Текст книги "Три Ленки, две Гальки и я"

История девятнадцатая, и снова о дружбе

Ну я даю! Обо всех вспомнила, а о Гальке Савеловой забыла! Ай-яй-яй… А ведь это была моя единственная и посему несомненно лучшая подруга с первого курса до последнего. Везет мне на Галек почти так же, как на Ленок!

Познакомились мы с ней еще на консультации к вступительному экзамену по математике. По воле провидения уселись рядышком и, будучи соратниками по борьбе, быстро спелись, всласть поохав и поахав в унисон. После успешного поступления «Галька вторая» поехала со всеми в колхоз. Я же, освобожденная от трудовой повинности маминой справкой, обеспокоилась, не останусь ли белой вороной в новом коллективе. Все там в колхозе перезнакомятся, подружатся, и тут я появлюсь, как полная дура. Однако Галька за время поездки особых друзей не завела и тоже страдала от одиночества. Поэтому когда начались занятия, мы обе очень обрадовались, увидев друг друга. Уселись вместе на самой первой лекции. Наш двойственный союз был сформирован и ратифицирован в тот же день. Очень скоро мы с Галькой стали практически неразлучны: куда она – туда и я. Только вечером она отправлялась на постой к бабушке, проживавшей в пригороде Устиновска, а я – в общагу.

Галька была натуральной блондинкой с шикарными длинными ногами. Но с бабушкиных пирожков и крендельков фигура у нее была пухловатая – бочонком. Как и я, в наш институт Галька попала случайно, по совету знакомой. Вообще-то, ее большой страстью была криминалистика. Она зачитывалась детективами и не брезговала изучать уголовные хроники. Но на юридический поступать побоялась, там был большой конкурс и надо было писать сочинение, а у нее с запятыми велась безнадежная война.

Чем Галька выделялась, так это характером. Она была словно большой ребенок, который по ошибке зашел в институт поиграться. Ей непременно надо было поддерживать в себе и в окружающих – то есть во мне – состояние повышенной веселости. Для достижения цели в ход шли самые незамысловатые шуточки, одна за другой, без перерыва. «Эй, Маринка, гляди, твоя машина поехала!» – комментировала она замеченную на улице инвалидку, сопровождая остроту заливистым смехом. Или: «Ну, твой-то вырядился сегодня, как на парад!» Это она показывала пальцем на труженика села в грязнущих сапожищах, нагруженного двумя ведрами картошки и еще сверху придавленного гигантским рюкзаком. Опять взрыв хохота. Предполагалось, что в ответ я должна была потешаться вместе с ней. Если же я была не в настроении это делать, то: «Странная ты какая-то, Маринка!», надутые губки и жестокая обида. Приходилось идти у нее на поводу и изображать то, что ей от меня хотелось.

Хотя были у нее и настоящие творческие успехи. Вот шедевр, который я старательно списала себе в тетрадочку:

Гремит звонок; негаданно проснувшись

В восьмой уж раз, о совести забыв,

Студенты, с неохотой потянувшись,

Бормочут про короткий перерыв.

А лектор бегает по кафедре, сгорая

От нетерпения начать скорей урок.

Дверь приоткрылась, и, вразвалочку шагая,

Отличники вступили на порог.

У кафедры с почтением собрались,

Уселись преданно на первые ряды

Совместно с теми, что надеждою питались

Оставить за собою сессии гряды,

Понравившись как личность педагогу,

Чтобы уже в который раз

К диплому проложить себе дорогу

Стрельбой своих прекрасных томных глаз.

– Ну, все пришли? – несчастный лектор сжался.

– Да, начинайте, – отвечает чей-то бас.

Промолвил слово – в это время скрип раздался,

То опоздавших груда ворвалась.

– Закройте двери, никого не пропускайте! –

Кричит затравленно, безвольно от доски.

– Лечиться надо, или нового давайте! –

Уж недовольства всходят первые ростки.

– Придется задержать минут на десять,

Вы это время утащили у меня!

– Какое хамство, мы не первый месяц

До ночи учимся, судьбу свою кляня!

– Довольно разговаривать напрасно,

Я начинаю лекцию, пора.

