Текст книги "Три Ленки, две Гальки и я"

Нашей новой классной дамой стал физик Борис Александрович – лысеющий мужчина гигантских габаритов. Был он большим юмористом и на каждом уроке забавлял нас анекдотами, которых знал несметное количество. Его излюбленной шуткой было высоко закинуть руку, как бы для удара, а когда проштрафившийся ученик инстинктивно съежится, медленно опустить ее себе на голову и нежно почесать лысину.

Бессменный с первого класса физкультурник Борис Иванович тоже исчез. Злые языки говорили, что он лег в клинику лечиться от алкоголизма. Лично я думаю, что это вряд ли, разве что его туда привезли под конвоем. Открывшуюся вакансию заполнила Тараторина – поджарая дама спортивной наружности. На первом же уроке она заявила нам, что тот, кто не сдаст ей нормативы, будь он хоть отличником с лапой в районо, больше тройки не получит. И пришлось нам бегать до упаду, прыгать через козла, лазить по канату и подтягиваться. Многие не выдержали нагрузки и заставили родителей раздобыть справку о полной непригодности к физре.

В общем и целом после выхода на школьную финишную прямую я вздохнула с облегчением. Окружавшие меня теперь люди были на порядок приличнее и спокойнее тех, что раньше. Это создавало ощущение душевного комфорта, которое с лихвой перевешивало дополнительные нагрузки по учебе.

К содержанию

* * *

Эпизод одиннадцатый – собрание

Сегодня на работе у нас было собрание. Как и ожидалось, шеф объявил, что настал кризис и будут сокращения. У меня с советских времен аллергия на собрания, поэтому я почти не слушала, а предавалась воспоминаниям…

Люди собираются вместе по разным поводам и в разных местах. Чтобы отпраздновать день рождения или провести поминки. На Первое мая или на Новый год. В театре или в кино. На футбольном матче или на симфоническом концерте. Комсомольские собрания происходили по другой причине, они были добровольно-принудительными. Для будущих поколений, которые напрочь забудут об историческом материализме, поясняю: принудительными они являлись потому, что не ходить туда было нельзя, иначе проблем не оберешься; добровольными же они назывались, поскольку в обязанности комсомольцев входило обманывать всех и самих себя, что посещают они их по собственному желанию.

Другой особенностью этих собраний была их цель. Парадокс заключался в том, что она, как правило, состояла в самом факте их проведения, они просто стояли в плане так называемой общественно-воспитательной работы. Работа считалась выполненной, если собрание состоялось. Поэтому суть обсуждаемых там вопросов не имела никакого значения, галочка в плане появлялась в любом случае.

Но собрание, о котором пойдет речь, оказалось не вполне обычным. Необычность заключалась не в том, что оно было первым в учебном году девятого класса, – дело было в повестке дня. Ларионова еще за неделю до него уведомила всех нас, что классу требуется комсорг. Комсорга у нас действительно больше не было, ее перераспределили в класс «Б», поскольку она изучала немецкий язык. Новость повергла лучшую по успеваемости и, следовательно, годящуюся на занятие должности часть класса в состояние повышенной обеспокоенности – кому нужен лишний хомут на шее?

