Текст книги "Три Ленки, две Гальки и я"

Если бы она задумалась над этим не стоящим внимания случаем, то согласилась бы, что наказание абсолютно не соответствовало преступлению. Но таков был социальный заказ, и не существовало силы, которая могла бы переломить неумолимый ход событий.

Прямых последствий этого инцидента на уроке английского, впрочем, не было. Юрьева подала было идею новой клички «Светик лайтс», но массы ее не поддержали: слишком длинно и не шибко смешно. Однако проблемы с концентрацией отныне стали у Ленки регулярным, даже каждодневным явлением. Она умножала девять на два и получала девятнадцать, до Индии у нее первым доплывал Васька да Гама, а «стеклянный»-«оловянный»-«деревянный» она писала с тремя буквами «н».

Однажды на уроке литературы нам раздавали проверенные сочинения, которые мы готовили дома. Литературу у нас тогда вела Елизавета Никифоровна Лисницкая – дама средних лет, с лошадиным лицом, с шиньоном, в простонародье именуемая Крца. Свою кличку она заслужила постоянным повторением междометия, которое нам слышалось как «крца». Что означало это слово и почему она его произносила, осталось загадкой. Ходили разные теории, но ни одна из них не была подтверждена. Некоторые говорили, что Крце в детстве прооперировали горло и закрепили там серебряную трубку, которую надо было именно таким образом регулярно прочищать. Другие предполагали, что она вставляла это междометие по правилам стихотворной ритмики, и пытались подсчитать количество слов между «крцами». Совсем фантастическая версия объявляла ее роботом, а «крцы» считала побочным эффектом импульсов системы питания от встроенной батареи. В защиту данной версии приводился тот факт, что Крцу никто никогда не видел едящей человеческую пищу. Она и в самом деле вела рьяную борьбу с нашими обедами. Урок литературы как раз приходился перед большой переменой, и Крцу всякий раз жутко передергивало, когда дежурные тянули руку, прося отпустить их заранее. В такие моменты учительница начинала крцать с бешеной частотой и пыталась правдами и неправдами их игнорировать. Впрочем, остановить наших бойцов в погоне за обедом было утопией, права свои они знали назубок.

Так вот, раздавала Крца сочинения и вдруг сказала: «А вот Марина, крца, Ростовцева написала два сочинения. Одно, крца, посредственное, а другое, крца, хорошее. Поэтому она получает две, крца, отметки – четыре и пять. Лена же, крца, Светлова себя домашней работой, крца, не утруждала и поэтому, крца, получает заслуженную двойку!» Я ничего не могла понять. А Крца выдала мне две тетрадки – одну мою, а другую Ленкину. И на обложке Ленкиной тетрадки красовалась надпись: «Ученицы 6 класса «Б» Ростовцевой Марины»! Взглянула я на Ленку, смотревшую на меня с выражением обреченности . Крца тем временем закончила раздавать работы и приступила к изложению нового материала. Я подняла руку.

– Да, Ростовцева, что ты хочешь нам сказать?

– Елизавета Никифоровна, это не я написала, честное пионерское!

– Так, крца, садись и не мешай другим слушать новую тему.

Я заткнулась и уселась на свое место. «Ну, Ленка, ты даешь, это даже рассеянный с улицы Бассейной не сделает – подписать свое сочинение чужим именем!» – подумалось. Злость опять у меня в душе поднялась – злость и ненависть к бестолковой Крце и к чудовищной несправедливости того, что вновь происходило с Ленкой. Я открыла тетрадь – и оказалось, именно Ленкино сочинение на пятерку написано было! Тут у меня в сознании блеснуло – почерк! Это не мой почерк, можно же сличить с другими ее работами. Зародился слабый росток надежды. Но он сник и подох на перемене, когда я попыталась еще раз объяснить все Крце. «Елизавета Никифоровна, вы почерк посмотрите, это же не мой!» – пролепетала я. Крца жестко взглянула на меня, и возникло противное чувство беспомощности. «Я высоко ценю, крца, твое желание помочь подруге, Ростовцева, но в другой раз будь поаккуратнее в мелочах, если желаешь кого-то обмануть!» – заявила Крца, взяла журнал со стола и с непреклонной уверенностью в своей правоте ушла в учительскую делиться впечатлениями с коллегами.

