая. Скажем, расположенный рядом овощной магазин и все его работники ничего, кроме отвращения, у меня не вызывали. Круглый год там торговали грязными картошкой и морковкой, ободранной капустой, редькой и бочковыми огурцами, а воняло от него почему-то гнилым луком. То ли дело моя любимая продавщица! Трудилась она в отделе, продававшем на развес. Завернутые в восхитительно шуршавшую серую бумагу, на столе у нее стояли кубы сливочного и шоколадного масла, комбижира и маргарина. У меня замирало сердце от восторга, когда она, выслушав заказ очередного покупателя, погружала в кубы свой огромный нож с черной рукояткой. Нож входил в тугую жировую массу с неподражаемой неторопливостью, останавливался в нужном месте и столь же плавно вытаскивался наружу. И вот уже отрезанный кусочек лежал на весах, а на противоположную сторону выставлялись тяжеленькие гирьки. Отсчитывалась сдача, клиент был обслужен, и все начиналось сначала. Я могла часами наблюдать за ее священнодействием, усевшись на кадке большущего кактуса, стоявшего как раз напротив прилавка. Однажды от наплыва чувств я воспылала такой любовью к этому растению, кактус показался мне таким мягким и пушистым, что я решила его погладить. Последние колючки из своей руки я вытащила через неделю.

Короче, вопрос тогда был совершенно ясен – я мечтала быть продавщицей. К сочинению приступила решительно и сразу же написала первую фразу: «Я хачу быть прадавщицей потому што она харошая и в халате». Тут я приостановилась. Собиралась описать коричневость шоколадного масла; увы, слово «шоколад» вызывало сомнения. Я бы, конечно, написала по-простому «а» после «ш», но внутренний голос подсказывал, что где-то здесь был подвох. Подумав, я стала склоняться в сторону «шиколада». Свежо еще было в памяти, что «„Жи“-„ши“ пиши с буквой „и“». Вдобавок я проверочное слово подобрала – «шик». Но тут пришла мама. Мама – это было лучше, чем все правила грамматики вместе взятые. Я сразу к ней. А она – цап мою тетрадку, прочитала и за голову схватилась: «Это кто же тебя научил?» «Никто, я сама, она масло режет, понимаешь?» – объяснила я. Мама не поняла: «Профессия-то хорошая, правда, обвешивать надо наловчиться, но мы сделаем вот так…» Она осторожно вырвала из тетрадки страницу с моим неоконченным сочинением. «Садись и пиши! – скомандовала мама и стала диктовать по буквам. – Я хочу стать врачом. Сейчас я лечу своих кукол. Но скоро я вырасту и стану лечить детей!» Я послушно поставила в конце восклицательный знак. Мама ушла готовить ужин, а я осталась размышлять над происшедшим. Мне хорошо было знакомо наше общесемейное мнение, что я могла стать кем угодно, но только не врачом (ведь меня тошнило при виде разделанной курицы, а от потрошения рыбы я могла упасть в обморок). Зачем же надо было врать? Мое недоумение усилилось, когда ГАИ осталась полностью довольна маминым сочинением.

Прошло еще немало времени, прежде чем урок жизни, полученный от мамы, встроился в мое миропонимание. Оказалось, профессии не «все важны» и не «все нужны». Некоторые важнее и нужнее (слова «престижнее» я тогда не знала), чем другие. До меня также дошло, что при разговоре со взрослыми в ряду «Как тебя зовут?» и «Сколько тебе лет?» вопрос о моем будущем всегда был третьим. Его задавали лишь для того, чтобы заполнить паузу. С тех пор я стала лукавить и говорить то, что желал услышать от меня собеседник: мол, учительницей, врачом или космонавтом. Я прекратила сидеть на магазинной кадке с кактусом и потеряла всякий интерес к труженикам советской торговли.

