Текст книги "Три Ленки, две Гальки и я"

Утро следующего дня началось жуткой кутерьмой. Первыми проснулись малявки, и нам с Галькой опять пришлось выносить их горшки. Вдобавок противная Алка язвительно пожелала нам приятно провести время. Очень остроумно! Когда мы вернулись в палату, ее уже там не было; откуда-то снаружи доносился ее характерный подхалимский смех с повизгиваниями. «Ну, Алка, завелась хихикать до вечера!» – буркнула Галька ей вдогонку. Я отчетливо ощутила Галькину неприязнь к Алке. Как хорошая подруга я Гальку поддержала. Мы сообща пригвоздили соседку к позорному столбу задавак и шестерок. Правда, углубиться в эту тему нам не удалось, поскольку денек выдался сумасшедшим. Не прошло и минуты, как в палату ворвалась необъятная медсестра с усиками и в белом халате, которая пробасила: «Пескова, Ростовцева – живо за мной на операцию!»

Через каких-нибудь полчаса меня водрузили на большущее неудобное кресло в залитой электрическим светом операционной. Дело было поставлено на поток – таких кресел в операционной я насчитала штук пять, и в дальнем из них уже обрабатывали Гальку. Надо мной нависла все та же усатая медсестра. «Открой-ка рот пошире!» – мрачно потребовала она. Перед моим внутренним взором промелькнула зловещая картина над дверью туалета, но времени испугаться не было. События разворачивались быстро, как в кино. В горло что-то кольнуло. «Можешь закрывать рот», – скомандовали мне. «Заморозили» – догадалась я, почувствовав первые признаки онемения горла. А через десять минут все было кончено, маленький сухонький доктор показал мне что-то крошечное и красненькое на поддоне. «Это были твои гланды, – пояснил он, – познакомься на прощание». Я не почувствовала ровным счетом ничего, и только во второй половине дня, когда перестала действовать анестезия, мы с Галькой полезли на стену от проснувшейся боли. Рисковать что-нибудь съесть мы не пытались – невозможно было даже говорить. Вечер скоротали за рисованием карикатур на ГАИ. Галька, родственная душа, как оказалось, тоже ее не переносила. Галькины родители из принципа отказались делать подношение, хотя возможности у них были выше среднего, и за это Галька, как и я, попала в ГАИшный черный список.

К утру боль поутихла, но наша робкая попытка позавтракать провалилась с треском: муки голода не шли ни в какое сравнение с ощущениями от каши в разодранном горле. Это было все равно как водить наждачной бумагой по месту, где снята кожа. Алка же нарочно уселась в столовке прямо напротив нас и, противно ухмыляясь и причмокивая, стала закидывать ложку за ложкой вожделенной пшенной размазни в свой бездонный рот. А когда мы несолоно хлебавши ушли в палату, она даже бросила свою компанию, чтобы похрустеть перед нами припасенным домашним печеньем. Неприязнь к Алке, еще вчера не беспокоившая меня, теперь окрепла. «Специально издевается! И что мы ей сделали?» – по кругу вращались мои мысли со все возрастающей скоростью. Это чувство требовало выхода, и я была на грани того, чтобы швырнуть во вредину чем-нибудь потяжелее. К счастью, тут печенье закончилось, дразнить нас больше было нечем, и Алка отправилась на поиски своих покинутых ради нас подруг. Мы с Галькой понимающе переглянулись, мысленно послали ей вслед то, что она заслуживала, и переключились на ловлю полусонных мух, благо их было много.

