Текст книги "Хрущев: интриги, предательство, власть"

Молотов и Хрущев

Возражал и спорил с Хрущевым по его реформаторским затеям и инициативам только Молотов. Когда Хрущев решил сразу же освоить 40 миллионов гектар целинных земель, тот пытался его остановить:

– Поспешность может повредить делу, – сказал Вячеслав Михайлович. – Я не против целины, но не в таких масштабах. Лучше технику и те деньги, которые у нас есть, вложить в обжитые центральные районы России. Надо поднимать Нечерноземье, а то оно совсем обезлюдело. А целину осваивать постепенно с учетом возможностей.

Хрущев отмел это предложение и обвинил Молотова в непонимании сути дела.

– Ты враг целины, – сказал он, – и говорить с тобой не о чем.

Прошел год. Проблемы освоения целины вынесли на заседание Президиума: средства были израсходованы, собранный урожай оказалось негде хранить и он сгнил на корню или в буртах. В общей сложности получили по 1,5–2 центнера с гектара. В целинных краях началась экологическая катастрофа – пылевые бури, уничтожены небольшие озера, реки и богатые ягодные рощи, где раньше гнездились птицы.

Выступал Молотов и против хрущевской затеи о ликвидации министерств и создания совнархозов (советов народного хозяйства). Он считал это дело совершенно не подготовленным. Молотов написал целое послание в Президиум ЦК, но его так и не рассмотрели.

Против ликвидации отраслевых министерств выступил и заместитель председателя Совета министров Тевосян, назвав это намерение «ошибкой», а на второй день, в подкрепление своих слов, послал Хрущеву записку, в которой изложил аргументы против предполагаемой реорганизации. Он доказывал, что эта реформа приведет к отраслевой разобщенности и нанесет ущерб единой технологической политике.

Почувствовав в Тевосяне непреклонного противника своих замыслов, Никита Сергеевич отправил его послом в Японию. Все остальные, несогласные с его идеей, боясь расправы, стали помалкивать.

Вскоре стало ясно, что совнархозы не жизнеспособны, а экономика страны основательно подорвана.

В отношении Молотова Никита Сергеевич также не остался в долгу. Чтобы ограничить его влияние на решение внутренних и внешнеполитических вопросов, он стал беспардонно вмешиваться в работу МИДа, возглавляемого Молотовым. Министерство иностранных дел, по указанию Хрущева, начали «укреплять» членами ЦК.

– Вопросы внешней политики, – разглагольствовал Хрущев, – это крупные политические вопросы, и они должны быть в руках Центрального комитета, а не в руках чиновников. Поэтому в МИДе должны работать достойные люди, и мы теперь там таких имеем.

Молотов понимал конечную цель этих выступлений, но ничего не мог этому противопоставить. Хрущев прибрал Министерство иностранных дел к рукам, и вскоре весь мир содрогнулся от его дипломатических инициатив. Он поссорился с Ки таем, балансировал на грани войны по германскому вопросу, в качестве доказательств своей правоты стучал в ООН по столу туфлей (с тех пор хрущевскую дипломатию стали называть «башмачной») и, наконец, спровоцировав Карибский кризис, поставив мир на грань ядерной войны.

«Воспитание» творческой интеллигенции

Не обошел вниманием Никита Сергеевич и творческую интеллигенцию. В конце ноября 1962 года он приказал своему помощнику собрать для беседы писателей, поэтов, художников…

– Вообще всех, – распорядился Никита Сергеевич, – кто не работает, а хлеб с маслом ест.

В декабре такая встреча состоялась. Газеты того времени сообщали о задушевных беседах Хрущева с творческой интеллигенцией, и сколько ценных и мудрых указаний он дал художникам, писателям, скульпторам… для повышения их творческой активности на благо строительства коммунистического общества. Все печатные выступления Никиты Сергеевича были хорошо отредактированы, отшлифованы, и читатели видели насколько глубоко и серьезно оценивал Никита Сергеевич современное искусство и как он был озабочен тем, чтобы оно служило интересам советских людей. И только спустя десятилетие появились воспоминания участников этих встреч без прикрас. Одну из них, наиболее характерную, предлагаем читателям с небольшими сокращениями. Она была опубликована в № 28 журнала «Огонек» за 1988 год. Автор воспоминаний известный кинорежиссер и сценарист

Михаил Ильич Ромм рассказал о своих четырех встречах с Никитой Сергеевичем.