«Ленка, как же ты?» – задала я ненужный вопрос. Подруга пожала плечами, и я знала, что она имела в виду, безысходность давно пустила корни в ее душе. Почему только я видела Ленку с лучшей стороны? Я-то знала, какая она умная и сердечная. Увидит на улице малыша, который плачет, – обязательно подойдет, утешит его, спросит, что случилось. От меня такого было не дождаться.

К содержанию

* * *

Эпизод девятый – о младенцах

Помню, как мне впервые пришлось столкнуться с грудным ребенком. У родителей и Черкизовых был какой-то совместный сабантуй, а я валяла дурака дома. Тут пришел папаша Черкизов уже порядком навеселе, что я сразу унюхала, и вручил мне какой-то сверток. В свертке оказался Черкизовский младенец Верочка. «На, посиди с ней немного, а то мы ее разбудим!» – сказал Черкизов. И ушел. Я держала сверток, глядела на младенца – и абсолютно никаких нежных чувств к нему не испытывала. Только одна мысль в голове вертелась: «Тяжело». А Верочка еще ка-а-к напрудит – мокро стало. Я ее на диван положила, а она давай пищать, да все громче и громче. Что делать? Тут, слава богу, папаша Черкизов опять пришел, услышал писк через межэтажное перекрытие, слава советской звукоизоляции. Обнаружил лужу на диване, зачем-то вытащил утюг (спьяну, что ли?) и принялся ее наглаживать. Пятно так и осталось навсегда. Ну, хоть сверток Черкизов от меня утащил, спасибо, тот уже к тому моменту прилично вопил.

Галька тоже не переносила малышей в целом и весьма своеобразно относилась к своей младшей сестре Олечке в частности, хотя разница в возрасте у них была лишь четыре года. Галька рассказывала со смехом, как Олька имела привычку припрятывать всякие сладости в укромные места, чтобы насладиться ими вечерком или даже ночью. Как-то раз Галька обнаружила ее тайник, да еще какой – с импортной жвачкой, которую их отец привез из-за границы. Недолго думая, Галька произвела экспроприацию собственности, что-то сама съела, а остальное раздала дружественным одноклассницам. На следующую ночь Галька проснулась от резкой боли в плече. Хорошо еще, что в те времена фильмов про вампиров не водилось, не то быть бы ей заикой до конца дней своих. Сеструха, обнаружившая пропажу ночью, в приступе безудержной злобы изо всех своих сил впилась зубами ей в плечо. Сил у Ольки хватило на приличный укус, который потом воспалился, нагноился и болел пару недель. «Вот змея какая ядовитая у меня, а не сестра!» – любила шутить на эту тему Галька.

Зато Ленка детей обожала. Лишь на Сявку ее симпатии не распространялись: к нему она питала плохо скрываемое раздражение. Как минимум. Может, подсознательно ощущала его косвенным виновником своих проблем. Так или иначе, Ленка с ним абсолютно не церемонилась и скидок на нежный возраст не делала. Бывало, сидим мы с ней вдвоем в комнате, и туда вползает (или чуть позже прибегает) Сявка – Ленка тогда немедленно выставляла его за дверь, таща за шкирку и не обращая ни малейшего внимания на его писк. Я Ленку за это не осуждала. Но вот ее школьная беспомощность регулярно вызывала во мне приступы бессильной злобы на весь мир, включая Ленку.

Тем временем мнение окружающих о ней, материализовавшись в нашем мире в виде нейронных связей в головах ее недоброжелателей, бурлило и медленно, но верно проникало в нее саму.

В Ленкино сознание оно забралось под личиной идеи «Чем хуже, тем лучше», этаким «Назло маме отморожу уши».