Те разгильдяи, что со мною не согласны,

К декану пусть пожалуют с утра…

Сидел поток на лекции скучнейшей,

Но половина все писала до конца,

Шипя на остановках: «Бред полнейший»

И капли пота вытерев с лица.

Десяток прочих занимался вышиваньем,

Другой на парте что-то выводил,

Играли в бой морской с огромнейшим вниманьем

Процесс так обученья проходил.

В другой раз Галька отличилась на лекции по физике. Синицына дребезжащим голосом диктовала вызубренный материал. У нее были неровные желтоватые зубы; через промежутки между ними наружу просачивалась слюна. Поэтому время от времени Синицына делала небольшую паузу и отправлялась к своему столу на кафедре вытереться платочком. Кроме того, там, как все знали, был спрятан раскрытый на нужной странице учебник. Словно большая птица со всклокоченными перьями, Синицына чуть наклонялась над ним. Сверившись с первоисточником и набрав в клюв запас для следующей порции высокой науки, она, слегка потрясывая от напряжения подбородком, возвращалась – и все повторялось. От зевоты можно было вывихнуть челюсть. Даже самые прилежные из наших стенографисток осознавали, что переписывать учебник в конспекты с вероятными искажениями бессмысленно. Если они и продолжали упрямо писать, то лишь из надежды, что Синицына обратит внимание на их трудолюбие и прилежание, что им зачтется на экзамене. Подавляющее большинство пренебрегало такими соображениями или не желало подхалимничать. Кто-то резался в карты, кто-то наводил марафет, а кто-то просто спал.

Мы же с Галькой занимались высокоинтеллектуальной деятельностью. Игру, которой мы развлекались, придумала Галька. Одна из нас должна была предложить три (желательно никак не связанных друг с другом) потешных слова, а другая обязывалась сочинить стихотворение, включающее в себя их все, и так по очереди. Из меня поэтесса никудышная, поэтому о своих достижениях я скромно умолчу, да и не вспомнить их уже. А вот Галька отличилась на славу. Я выдала ей бессмысленную комбинацию: «Синицына, экзамен, морда» и принялась рисовать своих принцесс. Полагала, что минут десять спокойствия мне гарантировано. Однако я не учла вдохновения – музы поэзии опустились на Гальку с небес. Через какую-нибудь минуту она, прыская в ладонь, продиктовала мне свой шедевр:

«Ну у Синицыной и морда – что за нос, за зуб, за рот!

Посмотрит кто-нибудь случайно – и на экзамен не придет!»

Я, почти не притворяясь, ответным хихиканьем выразила свой восторг – эпиграмма мне на самом деле понравилась. Поднятый нами шум едва не принес неприятности. Синицына что-то почувствовала, прервала свой монолог, выразительно посмотрела на нас и предупредительно кашлянула. Этого оказалось достаточно, чтобы привести нас в чувство. Остаток лекции мы провели под ее присмотром. Эпизодически она бросала на нас полные недоверия взгляды. Пришлось имитировать усердную работу. Мы нагнулись к конспектам и стали водить обратной стороной ручки по пустому листу бумаги. Наконец лекция закончилась, и Галькино произведение стало достоянием общественности. Поэтесса купалась в лучах славы. Все были в восторге и дружно смеялись вместе с ней.

Если бы мы осознавали тогда, что большинство из нас ожидает Синицынская участь… И она когда-то была певчей птицей, и ее перья переливались разноцветными красками, освещенные восходящим солнцем. Но судьбе было угодно, чтобы она, как и мы, попалась в сети сугубо мужской галиматьи. И трепыхалась она в них, пока не поблекло ее оперение, не осип ее голос.

Н-да, впрочем, подобные депрессивные мысли посещали только меня, А Галька продолжала беззаботно и счастливо щебетать. Она оказалась моей первой подругой, с которой приходилось играть спектакль: настоящего взаимопонимания у нас не было. Скажем, мальчики ее ничуть не интересовали. Стоило мне безобидно заикнуться на эту тему (отметить, что у какого-нибудь парня хорошая фигура), как она тут же возмущалась: «Какая ты, Маринка, развратная!» На танцульки я из-за нее тоже не ходила, по причине солидарности.

