Текст книги "Три Ленки, две Гальки и я"

История семнадцатая, печальная женская

А вот с обещанным мне к третьему курсу замужеством произошла незадача… Все началось с колхоза, куда мы должны были поехать перед стартом учебы. Мама категорично заявила, что с моей аллергией мне туда и на пушечный выстрел приближаться запрещено. И достала мне справку.

Первые сомнения в истинности утверждения веселого очкарика появились у меня в первый же учебный день. Добрая весть о хорошей специальности для девочек распространилась чересчур стремительно. Во всяком случае, в нашей группе молодых людей можно было пересчитать по пальцам одной руки, да и в параллельных трех группах ситуация была такой же печальной. Поэтому конкуренция в женском коллективе развилась нешуточная, и лучших из лучших уже разобрали в колхозе. За Жорой Бабочкиным следовал гарем аж из трех девиц. Немудрено – внешность как у Алена Делона, золотой медалист из школы с английским уклоном, да еще сочинитель песен и их же исполнитель на гитаре в одном флаконе. Я с ним, как ни странно, уже была знакома – на вступительном экзамене по математике он сидел сзади меня. Я тогда напрочь забыла формулу арифметической прогрессии и в отчаянии лягнула его под партой, злобно прошипев: «Дай списать!» Он послушно пододвинул ко мне свою тетрадку, и я была спасена. Теперь он даже узнал меня и попытался завести разговор, но я шарахнулась от него, как от прокаженного. Сейчас объясню, почему.

Однажды мама на Новый год решила испечь торт «Наполеон». Рецепт она слегка усилила: вместо одной пачки масла положила две, вместо одного стакана сахара – три, и так далее. Улучшенный «Наполеон» мы сами не осилили. Я лично отвалилась после первой же ложечки, мама не смогла доесть до половины свой кусок. Остатки торта были отправлены в морозилку, где пролежали почти до лета. Каждому гостю мы его скармливали по чуть-чуть, а тем, кто пытался возмущаться, что мало положили, говорили: «Вы это сперва попробуйте». Добавки не просил никто.

Так вот, Жора Бабочкин мне чем-то напоминал мамин «Наполеон» – наверное, приторностью. Вдобавок я предпочитаю заводить друзей, которые поступят в мое полное распоряжение на правах частной собственности; а это насекомое очевидно собиралось летать с цветка на цветок, пока хоботок не отвалится. Через месяц Жора из института исчез и более не появлялся. Следующим летом я случайно повстречала его на пляже. Он был в компании двух умопомрачительных блондинок, выглядел крайне утомленным и помятым. Нелегкая у него жизнь…

Следующий по статусу – Виноградов – был лучшим из худших. Его обзывали фарцовщиком, и, скорее всего, так оно и было на самом деле, поскольку одевался он всегда по последней моде, во все джинсово-фирменно-импортное и изъяснялся на соответствующем жаргоне. Ростом был невелик, едва выше меня, и сложения хлипкого. По поводу собственной мелкогабаритности немного комплексовал. Выражалось это в том, что он при каждом удобном случае акцентировал свою дружбу с некими бугаями. «Зашел давеча на тусовку к корешам, плечи – во! Бицепсы – во! – чуть гнусавя, описывал он. – Так они у телека сидят, не оторвутся, „В гостях у сказки“ смотрят, ха-ха-ха!» Прямым выводом из рассказа являлось богатство его внутреннего мира на фоне тех могучих ребят. Рост Виноградова обуславливал и его вкусы: знаки внимания он оказывал исключительно девушкам миниатюрнее себя. Поскольку таковых в нашей группе насчитывалось ровно три экземпляра, неудивительно, что на первой же вечеринке он прицепился ко мне, словно клещ. На каждый танец приглашал, усиленно прижимаясь и бормоча какую-то чушь. Я еще не знала, что это называется флиртом и что в ответ полагается хихикать и столь же глупо болтать (к слову, я этим искусством так никогда и не овладела). Поэтому вскоре утвердилась во мнении, что мой кавалер – полный идиот. К тому же генетический код, пульсировавший у меня в клетках, настоятельно требовал производства более рослого потомства – молодых людей ниже метра семидесяти я к мужскому полу не причисляла. Ох и надоел мне Виноградов за вечер – до тошноты! Его, похоже, тоже снедали сомнения. Он относился к той породе юношей, которые в девушке прежде всего видят аксессуар навроде брелока или часов. И вот он все это время меня примерял к себе и пришел к неутешительным выводам. Я была хоть и привлекательной, но полной некондицией. Флиртовать, как уже упоминалось, не умела, танцевала так себе, одевалась скромненько, да вдобавок очки… Нет-нет, к его супермодному наряду я никак не подходила. Так что когда вечеринка закончилась, он предложил меня проводить без всякого энтузиазма. Я заметила, что мне ехать в совсем другую сторону, и на том мы расстались к обоюдному удовлетворению.