К содержанию

* * *

Эпизод двенадцатый – балетный

Однако я была человеком ответственным, и вопрос выбора будущей профессии продолжал меня волновать. Из увлечений еще оставался балет. Он заворожил меня своей несказанной красотой задолго до наступления школьной эры, я не пропускала ни единой трансляции по телевизору, чередуя просмотр с исполнением оригинальных движений под одобрительные возгласы всей семьи. Я была бы готова поверить в свои недюжинные способности, если бы не одна проблема: размахивание руками, подпрыгивание и даже подобие стояния на пуантах у меня худо-бедно получались – но со шпагатом дело было плохо. Ничего даже отдаленно похожего на то, что я наблюдала на телеэкране, у меня не выходило. Неудача с карьерой продавщицы подстегнула развитие событий. Суровый критик внутри не давал мне покоя. Прокол с паршивым шпагатом стоял булыжником на пути моей танцевальной карьеры. И я стала просить маму отдать меня в балетную студию. Упрашивать пришлось долго, поскольку, с маминой точки зрения, ничего полезного для здоровья я из этого занятия вынести не могла. Следовательно, оно не имело ни малейшего смысла. «Еще порвешь себе какое-нибудь сухожилие, не дай бог!» – пугала она меня. Но я не боялась и упорно продолжала ныть.

Наконец мама не выдержала и в один прекрасный день повела меня на первое занятие. Веселое апрельское солнце победно растапливало жалкие остатки зимних сугробов, оживленно щебетали птички, и душа моя пела вместе с ними. В мечтах я уже видела себя летящей в ослепительном белом наряде под громогласные овации зрителей. А шпагату меня научат, там наверняка есть какой-то хитрый подвох, для того я и иду заниматься. Смысл жизни был прост и ясен для меня в тот момент. Он, как прекрасный изумруд, лежал на ладони, чудесный и достижимый.

Первые сомнения в счастливом продолжении балетной сказки одолели меня при знакомстве с учителями. Их было двое. Похожая на кочергу из сказки про Федорино горе Зинаида Павловна поразила меня унылым выражением лица. Она всего лишь поинтересовалась моим именем, но при этом так тяжело вздохнула, что я почувствовала себя сто первой ношей на ее шее. Второго педагога звали Игорем Петровичем. Мне он показался высоченным, как дядя Степа – милиционер. Игорь Петрович, наверное, болел, поскольку под глазами у него были синяки и от него плохо пахло. Он попробовал потрепать меня по плечу, но промахнулся, едва не потерял равновесие – к счастью, рядом оказался стул, который его спас.

Мы с мамой отправились в раздевалку, там было много больших девчонок, они громко обсуждали какие-то свои взрослые темы. Тянуло туалетным душком, и я стеснялась мамы. Проследив за моим переодеванием, она отконвоировала меня к залу балетной студии и оставила там в обществе нескольких девчонок моего возраста.

Я осмотрелась. Одна из стен была покрыта зеркалами, на самом правом красовалась большая – снизу доверху – трещина. Станок, чуть отступавший от стены, довершал интерьер. Мои будущие одногруппницы собрались в углу и никак не отреагировали на мое появление. Я для первого раза была одета в обычную спортивную форму с чешками, на них же красовалась белоснежная балетная униформа. Было слегка неприятно сознавать в этом свою ущербность перед ними. Я съежилась под прицелом их глаз, казавшихся недружелюбными. Отвернулась от них и обнаружила в другом углу знакомого мне Игоря Петровича, он колдовал над потрепанным магнитофоном.