Каждый боролся со страхами по-своему. Галька Пескова заявила, что с собрания сбежит, и будь что будет. Валя Полякова ревела белугой при каждом напоминании о нависшей опасности. А вот Ленка Светлова со Светкой Левадовой ничуть не переживали – их шансы на избрание были в самом деле ничтожно малы. Помимо плохой успеваемости, их должна была спасти существовавшая общественная нагрузка: они с недавних пор вдвоем были назначены ответственными за обеды – собирали деньги и накрывали на стол. Должностью своей они весьма дорожили, поскольку она давала им законные основания уходить каждый день с третьего урока за десять минут до звонка. Левадова специально носила большие отцовские часы с секундной стрелкой. Минут за двадцать до вожделенного момента они приковывали ее взгляд. Концентрацию зашкаливало так, что у меня возникали опасения, как бы Светка не передвинула стрелку силой своего желания. Но я боялась напрасно – Светкины способности к телекинезу были среднестатистическими. Поэтому когда она поднимала руку, привставая за партой, с предвкушением скорой свободы во взоре, можно было быть уверенными – сейчас ровно без десяти двенадцать. По ней можно было бы куранты на Спасской башне выставлять. Привыкшие учителя подчинялись заведенному распорядку, жест руки или кивок подтверждали узаконенные привилегии, и через мгновение ликующие Левадова со Светловой на сверхзвуковой скорости неслись к столовке. Подавляющее большинство нашего класса, которое спустя несколько минут готовилось повторить их маршрут, твердо знало: когда протолкаются сквозь толпу в узкую столовскую дверь, все необходимое для трапезы уже будет ждать на столах. Столь блестящее исполнение обязанностей моими подругами практически исключало возможность их подсидеть. Они могли быть спокойны за свою должность, а стало быть, никак не рисковали получить еще одну по комсомольской линии.

Я тоже уповала на свою общественную нагрузку – она заключалась в проведении утренней зарядки перед началом первого урока. Это была ежедневная пытка! Под перекрестным обстрелом тридцати пар глаз я пробиралась на подиум. Фокус заключался в том, чтобы выполнить обязанности и при этом не уронить свое достоинство перед аудиторией, жаждущей позабавиться за мой счет. Важно было показать презрительное отношение к данной процедуре. В результате получалось этакое вялое спонтанное подергивание конечностями, сопровождаемое интенсивным кривлянием. «Должность физкультурника плохо сочетается с солидностью комсорга», – успокаивала себя я. Но на самом деле хорошо понимала смехотворность такого довода, и на душе было тревожно.

День икс настал. Последним уроком была литература. Разглагольствования Морковки о геройской батарее Тушина прервал финальный сигнал школьного звонка. Поспешно скомкав объяснения, Морковка удалилась в учительскую, с любовью прижав к себе классный журнал. Освободившуюся командную высоту у учительского стола тут же деловито заняла Ларионова. И поехали… «Тема сегодняшнего собрания всем известна… А ты куда?» – окрик предназначался Гальке. Воспользовавшись суматохой, вызванной всеобщим пересаживанием с обязательных мест на желаемые, она как раз реализовывала заготовленный план побега. Ей бы притвориться, что не расслышала, и сделать ноги, но Ларионова застала ее врасплох. «Голова болит, прям раскалывается…» – жалобно пробормотала Галька, притормозив у двери. «Ах, голова болит… – не поверила Ларионова и угрожающе предупредила. – Смотри, как бы еще что у тебя не заболело!» Со сталью в голосе скомандовала: «А ну марш на место!» Сконфуженная Галька неохотно подчинилась и уселась ко мне за парту; мой сосед Фомичев к тому времени меня покинул, предпочтя своего приятеля Гущина моему скромному обществу. Он вообще меня почему-то недолюбливал и ни разу не повернулся в мою сторону за все время нашего вынужденного сосуществования. Даже во время контрольных – ни взгляда в мою тетрадку. Сам того не зная, он таким поведением заслужил мое уважение – все прочие особи мужского пола, волею небес и учителей оказывавшиеся моими соседями по парте, списывали у меня безбожно.

Ларионова железной рукой восстанавливала порядок:

– На ближайшем комсомольском собрании школы я намерена поставить вопрос об исключении из комсомола отдельных несознательных личностей, которые… Осипов, не кривляться! Юрьева, убрать зеркальце! Светлова, сесть на место! …которые по причине своего безобразного по… Овечкина! Козаков! …так вот, по причине своего безобразного поведения не заслуживают этого высокого звания! – Ларионова схватила указку и постучала по столу; условный рефлекс сработал, и в классе установилась относительная тишина.

– Итак, сегодня у нас на повестке дня выборы комсорга класса. Какие будут предложения?