Что касалось остального мужского контингента группы, то по общему мнению женского коллектива, они даже до разряда «худшие из худших» не дотягивали. С чьей-то легкой руки их окрестили «инвалидной командой».

Кривой на один глаз Рыбаков страдал ожирением с одышкой, обладал внешностью типа «Не входи – убьет» и по нашим тогдашним представлениям был чудовищно стар: на дневное отделение перевелся с рабфака, ему было глубоко под тридцать. Прославился Рыбаков тем, что предлагал руку и сердце с удивительной легкостью, направо и налево. Получив очередной отказ, он нисколько не обижался и не отчаивался, а по-деловому переходил к следующей девушке. Своим главным мужским достоинством справедливо считал отдельную квартиру, находившуюся в его безраздельном владении. Прямо с этого козыря он под свою избранницу и заходил, но успеха это ему не приносило. Когда очередь дошла до меня, я уже была в курсе, что сейчас последует. По моим подсчетам, в группе я оказалась седьмой или восьмой Рыбаковской кандидаткой в невесты. Одно это могло бы оскорбить меня, если бы я воспринимала ситуацию всерьез. А так, потешно было его выслушивать, но мне быстро надоело. Он как раз переходил от поэтического описания преимуществ отдельного санузла к удобствам проживания на первом этаже. «Представляешь, какой кайф! – восторгался он. – Если, скажем, трубу в туалете прорвет или что еще, никого снизу не зальешь!» Тут я его оборвала. «Слушай, Рыбаков! – воскликнула с показным воодушевлением. – Да тебе в такие хоромы хозяйку хорошую надо!» Он опешил – столь благосклонной реакции на свои излияния не ожидал. Заморгал сперва левым глазом, которым на меня смотрел. Правый в это время глядел куда-то в окно. Потом пододвинулся и дыхнул на меня пивным перегаром: «Во-во, и я про то…» Я отстранилась: «Игнатьева! Вот кто тебе нужен. Да она у тебя в квартире такой порядок наведет! А если не дай бог у кого сверху трубу прорвет и вас зальет, то я ему не позавидую! Она всех соседей построит так, что они на цыпочках мимо вашей двери передвигаться будут!» В моей рекламе Игнатьевой присутствовала изрядная доля истины: девушка была дочкой полковника в отставке, обладала командным голосом и повадками несгибаемого бойца. До Рыбакова уже, похоже, дошло, что его надеждам на взаимность опять не суждено сбыться, но он по инерции возразил: «Она тощая, плоская как доска, да и характер у нее…» «Тогда Дина Геллер – чем тебе не подруга? Настоящая рубенсовская женщина! – подала я новую идею; Дина на самом деле с трудом размещала свои телеса на двух стульях. – Или Силину возьми, вот это знойная особа, тебе от ее жарких объятий в санузле запираться придется!» И пошел у нас с Рыбаковым такой разговор. Я ему одну невесту за другой предлагала, а он все кочевряжился, то ему не так, это не сяк. Я, конечно, выбирала из тех, которые как в старом анекдоте – «Что ни девушка, то плюнь», благо у нас всяких много было («Куда ни плюнь, то девушка»). Но с его-то данными мог бы и поумерить свои аппетиты. Увы, сваха из меня вышла никудышная, так и не удалось ему угодить. Минут через десять он меня покинул, больше в мою сторону не смотрел и разговоров своих не заводил. Я ему с тех пор напоминала о чем-то неприятном. Да простит меня Аллах, если я подорвала его уверенность в собственных силах.