Однажды мы Галькой побывали на дискотеке, в первый и последний раз. Я ее предварительно напоила бромом – пусть себе спокойно постоит у стеночки, мешать не будет. Бромом меня снабжала мама для профилактики нервных расстройств. Короче, для моих целей он вполне годился. Так что вы думаете? На Гальку он оказал неожиданное воздействие. Прямо противоположное нужному. Она распоясалась, стала скакать и брыкаться, как молодая кобылица на выгоне. Такие коленца выкидывала, что меня из жара в холод бросало, всякий стыд человек потерял. Вокруг нее уже как коршуны начали кружиться нагло ухмылявшиеся молодые люди. Подзадоривали ее еще, подлецы такие! Насилу я Гальку домой утащила – пришлось соврать, что ее кто-то «Винни-Пухом» обозвал. Это ее сразу отрезвило.

Я хорошо знала, что делала. У Гальки был пунктик после того, как нас некий остряк прозвал Винни-Пухом с Пятачком. Пятачком, несомненно, была я, прежде всего ввиду своей мелкотравчатости. Да и в отношениях с Галькой я с виду играла роль ведомой: она владела инициативой и бомбила меня непрерывными шутками, а я только подхихикивала. Я, в общем-то, и не обижалась особо на «Пятачка». А Галька утешала себя тем, что прозвище ей дали по причине ее жизнерадостности. Но в глубине души она понимала, что дело не только в бодрости духа. Заботливо приготовленные бабушкины гостинцы, которые она потребляла, и некоторая виннипуховость комплекции являлись более весомыми факторами. Но тс-с-с, эта тема была строжайшим табу, малейший намек на габариты вызывал у Гальки взрывную реакцию.

Было дело, отправились мы в местный универмаг «Юность». Гальке позарез нужна была новая юбка, ну а я за компанию потащилась. Галька пребывала в отличном настроении и весело болтала, примеряя весь скудный ассортимент отдела. И тут ее угораздило спросить совета у продавщицы – как, мол, сидит. Продавщица как раз с большим усердием занималась маникюром у того же зеркала, перед которым вертелась Галька. Она неохотно оторвалась от своего занятия, критически осмотрела Гальку и с душевной прямотой бухнула: «Да вы что, девушка, вам минимум на два размера больше нужна юбка. У нас таких не бывает, посмотрите в соседнем универмаге, там могут быть размеры для полненьких!» И опять пошла марафет наводить, поганка! Бедная Галька аж побелела вся. От ее победного настроения и следа не осталось. На негнущихся ногах дошла до примерочной, стащила с себя противную тесную юбку, назло всем скомкала, бросила в угол – и в слезы. Расплакалась навзрыд! Потом напялила свои старые штаны – и бегом! «Галька, ты чего?» – крикнула я ей вслед и тоже побежала. А она не отвечала, все вперед и вперед неслась. Пулей вылетела из магазина, добежала до остановки, прыгнула в первый попавшийся автобус, я еле успела протиснуться в уже закрывавшиеся двери. Глянула – Галька забилась в угол и стенала так, что весь автобус на нее уставился: страдания будто киношные, только бесплатно. Галька содрогалась, маялась, да еще в такт дорожным кочкам правой ногой подергивала. Я пошла покупать билеты для себя и для подруги. Тем временем какая-то сердобольная старушонка, сидевшая напротив Гальки, приняла участие в происходящем, запричитав: «Ты что же, милая, убиваешься-то так, аль кто помер у тебя?» Галька на нее никак не отреагировала, и я, пробираясь к ней назад, успокоила бабулю: «Ничего страшного, жить будет!» Когда я подошла к Гальке, та демонстративно от меня отвернулась. Рыдать она уже перестала, надула губки, как обиженный ребенок, и, прижав голову к стеклу, устремила взор внутрь себя. Я поняла, что наскоком эту истерику не пробить. Кроме того, не затевать же мне было скандал на глазах у ожидавшей продолжения публики. Встала я рядышком, принялась обдумывать ситуацию. С какого бока ее лучше разруливать? А автобус постепенно пустел – самая напряженная часть маршрута была позади. Мало-помалу мне в голову начали приходить разумные мысли. «Переживает, что ее толстой назвали, – рассуждала я. – Значит, этот факт надо отрицать. И наверняка на продавщицу злится, следовательно, ту следует покрепче отпинать. И не форсировать события – время лечит». Вот и конечная остановка, пришлось выходить. Я пристроилась рядом с Галькой, выжидая удобный момент. Темнело, зажглись фонари, а мы шли неведомо куда и дружно молчали. Наконец я решилась:

– Гальк, ты чего психанула-то? Юбка тебе на самом деле велика была, а дуре той крашеной просто завидно стало, сама-то она и в две такие юбки не влезет!

