Текст книги "Хрущев: интриги, предательство, власть"

Клевета

Поднимаясь на трибуну XX съезда с докладом, Хрущев чувствовал себя освободившимся от груза свершенных им преступлений. Все улики против него, как он считал, уничтожены. Никто не сможет сказать, что у него руки в крови, и теперь можно смело свои грехи списать на чужой счет. С этой задачей он успешно справился. Со страниц доклада вставал страшный облик Сталина-диктатора, Сталина-садиста, Сталина-тирана, организатора массовых убийств безвинных и честных коммунистов, бездарного главы государства, а также бездарного Верховного Главнокомандующего, возомнившего себя великим полководцем. Он как ловкий циркач на глазах у публики жонглировал и искажал факты, трактуя их по-своему.

Очень свободно и произвольно истолковывал Хрущев ленинское письмо к съезду, известное в партии и народе как «завещание» Владимира Ильича. Никита Сергеевич цитировал письмо выборочно, выделив из него только одно замечание Ленина в адрес Сталина, и не сообщив, что оно наиболее мягкое по сравнению с критикой остальных соратников: Троцкого, Каменева, Зиновьева, Бухарина… На это обратил внимание и Каганович, работавший долгие годы бок о бок со Сталиным и отлично знавший о взаимоотношениях в высших кругах власти. Говоря о замечаниях В.И. Ленина к Сталину, он подчеркивал в воспоминаниях, что Ленин написал осторожно или, может быть, условно:

«…предлагаю товарищам обдумать способ перемещения Сталина с этого места». Ленин при свойственной ему прямоте мог просто предложить снять Сталина и выдвинуть такого-то. Однако он не сделал этого. Он только предложил «обсудить способ перемещения…»

Хрущев ничего не сказал об обстоятельствах написания письма Владимиром Ильичем. Он умолчал, что Ленин в это время тяжело был болен, и его душевное состояние было нарушено. Фраза Владимира Ильича: «Сталин слишком груб…», которой постоянно спекулировали оппозиционеры и которую подхватил и использовал Хрущев в докладе, родилась не на пустом месте, а была спровоцирована Надеждой Константиновной Крупской.

Все началось с того, что Политбюро поручило Сталину позаботиться о создании нормальных условий для лечения Владимира Ильича – создать спокойную обстановку, не сообщать об острых проблемах, возникающих в партии и государстве, словом – оградить от излишних волнений. Однако Надежда Константиновна решила действовать по-своему. «О чем можно и о чем нельзя говорить с Ильичем, – сообщила она своим друзьям Каменеву и Зиновьеву. – Я знаю лучше всякого врача и, во всяком случае, лучше Сталина».

Естественно, в этих условиях Сталину ничего не оставалось другого, как сделать ей замечание. По-видимому, это было сделано в резкой форме.

Сама же Надежда Константиновна повела себя в этой ситуации довольно странно. Вместо того, чтобы оберегать Ленина от всяческих волнений, со слезами стала жаловаться Владимиру Ильичу на то, что ее обидел Сталин. Видимо, в этой нервозной обстановке Владимир Ильич и написал: «Тов. Сталин, сделавшись Генсеком, сосредоточил в своих руках необъятную власть, и я не уверен, сумеет ли он достаточно осторожно пользоваться этой властью».

Есть все основания предполагать, что это было написано «в минуты душевной невзгоды» или какого-то болезненного порыва. Иначе бы Владимир Ильич вспомнил, что Сталин не «сделался Генсеком», что он никакой не самозванец, а занял этот пост по его же предложению 3 апреля 1922 года. Свой выбор В.И. Ленин обосновал тем, что И.В. Сталин, будучи наркомом по делам национальностей и наркомом рабоче-крестьянской инспекции, проявил себя способным организатором, умеющим подбирать кадры и неуклонно добиваться исполнения принятых решений. Пленум принял предложение В.И. Ленина и утвердил Сталина генеральным секретарем. До назначения Сталина пост секретаря ЦК РКП(б) ничего собой не представлял. Здесь всем заправляла жена Троцкого. Она подшивала протоколы заседаний Политбюро, заботилась о канцелярских принадлежностях и извещала членов Политбюро и оргбюро о дате очередных заседаний. Только с назначением Сталина генеральным секретарем положение стало меняться. Однако не сразу и не вдруг.

На январском пленуме ЦК РКП(б) 1923 года рассматривался целый ряд вопросов, в числе которых был и вопрос о работе секретариата. Заседание Политбюро и ЦК, по установленной при Ленине традиции, вел глава правительства Каменев (Розенфельд).