Саня Самойлов увечий не имел, но был ростом еще ниже меня и страдал близорукостью. Зрение у него было, наверное, минус восемь или еще хуже, поскольку очки он носил с такими толстыми стеклами, что они, скорее, напоминали телескоп. За этими суперлинзами его глаза казались приплюснутыми, как у камбалы в аквариуме. Проживал он с родителями и налегал на учебу, хотя особыми способностями не выделялся. Его будущее было написано в книге судеб крупными буквами и легко читалось на расстоянии – кафедра, кандидатская, доцент, докторская, профессор. Жениться ему полагалось не ранее сорока, на отчаявшейся выйти замуж другим способом студенточке. Мне довелось войти с ним в контакт спустя пару недель после начала занятий, на практике по начертательной геометрии. Я одолжила у него линейку, потому что свою принести забыла, и проявила рассеянность еще раз, утащив чужую домой. На следующий день Самойлов поджидал меня перед занятиями. Подошел и начал мямлить: «Ты знаешь, у меня сестренка есть маленькая, так вот она замучила меня – где, говорит, моя линейка? Она с ней играется, понимаешь?» А взгляд за его иллюминаторами – вверх, вниз и куда угодно, кроме как напрямую мне в лицо. «Эй, это не сестренка тебя замучила, а жадность – линеечку жалко стало», – подумала я. Ох, не завидую той студенточке, что клюнет на доцента Самойлова.

Последним представителем так называемого сильного пола в нашей группе был Эдик Кантор. В отличие от своего упитанного приятеля Самойлова, он был сухопарым брюнетом, а под носом у него красовались шикарные пышные усы. На этом плюсы исчерпывались. Несчастный страдал нейродермитом в крайне запущенной стадии и почесывался в разных местах. Худые как спички ноги с трудом выдерживали вес его тела и для устойчивости скривились иксом. Эдик был неразлучен со своим чемоданчиком типа «дипломат», мода на которые к тому времени уже несколько лет как прошла. С тяжестью дипломата он не справлялся, при любом перемещении наклонял свою сплющенную голову, да и все тело в его сторону, отставив свободную руку для балансировки. Похожим образом маленькие дети изображали самолетики. В отличие от них, Эдик не сопровождал свой полет характерным тарахтением мотора. Вместо этого он всякий раз перед отправкой произносил в нос, имитируя известного героя мультфильма: «А мы пойдем на север!» – и жизнерадостно веселился собственной шутке. Девушек он избегал, а когда его подкалывали, интересуясь мнением по щекотливым вопросам, пояснял: «Я считаю, что пока рано этим заниматься». Это уже кому как, ему и впрямь еще полагалось в солдатики играть. Короче, Эдик был у нас объектом для упражнений в остроумии, и только моя мама отнеслась к нему серьезно. Я, фыркнув, показала его ей, когда он самолетиком бороздил пространство неподалеку: «Смотри, мам, а это наш Эдик». Мама понаблюдала за его замысловатой траекторией и заявила: «Лапочка-студентик».

Но у меня-то свое понимание было, поэтому разочаровавшись в собственной группе, я переключила внимание на параллельные. Встречались мы с ними только во время определенных лекций, в гигантских аудиториях, да и там каждая группа кучковалась отдельно. Контактов, а следовательно, и информации было мало. Одно оказалось ясно – ситуация была схожей повсюду, порядочных свободных мальчиков практически не оставалось.