Галька не ответила, но явно прислушалась. Вдохновленная первым успехом, я продолжила:

– Ты видела, что она на чугунном табурете сидела? Это потому что все нормальные стулья в универмаге своей бегемотской тушей переломала.

Галька благосклонно внимала – мое вранье целебным бальзамом лилось на ее душевные раны.

– Живет она на первом этаже, потому что никакие лифты ее не выдерживают. А двери у нее в квартире пришлось расширять – иначе не пролазит.

Я, сама того не замечая, излагала свои остроты в типичном Галькином стиле, настроилась на ее волну. И чудо свершилось – Галька оживилась, улыбнулась в ответ и подхватила эстафетную палочку.

– На завтрак она меньше сотни тортиков не съедает!

– А на обед у нее любимое блюдо – пудинг из мармеладок с шоколадной подливкой. Ест она его прямо из корыта, руками! – я продемонстрировала, как она это делала.

Мы еще долго смеялись и издевались над несчастной продавщицей. Галька окончательно переселилась из суровой действительности в свою излюбленную виртуальную реальность. Ей там было весело и комфортно. Инцидент был исчерпан. А я стала для Гальки чем-то вроде ангела-спасителя. На короткое время.

В следующий раз я оплошала и полностью утратила Галькино доверие. Эта история началась на лекции по вышке – высшей математике. Преподавал нам сей мудреный предмет Миронов – старенький такой, с седой растительностью на гордо вздернутом подбородке. Отличался он некоторой эксцентричностью в манерах. Особенно любил, изложив на доске очередную из бесчисленных теорем Коши, отойти в сторонку, скрестить руки на груди и, хитро улыбаясь, предложить нам самостоятельно ее доказать. Даже Тимур Лебедев смущенно чесал в затылке, а уж мы-то, сирые и убогие, со скудным своим умишком, могли лишь беспомощно поглядывать на испещренную хитроумными письменами доску. Как оно там… Э-э-э… «Для любого эпсилон больше нуля существует такая дельта…» Не-а, не так. «Для любой бесконечно малой лямбды найдется такое число эн…» Или… Бесполезно, тот маразм был за пределами понимания нормального человека! Миронов выдерживал многозначительную паузу, презрительно поглядывал на наши жалкие трепыхания, предвкушая торжество. Он ликовал так, будто сам придумал все эти теоремы вкупе с их доказательствами. Наконец возвращался к доске и широкими мазками утверждал свое безмерное превосходство над нашим ничтожеством. В один из таких моментов ему взбрело в голову полюбоваться на наши мучения с высоты, он направился по проходу на самый верх аудитории. И надо же было такому случиться, что именно у того прохода расположилась Галька, которая была полностью поглощена сочинением очередной поэмы. Меня она успела познакомить только с первым куплетом:

«Математик наш Коши

Был отменный дебошир,

На последние гроши

Закупил он анаши»