«В декабре 1962 года, – вспоминал Михаил Ильич, – я получил пригласительный билет на прием в Дом приемов на Ленинских горках.

Приехал. Машины, машины, цепочка людей тянется. Правительственная раздевалка. На втором этаже анфилады комнат, увешанные полотнами праведными и неправедными. И толпится народ, человек 300, а то, может быть, и больше. Все тут. Кинематографисты, поэты, писатели, живописцы и скульпторы, журналисты с периферии приехали – вся художественная интеллигенция тут. Гудит все, ждут, что будет.

А через двери, которые ведут в главную комнату– комнату приемов, видны накрытые столы: белые скатерти, посуда, яства. Черт возьми! Банкет, очевидно, предстоит!

Но вот среди этого гула, всевозможных приветствий появляется руководство, толпы устремляются к Хрущеву, защелкали камеры.

Хрущев беседует как-то на ходу, направляется в эту самую главную комнату, все текут за ним. Образуется в дверях водоворот из людей. Все стараются поближе к Хрущеву… Все туда, туда, туда.

Ну, расселись все. Хрущев встал и сказал, что вот мы пригласили вас поговорить, но чтобы разговор был позадушевней, получше, пооткровенней, сначала давайте закусим, а потом поговорим.

Примерно час ели и пили. Наконец, подали кофе, мороженое. Хрущев встал, все встали, зашумели, загремели стулья…

Перерыв.

Началось с докладов… Запомнилось несколько выступлений… Реплики Хрущева были крутыми, в особенности, когда выступали Эренбург, Евтушенко и Щипачев.

Вот, когда фигура Хрущева оказалась совсем новой для меня.

Вначале он вел себя как добрый, мягкий хозяин крупного предприятия, вот угощаю вас, кушайте, пейте. Мы все вместе тут поговорим по-доброму, по-хорошему.

И так это он мило говорил – круглый, бритый. И движения круглые. И первые реплики его были благостные.

А потом постепенно как-то взвинчивался и обрушился раньше всего на Эрнеста Неизвестного. Трудно ему было необыкновенно. Поразила меня старательность, с которой он разглагольствовал об искусстве, ничего в нем не понимая, ну ничего решительно. И так он старается объяснить, что такое красивое и что такое некрасивое; что понятно для народа и не понятно для народа. И что такое художник, который стремится к «коммунизму» и какой Эрнст Неизвестный плохой. Долго он искал, как бы это пообиднее, пояснее объяснить, что такое Эрнст Неизвестный. И наконец, нашел, нашел и обрадовался этому, говорит: «Ваше искусство похоже вот на что: вот если бы человек взобрался в уборную, залез бы внутрь стульчика и оттуда, из стульчика, взирал бы на то, что над ним, ежели на стульчик кто-то сядет. На эту часть тела смотреть изнутри, из стульчика. Вот, что такое ваше искусство. И вот ваша позиция, товарищ Неизвестный, вы в стульчике сидите».

От себя скажем: такое сравнение, которым пользовался Никита Сергеевич, могло прийти в голову человеку только с больным воображением или вовсе сумасшедшему.

И далее: «И что это за фамилия Неизвестный? С чего это вы себе такой псевдоним выбрали – Неизвестный, видите ли. А мы хотим, чтобы про вас было известно.

Неизвестный говорит:

– Это моя фамилия.

А ему:

– Ну что за фамилия – Неизвестный?»

И в таких репликах то злых, то старательно педагогических прошло уже два или три часа. Все устали. Видим мы, что ничьи выступления – ни Эренбурга, ни Евтушенко, ни Щипачева – очень хорошие, ну просто никакого впечатления, отскакивают, как от стены горох, ну ничего, никакого действия не производят. Взята линия, и эту линию он старается разжевать.