Тем не менее, сканирование пространства принесло результаты, и я взяла на прицел некоего сивенького парнишку. Роста он был приемлемого, телосложения достаточно крепкого, всегда сидел в гордом одиночестве и усиленно конспектировал лекции. Поспрошав всеведущих, я выяснила, что звали его Игорь, жил он в соседнем общежитии и с отдельной девушкой на публике замечен не был. Не очень верилось в то, что здесь отсутствовал подвох, однако я стала испускать в его сторону флюиды, и не прошло и месяца, как представился случай познакомиться. После лекций я забежала в булочную, выполняя задание Беспаловой. Схватила буханку ржаного хлеба и уже выискивала в кошельке шестнадцать копеек, чтобы без сдачи, как вдруг заметила – Он. Сердце екнуло, и я принялась лихорадочно соображать, как бы подзадержаться. Сперва стала ассортимент белого хлеба изучать. На это при всем старании много времени уйти не могло. На полках слева – по двадцать копеек; справа – по двадцать две; французских булок и батонов – нету. Тогда я висевшую там вилку схватила – и давай ею буханки щупать, искать посвежей, значит. Весь хлеб истыкала, а Игорь все в сумке у себя копался. Пошла по второму кругу, но гражданка, которая за мной стояла, возмутилась: «Вы, девушка, еще долго выбирать собираетесь?» Пришлось бросить это дело, гражданку я вперед пропустила, а сама встала напротив полки для батонов, будто ожидая, когда их выбросят. Игорь вытащил из сумки сетку и приблизился ко мне. Тут кассирша чуть все не испортила: «Чо ждешь-то? Батонов сегодня не завезли!» Я прикинулась, что не расслышала или не поняла. А Игорь тем временем до соседнего со мной белого хлеба добрался, который по двадцать две. На меня – ноль внимания, погружение полное. Подумалось: «Сказать ему: „Привет!“, что ли? Авось признает». Но не судьба. Он вилочкой кирпичик помягче выбрал, достал из своей сетки полиэтиленовый мешочек и с его помощью буханку переместил в другой мешочек. Так вот на том втором мешочке я с ужасом обнаружила аккуратнейшим образом пришитую заплатку! Меня как громом поразило – я мигом поняла все. Рассчиталась с кассиршей, сунула свою ржаную буханку куда-то меж потрепанных конспектов и, как ошпаренная, домой! По дороге я все вспоминала Виталика Арефьева, да еще Гальку, которая выдворила похожего на него кавалера, тоже пришедшего к ней домой с собственной ложечкой для обуви. «Я всю свою жизнь баночки по размеру расставлять не собираюсь!» – гордо поясняла она. Я утешала себя ее словами, ведь такой Игорь мне был не по зубам!

Это очередное разочарование переросло у меня в депрессию, кульминацией которой стал полет с лестницы. Бог его знает, как я умудрилась оступиться, но загремела по полной программе, и ходить бы мне в гипсе, если бы меня не поймал Тимур Лебедев. Поставил меня аккуратненько на твердую землю, улыбнулся и сказал: «Осторожнее, смотри не падай!» Начало многообещающее, не правда ли? Прямо как в любовном романе. Только главный герой, как бы это сказать… Особой красотой или обаянием не отличался, мальчишка как мальчишка. Но дело не в этом – его репутация была весьма двусмысленной, вот в чем заключалась загвоздка. Те, кто с ним в колхозе побывал, в лучшем случае говорили, что он с прибабахом, а чаще просто называли чокнутым.

Началось все с общего собрания перед отъездом, где выбирали бригадира. Дураков не было, и тут Тимур вылез: «Я возьмусь. Но только чтоб меня слушаться!» Все обрадовались, закричали: «Ну, ясное дело!» – и скорее по домам. Если бы они только знали, что за этим крылось… В первый же колхозный день новоиспеченный бригадир протрубил подъем ровно в шесть тридцать утра: «Эй, сони, вставайте, пораньше начнем – план перевыполним!» Всех растолкал, построил, недовольных воодушевил личным примером – и вперед, ать-два! По прибытии на место он с предвкушением осмотрел безбрежное море картошки, которую предстояло копать, и, удовлетворенный масштабами грядущего трудового подвига, ринулся в бой. Его производительность достигала немыслимых высот. Ему можно было бы соревноваться на равных разве что с картофелеуборочным комбайном, но в той глуши о таковых и не слыхивали. Свою бригаду он, во всяком случае, легко побивал и накопал бы еще в два раза больше, если бы работал в одиночку. А так в компании сонных мух, вяло копошащихся в земле, ему приходилось постоянно отвлекаться, чтобы их подбодрить. Патриотические песни и речевки, которые он практиковал для достижения цели, помогали плохо. К тому же им владела навязчивая идея борьбы за качество продукции, и он рвался собственноручно проконтролировать каждую нарытую картофелину. Стахановский почин продолжался у него до самого вечера, причем отпустив остальных на обед, он удовлетворился загодя припасенными бутербродами, не прекращая работы ни на секунду. В сгущавшихся сумерках колхозники приходили загонять Тимура и его команду домой. «Баста, студенты, геть по баракам!» – басили они. Их выражение лиц день ото дня менялось: сперва было недоумение, потом удовлетворение (прогрессивка им уже была обеспечена), а затем кто-то сообразил, что так и суточные нормативы могут пересмотреть, колхозники поугрюмели и стали вовсю шугать Тимура с полей при помощи ненормативной лексики и угрожающих движений вилами. Тимур не сдался и по ночам принялся писать «телегу» в местный райком партии о некоторых перегибах на местах. Неизвестно, чем кончилось бы противостояние, если бы не пришла пора возвращаться в город.