Дальше планировался сказ о том, как Коши сочинял свои теоремы в наркотическом угаре и как нам, бедным студентам, приходилось теперь получившийся бред изучать. Галька настолько увлеклась рифмоплетством, что проигнорировала мои пинки и продолжала тихо хихикать себе под нос, пока ее не вернул в наш грешный мир внезапно материализовавшийся перед ней Миронов. Он всего лишь реквизировал ее рукопись, ознакомился с ее содержимым и бросил незабываемый взгляд на автора. Этого оказалось достаточно – у Гальки заболел зуб. Причем не просто заболел, а приступами. И что удивительно, они точно синхронизировались с лекциями по вышке. Стоило Миронову войти в аудиторию и окинуть беглым взглядом слушателей, как Савелова хваталась за щеку и закатывала глаза. К счастью, едва дверь за Мироновым закрывалась, Гальке сразу становилось лучше, постное выражение постепенно сходило с ее лица, и через какие-нибудь полчаса она превращалась в беззаботную саму себя. Какое-то время мы всячески пытались разгадать этот феномен. Сперва Галька подозревала, что у Миронова где-то был спрятан радиопередатчик, работавший на специальной зубодробительной частоте. Особой темой для упражнений в остроумии была батарейка: в каком именно предмете гардероба она располагалась и как? Я добавила в общий котел не очень смешную версию, что Миронов в далеком прошлом был гипнотизером, а в институт пристроился по поддельному диплому. «Поэтому ему ни один отличник ответить не может, – поясняла я ход своих мыслей, – он их кодирует».

Шутки шутками, а тем временем странная болезнь Гальки усилилась – зуб стал болеть не только на лекциях, но и на практических занятиях по высшей математике. Семинары у нас вел молодой ассистент Миронова Тихонов, добрейшей души человек, хотя и не без особенностей, вызванных чрезмерным погружением в пучины науки. Однако не мог же Миронов испускать свои зубодробительные волны на расстоянии. Пришлось обе рабочие гипотезы отвергнуть за несостоятельностью.

Тогда Галька вообще в мистику ударилась: «Может, дух Коши, оскорбленный моей поэмой, вселился мне в зуб с целью отомстить?» Она так шутила – но в шутке отражались ее настоящие страхи. Я в этом убедилась, когда Галька неожиданно достала отксеренный портрет Коши и налепила себе на обложку конспектов по вышке. А потом я неоднократно наблюдала, как Галька что-то шептала над ней. Не помогло. Дух Коши упорно не желал смилостивиться. Однажды я застукала ее за отчаянной попыткой постичь потаенный смысл одной из его пресловутых теорем. Зуб не выдержал гранита науки и на следующий день дал о себе знать в совсем неурочное время. Мы обедали в нашей студенческой столовой, Галька только отправила в рот приличный кусок котлеты… Хрусть! Я-то столовские котлеты никогда не брала, мало ли, какие окаменелости повар мог туда намешать. Галька же, будучи оптимисткой, верила в свою счастливую звезду. А тут такая подлость – Галька аж взвыла от боли. Мне от неожиданности тоже кусок поперек горла встал. Когда я прокашлялась, то рубанула правду-матку, которую давно таила в глубине души: «Слушай, Савелова, кончай дурака валять, пора к врачу идти!» Та посмотрела на меня круглыми затравленными глазами кролика, внезапно увидевшего перед собой удава, и бешено замахала свободной рукой. Это могло означать только одно: «Да ты что, с ума сошла?!» «А что такое? – возмутилась я. – Это уже серьезно, его лечить надо, не то запустишь – выдирать придется». Галька только замычала в ответ, она была не в состоянии говорить.

Пришлось мне отвести подругу домой. Всю дорогу она молчала, время от времени постанывая. По прибытии бабушка сразу взяла ее в оборот: две таблетки анальгина – и в кровать. Раскланиваясь перед уходом, я решила у нее узнать, по какой причине Галька не желала идти к врачу. Бабушка замахала на меня руками в точности как ее внучка и зашептала: «Ой, родная, и не упоминай! Боится она их жуть как! В прошлый раз, в восьмом классе, только обманом и заманили в клинику. А как сверлить начали, так пришлось четверых здоровых мужиков звать, насилу ее удержали. Беда мне с ней, беда!»