Мы обвинители и обвиняемые, судьи и подсудимые, защитники и подзащитные. Сперва выносим зачастую ничем не обоснованные суждения, а затем подпитываем их нашей верой. Мысли, пробегающие у нас в голове, неизвестно откуда и как взявшиеся, бережно храним и лелеем, принимая за собственные, а уж себя-то мы любим беззаветно. Оберегаемые упрямством своих носителей, мысли и суждения превращаются в сущности, влияющие на реальность. Подчиняясь чувству самосохранения, они изменяют действительность под себя. Так и моя Ленка под грузом репутации все больше становилась похожа на свое отражение в глазах многочисленных одноклассников и учителей. Потихоньку она смирилась с бесконечными тройками, стала относиться к ним равнодушно и больше не хотела ничего изменить.

Последние попытки что-нибудь поправить были практически полностью заброшены в результате одного памятного урока истории. Накануне мы с Ленкой полдня учили домашнее задание наизусть, надеясь произвести впечатление. На следующий день урок шел своим чередом, у доски отвечала записная отличница Светка Юрьева. Директриса рассеянно внимала ее бормотанию. Юрьева по обыкновению прочла что-то наспех из учебника на переменке и теперь отдувалась за весь класс, комбинируя на все лады те скудные крохи информации, которые запали ей в память. «Декабристы хотели сделать что-то для народа, но без народа, – повторила Юрьева по меньшей мере в десятый раз, тоскливо поглядывая на затылок директрисы. – Но без народа они не смогли ничего сделать. Тем не менее, они были за народ». Под равномерный гул развлекающейся галерки Юрьева пошла на новый круг: «Народ хотел им помочь, но декабристы не хотели принять эту помощь…» Шарах! – на чью-то голову обрушился учебник и разбудил едва не задремавшую директрису. «Это что такое? Тише! – очнувшись, возопила она. – Садись, Юрьева, отлично!» Та облегченно вздохнула, не веря своему счастью. «Блат – великое дело!» – прокомментировал ситуацию остряк Кондратьев. «Тише! А теперь кто еще нам расскажет о причинах поражения декабристов?» – директриса занесла ручку над журналом, выискивая жертву. Класс затаил дыхание. Стало слышно, как какая-то ошалевшая зимняя муха, отчаянно жужжа, пыталась вырваться на волю, снова и снова взрезаясь в оконное стекло. Я посмотрела на Ленку, это был наш шанс, который нельзя было упустить. «Можно я?» – подняла она руку. «Лена? – удивилась директриса. – Ну давай, попробуй». Класс расслабился, Ленка вышла к доске. Сзади раздалось хихиканье ККК, предвкушавшего веселое представление. Ленка обменялась со мной взлядами и начала. Сбоя быть не могло – полдня работы обязаны были сказаться, она знала эту страницу слово в слово. Отбарабанив все причины в нужном порядке и без единой запинки, Ленка стояла как триумфатор на подиуме перед приумолкшими одноклассниками и изумленной директрисой. «Молодец! – воскликнула та. – Замечательный ответ! Ставлю тебе крепкую, здоровую ЧЕТВЕРКУ!» И директриса сделала ряд телодвижений, олицетворявших, по всей видимости, степень здоровья этой четверки. Я просто не поверила своим ушам. Четверку? Ленка же все рассказала наизусть! Чудовищность новой несправедливости была особенно очевидна после пятерки Юрьевой, которая всю дорогу мямлила и двух слов связать не могла. Похоже, что в этот момент со мной был согласен весь класс, слишком разителен оказался контраст между оценками Светки Юрьевой и Ленки. Директриса же как ни в чем не бывало перешла к новой теме. Ленка сидела на своем месте, ее глаза блестели от слез.

А на следующий день Ленка не пошла в школу. Я поднялась к ней, как у нас было заведено, за полчаса до начала уроков, ожидая увидеть ее традиционно вылавливающей редкие кусочки скумбрии из мутноватого супа на завтрак. Но нашла ее лежащей в постели и мрачно изучающей пятна на выцветших обоях.

– Ты что, не идешь в школу?

– Голова трещит! – по всей видимости, соврала она, хотя голова у нее действительно часто болела.