Тут в зал вошла Зинаида Павловна. Хлопнула в ладоши – занятие началось. Она сразу приблизилась ко мне: «Так, ты новенькая, становись рядом с остальными и делай то же, что и они, понятно?» «Понятно!» – попыталась улыбнуться я. Моя хилая улыбка вдребезги разбилась о непробиваемое выражение на лице Зинаиды Павловны. Из унылого оно превратилось в жесткое, ну вылитая кочерга, в самом деле. Я отправилась к девчонкам, которые успели построиться в шеренгу. «Поехали», – скомандовала Кочерга скрючившемуся Дяде Степе. Тот послушно нажал на большую кнопку, и… «Союз нерушимый республик свободных» – раздалось из магнитофона. «Ты совсем обалдел? – опешила Кочерга. – Еще бы „Боже, царя храни“ врубил!» Девчонки захихикали. «Цыц, малявки!» – прикрикнула она на них. Дядя Степа огромными дрожащими руками никак не мог остановить запись. Наконец он попал по нужной кнопке. «Технчская накладка. Чичас исправим», – пробормотал заплетающимся языком, спешно меняя катушку. «Еще раз явишься в таком состоянии на работу – вылетишь отсюда к чертовой матери!» – пригрозила Кочерга.

Правильная музыка – что-то классическое – зазвучала. Девчонки задрыгали руками и ногами, я изо всех сил копировала их движения. Учительница время от времени окриками вмешивалась в процесс: «Иванова, коровушка, тяни ногу дальше! Кирякина, ты что, оглохла или русский язык не понимаешь? Поворот налево, а ты куда прешь? Тетерина, опять ворон считаешь, что я сказала? Вот идиотка!». Я сперва смущалась, но потихоньку вошла в роль и решила всем показать, на что способна. «Эй ты, новенькая, как тебя?» – прервала меня Кочерга, сделав остальным знак остановиться. «Марина», – ответила я. Но мое имя ее мало интересовало: «Ты полная дура или только прикидываешься? Я тебе что сказала? Повторять за другими. А ты чего вытворяешь? Анна Павлова нашлась, мать твою…» Девчонки опять заржали, а у меня потемнело в глазах.

Не помню, как я дотерпела до конца урока и что было потом. Мой придуманный прекрасный мир рухнул, словно карточный домик. Такой балет мне был не нужен. Тем же вечером я слегла с температурой под сорок градусов. «Ну вот, допрыгалась, я же предупреждала!» – досадовала мама не без примеси торжества по поводу собственной правоты. «Переутомление», – поставила она диагноз и, как обычно, энергично принялась за лечение. Через неделю я свыклась с полным крахом своей очередной идеи и решила повременить с определением карьеры до лучших времен.

***

Температура спала, я выздоровела. Но лучшие времена наступили не скоро. Мне уже стукнуло четырнадцать лет, когда мама притащила домой толстенную желтую книгу – справочник для поступающих в вузы. «Тебе пора его изучить», – озадачила она меня.

Наверное, я слишком серьезно отношусь к жизни: справочник восприняла как веху, пора было становиться взрослой. Первым делом я с болью в сердце отправила в мусоропровод оставшихся кукол. К своему стыду, я еще продолжала в них играть, когда этого никто не видел. Конечно, уже не в дочки-матери. Одной из моих излюбленных игр был «Блокадный Ленинград» – куклы выстраивались в очередь за крошками хлеба. Другой была «Больница» – пациенты получали настоящие уколы, благо шприцы у нас дома водились в изобилии. Место инъекции я разукрашивала фломастером – это были синяки. И вот теперь всему пришел конец. Прочь сантименты – я проводила в последний путь лучшую немецкую говорящую куклу Альмиру, смахнула слезу, прониклась гордостью за свой героизм. И снова принялась мечтать о будущей профессии.

Мое воображение тогда занимала недавно прочитанная книжка об Александре Коллонтай. Боже мой, какой же яркой и интересной показалась мне жизнь дипломатов! Я изучила по маминому справочнику все институты, где на них готовили. Делая это, я четко осознавала, что шансов туда попасть у меня не было. Непреодолимым препятствием казалось мне вовсе не полное отсутствие правильных знакомств у нашей семьи, а плачевное состояние дел с иностранными языками, то бишь с единственным изучаемым мною английским. Вообще-то, у меня по нему была твердая пятерка, и я даже ходила в любимчиках у нашей инглиш тычи. На практике это означало, что я должна была зубрить для каждого урока, поскольку меня она могла вызвать после любого плохого ответа, для успокоения души. Поэтому я ненавидела сей предмет лютой ненавистью, а он отвечал мне взаимностью – зубрежка не оставляла никаких следов в моей памяти. Нет, если меня снабдить словарем и не ограничивать во времени, то худо-бедно догадаться, о чем шла речь в простом тексте для перевода, я бы, пожалуй, смогла. Но вот о том, чтобы понимать английскую речь на слух или, упаси боже, самой говорить что-нибудь эдакое на этом таинственном языке, я не могла и мечтать.