За этим увлекательным занятием время летело быстро, и к обеду мы приобрели известную сноровку. Знаете ли вы, что удобнейшим оружием для истребления мух является не газета, не электрическая мухобойка, а всего лишь сложенное вдвое полотенце? Оно должно быть правильного размера. Слишком длинным трудно управлять, и удар не получится смертельным; а со слишком коротким будут сплошные промахи. Секрет удачного замаха заключается в том, чтобы хлестко бить муху на взлете последней четвертью полотенца. Постигнув перечисленные хитрости на собственном опыте, я научилась сшибать мух на лету, а Галька вообще показывала высший класс – не убивала, оглушала только, а потом крылья отрывала и в банку мух собирала. «Ну ты садистка, Галька! – с плохо замаскированным восхищением прохрипела я. – Зачем они тебе?». «Щас увидишь!» – просипела Галька и потащила кишащую искалеченными насекомыми банку в коридор. Я побежала за ней, сгорая от любопытства. Галька приблизилась к тазику, в который продолжало мерно капать с потолка, и, скорчив зверскую гримасу, объявила: «Морской бой!» В тазике нашлось место для двух бумажных корабликов. Несчастные бескрылые матросы в панике носились по палубе в поисках спасения. Спасения не было – со всех сторон окружала вода. Доплыть до стенок тазика под не знавшим жалости взором флотоводцев тоже было не суждено. Шел дождь – то бишь сверху падали огромные капли; кораблики постепенно намокали и тонули. Одно за другим измученные безнадежной борьбой существа срывались в воду. После непродолжительного барахтанья их мучения быстро заканчивались и душонки отлетали в лучший мир. Напоследок в тазике разразилась настоящая буря, волны смывали всех с тонувших кораблей. Наконец на поверхности осталась биться в конвульсиях одна – последняя – жертва геноцида мух. «Это капитан, – пояснила Галька. – Он последним покинул свою тонущую шхуну и чудом спасся!» Галька гуманно протянула ему руку помощи, переживший кораблекрушение капитан в награду за стойкость был высушен и отпущен на волю влачить жалкое бескрылое существование.

Пока мы отсутствовали, из палаты исчезли наши малявки – их должны были выписать. Зато через открытую дверь налетело мушиное пополнение. Мы уже собирались возобновить священную войну против насекомых, как пришел доктор с обходом. Это был тот самый коротышка из операционной, и компанию ему составляла все та же крупная медсестра. Доктор с видимым удовольствием осмотрел дело рук своих сперва в горле у Гальки, а потом у меня и сообщил, что на следующий день нас можно будет выписывать.

На обед мы решили не ходить, чтобы не доставлять удовольствие Алке. Тут пришла Галькина мама, а за ней и моя. Когда я вернулась в палату, нагруженная совершенно бесполезной домашней провизией и доброй дюжиной не менее бесполезных советов по укреплению моего хилого здоровья, то обнаружила Гальку под койкой Алки. «Ты чего?» – я подползла к ней, предвкушая новое развлечение. Галька высунулась наружу, ее глаза сверкали от возбуждения. «Помоги здесь!» – показала она на какую-то ручку, торчавшую из койки. «Щас», – я устроилась поудобнее, и мы принялись за дело, пытаясь провернуть ржавую железяку. Раздался зубодробительный скрип – ручку удалось-таки сдвинуть с мертвой точки. Дальше крутить стало легче, хотя скрежет был по-прежнему громким. После первого полуоборота прояснилось назначение таинственного механизма: койка на наших глазах изгибалась – ее середина опускалась вниз. «Работает!» – торжествовала Галька, а до меня ее замысел пока не доходил. Меж тем койка приняла немыслимую верблюдообразную форму. Спокойно смотреть на нее было невозможно. «Комфорт прежде всего!» – ликовала Галька. «Спи, моя радость, усни!» – пропела она, вскарабкавшись на результат наших трудов. Ее блаженная улыбка символизировала сладость Алкиного сна с задранными к потолку ногами. Для убедительности Галька захрапела, затем засунула в рот большой палец и смачно присосалась к нему, а напоследок подрыгала ногой. Мой смех перешел в постанывание, потом в подобие кудахтанья, на глазах выступили слезы. «Что ты Алке-то скажешь?» – в итоге смогла я выдавить из себя – легкомыслия мне никогда не хватало. «Не боись, что-нибудь придумаем!» – заверила меня Галька, слезая с особого ложа. Веселья как не бывало, во взгляде беспощадная жажда мести. Тут я почувствовала, что тревожиться мне, в сущности, не о чем – Алке придется несладко. Отдышавшись после приступа смеха, я приступила к укладыванию маминых припасов в свою тумбочку. Галька же поправляла белье на Алкиной койке, насколько это было возможно в сложившейся ситуации. Поужинали чем бог – в лице наших мам – послал, что помягче было.