У меня засосало под ложечкой от волнения, я быстро просканировала пространство. Наискосок от нас с Галькой Светлова и Левадова безмятежно резались в морской бой. Счастливые! На «камчатке» измученный учебой Козаков уронил отягощенную знаниями голову на парту и пытался вздремнуть. Ему сильно не повезло: в кои-то веки выбрался в школу – и на тебе, собрание! А вот там, прижавшись к стеночке под портретом классика двадцатого века Брежнева, Полякова прикрыла лицо руками – она всегда так поступала, когда смущалась или боялась. Овечкина с Юрьевой наводили марафет – мне бы их олимпийское спокойствие! Вот кого надо бы в комсорги – одну из этих верзил длинноногих. Юрьева с четвертого класса у нас в роли первой дамы выступала, ей и карты в руки. Предложить ее, что ли? Но нет, я решила не высовываться. Ларионова с Юрьевой на ножах, наверняка ту не изберут, а она меня в отместку выдвинет. Что-то пауза затянулась…

– Ну что же, никто не желает высказаться? – поддала жару Ларионова.

– Я желаю! – раздалось из дальнего угла. Это привстал Славик Осипов.

– Сиди, малохольный, по шее схлопочешь! – пробасил проснувшийся Козаков. Славик с первого класса был его любимой забавой. Ни на единой перемене Козаков, подлец такой, не обходился без того, чтобы его помучить. Мучения эти больше походили на побои, но Осипов в забитое состояние упорно не приходил. Нрава он был легкого, веселого и заслуженно пользовался репутацией лучшего в классе остряка.

– Хорошо, давай, – без энтузиазма согласилась Ларионова, резонно ожидая подвоха.

– Должность комсорга класса – она особенная, – вкрадчиво начал свою речь Осипов. – Она требует отречения от личных интересов в пользу общественных, серьезной персональной ответственности, марксистско-ленинских убежденности и принципиальности. Только лучшие из лучших могут быть ее достойны!

Убаюканная его словами и добреющая на глазах Ларионова благосклонно закивала в такт монологу.

– Поэтому достойнейшей кандидатурой я считаю… – для пущего эффекта он сделал паузу, – …меня!

Славик широко улыбнулся в ожидании эффекта. Тот не заставил себя долго ждать. Громовые раскаты смеха пронеслись по коридорам опустевшей школы и достигли учительской. Обеспокоенная сохранностью общественного спокойствия Морковка поспешила к себе в класс. Открыв дверь, она с облегчением убедилась в том, что бомбу никто не взрывал и что классный инвентарь пребывал в целости и сохранности. Потерь среди мирного населения тоже не наблюдалось. Кто-то тихонько хихикал, прикрыв рот ладонью, кто-то содрогался в конвульсиях под партой. Козаков в исступлении пытался уничтожить ненавистный учебник литературы, колотя им об голову Осипова. Покрасневшая Ларионова пыталась прекратить веселье все тем же стуком по учительскому столу. На сей раз ее усилия были безрезультатны. Морковка прошла к своему месту, отняла указку и завизжала отработанным ультразвуком: «Тихо! Все по местам!» Ультразвук и авторитет сработали – народ заметил ее присутствие и потихоньку успокоился. Ларионова отдышалась и гневно накинулась на несчастного самовыдвиженца: «Ты бы, Осипов, тройки сперва исправил, а потом уже свою кандидатуру выставлял!» Сам Славик Осипов как раз завершил поверхностное обследование своей головы. Убедившись, что череп выдержал атаку и что явных проломов в нем нет, он вступил в ученую дискуссию:

– Нехило! А при чем тут тройки? Кто сказал, что у комсорга троек быть не может? Я зато этот, как его, взвейтесь кострами, тьфу ты, устав ВЛКСМ почти наизусть знаю, и про шесть медалей, и про остальное!