В таком же духе и с таким же накалом проходили и остальные три встречи. Выступает Вознесенский. Он робеет перед высоким начальством. «Хрущев почти мгновенно его прервал– резко, даже грубо, – и, взвинчивая себя до крика, начал орать на него. Тут были всякие слова: и «клеветник», «что вы тут делаете?», и «не нравится здесь, так катитесь к такой матери», «мы вас не держим», «вам нравится там, за границей, у вас есть покровители – катитесь туда»…

Вообще всех оскорблений и унижений, которые он обрушил на поэта не перечесть. Он предложил Вознесенскому оформить паспорт и «катиться отсюда».

Поэт пытался что-то ответить, но Никита Сергеевич, не слушая его, кричит уже в зал:

– А вы что скалите зубы! Вы, очкарик, вон там, в последнем ряду, в красной рубашке! Вы что скалите зубы? Подождите, мы еще вас послушаем…

Вознесенский, не зная, что говорить, продолжает свое: – Я честный человек, я за Советскую власть, я не хочу никуда уезжать.

Хрущев машет рукой.

Вознесенский: – Я вам, разрешите, прочту свою поэму «Ленин».

Хрущев: – Не надо нам вашей поэмы.

Вознесенский: – Разрешите, я ее прочту.

Хрущев: – Ну, читайте.

Вознесенский читает свою поэму. Хрущев машет рукой и говорит, что она никуда не годится и заявляет: «Вознесенский, поймите, вы – ничто… Вы это себе на носу зарубите: вы – ничто».

Такое заявление мог сделать только распоясавшийся, одурманенный властью и уверенный в своей безнаказанности человек.

Потом Никита Сергеевич поднял на трибуну человека, который «скалил зубы», «очкарика».

– Вы кто? – спрашивает Хрущев.

– Я… я Голицын.

– Что, князь Голицын?

– Да нет, я не князь, – отвечает «очкарик», – я… художник-график. Могу показать свои работы.

Никита Сергеевич отказывается смотреть рисунки и предлагает Голицыну выступить. Тот не знает, о чем ему говорить. Хрущев возмущается: как так не знаете о чем говорить?

– Вы же вышли, – кричит он, – говорите!

Голицын отказывается.

– Может быть, – говорит он, – я стихи прочитаю.

– Какие стихи? – удивляется Хрущев.

– Маяковского, – говорит Голицын».

«И тут в зале, – продолжает свой рассказ Ромм, – раздается истерический смех, потому, что это нервное напряжение уже было невыносимо. Сцена эта делалась уж какой-то сюрреалистической, это что-то невероятное».

Были еще выступления писателей, поэтов, художников, скульпторов… И все они сходили с трибуны, незаслуженно обиженные и оскорбленные. Крепко досталось на этих встречах и Михаилу Ромму.

Наконец, Никита Сергеевич взял заключительное слово. Ну вот, – сказал он, – мы вас тут, конечно, послушали, поговорили, но решать-то будет кто? Решать в нашей стране должен народ. А народ – это кто? Это партия. А партия кто? Это мы. Мы – партия. Значит, мы и будем решать, я вот буду решать. Понятно?

Как не понять?! Все яснее ясного. Никита Сергеевич один в трех лицах– народ, партия и верховный судья. Он первый после французского короля Людовика XIV, жившего в XVII веке, по-своему перефразировал сказанные им крылатые слова: «Государство – это я».

Жуков – жертва хрущевской интриги

Не всем нравилось всевластие Хрущева. В 1957 году девять из одиннадцати членов Президиума ЦК решили укротить Никиту Сергеевича. Ему бы по-хорошему уйти в отставку. Но он воспротивился этому и антихрущевскую группу, в которую входили Молотов, Коганович, Маленков, Булганин… обозвал антипартийной и, с помощью подоспевших к нему подхалимов, исключил из партии и выслал из Москвы. Так Хрущев расправился с теми, кто помогал ему войти в большую жизнь и перед кем он еще вчера заискивал и разыгрывал из себя шута.