Разодранное горло отошло на второй план, мозг напряженно обдумывал грядущую разборку с Алкой. «Ты, Маринка, главное, не смейся, – предупредила Галька, – положись на меня!» Я охотно передала подруге все руководство. Да и о чем волноваться? В крайнем случае открутим ручку назад. Но сдавалось мне, у Гальки были совсем другие планы.

Так и вышло. Когда вечером по инерции хихикавшая Алка ворвалась в палату, то при виде собственной койки она остолбенела. Широко распахнув рот и глаза, она в растерянности пробормотала: «Это еще что такое?» Вслед за Алкой вошла старенькая нянечка, разгонявшая народ по палатам. «Батюшки светы!» – охнула она. Тут настал момент Гальке выступить с «домашней заготовкой». С выражением трогательной серьезности и неподкупной честности на лице она спокойно объяснила: «Главврач Иван Иваныч был с обходом, сказал, что так надо. У нее… – она мотнула головой в сторону Алки, – …что-то в анализах нашли». Всяческие анализы в больнице сдавали чуть ли не каждый день – здесь прокола быть не могло. На бабульку авторитет главврача подействовал безукоризненно: «Иван Иваныч, говоришь? Ну-ну, знать, и впрямь так положено. А что же там, в анализах-то, не сказали?» У Гальки и на этот вопрос был припасен ответ. «Белорубин там какой-то, что ли», – блеснула она эрудицией. «Белый рубин?» – повторила за ней в задумчивости нянечка. «Да это не белокровие ли, часом? Ах ты милая моя! – пожалела она стоявшую столбом Алку и погладила ее по голове. – Ну ничего, сердешная, авось вылечат, сейчас медицина ого-го!» И вспомнив о своей основной обязанности, сказала нам ложиться. Потерявшая дар речи Алка с отчаянием ткнула пальцем в свою койку и что-то простонала. «Доктор прописал – значит, надо так спать», – ответила старушка на ее невысказанный вопрос и, покачивая головой, удалилась в коридор. «Он еще сказал, это исклюзивно гипротонический синдром», – продолжила добивание своей жертвы Галька. А жертва уже и не трепыхалась, сложила крылышки и покорно принимала новые удары. Гальку несло дальше во весь опор. С выражением скорбного участия на лице и смеясь гомерическим хохотом про себя, она развивала медицинскую тему, припечатывая Алку замысловатыми терминами. «Альфаглобин поджелудочной железы узоморфен глацерину печеночной функции, говорит, – важно поясняла она. – Так что ты не переживай, авось обойдется, пара операций под общим наркозом – и ты как огурчик!» Алкино лицо, еще десять минут назад пышущее румянцем совершенно здорового человека, покрылось мертвенной белизной. От последнего замечания Гальки по нему пошли заметные зеленоватые пятна. Тут вмешалась я, предательская жалость к поверженному врагу проникла в мое сердце: «Давайте спать, что ли?». И подмигнула Гальке. Та меня поняла, улеглась под одеяло, но не удержалась и запустила напоследок еще одну шпильку: «Спокойной ночи, Алочка!»

Синдром синдромом, а спать как-то надо. При ярком свете луны я видела, как Алка по стеночке добралась до своего ложа и попыталась там устроиться. После нескольких безуспешных попыток улечься с задранными ногами она сумела найти место на той части кровати, которая была относительно плоской, и затихла. Я быстро уснула. Приснилась мне большая надоедливая муха, мы с Галькой сначала оторвали ей крылья, а потом потащили ее топить в корыте. Насекомое дико захохотало, я пригляделась и поняла, что это была не муха, а я сама. Остаток ночи я мучительно выбиралась из воды и обдумывала, как мне заново отрастить крылья. Хохотала теперь Галька и с периодическими криками: «Синдром!» не пускала меня на сушу.