– Шесть орденов, позорище! – прервала его тираду Ларионова. – А хорошо учиться – одна из обязанностей комсомольца!

– Подумаешь! – не сдавался Осипов. – Да у тебя самой за прошлую контрольную по химии тройка была! И как насчет принципа демократизма? Почему это все блага жизни отличникам? Что же, им все, а нам, униженным и угнетенным, шиш с маслом?

Последние слова он проиллюстрировал известной комбинацией из трех пальцев и направил ее в сторону Козакова. Это должно было означать ненависть к темным силам, которые его злобно угнетали. Мы опять покатились со смеху, а Козаков в ответ показал ему свой огромный кулачище.

– Ти-хо! – повторно успокоила нас Морковка.

А Ларионова вновь включила металлическую угрозу в голосе, расставив точки над «и»:

– Сядь, угнетенный! Принцип называется демократическим централизмом. Это значит, что решения будут принимать соответствующие инстанции, а ваше дело – их демократически поддерживать. Понял?

Осипов хотел что-то вякнуть в ответ, но Морковка энергично привстала со своего места и недвусмысленным жестом приказала ему успокоиться. Он только рукой махнул, послушался и окончательно завял. Морковка же воспользовалась моментом для перехвата инициативы: «Ребята! Вот вы здесь сегодня собрались на комсомольское собрание. А понимаете ли вы до конца, что значит быть настоящим комсомольцем?» Этот риторический вопрос она интонационно выделила и теперь по всем законам жанра выдерживала паузу, обводя притихший класс мудрым взором. Галька наклонилась к моему уху: «Щас про туалеты зарядит…» Я заученно улыбнулась.

Это в самом деле было для Морковки больной темой. По прихоти недальновидных проектировщиков типовых советских школ кабинет литературы для старших классов располагался в самом углу третьего этажа, в непосредственной близости от упомянутых выше мест культурного отдыха учащихся. Доносившееся оттуда амбре глубоко ранило чувствительную Морковкину душу. Рассказывали, что литераторша тщетно пыталась пролоббировать обмен помещениями с географичкой, чей кабинет комфортно располагался по центру этажа, рядом с учительской. Каждую переменку Морковка устраивала интенсивное проветривание своего класса и порывалась распахнуть окна в коридоре, если только они не были наглухо задраены на зиму.

«Комсомольцы бросались на амбразуры врага, – продолжала учительница проповедь, – брали Рейхстаг, поднимали целину и орошали пустыню! Но не только этими подвигами стяжали они себе неувядающую славу! Настоящий комсомолец всегда приходит на помощь, опрятно одет, говорит только правду, хорошо учится!» Морковка постепенно повышала голос, пытаясь привлечь внимание. Без особого успеха. Слушатели воспринимали ее старания как писк надоедливого комара. Бомбардировка патетикой к девятому году обучения производила эффект, полностью противоположный желаемому. Иммунитет к такой обработке у всех выработался железный.

Я была одной из немногих, кто продолжал следить за ходом Морковкиной мысли. Следила я, ибо было весьма похоже на то, что Галька оказалась права. Думать об этом было неприятно. Я живо представляла себе, во что превратится обсуждение подобной темы. Было заранее стыдно за Морковку и немного жалко ее.