– Ленк, ты это из-за вчерашнего, что ли? Плюнь, не бери в голову! – предложила я без особой надежды на успех.

– Ты иди, Маринка, в школу, я сегодня не могу, противно, боюсь, что сорвусь.

Я пожала плечами и как послушная ученица с безупречным стажем отправилась на занятия. В тот день я сказала в школе, что Ленка заболела, вполголоса прибавив для успокоения совести, что у нее болит голова.

После уроков застала Ленку за чтением «Трех мушкетеров», которых я ей недавно принесла, обойдя существовавший у нас дома жестокий запрет на выдачу книг подругам. Фокус был простой, он заключался в переставлении книг в шкафу таким образом, чтобы между ними не было зазоров. Для заполнения прорех отлично подходили книги с заднего ряда.

Похоже было, что Ленка уже отвлеклась от тягостных размышлений, и мы весело поболтали. Погода стояла хорошая – легкий снежок и солнышко, ну и решили мы прогуляться. Недели две назад обнаружили замечательную горку в лесу недалеко от дома. Взяли санки – и вперед. Увы, без Лешки Петрова не обошлось: он привычно ошивался в подъезде (хорошо еще, что без своей дебильной компании). Увязался за нами, мерзавец! «Ты это куда?» – спросил Ленку приблатненным тоном. Ленка не удостоила его ответом. Я выпалила: «Куда надо, туда и идем, не твое дело!» Но меня Лешка проигнорировал и вообще ему все было по барабану – шагал себе рядом, мурлыкая блатную песенку и время от времени плеваясь, как ишак. «Ну и иди, дурак противный, чихать мы на тебя хотели», – подумала я. С таким сопровождением дошли до леса, и тут Лешка, видать, дотумкал, куда мы собрались, природная вредность взыграла, и он перешел к решительным действиям. В его понимании это, вероятно, ухаживание за Ленкой такое было. Встал перед нами на тропинке и заявил: «Не пущу!» Мы влево – и он влево. Мы направо – и он туда. Минут десять так простояли, в кошки-мышки играя. Тут я не выдержала: «Пусти, не то санками врежу!» Подралась я с ним, короче. Точнее, я на него замахнулась, а он меня толкнул. Здоровый был, сволочь, улетела я до ближайшего сугроба. Развернулись мы с Ленкой и пошли домой – что с дураком связываться? По дороге Ленка вдруг спросила:

– Ленка Искусных – что за девчонка такая?

– Ты чего вдруг? Дура полная она! – удивилась я. Искусных у нас в неприкасаемых ходила, ни с кем особенно не дружила, оценок выше тройки сроду не получала по причине врожденной слабости интеллекта.

– Да так, ничего, в голову почему-то пришло, – странновато посмотрела Ленка на меня.

Она всегда такая была, мысли у нее скакали из стороны в сторону, я озадачиваться не стала. Однако когда на завтрашней переменке я случайно – ну конечно же! – заметила Искусных вблизи учительской, от которой мы все обычно держались на почтительном расстоянии, это привлекло мое внимание. Я взяла портфель и к окошку в коридоре неподалеку от учительской тихонько подошла. Стала глядеть на улицу, видом мусорки напротив наслаждаясь. А Искусных тем временем изловила директрису и отрапортовала ей: «Мария Пална, вот Светлова вчера в школу не пришла, а я ее вечером с санками видела» «Так-так, понятненько, будем с родителями разбираться, иди, Леночка», – погладила директриса Искусных по головке. У меня в глазах потемнело, мысль мелькнула: «Держись, зараза, ты у меня сейчас получишь тридцать сребреников!» И за Искусных пошла, а та весело вышагивала по коридору с чувством выполненного долга. «Искусных! – позвала я, она обернулась. – Сейчас я тебя, Иуда паршивая, бить буду – возможно, ногами!» У нее от неожиданности и страха челюсть отвалилась и поджилки затряслись. А я не просто так пугала: отшвырнула портфель – и в бой. Был у меня коронный приемчик, еще с первого класса выработанный в борьбе за существование, – пальцы на руке выворачивать. Применяла я его при каждом подходящем случае и с неизменным успехом. Но в этот раз палец вывернули мне, да еще как – неделю он болел, весь опух, вдобавок срослось там что-то неправильно, так и остался он немного кривым. Вот и ищи в этом мире справедливость.