Ситуация наконец прояснилась. Хотя, в отличие от истории с юбкой, на сей раз Галька реально страдала, ее мучения не нашли отклика в моем сердце. У меня тоже отношения с зубными врачами не были идеальными. Заложенный мышьяк убивал у меня во рту все что угодно, кроме того, что требовалось убить. Мои железы вырабатывали безумное количество слюны вне зависимости от того, ела я предварительно или нет. «Что ж ты такая слюнявая-то?» – укоряли меня врачи. Я ничего не могла сказать в свою защиту. А уж каналы в моих зубах – те извивались, ветвились и углублялись так далеко, что ставили в тупик самых опытных специалистов. Врачи отчаянно вворачивали в меня железяки, но я-то знала, что вычистить мои каналы до конца – утопия. Дошло до того, что я, обуреваемая чувством вины за свой непригодный для советской медицины организм, стала приносить извинения перед началом каждого сеанса лечения. «Прошу прощения за идиотские зубы, такая уж я родилась, – оправдывалась я, – будьте готовы к худшему». Дантисты понимающе вытирали пот с лица и нехотя принимались за тяжкую работу. Нечего и говорить, что я тоже большого удовольствия от процедур не испытывала. Но ничего, находила в себе силы потерпеть. А эта-то – фу-ты ну-ты, зубки гнуты!

Когда на следующее утро Галька появилась в институте, от нее за версту разило чесноком. «Народная медицина», – самодовольно объяснила она и показала мне тряпку, привязанную к запястью левой руки. «Почему к руке-то? Да и не с той стороны – зуб ведь у тебя справа болит», – усомнилась я. «Много ты понимаешь! Так полагается!» – поставила меня на место Галька. «Ну и что, помогает?» – со скрытым сарказмом поинтересовалась я. «Как рукой сняло!» – похвасталась она. И сглазила, разумеется: через часок ее опять скрутило, причем в этот раз на лекции по научному коммунизму. «Ты бы лучше прополоскала рот, что ли? – посоветовала я. – Содой, например». «Да я уже чем только не полоскала – и спиртом, и соленой водой, и репой, и полынью! Весь вечер этим занималась!» – Галька чуть не плакала.

Прошло несколько недель. Галька испытала на себе целый арсенал разнообразных настоек, притираний и даже заговоров. Каждое новое средство приносило кратковременное улучшение, но оно быстро сменялось усугублением болезни. Невезучий зуб ничто не брало! Отныне он ныл практически постоянно, даже под анальгином, а иногда стрелял и дергал так, что Галька подскакивала на месте.

Несмотря ни на что, в детской надежде на чудо, она упорно продолжала искать на него управу. Своей верой она творила чудеса. Меня, например, зачем-то понесло в библиотеку, там как магнитом притянуло к полке, где мне буквально в руки свалился журнал с популярной лекцией по применению акупунктуры, в том числе для лечения зубной боли. Я, словно зомби, притащила журнал Гальке, и она немедленно взялась его изучать. Ненужные ей разделы она проглотила за полчаса, периодически спрашивая у меня, не страдаю ли я от ревматизма, не храплю ли по ночам, нет ли у меня астмы. «Жалко!» – досадовала она на мои отрицательные ответы и опять погружалась в чтение. Достигла главы о лечении зубной боли и стала впитывать в себя китайскую науку. Применение теории на практике не заставило себя долго ждать, вскоре массирование выученных точек превратилось в Галькино постоянное занятие. Я быстро заучила их местоположение не хуже нее. Точки отчетливо краснели на ее измученном массажем лице. Галька пыталась уверить меня и себя в том, что акупунктура приносила ей огромное облегчение. Но я-то по выражению ее лица видела, что дело было плохо. Рядом с ней нельзя было держать молоко – оно бы мгновенно скисло.

Надо признаться, что чем дольше продолжалась беспримерная зубная эпопея, тем меньше мне хотелось играть в эту игру. От постоянной близости к процессу я уже переняла добрую половину Галькиных запахов и благоухала не хуже маминой аптечки. У меня кончались силы подбадривать Гальку и врать, что все вот-вот образуется. Да и страх Гальки перед зубными врачами все сильнее раздражал меня.