Я отделалась от этого липкого сна не раньше рассвета. Суставы ныли после пережитой борьбы за существование. Оказалось, уже пора было вставать, чему я искренне обрадовалась. Галька выглядела немногим лучше меня. Интересно, что приснилось ей? А на Алку вообще без боли нельзя было смотреть. На скрюченной кровати лежало слабо подергивавшееся скрюченное существо. «Вы идите на завтрак без меня, – дрожащим едва слышным голосом напутствовала Алка нас, – а я здесь полежу еще…» «Что, синдром забирает?» – поинтересовалась любознательная Галька. Алкин нечленораздельный ответ напомнил предсмертный стон ягненка на заклании. Ох и рада же я была выбраться из этой юдоли скорби, то бишь нашей палаты! «Так ей и надо, не будет задаваться!» – не очень уверенно заявила Галька, принимаясь за свою порцию перловки. «Угу», – вздохнула я. Развивать тему мне совсем не хотелось. Мы некоторое время молча ели, не обращая внимания на боль в горле. «Щас обход будет, – после паузы высказала я заботившую меня мысль, – чего врать-то собираешься?» «Не боись! – успокоила Галька. – Авось пронесет!».

Я последний человек, который будет надеяться на авось, мне гарантии подавай, да не простые, а железобетонные. Поэтому назад в палату я потащилась за Галькой без энтузиазма. Когда мы пришли, вокруг Алкиной кровати уже собрался настоящий консилиум из доктора – молодой тетеньки в очках – и нескольких медсестер. Сама жертва синдрома лежала, бессильно закатив глаза, и что-то лепетала.

– Что здесь происходит? – обрадовалась тетенька, увидев нас. – От девочки я ничего добиться не могу.

– Главврач с обходом был, – Галька упрямо продолжала гнуть свою линию, – у нее этот, как его, белорубин.

– Иван Иваныч? – удивленно переспросила доктор. – А он сегодня выходной, что ли?

– Да, он сегодня в клинике принимает, – подтвердила одна из медсестер.

– Так-так, сейчас разберемся. Билирубин, говоришь? – продолжила доктор и стала изучать какие-то бумажки в папке – должно быть, Алкину историю болезни. – Билирубин в норме, да и при чем здесь эта койка?

Доктор оборвала раздумья и, решившись, махнула рукой медсестрам, велела привести койку в нормальное состояние. Пока медсестры выполняли указание, она добавила, обращаясь к Алке:

– Все у тебя в порядке, должно быть, ошибка какая-то вышла.

Минуло не меньше минуты, пока до Алки дошел смысл сказанного. Она прекратила дергаться, вскочила на ноги и уже вполне разборчиво спросила:

– У меня, значит, нет этого, как его, синдрома?

– Ничего у тебя нет, кроме избытка дури, – заверила ее добрая тетенька, – иди-ка быстрее на завтрак, может, успеешь!

Алка, еще слегка пошатываясь, выбралась в коридор, не дожидаясь повторного приглашения. Спустя каких-нибудь полчаса она вернулась к нам. «Воскрешение из мертвых состоялось!» – съязвила Галька. Алку и в самом деле было не узнать: она хихикала, как ни в чем не бывало, щеки снова полыхали румянцем – словом, от недавней немощи не осталось и следа. Меня слегка заботила завтрашняя реакция Ивана Ивановича, но, к счастью, на следующий день нас с Галькой выписали, и окончание истории таинственной болезни и не менее таинственного выздоровления Алки осталось для нас за кадром.