Родителей моей Ленки в школу вызвали, но ей не особо влетело: не те методы у ее мамы были, да и со временем на воспитание была напряженка. Однако пренеприятнейший осадок все-таки остался, а самое главное, репутация Ленки совсем скверной стала. С тех пор любой ее вызов к доске оборачивался настоящим спектаклем для наших бандерлогов и нескончаемым кошмаром для меня. Чуть ли не каждое слово она начинала с длинного «с-с-с», которое шипела по полминуты, так что понять ее было при всем желании невозможно. А Ленке Искусных повезло, ничего мы ей не сделали, но бог ее еще накажет, заслужила.

Я не переношу слабости любимых людей. Меня в таких случаях совсем не посещает жалость. Скорее, возникает раздражение на них, желание, чтобы это поскорее кончилось. И Ленка с ее беспомощностью меня практически бесила. Мне кажется, что это очень русское качество – мы поклоняемся силе и презираем слабость.

К содержанию

* * *

История четырнадцатая, финишная и прямая

Закончили мы как-то шестой класс, прошло лето, а в седьмом классе к нам перевелась Валя Полякова и стала с Ленкой и со мной дружить. Это было чудо, а не девочка! Она была милая, аккуратная, с двумя толстенными косами, и со всеми у нее были хорошие отношения. Такая застенчивая, что если на нее смотрели, то могла закрыть лицо ладошками. Ровная и спокойная – ей, похоже, вообще не приходили в голову плохие мысли. Ее семья переехала к нам в город из Киргизии. Ее мама по образованию была медсестрой, а работала заведующей детским садиком. Отца не было, исчез в незапамятные времена; куда он исчез и кем был, не разглашалось. Мама Вали вышла замуж во второй раз, причем разбила здоровую советскую семью с двумя детьми. Покинутая жена пошла по партийной линии, у Валиных мамы и отчима начались проблемы, вот они и решили уехать куда глаза глядят. Попали к нам в город. Валя смешила нас тем, что очень скучала по своему старому дому с садиком, где росли персики. Все спрашивала нас, нельзя ли завести теплицу и там посадить персики. Даже странности у нее были милые – скажем, она боялась проходить мимо закрытых дверей, опасаясь, как бы ее не стукнуло.

Наша с Галькой разлучница Юлька Юдина перевелась в другую школу. И вскоре Галька захотела в нашу компанию. Мне было очень тяжело ее простить, я поначалу даже руки ей не могла подать. Но Галька пожаловалась, что во всем была виновата Юлька, и постепенно моя злость на нее прошла. Все же Галька целых три года была моей лучшей подругой, я с ней за то время ни разу не сорилась. Так нас стало уже четверо.

Однако третья Ленка несомненно оставалась моей самой близкой подругой. Я относилась к ней примерно как ко второй Ленке (двоюродной сестре), то есть как к своей собственности. А делиться своим я ни с кем не желала. Ленка могла общаться и с другими нашими подругами, но если появлялась я, то ей приходилось отправляться вслед за мной. И в точности как и моя кузина, Ленка не возражала против таких отношений, но не желала, чтобы другие заподозрили ее в излишней послушности моей воле. «Монополистка ты, Маринка!» – обвиняла она меня, когда мы оставались наедине. И была абсолютно права, я не на многое и не часто кладу глаз, но то, что считаю своим, – это уж мое, не замай!

Меж тем Сявка подрос, у Ленкиной мамы стало появляться время, и потихоньку Ленка прекратила падение. Лешка Петров сделался привычной неприятностью, чем-то вроде надоедливой мухи. Шуточки и издевочки в школе тоже пошли на убыль – видать, надоело мучить Ленку, да и другие объекты появились на горизонте.