В этой истории ему помог министр обороны маршал Жуков. В трудную минуту Хрущев бросился к нему и, роняя слезы, молил: «Георгий, помоги. Я тебе этого никогда не забуду».

Георгий Константинович, можно сказать, грудью встал на защиту Никиты Сергеевича. Он сказал, что не допустит его отставки и, если нужно будет, обратится к армии.

Взбунтовавшиеся члены Президиума ЦК, не желая обострять обстановку, смирились. Хрущев одержал победу. Гроза миновала и он, как и обещал, вспомнил о маршале Жукове. В знак «благодарности» Хрущев измазал его грязью, обвинил в бонапартизме, в желании учинить дворцовый переворот, в нескромности и прочих смертных грехах. Георгия Константиновича сняли с поста министра обороны и отправили на пенсию. Полководец, не проигравший ни одного сражения в смертельной схватке с фашистскими полчищами, защитивший Москву, Ленинград и взявший штурмом Берлин, пал жертвой хрущевских интриг.

Все это было сделано по-иезуитски. Хрущев отправил Георгия Константиновича в Белград с дипломатической миссией для установления дружеских отношений с Тито, а сам тем временем предпринял меры, порочащие маршала. В срочном порядке было созвано внеочередное заседание Президиума ЦК, на котором принято решение провести по всей стране собрания партийного актива военного ведомства. На собраниях Жукова обвиняли в нарушении партийных норм, узурпации власти в войсках, насаждении в армии культа своей личности, принижении значения партийно-воспитательной работы.

Находясь в Белграде, Жуков даже не подозревал о том какая встреча готовится ему на Родине. Узнал он об этом от генерал-лейтенанта Штеменко, начальника Главного разведывательного управления, который под большим секретом (Хрущев запретил кому-либо сообщать Жукову о творимой над ним расправе) сообщил о происходящих событиях в столице и по всей стране. Георгий Константинович поспешил в Москву. Но было уже поздно. Никита Сергеевич перекрыл маршалу все дороги к наступлению и защите, оклеветав его по всем направлениям.

На второй день после возвращения маршала в Москву был созван пленум ЦК. Над полководцем состоялся суд скорый и неправый. Такого поражения Жуков не знал никогда. Он не мог находиться рядом с теми, кто его предал, и под торжествующим взглядом Хрущева покинул зал.

Тайны «секретного» доклада

У каждого человека есть свой звездный час – время, когда он достигает желаемого. Хрущев считал своим звездным часом XX съезд партии, состоявшийся в 1956 году, где он выступил с докладом «О культе личности».

Это был первый съезд после смерти Сталина. Хрущев впервые почувствовал себя свободным и раскованным, свобода придавала ему смелости, всю работу съезда он взял в свои руки. Он открывал съезд, делал доклад– два доклада – и он же закрывал его– такого не было в практике проведения съездов. Во время прений он перебивал выступающих (такое также было впервые), бросал реплики, сыпал шутки-прибаутки, которые не всегда были уместны, но делегаты принимали их доброжелательно.

Правда, Никита Сергеевич понимал – его поведение не нравилось членам Президиума, но это его не смущало. «Ничего, – думал он, – пусть привыкают. Они еще не знают, какой я приготовил сюрприз».

Став Первым секретарем правящей коммунистической партии, Никита Сергеевич сразу же ощутил свое всевластие и свою исключительность, теперь те, перед кем он еще вчера заискивал и унижался, становились как бы его подданными. Он никого не считал равным себе. К Сталину, который никогда не принимал его всерьез (Хрущев это чувствовал интуитивно), а однажды даже назвал придурком, у него был особый счет. Тогда Никита Сергеевич сделал вид, что не обиделся, а вот сейчас, когда он сам взобрался на вершину власти, в его душе зрела злоба. Он ненавидел Сталина и жаждал с ним поквитаться.