А Морковка, закончив артиллерийскую подготовку, перешла к решительному наступлению: «Известно ли вам, дорогие мои, что настоящие комсомольцы должны нести ответственность за чистоту того места, где они живут, учатся или работают? Так давайте теперь все вместе посмотрим на санитарное состояние наших туалетов!» На последнем слове она сделала акцент. Класс встрепенулся, кто-то слева пискляво охнул, Юрьева отложила зеркальце, а Осипов перешел в состояние полной боевой готовности, оттачивая в уме подходящие остроты. Галька с торжеством посмотрела на меня. Я явственно почувствовала туалетный душок. Таинственным образом он проник сквозь замочную скважину и повис в воздухе. «Ти-ши-на!» – снова истерически выкрикнула Морковка, наводя порядок. «Да, именно туалетов!» – упрямо тряхнула она своими хилыми кудряшками нежно-оранжевого цвета. «Тетя Клава, наша уборщица, просто стонет каждый день от свинарника, который вы там оставляете после себя. Предла…» – пришлось схватить указку и постучать по столу в надежде утихомирить хотя бы часть развеселившихся. Куда там! Народ разошелся не на шутку. Морковка вынуждена была перекрикивать: «Предлагаю организовать комсомольский патруль!» Обнародование ее выстраданной идеи вызвало новый взрыв ученического ликования. Осипов тут же вставил одну из заготовок: «Ну, раз комсоргом меня не выбрали, давайте хоть в дежурные по туалету? Только, чур, по женскому!» Я заткнула уши, чтобы не оглохнуть. Слушать не хотелось, мне не было смешно. Я смотрела на разъяренную Морковку, на гоготавшую толпу, на отмачивавшего все новые шутки Осипова и терпеливо ждала, когда же это все кончится.

А закончилось все рукоприкладством. Наиболее активные ученики были распиханы по местам, а Осипов вообще вышвырнут в коридор. Жестоко подавив восстание, победитель Морковка поступью человека, выполнившего свой долг, направилась к учительскому столу.

Там ее уже поджидала Ларионова. Она в туалетной вакханалии, как и я, участия не принимала, ей по должности не положено было. «Маргарита Пална! – деловито начала она. – Мы ваше предложение обязательно вынесем на обсуждение на следующем же комсомольском собрании. Но сегодня у нас на повестке дня выборы комсорга. Вы разрешите?» Подуставшая от борьбы Морковка удовлетворилась ее обещанием, милостиво кивнула и освободила Ларионовой место. А та сразу опять за свое: «Так у кого будут предложения?» Я скукожилась на краешке стула, мечтая о шапке-невидимке. Все остальные тоже притихли. Установившуюся тишину прервал Козаков. Осознав, что заснуть ему не удастся, он приподнял голову и пробасил: «Жрать охота, давайте скорее!» Ларионова в ответ на просьбу трудящихся взяла быка за рога: «Ну, раз ни у кого никаких кандидатов нет, то я выдвигаю…» – она набрала воздуха в легкие и порозовела. У меня сердце екнуло где-то в желудке. «Гущина!» – нежно выдохнула Ларионова.

Фу-у, отлегло! Класс оживился, а незадачливый объект Ларионовской страсти вскочил как ошпаренный, но тут же сел назад и пихнул локтем своего соседа Фомичева. Фомичев судорожно шмыгнул носом и завопил что было сил: «Нельзя его комсоргом, он на прошлой неделе кошку мучил, я сам видел!» Эта явно отрепетированная ложь опять развеселила класс и привела Ларионову в замешательство. Но она быстро опомнилась: «Что ты несешь, какую кошку, где?» «Серо-полосатую, в подъезде, на прошлой неделе, за хвост таскал», – на ходу изобретая подробности, напропалую врал Фомичев. «Ну ладно, с кем не бывает, он больше не будет, – не сдавалась Ларионова. – Ты же не будешь, Игорек?» Гущин снова вскочил, его гусарские усы жалобно топорщились. Слово было за ним. «Он и собак пинал», – напоследок поддержал товарища Фомичев. Гущин стукнул кулаком себя в грудь: «Я бы того, конечно… Но ничего не могу поделать со своей подлой натурой. У меня этот, как его, самоотвод!» «Подумаешь, кошки-собаки…» – Ларионова отчаянно продолжала бороться за свою любовь. Тут в борьбу неожиданно вступила Морковка, о которой все как-то позабыли: «Нет, Евгения, позволь мне с тобой не согласиться. Отношение к животным, нашим, так сказать, братьям меньшим, многое говорит о человеке!» Она неодобрительно посмотрела в сторону мучителя кошек. Недавний скандал был еще свеж в ее памяти, поэтому в каждой особи мужского пола она видела потенциального туалетного вандала: «Так что давайте искать лучшую кандидатуру!» Гущин облегченно вздохнул и с благодарностью посмотрел на свою спасительницу. Ларионова же поняла, что ее партия проиграна. Лицо ее посуровело, брови сомкнулись, она всерьез разозлилась: «Что ж, давайте тогда по алфавиту выдвигать. Или жребий тянуть!» Тучи сгущались – гром и молния могли поразить кого угодно. Тут что-то щелкнуло внутри меня, и я неожиданно для самой себя произнесла: «А давайте Тянулину изберем!»