К содержанию

* * *

Эпизод десятый – эротический

Где-то в начале седьмого класса с Ленкой Искусных стали твориться странности. У нее появились проблемы с головой, и хотя больше двух месяцев это не продлилось, но и за столь короткое время она дала обширный материал любителям самоутверждения. Поначалу все было как обычно – но вдруг она отличилась на первой же в учебном году физре. Переодевшись в тренировочные костюмы, мы по обыкновению дожидались появления нашего физрука, тщательно и бесплодно пытавшегося скрыть последствия принятых на переменке в обществе трудовика и чертежника горячительных напитков. Дожидались, ясное дело, разбившись на группки по половому признаку. И тут Искусных ничтоже сумняшеся оторвалась от девчонок и вошла в вакуум, отделявший нас от наших жалких представителей сильного пола. Ее перемещение в пространстве не осталось незамеченным в обеих группах. Поймав кураж и стараясь усилить впечатление, Искусных стала выделывать немыслимые телодвижения – вроде комбинации балета, каратэ и перетягивания каната. Что-то глубинное, сексуальное, фрейдистское вылезло наружу. Всеобщее оцепенение, как в немой сцене по Гоголю, и Искусных в роли героя дня со всеми вытекающими – такого развлечения бандерлогам давно не подкидывали. Развить успех Искусных удалось на следующий же день. На большой переменке перед уроком географии Юрьева с Пахомовым коротали время, сидя за своей партой и занимаясь легким флиртом. В программу входили шутливые хлопки тетрадкой по голове. Искусных сидела прямо за ними и, раскрыв рот, наблюдала за их игрой. Суть происходящего она прекрасно поняла, так что совсем дурой ее не назовешь. Мечтательное выражение озарило ее лицо, сладостная истома разлилась по телу. Очевидно, что с этими эмоциями ей справиться не удалось, поскольку она судорожно собрала все учебники со своей парты в одну стопку, а затем с блаженной улыбкой и страшной силой обрушила ее на голову Осипова. Несчастный сидел рядом с ней, ничего не подозревая, еще секунду назад он что-то оживленно рассказывал своему приятелю Фомичеву. От удара Осипов замолчал и рухнул на пол, как подкошенный. Впрочем, он отделался шишкой, а вот Искусных отныне стала постоянной и излюбленной мишенью для упражнений в остроумии наших бандерлогов.

***

Шло время, и в школе мы вышли на финишную прямую…

Девятый класс принес целую уйму перемен, в основном приятных. Прежде всего, нас покинули почти все бандерлоги. Остались только Козаков, который школу посещал редко, и Бердюгин, в отсутствие надлежащей компании лишившийся львиной доли своей вредоносности.

Козаков занимал второе место в классе по непосещаемости: приходил на неделю – и потом недели три его не было. А безусловным чемпионом по прогулам была Искусных, за девятый – десятый классы она посетила школу раза три-четыре. Впрочем, аттестат ей все равно как-то выдали. К двадцати годам у нее на счету оказались трое детей и развод. Так что чем она занималась, было понятно. В отличие от нее, Козаков был воистину занятым человеком и предпочитал не тратить время на пустяки. В это еще доперестроечное время он вместе с парой товарищей затеял большой бизнес. Чтобы удовлетворить растущий спрос автолюбителей на запчасти к их вечно ломающимся «железным коням», они организовали разборку готовых автомобилей в укромном гараже. Улучшение снабжения города запчастями приносило неплохие доходы. И лишь неблагодарность владельцев груды штампованного металла, у которых Козаков с товарищами экспроприировали частную собственность, помогая тем самым бороться с гиподинамией, привела к тому, что на экзамены его привезли в отдельной карете с зарешеченными окнами и в наручниках.

В девятом классе под плохое влияние Козакова попал Сережка Пахомов, который начал изображать из себя супермена перед девчонками. Меня он по старой памяти не любил и при каждом удобном случае пытался высмеять. Как-то раз мы с ним играли в гляделки, он постыдно мне продул и минут через пять стыдливо ретировался. Секрет моего успеха остался ему непонятен, хотя был весьма прост – меня выручила близорукость: я нечетко видела его прыщавую физиономию.