Сразу же после смерти Сталина соратники стали поговаривать, что при его жизни они много делали не то и не так, а просто старались угодить своему патрону – и, естественно, натворили много всякой всячины, которая рано или поздно вскроется. Лучше всего обойти острые углы, касающиеся их лично, и всю вину свалить на покойного вождя. Ему, мол, теперь все равно, а нам жить, и нужно быть белыми и пушистыми. Так мало-помалу родилась мысль о культе личности Сталина. Первым об этом заговорил Берия. Эту идею подхватили Маленков и Хрущев. Обсуждали ее в узком кругу и не выносили, как говорится, сор из избы, учитывая, что в создании культа личности они играли довольно неприглядную роль и не раз и не два вводили Сталина в заблуждение. После долгих взвешиваний «за» и «против» решили хорошо подготовиться к этому вопросу, а потом обсудить его на пленуме.

С таким решением согласился и Никита Сергеевич. Однако он был, что называется, себе на уме. Он понимал, что, разоблачая культ личности, можно приписать все свои прегрешения Сталину, отомстив ему за свое низкопоклонство и одновременно приумножить политический капитал. Словом, одним выстрелом, как говорится, убить двух зайцев. Не откладывая дело в долгий ящик, он втайне поручил секретарю ЦК КПСС Петру Поспелову подготовить доклад о культе личности Сталина.

Петр Николаевич привлек к работе еще группу доверенных лиц. Никита Сергеевич лично следил за подбором материалов, делал замечания и соответствующие надиктовки. Попытки Поспелова вставить что-то положительное о Сталине он сразу же пресекал.

– Это все всем известно, – говорил он, – ищите факты злоупотреблений и тут же подсказывал, где их можно найти.

Работа была не из приятных: что-то находили, что-то искажали, что-то подтасовывали. Наконец, доклад удовлетворил Никиту Сергеевича. Он его отпечатал в строжайшей тайне от своих соратников, размножил в тридцати экземплярах, спрятал их в сейфе, а один экземпляр принес домой. Он не доверял членам Президиума, а хотел посоветоваться с женой.

– Вот, – сказал он, – посмотри, оцени и скажи, что ты думаешь по этому поводу.

Нина Петровна была политически лучше подготовлена, чем Никита Сергеевич. Еще в начале двадцатых годов, когда Хрущев активно поддерживал троцкистскую платформу «46», она преподавала политэкономию в окружной партийной школе в Юзовке и одновременно вела занятия на рабфаке, где учился и Никита Сергеевич. Вернее, не учился, а числился. Занятия он практически не посещал, а любил поболтать с друзьями-приятелями в коридоре или в пустующей аудитории о всякой всячине, но больше всего о политике. Причем, он всегда говорил с такой самоуверенностью, что невольно создавалось впечатление, что он-де был самый главный в той или иной ситуации и именно он, а ни кто другой, принимал самое главное, нужное и правильное решение.

Нине Петровне нравился этот бойкий, но бестолковый парень. Она видела его безграмотность и пыталась помочь. Однако Хрущев не ладил с наукой. К знаниям у него не было никакой тяги. Читал он с горем пополам, с грамматикой было еще хуже. Рабфак он так и не закончил. Но зато без памяти влюбился в молодую и умную учительницу. В 1924 году они вступили в гражданский брак, который так и остался незарегистрированным.

До встречи с Ниной Петровной Кухарчук Никита Сергеевич был женат дважды. Первая жена умерла, оставив ему двух детей – Леонида и Юлю, а со второй как-то не сложилась семейная жизнь. Нина Петровна стала последней и неизменной спутницей Никиты Сергеевича. Она была дочерью богатых крестьян из Западной Украины. Родилась в деревне Васильево в провинции Холм (Хельм) в той части Польши, которая до революции входила в состав Российской империи. Училась в Люблине, затем в Хельне. Хорошо владела русским, польским и украинским (родным) языками. В 1920 году вступила в партию. Училась в Московском университете. В Донбасс ее направили в составе комиссии для проведения чистки в рядах РКП(б). Нина Петровна оказывала стабилизирующее воздействие на своего взбалмошного и импульсивного мужа.