«Неужели он действительно с приветом?» – сомневалась я. «Ты что, сама не видишь? А что он на лекциях вытворяет!» – отвечали мне. Это была правда, на лекциях Тимур вытворял черт-те что. Он задавал вопросы. Вообще-то, у нас на лекциях каждый коротал время по-своему. На галерке молодые люди резались в очко и преферанс. Кто-то развлекался морским боем, кто-то детективами. Занимались маникюром и макияжем. Шутили и сплетничали. Но абсолютно все, даже самые аккуратные из девчонок, тщательно стенографировавшие каждое слово, вещанием с кафедры мозги не загружали. Если бы какой-нибудь доцент захотел пошутить, он мог бы перескочить с обсуждения теоремы Коши на спектральные кариотипы перепончатокрылых в дельте Амазонки, и никто бы не заметил. Завозмущались бы только перед экзаменом – что конспекты непонятные, и стали бы искать в них скрытый смысл. Так вели себя все. Но не Тимур Лебедев. Он регулярно откликался на чисто формальные уточнения преподавателей перед завершением лекции: «Ну что, все понятно? Вопросы есть?» Он вставал и интересовался такими замысловатыми материями, что напрочь шокировал всю аудиторию, а порой и самого лектора. «Выслуживается перед преподом», – объясняли его поведение. Отличников коробило особенно сильно. «Умного из себя строит!» – презрительно комментировали они. Подразумевалось, разумеется, что им-то раз плюнуть разобраться в лекции, но они этого сознательно не делали. По этикету студентам полагалось от сессии до сессии жить весело, а экзамены сдавать легко и непринужденно, как бы не прилагая усилий, на одних самородном таланте и могучем интеллекте. Согласитесь, Тимур Лебедев являлся настоящим феноменом.

И вот теперь я пыталась разобраться во всем этом. Кто же он был такой, принц, спасший меня от костылей? Безумец или герой? Карьерист или идеалист? Первой я отмела гипотезу о его сумасшествии. Присмотревшись, не могла не признать, что глаза у него горели чуть нездоровым огнем, но во всем остальном он вел себя вполне разумно. Нельзя же людей, которые хотят работать, только на этом основании психами обзывать. Поразмыслив, я отвергла и гипотезу о его корыстолюбии. Дураку известно, что за трудовую повинность в колхозе ничего, кроме галочки в журнале, не причитается, даже паршивого вымпела или почетной грамоты. А от вопросов своих Тимур чаще получал проблемы, чем выгоду. Скажем, наша физичка Синицына воспринимала его любознательность как прямую угрозу своему авторитету и скрытое желание посадить ее в лужу. Вместо ответа она неразборчиво шипела и спешно ретировалась с кафедры. Тимура она невзлюбила и заявила ему: «Ах, тебя это так сильно интересует? Ну что же, я тебе объясню позже. Если захочешь… На экзамене, например!» И выполнила обещание – влепила ему трояк. Говорят, что он ответил без малейших погрешностей и поначалу возмутился, увидев оценку. Но Синицына настолько язвительно поинтересовалась: «Так ты пятерку хочешь?», что он сразу передумал: «Нет-нет, уже не хочу!»

После длительных раздумий, сопровождаемых наблюдениями на расстоянии, я пришла к поразительному выводу. Только одна теория непротиворечиво описывала все известные мне факты. Представьте себе, наш Тимур Лебедев был тем самым новым человеком, воспитание которого требовалось для построения коммунизма в стране. Если бы партия и правительство только знали, что именно у нас по неизвестной науке причине вывелся недостижимый на протяжении без малого семидесяти лет идеал! Да его бы немедленно конвоировали в Москву, чтобы там в музее иностранцам показывать за твердую валюту. Из моей теории логично вытекало то, что Тимур был весьма интересным и незаурядным человеком. Именно такого заключения и жаждало мое сердце, поэтому нет ничего удивительного, что я к нему пришла.