Точнее, мечтать-то как раз могла и именно этим занималась. Обращалась к толстой маминой книжке исключительно как к источнику вдохновения, когда мне хотелось понежиться в сладких грезах. Я то воображала себя режиссером, изучая информацию про ГИТИС, то отправлялась на Дальний Восток учиться на ихтиолога.

С небес на землю пришлось спуститься за месяц до выпускных экзаменов. «Ну что, ты решила, куда будешь поступать?» – завела мама серьезный разговор после воскресного ужина. Я пожала плечами. Делиться с мамой своими фантазиями я, естественно, не собиралась, засмеет еще. «Совершенно никаких идей?» – уточнила она. «Совершенно!» – подтвердила я. «Ну а подруги твои куда думают идти?» – закинула она еще один пробный шар. Я опять пожала плечами и пообещала: «Спрошу».

Галька Пескова, как и я, пребывала в полной прострации: «Мама говорит: „Иди в наш политех, я тебе все начерчу“. Наверное, так и сделаю». Политех был единственным вузом в нашем городишке. Если никуда не уезжать, то поступать надо было именно туда. Поразмыслив, я его отвергла. Моя мама, в отличие от Галькиной, чертить не умела, а сама я предпочитала пытку на медленном огне перспективе заниматься черчением всю оставшуюся жизнь.

Плохие отношения с черчением у меня сложились с первого же урока. Наш учитель – грузный мужчина с мясистым лицом, по прозвищу Борман – предложил нам в качестве разминки нанести сорок точек по периметру квадрата и соединить их линиями, каждую с каждой. Я быстро поняла, что искусство удерживать линейку в неподвижном состоянии одной рукой, попутно чертя второй, мне неподвластно. Паршивая линейка в самый последний момент выходила из подчинения, и моя прямая превращалась в кривую. Я принималась интенсивно тереть неправильную часть линии ластиком, разводя несусветную грязь. Подрисовывание или перерисовывание желаемой прямой только усугубляло проблему. Некоторые ее куски были едва видны, в то время как другие походили на жирные макаронины. Я попыталась изменить тактику, резко ускорив движение руки с карандашом. Линейка при этом не успевала выскользнуть из другой руки. Черта получалась идеально прямой, одинаковой толщины на всем протяжении. Вот только мне никак не удавалось заставить ее выходить из одной точки и входить в другую. Когда в конце урока, измучившись, я сдала свои каракули Борману, тот так посмотрел на меня, что стало абсолютно ясно – от черчения мне надо держаться подальше.

Ленка Светлова, когда я задала ей тот же вопрос, гордо вскинула голову и с вызовом ответила: «Я пойду с Левадовой в кулинарный техникум». Она имела в виду ПТУ по специальности «Технология продукции общественного питания». Это решение было вызвано горькой обидой и являлось местью миру, где никто не желал ни помогать ей, ни понимать ее. «Пусть мне будет хуже, я буду страдать, и тогда вы все посмотрите…» – вот был истинный смысл ее слов. «Не валяй дурака, Светлова, сожрут тебя и не поморщатся!» – возмутилась я. Но она лишь печально посмотрела на меня, покорная своей судьбе.