Мы с мамой возвращались домой уже в сумерках. Опять шел снег. Я была одета в черную шубку, шапку с помпоном и голубой шарф, тоже с двумя помпонами. «В понедельник пойдешь в школу», – сообщила мама. «Да, хорошо», – ответила я, не покривив душой. Осознание того, что в школе меня ждала Галька, согревало мою душу тем холодным ноябрьским вечером.

К содержанию

* * *

Часть вторая. Кризис как состояние души

Работы особой сегодня не было, я залезла в «Одноклассники». Давненько этим не занималась! Конечно, первой на сайте мне попалась Светка Юрьева. Фотка на фоне монументального мраморного фасада банка «Абсолют». Так я и думала. Для полного счастья не хватает восторженной аудитории?

Юрьева была единственным ребенком в семье, как и я. Ее мама была бухгалтером на мясокомбинате, а папа – еще на порядок круче. Она считалась популярнейшей девочкой в классе. Точнее, сама взяла на себя эту роль. Впрочем, Юрьева на самом деле была не лишена обаятельности, у нее была симпатичная улыбка, и она это хорошо осознавала. Нацепит улыбочку, несет себя, как фарфоровую вазу, и давай кокетничать с мальчиками! Я никак не могла конкурировать с ней, и меня это раздражало. Хотя бы из-за роста – Юрьева была высокой, а я одной из самых маленьких. Я с удовольствием отмечала ее недостатки, благо они тоже наличествовали. Например, внешность – приятная, но не более. Или волосы – они у нее жутко секлись…

Отличница-зубрилка, да с большим блатом, куда же ей еще идти, как не в банк? Нет, от меня аплодисментов она не дождется никогда!

Что толку вживую на всех смотреть, если на «Одноклассниках» и так все видно? Девчонки детьми своими хвастаются, нарядами, экзотическими каникулами. Мальчишки – машинами, женщинами, служебным положением. А закабанели-то как, и не узнать! Я-то думала, что все мы бывшие «хомо советикус», одной ногой оставшиеся в старом, исчезнувшем мире, а другой шагнувшие в новый, чужие и тут, и там. Ан нет, большинство выглядит вполне успешными.

Гошу Курочкина, конечно, здесь не найти. Компьютерная премудрость ему не по зубам. Кстати, сегодня мне приснился забавный сон: будто сижу я в школе, обычный урок, но вместо учителя у нас – Гоша. Преподает нам теорию удара в скулу. Что-то в этом есть – под его чутким руководством я много чему научилась, и его наука не забудется никогда!

Опять вечер, я сижу за своим альбомом. А вот и фотография нашего класса, потрепанная и порванная в паре мест. Ильич в одном углу прорезает пространство всевидящим взглядом. Микроскоп и стопка книг на звездном фоне в другом углу символизируют гранит науки. Не один зуб успел сломаться на нем – а какая борьба ждет нас, запечатленных на фотке юнцов, впереди! Сверху – группа педагогов, они с гордостью рапортуют родной стране о наших достижениях и по-матерински (за исключением небывало трезвого физрука, тот по-отечески) любуются своими воспитанниками, то есть нами. Ну а сами воспитанники в количестве тридцати с гаком особей обоих полов красуются на центральной части фотографии.

К содержанию

* * *

История седьмая, хулиганская

Вот и я, третья слева в нижнем ряду, опухшая по причине недавней болезни. Боже мой, не хочу на себя, такую мымру, смотреть! Непосредственно над моей головой витает Гоша Курочкин, сфокусировавший взгляд на прекрасном и далеком. Вероятно, в этот момент он мечтает.