Лена Тянулина занимала в классе особую нишу. Она была, что называется, с легкой придурью. Держалась странновато, делала неудачные комментарии, хихикала не к месту. Училась, впрочем, недурно, хотя особыми дарованиями не обладала – этакая типичная зубрилка. Внешними данными тоже не блистала: непропорционально большой нос диссонировал с маленькими глазами. Голову она держала чуть набок, будто собиралась что-то спросить. И даже когда Осипов по иллюстрации в учебнике литературы обнаружил ее поразительное сходство с Полиной Виардо, это не прибавило ей популярности. Скорее, это Тургенев упал в наших глазах. Впрочем, никто над Тянулиной не издевался, люди в девятом классе были уже все взрослые, приличные. Но держаться ей приходилось особняком, подруг у нее не было. Почему-то она неоднократно пыталась прибиться именно к нашей компании. Я к ней всегда относилась свысока и отвергала ее робкие попытки войти к нам в доверие. Понятное дело, ведь такая подруга своими особенностями могла бы нас скомпрометировать. И то подсознательное, что побудило меня выкрикнуть ее имя, вело себя вполне последовательно. Это не было предательством, скорее, это было еще одним сообщением в ее адрес – к нам не суйся, ты нам не нужна.

Горемычная Тянулина, услышав свое имя, завизжала: «Нет, я не хочу!» – и разревелась. Но ее участь была уже предрешена. Она, как никто другой, годилась на роль ягненка для заклания на комсомольском капище. Это сразу стало ясно и Ларионовой, которая провозгласила: «Ставлю на голосование, кто за, прошу поднять руки!» Это поняли и все остальные, дружно взметнув свои верхние конечности. «Единогласно!» – поставила жирную точку Морковка и направилась к выходу. А туда уже мчались, размахивая портфелями, стуча каблуками и весело смеясь тридцать с гаком счастливчиков. И не было им никакого дела до плачущей навзрыд Тянулиной. Только Ларионова еще не забыла о ней. «Поздравляю с избранием!» – бессердечно съязвила она. Ей очень хотелось сделать кому-нибудь гадость покрепче в отместку за крушение ее планов. «К следующему собранию подготовишь план общественной работы на вторую четверть», – озадачила она свежеизбранного комсорга.

Следующее комсомольское собрание провели в кабинете математики. Морковку бесстыдным образом обманули – о туалетных патрулях не было сказано ни слова. Добросовестная Тянулина зачитывала разработанный ею план, а Ларионова его сурово критиковала. Камня на камне не оставила, вредина. И хотя никто в суть дела вникать не желал, слушали вполуха, развлекаясь любыми подручными средствами, всем было ясно, чем Ларионова занималась на самом деле: злобствовала и ставила молодую на место. Дело опять кончилось Тянулинскими слезами, но в этот раз что-то отдаленно похожее на сочувствие шевельнулось в наших сердцах. На следующий день я впервые позволила Тянулиной прибиться к нам, хотя и высмеяла ее высказанное по какому-то поводу замечание.

И комсомольская жизнь вошла в свою колею. Ларионова выбрала себе новую пассию из параллельного класса и постепенно перестала третировать Тянулину. Та тоже смирилась со своей горькой участью и покорно дотянула свою ношу до конца десятого класса.

К содержанию

* * *