Одна лишь Валя Полякова давно и твердо знала, чего хочет. После восьмого класса она вместе с Олькой Гасановой попала отрабатывать трудовой лагерь в городскую больницу. Их приняли с энтузиазмом, поскольку из-за летних отпусков не хватало медсестер, и пристроили пятнадцатилетних девчонок санитарками. Даже в операционной позволили ассистировать. Удивительно то, что они обе остались в восторге. Вопросов быть более не могло: Гасанова хотела стать медсестрой, а Полякова – врачом. Но если желанию первой суждено было реализоваться, то на пути моей подруги железной стеной встала наша химичка, прозванная за худобу Колбой. Я как-то пропустила начало их конфликта. Когда мне в первый раз пришлось успокаивать ревевшую Полякову, уже и она сама, и Колба были твердо уверены, что больше тройки она не заслуживает. Это при том, что и по математике, и по физике Полякова была одной из первых в классе! Для лучшего понимания ситуации следует упомянуть, что Колба наша была сделана не из хрупкого стекла, а из несокрушимой стали. Даже единственной медалистке на два класса Светке Юрьевой с папой в райкоме партии пришлось трижды все пересдавать, прежде чем Колба поставила ей пятерку. У Поляковой папы в райкоме не было, равно как и шансов на пересдачу. Это был злой рок – с тройкой по химии даже заикаться о мединституте не стоило. «В мед не получится, а так мне без разницы, куда», – объяснила она. Мне захотелось заплакать. Я не могла представить никого, кто лучше бы подходил на роль доктора, чем милая, добрая и умная Валя Полякова.

Но хватит о печальном. Итак, опрос подруг ожидаемого прорыва в выборе моего будущего учебного заведения не сделал. Я разве что окончательно определилась, что в политех не пойду. Значит, путь мой лежал в неизведанные дали, я должна была покинуть дом родной. Мне не было страшно, ни капельки. Заманчивой представлялась перспектива замахнуться на что-нибудь эдакое, удивить подруг, да и не прочь я была вырваться из-под тесной маминой опеки. Кстати, с ее стороны я тоже не ожидала препятствий: она ведь сама когда-то поступила в институт в Устиновске и с удовольствием вспоминала студенческую жизнь.

Так оно и вышло. Когда я сообщила маме о том, что хочу уехать, возражений не последовало. «Куда именно?» – всего лишь спросила она. «Еще не знаю, – призналась я и пояснила, – чертить ненавижу». «А что ты любишь?» –продолжала допрос мама. У меня было весьма смутное представление о большинстве профессий, поэтому я ответила: «Наверное, ничего». «Ну, какие предметы в школе тебе больше всего нравятся?» – перефразировала она вопрос. «Будто ты не знаешь – литература, конечно», – тут было ясно. «Литература – это универ… – задумчиво произнесла мама. – Там сочинение надо писать».

Я приуныла. С моей врожденной дислексией написать сочинение без ошибок было маловероятно. Четверки с минусом за правописание мне натягивали абсолютно все литераторши, которые у нас были за годы учебы. Я их как-то завораживала своей болтовней и так попадала в любимчики. Единственное сочинение, по которому мне поставили пятерку за грамотность, я полностью скатала из пособия учителей литературы для техникума сорок седьмого года выпуска. Тот древний фолиант чудом затесался в нашей домашней библиотеке. При переписывании я сделала всего лишь пару мелких ошибок. Морковка была в восторге и с воодушевлением зачитала сочинение перед классом. На вступительном экзамене списать вряд ли удастся.