Однако пока я к нему шла, на пути к герою моего романа возникло новое, непреодолимое препятствие – призыв в ряды славных вооруженных сил. Министерство обороны в очередной раз решило, что наличие военной кафедры в нашем институте не могло служить основанием для лишения молодых людей закалки школой жизни, и… Тимура забрали первым. Он, должно быть, сам явился в военкомат и попросился на фронт добровольцем. Далее один за другим последовали остальные. Дольше всех продержался Виноградов. Желающим он с охотой пояснял, как ему это удавалось. «На голову косить надо! – в своей обычной полублатной манере горделиво гнусавил он. – Голова – это предмет темный, там ничего не видно, не разберутся!» Наконец забрали и Виноградова с его темной головой. И осталась у нас одна инвалидная команда. Ну, это уже было не в счет.

Да и вне института мне, как на грех, попадалась сплошная некондиция. В те годы мой организм испускал в окружающую среду некие неизвестные науке вещества, в результате чего ко мне липли все кому не лень. Но преимущественно шваль. Порядочные парни в округе все уже разобраны, что ли, были? То таксист какой-то паршивый дверь стал держать на выходе – мол, дай телефончик, а то не открою. Сумкой по физиономии от меня словил, сразу отпустил. А однажды на прогулочном пароходе вместе с моей мамой и мной плыл длиннющий и худющий, словно жердь, тип. Хитрый, зараза, ко мне через маму подходы искал – паспорт ей предъявлял с пропиской и отсутствием записи в разделе гражданского состояния. Мама восприняла его всерьез: «Что ты с ним не общаешься?» А эта жердь попыталась меня на ближайшей остановке умыкнуть на берег – только отчаянным визгом от него и спаслась.

Еще случай был, когда я в автобусе ехала из Новоустиновска на экзамен по физике, обложилась конспектами и зубрила, благо ехать было без малого два часа. В попутчики бог послал молодого человека в фураге. Не видел он, что ли, что я занята? Полез все туда же; увидел формулы в тетрадке, аж перекосило его: «Что ты дурью мозги забиваешь?» Я ответила, что, мол, в институте учусь. А попутчик принялся меня жизни учить: «Ну и на фига тебе это надо? Иди в продавщицы: тут обвесишь, там перепродашь – каждый день пятерка сверх зарплаты тебе обеспечена! Вот у меня в прошлом году любовница была продавщица промтоваров, как сыр в масле каталась!» Он начал описывать своих любовниц, а я пыталась сконцентрироваться на конспектах. Это было порой просто невозможно сделать, поскольку вел он себя эмоционально, обильно приправляя рассказы жестикуляцией и ненормативной лексикой. «А я ей говорю – молчи, дура! И бац в глаз!» – он наглядно показал, как это сделал, вдобавок продемонстрировав мне свой кулак. Я старалась отключиться от него изо всех сил, да куда там! «А вот еще у меня была Нюша, по продовольственной части. Так жирная отъелась, как свинья! – он развел руки, демонстрируя ее габариты. – Я ей пинком по заднице, потом в ухо, а она только улыбается, за жиром ничего не чувствует». Так мы и ехали всю дорогу. Подъезжали уже, и тут он ко мне: «Эй, как тебя, а ты ничего, мне нравишься, проводить тебя, может?» Я сделала вид, что не услышала. Простой такой парень – что на уме, то и на языке. «Здорово за девушкой ухаживает – я просто-таки горю желанием получить от него в глаз или в ухо. Как бы отделаться от этого психа?» – подумала. Но, слава богу, у него тоже, видать, сомнения были на мой счет – больно его моя ученость напугала. Настаивать не стал, отвязался.

Короче, это был крах – крах всех моих надежд. Погоревала я над своей горькой судьбой, поставила большой крест на личной жизни, да и успокоилась. Утешила меня мысль завести собаку, чтобы нескучно было. И стала я обучаться дальше, уже в сугубо женском коллективе.

К содержанию

* * *