– Заслушаем отчет товарища Сталина о работе канцелярии Политбюро, – объявил Каменев.

Каменев подчеркнул, что Сталин всего лишь руководитель «канцелярии». Следовательно, никакой «необъятной власти» в 1922 году у него не было. В.И. Ленин был болен, а всеми делами в правительстве заправляли Троцкий, Каменев и их сторонники.

Свои позиции в партии и в правительстве Сталин укрепил уже после смерти Ленина. Секретариат ЦК стал не канцелярий, а руководящим органом партии. Сталин сплотил кадры для преодоления опаснейшего кризиса, вызванного Троцким и его сторонниками. В партии укрепилось единство, и окреп союз рабочих и крестьян. Все это подтвердило известную поговорку, что не место красит человека. Сталин, как Генеральный секретарь, оправдал рекомендацию Ленина. Однако это не устраивало Троцкого и его сторонников. Они стали распространять слухи о нем, как о некомпетентном руководителе. Говорили о его бес-культурии, безграмотности, но больше всего напирали на его грубость. Так чисто бытовая неурядица Сталина с Крупской приобрела политическую окраску. На этой почве оппозиция 20-х годов, прикрываясь письмами Ленина, пыталась скомпрометировать Сталина и отстранить его от должности Генерального секретаря. Однако делегаты XIII съезда партии, а затем и пленум ЦК единогласно высказались за избрание Сталина Генеральным секретарем. Возражал против этой кандидатуры только… Сталин. Он написал заявление о своей отставке. Однако делегаты съезда отклонили его прошение.

Хрущев в своем докладе ловко обошел молчанием все обстоятельства того периода. Он вольно истолковал «Ленинское письмо» съезду и создал впечатление, что впервые знакомит слушателей с этим документом, который Сталин всячески старался скрыть. Из его доклада следовало, что еще Ленин прозорливо предупреждал коммунистов, что Сталин является жестким и грубым человеком, что он… «злоупотребляет властью».

Хрущев охарактеризовал Сталина как убийцу и дал понять, что по его приказу был убит Киров.

– Следует сказать, – говорил Хрущев, – что обстоятельства, связанные с убийством т. Кирова, до сих пор таят в себе много непонятного и загадочного и требуют тщательного расследования. После убийства Кирова руководящие работники Ленинградского НКВД были сняты с работы и подвергнуты очень мягким наказаниям, но в 1937 году были расстреляны. Можно думать, что их расстреляли затем, чтобы замести следы организаторов убийства Кирова.

Вот что по этому поводу говорил Молотов:

– Хрущев намекнул, что Сталин убил Кирова. Кое-кто в это до сих пор верит. Зерно было брошено. Была создана комиссия в 1956 году. Человек 12 разных смотрели много документов, ничего против Сталина не нашли. Я был в этой комиссии. А результаты комиссии не опубликовали. Хрущев отказался это опубликовать – не в его пользу.

К сказанному можно добавить, что заключение комиссии по делу об убийстве Кирова до сих пор не обнародовано и не утверждено. Если раньше этому противился Хрущев, то сейчас возражают его многочисленные сторонники-демократы.

Очень часто Хрущев отрывался от подготовленного текста и тогда он становился неудержимым в очернении Сталина и всей советской истории:

– Ты, Клим, откажись, наконец, от своего вранья об обороне Царицына. Сталин прос… Царицын, как и польский фронт, – орал Хрущев, обращаясь к Ворошилову. – Неужели у тебя, старого и дряхлого человека, не найдется мужества и совести, чтобы рассказать правду, которую ты сам видел и нагло исказил в подлой книжонке «Сталин и Красная Армия»?

Так он орал на человека, вступившего в партию в 1903 году, маршала, дважды Героя Советского Союза и Героя Социалистического труда, боевого участника гражданской и Великой Отечественной войны. Это была речь не главы многомиллионной партии и руководителя великого государства, а взбесившегося маньяка, уверенного в своей безнаказанности.

Хрущев не только оскорблял и унижал легендарного большевика, но и давал понять всем остальным членам Президиума, что не остановится ни перед чем, если они вздумают выступить против него.