«Потом, после окончания, скорее всего, придется в школе работать», – продолжала мама. В школе? Пойти по стопам Истоминых, ГАИ и Морковок? Бандерлогов дрессировать? Ну уж нет! «Лучше тогда укротителем тигров в цирке! Там хоть плетку дают и пистолет!» – возмутилась я. «Вот и я о том же», – согласилась мама. Она явно разыгрывала по нотам какую-то свою партию с заранее намеченной целью. Но какой? «Вот есть такая замечательная профессия – нотариус, – вкрадчиво начала она излагать заготовленную идею. – Делать ничего не надо, сиди себе бумажки печатай, нервотрепки никакой, а деньги они хорошие зарабатывают!» Я в нотариальной конторе последний раз была лет десять тому назад. Мама оформляла какие-то документы, а меня не на кого было оставить. Все, что мне запомнилось, – много комнат, а в них огромное количество пыльных бумаг. Я на мгновение представила себя погребенной под грудой макулатуры в душной конторе. Мне стало не по себе, но как послушная дочь я отреагировала миролюбиво: «Ну, может быть…» Правда, добавила: «А на нотариусов сочинение писать не надо?» Мама все уже продумала: «Надо узнать. Но если даже по конкурсу не пройдешь, то я тебя на завод к себе возьму. Год проработаешь, зато потом тебя без экзаменов на рабфак примут. Институт мясомолочной промышленности. В Москве!» Эта идея мне понравилась. Я вообще люблю уверенность в завтрашнем дне, причем чем больше, тем лучше. Без высшего образования я, значит, по-любому не останусь. А работа на молокозаводе меня не пугала: я у мамы часто бывала и даже после девятого класса целый месяц там отработала, какие-то бумажки перебирала. «Хорошо», – согласилась я. Мама обрадовалась, что ее план оказался так быстро принят. А я стала примерять слово «нотариус». Оно почему-то ассоциировалось у меня с сушеной воблой. Я представила себя в сушеном состоянии и робко предложила: «Может быть, еще какие-нибудь варианты посмотрим?» Тут я весьма кстати вспомнила прошлогоднюю летнюю практику, которую провела в библиотеке. Мне там очень понравилось. Поэтому я добавила: «Библиотекарь, например». Мама с некоторой неохотой рассмотрела мое предложение: «Тоже вариант». «Или фармацевт?» – воодушевилась я. В аптеках я часто бывала и знала, чем там занимаются, не понаслышке. «Это с твоей-то аллергией? – возмутилась мама. – Лучше тогда исторический».

Вот уж дудки! Насчет истории у меня особое мнение имелось. В десятом классе мы имели счастье видеть директрису почти каждый день – она вела у нас историю с обществоведением пять раз в неделю. А ей для отчетности в районо позарез нужна была стопроцентная успеваемость по этим идеологически важным дисциплинам. И гоняла она нас нещадно! Все билеты мы ей до экзамена дважды сдали, плюс отдельный зачет по датам. Меня по ночам мучили кошмары, и я бормотала что-то про руководящую роль компартии. После таких снов меня порой днем шатало от усталости, в точности как любимого персонажа директрисы рабочего Бабушкина после ночной смены. Маму симптомы очень беспокоили, настоящую причину их она не знала и лечила их прополисом. Распоследние двоечники к экзамену были так натасканы, что им даже учебник открыть не пришлось. И не по лени, а потому что наизусть все помнили. Единственную тройку во всем классе словила невезучая Ленка Светлова. По билету она все отлично ответила, но ее срезали коварным дополнительным вопросом: «Кто у нас сейчас генеральный секретарь КПСС?» А время было такое, что наверху творилась настоящая чехарда, Светлова и заплутала в них, как в трех соснах: «Андропенко!» Ну, ей и влепили трояк за вопиющую политическую безграмотность.

Короче, продолжения этого кошмара я бы не вынесла. Взмолилась: «Все что угодно, только не исторический!» Мама не пыталась меня переубедить. «Как раз через пару дней после вашего выпускного вечера мне надо отчет отвезти в Устиновск. Вот и заедем на служебной машине, посмотрим институт культуры, библиотечный и юридический факультеты университета. Если время останется, то еще в плановый заглянем», – предложила она. «Плановый?» – удивилась я. Мама сама там училась и хорошо знала, о чем идет речь. Она прочитала мне десятиминутную лекцию о полезности бухгалтерского дела. Что-то про поэзию цифр и романтику балансового отчета. Я опять согласилась. Плановый так плановый. Если бы мама отрекламировала мне труд астролога, я бы тоже ничего не имела против. Я об этой профессии знала ровно столько же, сколько о бухгалтерах. На том и порешили.