Осталась с нами Алка Шарапова, которая с каждым годом все сильнее наглела. Но она была девчонкой и большой опасности не представляла.

Вообще, после пяти восьмых классов осталось два девятых. Остатки нашего класса какой-то административный гений слил с кусками бывших восьмых «В» и «Г», отрезанных по признаку англоязычности.

К нашему кругу немедленно прибилась Светка Левадова. Я ее знала еще с садика, запомнилась она мне прежде всего чудесной заколкой в виде бабочки с крыльями, инкрустированными розовыми стекляшками. Бабочка эта вызывала у меня жуткую зависть, я никак не могла отвести от нее восхищенных глаз. Мои интенсивные душевные движения по ее поводу привели к тому, что Светка случайно обронила вожделенную заколку на своей кровати во время полуденного сна, а я ее подобрала. Несколько дней безмятежно наслаждалась обладанием блестящей бабочкой, но со временем свежесть моих переживаний потухла, сворованный предмет перестал радовать глаз, и удовлетворенное желание окончательно сдохло. На его могиле народились муки совести, несмотря на то, что я тогда еще не была знакома с доктриной о неприкосновенности частной собственности. Помучившись с недельку, я не выдержала и принесла бабочку Светке назад, соврав, что случайно нашла ее на полу. По какой-то неизвестной причине в школе Светку не распределили вместе со мной, хотя классы формировались по месту проживания, а обитала она в соседнем доме. В результате после садика мы почти не пересекались; но ее еще хорошо знала Галька, поэтому никаких сомнений насчет принятия Светки в наши ряды не возникло. Светка Левадова оказалась самой высокой среди нас, выгодно выделяясь на фоне таких карапетов, как Валя Полякова и я. Худая она была, как палка, и белая, как макаронина. Предметом ее особенной гордости были длинные ноги, а ненавидела она в себе больше всего зеленые, как у ведьмы, глаза и огненно-рыжие волосы.

Любимым развлечением нашей новой подруги было перемывать косточки знакомым, восседая на лавочке у подъезда. Ну а если мимо проходила какая-нибудь подходящая девчонка, то Светка немедленно использовала шанс. «Ой, какая интересная девочка идет! – забрасывала она удочку. – Просто красавица!» Произносила она это достаточно громко, чтобы предполагаемая жертва услышала. Убедившись, что наживка проглочена и рыбка крепко сидит на крючке (скажем, дружелюбно улыбается в ответ), Светка резко вытаскивала ее на берег: «Жалко только, что уши как у осла и нос набок!» Оплеванная девчонка поспешно удалялась под искристый Светкин смех.

Галька в ее присутствии тоже могла развлекаться в подобном стиле. Положим, шли мы всей компанией, а навстречу незнакомая малолетка. Галька тогда, к восторгу Светки, немедленно перевоплощалась в дворовую шпану. «Ну, ты, салага, чувиха, в натуре, – скорчив рожу, наезжала она на испуганного ребенка, – выворачивай карманы, коли жизнь дорога!» И только вмешательство сердобольной Ленки Светловой разряжало ситуацию: «Иди девочка, не бойся, это она шутит!»

Другим приобретением из класса «В» оказалась Евгения Ларионова. Ее мы в подруги не взяли бы никогда, а выделялась она статусом – была комсоргом школы. Столь блестящей карьерой по общественной линии она была, с одной стороны, обязана происхождению – ее папа являлся самым настоящим пролетарием, рабочим на заводе. С другой стороны, она была безусловно политически подкована. Но главным достоинством Ларионовой была неподкупная серьезность, с которой она всем этим занималась. Временами казалось, она сама верила в то, что проповедовала. По моим наблюдениям, комсомольские работники делились в те времена на два сорта. Одни выполняли свои обязанности цинично, посмеиваясь над этим в тесном кругу друзей и знакомых, а иногда и при исполнении. Другие же боялись признаться даже самим себе, что занимаются чистейшим враньем. Второй сорт попадался значительно реже, особо ценился и быстрее продвигался по лестнице успеха. Вот такой была и наша Ларионова. Руководящую роль партии она была готова проследить даже в смене времен года. С девчонками обсуждала исключительно планы комсомольской работы и задачи текущего момента.