То, что говорил Хрущев о Сталине, не вписывалось ни в какие рамки: «…Сталин не знал природы ведения боевых операций;…Сталин все операции планировал по глобусу, возьмет глобус и показывает на нем линию фронта;…Сталин непосредственно вмешивался в ход операций и отдавал приказы, которые нередко не учитывали реальной обстановки на данном участке фронта и которые не могли не вести к колоссальным потерям человеческих жизней»…

Хрущев нагло и грубо извращал факты. Он взвалил всю вину за провал харьковской операции весной 1942 года на Сталина и выгородил себя. Правда же заключается в том, что трагедия случилась по вине Хрущева. Именно он и Тимошенко, командующий Юго-Западным фронтом, выступили с идеей проведения Харьковской операции и неоднократно с этим обращались к Сталину, гарантируя ее успех.

18 мая обстановка на Юго-Западном фронте резко ухудшилась. «Хорошо помню, – писал впоследствии Г. К. Жуков, – что Сталин тогда уже четко выразил Тимошенко свои опасения по поводу успехов противника в районе Краматорска. К вечеру 18 мая состоялся разговор по этому вопросу с членом военного совета Хрущевым, который высказал также соображения, что и командующий Юго-Западным фронтом: опасность со стороны краматорской группировки противника сильно преувеличена, и нет оснований прекращать операцию».

Хрущевская и тимошенковская авантюра стоила разгрома 20 дивизий Красной Армии. Сталин мучительно переживал это поражение и сделал серьезные предупреждения Хрущеву и Тимошенко.

В своем докладе Хрущев все перевернул с ног на голову. Утверждал, что именно он возражал против наступления, а Сталин, не зная положения дел на фронте, настаивал, чтобы они проводили операцию, которая и привела к большим потерям.

Хрущев врал без зазрения совести, а для того, чтобы ему верили, ссылался на маршалов Баграмяна и Василевского, которым незадолго до начала работы съезда пытался навязать свою точку зрения о Сталине, но они отказались ее принять.

– Я отношу Сталина к разряду выдающихся полководцев, – сказал Василевский. – Он был достойным Главнокомандующим.

В таком же духе оценил деятельность Сталина и Баграмян, но это нисколько не смутило Хрущева, который утверждал, что это не его мнение о бездарности Сталина как Верховного Главнокомандующего, а мнение Василевского и Баграмяна. Маршалы сидели в зале, понурив головы. Они не боялись открытых врагов, не раз смотрели смерти в глаза, но растерялись перед хрущевской наглостью и клеветой.

Не дав потрясенным маршалам одуматься, Хрущев перешел к новым разоблачениям Сталина. Он ловко передергивал факты и пытался доказать, что все члены Президиума ЦК могли пострадать, если бы Сталин не умер в марте 1953 года. Избрание на XIX съезде молодых руководящих партийных работников он изобразил как новый коварный замысел Сталина. Хрущев давал понять, что новые выдвиженцы были лишь (чья бы корова мычала) подхалимами и карьеристами, способными лишь восхвалять Сталина. «Можно предположить, – продолжал Хрущев, – что это было намерение в будущем ликвидировать старых членов Политбюро и таким образом скрыть свои постыдные действия, которые мы теперь рассматриваем».

Хрущев старался убедить представителей партийной элиты, что теперь им ничто не угрожает, что он берет их под свою защиту. Фактически с XX съезда начал действовать «принцип ненаказуемости» партийных верхов. Отсюда, видимо, пошло их разложение.

Из его доклада следовало, что пребывание Сталина у власти привело к экономическому и научно-техническому отставанию страны: «Мы не должны забывать, что из-за многочисленных арестов партийных, советских и хозяйственных деятелей многие трудящиеся стали работать неуверенно, проявляли чрезмерную осторожность, стали бояться всех новшеств, бояться своей собственной тени, проявлять меньше инициативы в своей работе».

Это была уже откровенная клевета и на делегатов. Многие из них работали под непосредственным руководством Сталина и не ощущали той боязни и страха, о котором говорил Хрущев, а работали с полной отдачей сил. Страна в годы сталинского правления развивалась такими темпами, о которых при Хрущеве перестали даже мечтать.

Николай Константинович Байбаков, который при жизни Сталина был министром нефтяной промышленности, в мемуарах описал те потрясения, которые испытывали слушатели доклада Хрущева: «Хорошо помню и свидетельствую, что не было тогда в зале ни одного человека, которого этот доклад не потряс, не оглушил… С высокой трибуны падали в зал страшные слова о массовых репрессиях и произволе власти по вине Сталина, который был великим в умах и сердцах многих из сидящих в этом потрясенном зале».