***

Наступили выпускные экзамены. Я, как положено, зубрила, волновалась, радовалась или огорчалась полученным оценкам. Однако все время внутри меня шла подспудная работа – я размышляла о предстоявшей поездке по институтам. Мама, очевидно, уже видела меня счастливым нотариусом. С ее идеями мне, хочешь не хочешь, приходилось считаться. Но при всем заочном уважении к этой профессии, о которой я ровно ничего не знала, чем больше я про нее думала, тем меньше она мне нравилась. Что-то фонетически неприятное слышалось мне в слове «нотариус». Особенно заключительный слог «-ус», он безбожно старил его. Никакого престижа данное занятие тоже не обещало. Не засмеют ли меня девчонки, когда узнают? Галька небось скажет: «Молодец, Марина, сама будешь нотариус, замуж выйдешь за архивариуса, а ребенка назовете „Архиносиус“». И после всех моих высоких мечтаний – балерин, дипломатов и ихтиологов – закончить все пыльной конторой? Не было на это моего внутреннего согласия! Но в открытый конфликт с мамой я вступать не спешила. Правильная стратегия с ней была только одна – молча копить энергию и дожидаться удобного случая. Так я и поступила.

В день нашей поездки в Устиновск стояла тридцатиградусная жара. У потрепанного вишневого «жигуленка» с маминой работы были открыты настежь все боковые окна, но это плохо помогало его охлаждению. За рулем сидел знакомый мне шофер – Михаил Васильевич (время от времени он заезжал к нам за мамой). Это был невысокий лысеющий мужчина средних лет. Его отличительной особенностью была ослепительная улыбка, которой он лучился при каждом обращении ко мне. Мама с увесистой черной папкой на коленях сидела рядом с ним, а я сзади развлекала себя, тщетно пытаясь высмотреть хоть что-нибудь интересное на раскаленной солнцем асфальтовой дороге. Убаюканная доносившимся спереди разговором на производственные темы и тряской на многочисленных ухабах, я едва не задремала.

Машина, скрипнув тормозами, остановилась – приехали. Мама обернулась ко мне: «Я пойду отчет занесу, а ты меня здесь подожди, хорошо, котенок?» Я промычала что-то в ответ, усилием воли отогнала обрывки сна и поспешила вылезти наружу, размять онемевшее от долгой поездки тело. Неподалеку увидела железную скамейку. Она стояла наполовину в тени, и я направилась к ней, избегая общества Михаила Васильевича, не перестававшего одаривать меня чарующими улыбками. Шофер занялся делом – открыл капот автомобиля и стал изучать его внутренности, я же притулилась на скамеечке, поджидая маму. Через четверть часа та появилась в весьма возбужденном состоянии: «Ты знаешь, мне тут сейчас посоветовали пару институтов, там есть новая замечательная специальность для девочек – Эс-У называется». Я вздрогнула – не было ли это тем чудом, о котором я молилась? Во всяком случае, к мнению вышестоящих инстанций мама всегда относилась с уважением. «Давай туда сперва заедем?» – предложила она.

Сказано – сделано. Через полчаса мы стояли у огромного входа в главный корпус технологического института. Туда-сюда сновали деловитые юноши и девушки. Вестибюль поразил меня двумя вещами – высоченным потолком и вахтером. Этот вахтер, важный, как турецкий султан, восседал на тронообразном возвышении и сверкал во все стороны золоченой оправой своих очков. «Ваш пропуск!» – грозно потребовал он, когда мы приблизились. «Мы абитуриенты, – объяснила мама. – Где у вас тут приемная комиссия?» «На втором этаже, двести первая аудитория, – солидно пробасил султан. – Но сначала временный пропуск выпишите, вон в том окошке». Мы оформили затребованную им бумагу и со второй попытки проникли внутрь. В приемной комиссии было людно. Мама отловила кругленького парнишку в очках: «Где у вас тут Эс-У какое-то?» «АСУ, – поправил ее очкарик, – это шестой факультет, вон в том углу направо».