Зато с мальчишками, самыми мелкими, никудышными и лопоухими, она таяла, как снег под лучами весеннего солнца. Ей одной в нашей школе было позволено носить сережки и даже краситься. Наивным смертным, следовавшим ее примеру, было несдобровать. Даже саму Юрьеву химичка собственноручно вымыла под лабораторным краном, а потом собрала получившуюся бурую жидкость в пробирку и публично продемонстрировала щелочный характер среды, опустив туда лакмусовую бумажку. С нашего комсомольского вожака она бы легко нацедила две таких пробирки! Если бы решилась.

Лично я Ларионову не переваривала. Ее рабоче-крестьянская родословная не впечатляла – мама давно меня просветила на тему истинной роли пролетариата в обществе. Да и вообще все ее проявления бесили меня несказанно, и она отвечала мне взаимностью. Я своим скептицизмом рушила ей всю воспитательную работу.

Тут надо отметить, что я у нас в классе давно слыла жутким циником и маловером. Началось это с того, что наша тогдашняя литераторша по прозвищу Морковка, которое она заслужила из-за окрашенных хной волос, объясняла нам что-то по теме «Отцов и детей»: «Люди есть разные, один выйдет утром на улицу – и душа у него поет: какое яркое солнышко встает, как замечательно птички щебечут, какие изумительные краски и запахи! А другой подойдет к нему – и ушатом холодной воды окатит: ну, солнце, ну, птицы мельтешат, гадят повсюду, ну и что?» Остряк Осипов не упустил момент: «Это Светлова с Ростовцевой на той улице гуляли!» Аудитория была в восторге. С тех пор нас с Ленкой так все и стали воспринимать. Хотя, конечно, внутри ни я не являлась таким нигилистичным скептиком, ни Ленка такой восторженной идиоткой, игра все это была, «Весь мир – театр».

Но Ларионовой моя сущность была предельно ясна. Как-то раз она с энтузиазмом поведала нам о своем плане совершить всем классом поход в местный музей криминалистики. Кое-кто поддался и воодушевился. Например, Игорь Гущин. Этот молодой человек тоже был новеньким. Его лицо украшали шикарные гусарские усы, и только рост в метр шестьдесят мешал ему стать донжуаном локального масштаба. «Класс! – восхитился он. – Всю жизнь мечтал туда сходить!» Я пожала плечами: «Чего ты там не видел-то?» Гущин страшно оскорбился: «Да ты чо, там настоящие финки, отмычки, пистолеты!» – закричал он на меня, брызгая слюной. «Всю жизнь мечтала, – спародировала его я, – насладиться видом ножа, которым кого-то прирезали, или веревки, на которой кто-то повесился!» Гущин поперхнулся и закашлялся. Ларионова немедленно пришла ему на помощь. «Вот некоторые наши товарищи ведут себя совсем не по-товарищески! – высокомерно заявила она. – И портят своим отношением все замечательные начинания. Из-за таких, как ты, Марина, мы до сих пор не построили коммунизм». Я на назначенную мне роль разрушителя светлого будущего человечества, поголовно стремящегося в криминалистический рай, не очень обиделась: «Дура ты, Ларионова! Идите в свой музей, только, ради бога, без меня». В результате, тешу себя мыслью, именно из-за меня полкласса к финкам и отмычкам так и не приобщились. К счастью, больше я с Ларионовой не пересекалась.

В педагогическом составе тоже произошли значительные перестановки. Наша классная руководительница Истомина покинула школу. До пенсии ей оставалось всего пара лет, и она решила их провести в свое удовольствие – устроилась уборщицей в заводской профилакторий. Полякова, которая по старому знакомству время от времени оставалась у нее переночевать, рассказывала, что Истомина сильно изменилась: у нее исчез нездоровый блеск в глазах, разгладились черты лица, а иногда – неслыханное дело! – она улыбалась. Хотела бы я хоть раз увидеть ее улыбку. Представить это себе было непросто – все равно что вообразить смеющегося матерого волка.