Его голубая мечта была всем хорошо известна – поставить учителей нашей школы к стенке и тра-та-та-та их из автомата! Гошина элегантно посаженная голова имеет форму идеального куриного яйца. Тупой конец обращен кверху. Там, где полагаются мозги. Скорее всего, именно этим и объясняется трагедия всей его жизни – он был несчастной жертвой всеобуча. К пятнадцати годам он уже научился уверенно читать (правда, по складам). Таблицу умножения знал наизусть до пятью пять, не очень твердо до семью шесть, ну а дальше как повезет. Зато наш бравый НВПшник по кличке Ворон, чином майор в отставке, был от Гоши Курочкина без ума. Никто в классе не мог с таким блеском исполнить кру-хом и шагом-арш, а уж в деле разборки и сборки автомата Калашникова Гоша был чемпионом с большим отрывом. После моих поворотов кругом или марширования в прокарканном направлении весь класс падал. От смеха, конечно. Просто складывались пополам, и никакие Вороньи команды не помогали им разогнуться. Единственным средством их успокоить было отправить меня назад в строй. А к автомату Калашникова меня и на пушечный выстрел не подпускали после одного драматичного эпизода в тире. Слава богу, все остались живы-здоровы. Только Ворон наш с месяц после этого заикался при карканьи, и крылья, то есть руки, у него дрожали. На Курочкине после таких, как я, Ворон отдыхал душой. Как видел его, так сразу блаженная улыбка на лице расцветала. «Хоша, – любовно подзывал его к себе, – орел!» А Гоша выпучивал глаза: «Рад стараться!» К впечатлительным личностям Курочкин не относился. Когда Ворон накаркал нам, что ядерная война абсолютно неизбежна, то это меня стало трясти от изучения поражающих факторов ядерного взрыва и это мне по ночам стали сниться кошмары о проваливающейся земле, а из-за звука пролетавшего самолета я вздрагивала, опасаясь, не бомбу ли он нес. Курочкину же было по барабану. Но упустил парень свое призвание, засосала его опасная трясина. Прапор из него вышел бы идеальный. Скольких новобранцев смог бы он наставить на путь истинный, открыв им волшебный мир уставов строевой и нестроевой службы! В отсутствие новобранцев он оттачивал свои педагогические приемы на тех, кто попадался под руку. Под руку попадались в основном девчонки, ну и девчонкообразная по способности к самозащите часть наших мальчишек. Служба медом нам точно не казалась. Кому доставалось под дых, кому в глаз, а кто и с лестницы катился, пересчитывая ступеньки. Бывало, Курочкин перебарщивал, и дело заканчивалось переломами и прочими травмами, с кем не бывает! Ведь времени на предупреждения он не тратил и случаев утвердить свой авторитет не упускал. Авторитет у Курочкина и в самом деле сложился незыблемый, как скала. При одном упоминании его имени нас тошнило, а уж его гвардейская физиономия вызывала такие сильные рвотные позывы, что не всем удавалось сдерживаться.

Компанию Гоше Курочкину в нашем классе составляли еще несколько молодых бойцов. Прозвищем «бандерлоги» наделила их в разгар борьбы с ними учительница литературы (какая точно литераторша это была, я не помню, одно время они у нас менялись часто, как картинки в калейдоскопе). Кличка прижилась, поскольку хорошо отражала их игривость и живость характера. Но даже на фоне остальных товарищей Курочкин уверенно выделялся в отдельную категорию. Он был не просто бандерлог, он был обезьяной с гранатой. Да не с одной, а с целым арсеналом. И горе было тем, в кого он их метал! Хотя в своих хвостатых сородичей он кидать гранаты не рисковал.

А вот и они, красавцы. Например, этот весельчак слева от Курочкина по фамилии Лукьянов. Дитя матери-одиночки и обитатель «вонючего поселка», дома-развалюхи без удобств. Поселок тот вырос стихийно, возведен был благодаря уворованным со строительства плотины материалам. В брежневские времена у нас в городе как-то возникла художница-диссидент, и ее самое знаменитое полотно изображало как раз упомянутый «вонючий поселок», построенный на костях. Полотно было отмечено правительственной наградой – бесплатной путевкой в Бирюково. Там у нас сумасшедший дом размещался. На счету Лукьянова два побега из семьи, причем второй был вполне удачным, парня обнаружили только через месяц, в Якутской АССР. Это его явно не туда занесло – он синеглазым блондином был (фотография врет, зачернена – явные издержки допотопной технологии), на общем якутском фоне сильно выделялся, а иначе бы его и не нашли.