Правда, в последние годы ей это уже не удавалось. Чем выше поднимался Хрущев по партийной линии, тем меньше прислушивался к советам жены. Не удалось ей убедить Никиту Сергеевича повременить с докладом о культе личности.

– Сталин пользуется большой любовью в народе, – сказала она, – тебя не поймут.

Этим замечанием она только подлила масла в огонь.

– А что такое Сталин! – взвился Никита Сергеевич, – все Сталин, Сталин, а я что, по-твоему, пустое место.

Никита Сергеевич еще долго возмущался, но Нина Петровна осталась при своем мнении. Она была уверена, что Президиум не позволит ему выступить с таким докладом. Однако она просчиталась. Сразу же после съезда Хрущев решил покрасоваться перед женой.

– Все. Я уничтожил (он придал своему голосу сарказм) усатого вождя всех народов, – сказал он. – Я не дам ему покоя и на том свете, а на этом его будут проклинать.

Нина Петровна с тревогой взглянула на Никиту Сергеевича, а он стал сбивчиво объяснять, как ему удалось обойти всех членов Президиума. Но из всего сказанного она поняла, что он ни с кем не согласовывал свой доклад.

Только спустя годы ясность в это дело внес Каганович. В беседе с писателем Чуевым он рассказал, как Хрущев их всех обжульничал.

25 февраля съезд практически уже закончил работу. Уже были оглашены результаты выборов Центральных органов КПСС, но во время перерыва, когда члены Президиума зашли в комнату отдыха, им были вручены красные брошюры с каким-то текстом. Оказалось, что это доклад о культе личности и его последствиях.

– Надо выступить на съезде, – указывая на книжицу, сказал Хрущев.

Члены Президиума стали возражать.

– Какие могут быть еще доклады, когда съезд закончил работу.

– Нет, надо выступить сейчас, – настаивал Хрущев, – самое время.

Его не стали удерживать, и он побежал на трибуну.

Позже в своих воспоминаниях Хрущев напишет, что на съезде он выступал по предложению Президиума ЦК, которое было одобрено пленумом.

– Это он врет, – утверждал Лазарь Моисеевич.

Сказанное Кагановичем подтвердил и Дмитрий

Шелепин. В мемуарах он писал, что никакого предварительного решения о необходимости зачитывать доклад на съезде не было. Просто в комнате отдыха Президиума съезда Хрущев сказал: «Мы не раз говорили об этом, и пришло время доложить коммунистам правду».

О какой правде собирался говорить Хрущев, члены Президиума не знали. Не знали они и того, что еще задолго до начала работы съезда он вызвал к себе своего старого дружка, с которым работал еще на Украине, занимающего теперь пост председателя КГБ, генерал-полковника Ивана Серова и приказал извлечь из архивов документы за его подписью. С этой целью была создана специальная комиссия, которую и возглавил сам Никита Сергеевич. После многомесячных кропотливых архивных раскопок собрали более 10 бумажных мешков с материалами, свидетельствующими о хрущевском терроре в годы жизни Сталина.

– Все сжечь, – приказал он Серову, – головой отвечаешь за эту операцию.

Приказ Хрущева выполнили. Однако акт, подписанный комиссией и Никитой Сергеевичем, об уничтожении более десяти мешков архивных документов сохранился.

О факте уничтожения Хрущевым архивных документов – что само по себе является преступлением– говорят историк Волкогонов и генерал Судоплатов.

Какие следы заметал Никита Сергеевич догадаться нетрудно. Это были расстрельные списки за его подписью партийных, советских и хозяйственных работников, которых он лично причислял к врагам народа. Были тут и протоколы допросов, которые проводились с его участием, и выступления на конференциях и собраниях, где он призывал беспощадно уничтожать «уклонистов», бухаринцев, троцкистов, к которым он самолично причислял всех, кто ему не нравился, или тех, кто становился, на пути его карьерных устремлений.