В один прекрасный день я не выдержала. На большой перемене Галька позвала меня в туалет – помочь втереть ей очередной чудотворный бальзам. Данную операцию требовалось выполнять каждые два часа, а сама Галька боялась попасть не туда. «Больной зуб он лечит, а здоровый разрушает, понимаешь?» – объяснила она и широко разинула рот. Я взяла у нее из рук пузырек для втирания. Внутри него находилось что-то склизкое и зеленое. Потом я заглянула в Галькин рот. Боже мой! Больной зуб окружала распухшая десна. Сверху он еще был желтым, как и его товарищи, но чем ближе к корню, тем темнее он становился. Я стояла и смотрела, пока Галька не загугукала на меня: «Гы гего? Гагай!» К моему счастью, тут кто-то вошел в туалет. Я пихнула подругу локтем, она захлопнулась и огляделась. Но моим надеждам на освобождение не суждено было реализоваться. Наличие постороннего наблюдателя нисколько Гальку не смутило. Ей было уже не до таких тонкостей. Она пренебрежительно махнула рукой и опять распахнула рот. Нет, это было невыносимо! Мои пальцы сами собой разжались, и пузырек закатился под умывальник, в самый дальний угол. Я полезла за ним, но доставать было жутко неудобно, и я, виновато чертыхаясь, развела руками. «Ну-ка пусти!» – решительно отодвинула меня в сторону непреклонная Галька и, скрючившись в немыслимой позе, ногой вытащила склянку наружу. Паршивая стекляшка даже не треснула! А зеленая мерзость внутри оказалась тягучей, как кисель, – ни капли не пролилось. «Держи!» – вручила мне пузырек Галька и придвинулась еще ближе. Она начинала терять терпение: «Гагай гыгее, гегегега гогаега!» Это означало: «Давай быстрее, перемена кончается!» Я почувствовала, что еще немного – и я упаду в обморок. И тут что-то лопнуло у меня внутри – я решилась: «Знаешь что, Галочка, не буду я ничего давать! Все, хватит, надоело!» Та уставилась на меня большими непонимающими глазами. А меня прорвало: «Ты своими упражнениями допрыгаешься до того, что в больницу попадешь. Челюсть будут пилить вот таку-у-ущей пилой! – для убедительности я показала предполагаемые размеры пилы. – Я с тобой сидеть отказываюсь, пока к стоматологу не сходишь! Забирай свои игрушки и не писай в мой горшок!» Закончила тираду, повернулась и, выкинув по пути зеленую пакость в мусорное ведро, гордо удалилась прочь от остолбеневшей подруги. И немедленно исполнила угрозу: собрала свои манатки и пересела на самое дальнее от Гальки место.

На следующий день Галька не пришла. И через день тоже, и через два… Угрызения совести потихоньку принялись капать мне на мозги. «Предала лучшую подругу! – сверлило меня неустанно. – Побрезговала зуб ей помазать. Может, у нее заражение крови? Или того хуже – она после такого потеряла веру в человечество? И – страшно подумать – свела счеты с жизнью?»

Я уже совсем было собралась ее навестить, как вдруг – здрасьте-пожалуйста! – она явилась собственной персоной. Да еще в лучезарном настроении! Сверкая великолепнейшей улыбкой! Щеголяя дыркой на месте бывшего больного зуба! Оказывается, Галька ездила домой – и свершилось! Наши отношения были восстановлены, по вышке нам обеим удалось отбомбиться на трояк, вот и настал конец этой истории. За кадром осталось лишь то, сколько дюжих мужиков держали Гальку в этот раз.

Летом Галька зазвала меня к себе на турбазу, где она всегда отдыхала. Там были очень милая речка, небольшой песочный пляжик и сосновый лес. Вечерами Галька развлекала меня игрой на гитаре. Она пела модным тогда хрипловатым голосом:

«Наркоты мы, наркоты мы, наркоты!

Наркоты – это дружная семья.

Полжизни мы отдали план-пакету,

полжизни отобрали лагеря!»

Или:

«Когда воротимся мы в Портленд,

Нас примет родина в объятья.

Да только в Портленд воротиться

Нам не придется никогда!»

Словом, замечательные получились каникулы! Но после всех перипетий наши с Галькой отношения подостыли. Между нами установилась дистанция. Галька больше не пыталась развлечь меня шутками и перестала писать эпиграммы; а я больше не должна была ничего из себя изображать. Мне было вполне комфортно в этом состоянии, и, по всей видимости, Гальке тоже. Она, хоть и с запозданием, достигла совершеннолетия. Так мы и просуществовали с ней в спокойных добрых отношениях все оставшиеся учебные годы и расстались по окончании института легко и без сожаления.

К содержанию

* * *