Именно за Лукьяновым как-то раз гонялась по всему кабинету наша классная руководительница – математичка Истомина, пытавшаяся выставить его за дверь. Истомина вообще была дамой нервной, местами просто бешеной, орала по поводу и без повода. Особенно она зверела, если наш урок был после класса «Г»: там, как назло, собрались одни безнадежные тупицы; их главного хулигана она однажды выкинула за руки-ноги из класса, отворив его головой закрытую дверь. История с ней и Лукьяновым произошла как раз в такой неудачный момент, Истомина никак не могла успокоиться после класса «Г», ее глаза еще горели нездоровым огнем. И надо же было такому случиться, что этого идиота угораздило изобразить пародию на ее шиньон.

– Твой дневник! – взревела Истомина пожарной сиреной.

– Забыл дома! – соврал Лукьянов.

– Тогда дай портфель! – Истомина была тертый калач, так просто ее было не провести.

– Не дам!

Лукьянова можно было понять, запись в дневнике означала порку от отчима и очередную истерику матери. Но для Истоминой это было уже чересчур, она дико зарычала и бросилась в бой, захватив по пути указку. Лукьянов не выдержал напряжения, не стал дожидаться, пока она обрушится ему на голову – и задал стрекача! Погоня продолжалась по всему классу под всеобщее улюлюканье. Я не поддерживала веселье и с ужасом ожидала развязки, думая: «Если Истомина догонит Лукьянова, то, наверное, убьет. Если не догонит, то ее рано или поздно кондрашка хватит». Силы были не равны, молодость брала свое. Нехватку скорости Истомина компенсировала, устрашая врага оглушительной акустикой. Наконец приятель Лукьянова Козаков решил «помочь» парню и сделал ему подножку. Истомина издала победный клич и устремилась на поверженного врага. Но вот незадача, на повороте она зацепилась платьем за парту, послышался треск разрываемой материи, и… Полет продолжался какую-то долю секунды, но в грудном стоне, который она издала, я услышала все – тридцать лет на одних нервах, малолетних хулиганов, бесконечные интриги сослуживцев, сына-балбеса и множащиеся проблемы со здоровьем. И вот – бух! – ее телеса шумно приземлились на грешную землю. То, чего не удалось достичь физически, свершилось силой психической – Лукьянов, не оборачиваясь, в ужасе выбежал из класса. Так что Истомина добилась-таки своего, победа осталась за ней, хотя и посинела несчастная, словно баклажан, от таких перипетий. Оправилась от стресса она нескоро. Вызвала отвечать троечницу Гасанову и долго издевалась над тем, как та тупила у доски: «Ну, лапочка, пошевели мозгами!» Только после этого Истомина более-менее восстановила свой энергетический баланс, и мы благополучно дожили до конца урока.

А эта смазливая физиономия справа в нижнем ряду – Костя Кондратьев, тоже с улыбочкой. Избалованный с младых ногтей двумя старшими сестрами, он взял на себя роль записного остряка. Подножечки, издевочки, приветствия сзади книжкой по голове и прочие подобные каверзы были по его части. Главным и зачастую единственным (зато искренним) почитателем его комедийного таланта был он сам. Каждое Костино упражнение в остроумии сопровождалось его искристым смехом. Гоша Курочкин тоже служил ему объектом для веселья, но всегда заочно. Гоше доставалось от Кости за тугость соображения, что, разумеется, выгодно оттеняло его собственную гибкость ума. Академические успехи у них обоих, тем не менее, были приблизительно на одном уровне.

А вот этот жгучий брюнет немного кавказской наружности со вполне славянской фамилией Козаков, стоящий на фотографии слева от Кости, проходил совсем по другой части. Данный бандерлог отличался вспыльчивым, неуравновешенным характером. Его старались обходить стороной. Как-то раз он неизвестно почему повздорил с Лукьяновым. Ссора завершилась всего за несколько секунд: Козаков просто швырнул в Лукьянова стулом. Такими стульями у нас была укомплектована вся школа, были они вечные – то есть цельнометаллические, чугунные – и весили килограммов по десять с гаком. Сломать подобный монолит было нереально, а вот сломать что-нибудь или кого-нибудь с его помощью – это за милую душу. Лукьянову бы точно не сдобровать, не соверши он отчаянный акробатический прыжок в сторону. Так что все обошлось хорошо, только парту, куда приземлился стул, пришлось сдать в металлолом.

Повыше, сбоку от стулометателя расположилась вечно веселая рожа Бердюгина. Это говорящее существо удивило нас дважды. В первый раз, когда пробилось в девятый класс. Во второй – когда на выпускном вечере ему первым с почетом вручили аттестат. Сама директор долго трясла ему руку, хотя оценок выше тройки у него быть никак не могло. Разгадка этих двух странных событий была нам продемонстрирована чуть позже, когда на церемонии с приветственной речью к нам обратился Бердюгин-старший. В нескольких словах на отменном новоязе он описал историческую важность текущего момента для победы марксизма-ленинизма во всем мире, затем от лица горкома комсомола пожелал нам гигантских свершений на данном поприще и напоследок добавил: «Вам доведется не только строить, но и жить при коммунизме!» Все очень сильно хлопали, особенно учительский состав. Хорошо еще, что пророк из Бердюгина получился скверный, его слова сбылись только наполовину: строить коммунизм нам действительно чуть-чуть довелось, а пожить при нем была не судьба, все закончилось перестройкой и ускорением.

Так, а где же остальные представители племени младого, незнакомого из той же теплой компании? Ага, вон тот шибзик в углу – Ершов, он все больше шестерил и поддакивал. Мне с ним пришлось четыре года сидеть за одной партой. Ни малейшего проблеска мысли в голове, списывал у меня все под копирку. Он-то и внушил мне презрение к мужской половине человечества. Однажды я в раздражении вдарила железной линейкой по его бестолковому лбу, пошла кровь, и нас отправили к медсестре. И что же? Несчастный забитый Ершов молча проглотил удар и даже не затаил на меня зло. В другой раз учительница попросила меня дать ему тетрадку, поскольку свою он оставил дома. А тетрадка у меня была особая, с матовой обложкой, такая приятная на ощупь! Я ее принципиально не дала и терпеливо снесла нотацию о моих эгоизме и жадности. Купеческая у меня натура – с какой стати я ему подарю красивую тетрадку? Спору нет, я и впрямь скуповата, не хочу расставаться со своими вещами. Но чужого мне не надо!

Кого-то все-таки не хватает… Чисто визуально помню, как они шли по школьному коридору в утреннем ритуале приветствия, чинно протягивая переднюю конечность для лапопожатия усевшимся в рядок себе подобным. Или как тесной группой исследовали карманы малолеток на предмет совсем не нужных тем медяков. Их явно было больше. Впрочем, сколько бы их там ни насчитывалось по отдельности, в совокупности они создавали одну сущность – бандерлогов. Сущность эта оформилась классу к четвертому и растворилась в недрах местных ПТУ после восьмого. Понятное дело, что кроме наследника комсомольских вождей Бердюгина никто барьер восьмого класса не преодолел. Одинокий бандерлог в поле не воин. Поэтому с девятого класса мы наслаждались невиданным доселе спокойствием и с содроганием вспоминали пять предыдущих лет, проведенных в обезьяньем питомнике.

Хотя, пожалуй, некоторая польза от наличия бандерлогов в нашем классе все же была: остальная развеселая школьная братия не рисковала к нам приставать. Бандерлоги считали одноклассниц чем-то вроде личной собственности; посягавшие на эту собственность оскорбляли их чувство собственного достоинства, и посему горе было им!

К содержанию

* * *