«И все же, – замечал Байбаков, – что-то смутно настораживало – особенно какая-то неестественная, срывающаяся на крик нота, что-то личное, необъяснимая передержка… Пауза… Хрущев жадно пьет воду… Видимо пересохло в горле… Факты мельчали, утрачивая значимость и остроту. Разговор уже шел не о культе, а просто о личности Сталина в жизни и быту. Видно было, что докладчик целеустремленно снижает человеческий облик вождя, которого сам недавно восхвалял. Изображаемый Хрущевым Сталин все же никак не совмещался с тем живым образом, который мне ясно помнится… В докладе Хрущева очевидная и наглая неправда… Человек, возглавивший страну, построивший великое государство, не мог быть сознательным его губителем. Понятно, что, как всякий человек, он не мог не делать ошибок и мог принимать неправильные решения. Никто не застрахован от этого… В сарказме Хрущева сквозила нескрываемая личная ненависть к Сталину. Невольно возникала мысль: это не что иное, как месть Сталину за вынужденное многолетнее подобострастие перед ним».

По логике вещей доклад следовало обсудить, однако Хрущев боялся этого больше всего. Он знал: если делегаты поднимутся на трибуну, ему несдобровать. Не только Василевский и Баграмян уличат его во лжи, но и сотни других делегатов. Поэтому Никита Сергеевич, как говорится, сделал ход конем: он объявил XX съезд закрытым. Делегаты с тяжелым чувством от того, что они услышали, расходились в недоумении.

…Как Хрущев одурачил членов Президиума и практически без их согласия вылез с докладом на трибуну съезда, так оказались одураченными и делегаты съезда, от имени которых хрущевский доклад стал известен во всем мире. Это настоящий и откровенный подлог.

Сон или явь?

Ночь с 31 октября на первое ноября 1961 года выдалась темной, безлунной. Холодный порывистый ветер срывал последние листья с деревьев и бросал их на безлюдные тротуары и площади. Моросил дождь. В такую непогоду мало кто решался выйти из дома. Москвичи, утомившись от дневных забот и хлопот, спали. Однако Никита Сергеевич не спал. Его, как всегда, одолевали мысли о Сталине. При жизни вождя он заботился, как к нему подластиться и угодить, подхалимничал и пресмыкался, а после его смерти думал, как его унизить, чтобы отомстить за собственное угодничество и подхалимаж. Эта ночь была решающей. Накануне он вызвал к себе председателя КГБ Семичастного и между ними состоялся конфиденциальный разговор.

Семичастный был предан Хрущеву. Они вместе работали на Украине, а когда Сталин отозвал Никиту Сергеевича в Москву, он за собой привел и Семичастного.

– Есть спешная и очень тонкая работа, – сказал Никита Сергеевич и сделал длинную паузу.

Семичастный молчал. К таким заданиям ему не привыкать. Все КГБ было связано с «тонкой работой».

– В эту ночь, – сказал Хрущев, – нужно выбросить тело Сталина из Мавзолея.

Семичастный удивленно посмотрел на Никиту Сергеевича.

– Я, может быть, не так выразился, – уточнил Никита Сергеевич, – не выбросить – впрочем, – перебил он сам себя, – я бы его действительно выбросил, а вынести и перезахоронить у кремлевской стены. Место подберешь сам.

Семичастному не понравилось это поручение. Он никогда не занимался вандализмом, но ослушаться своего покровителя не смел.

– Хорошо, Никита Сергеевич, – сказал он, – задание будет выполнено.

– Это еще не все, – продолжил Хрущев, – ты проследи, чтобы ребята с мундира Сталина срезали пуговицы – они из чистого золота, и орденскую планку сняли – она платиновая. Потом принесешь это мне.

Семичастный молчал, а про себя отметил: это уже вандализм с ограблением.

– Это все нужно сделать быстро и аккуратно, – продолжил Никита Сергеевич, – с Мавзолея убрать имя Сталина и оставить только «Ленин». Когда будет все сделано, позвони мне в любое время.

…Теперь Никита Сергеевич не спал и ожидал звонка от Семичастного. Он ворочался с боку на бок в жаркой постели, подымался, подходил к окну и, раздвинув портьеры, долго всматривался в ночную тьму, прислушиваясь к шуму ветра. Стрелки часов показывали, что время перевалило за полночь. «Что они там возятся, – думал Хрущев, – пора бы все закончить».

Он отошел от окна, выпил воды и лег. Долго лежал с открытыми глазами и думал о превратностях судьбы. Совсем недавно Сталин был земным богом. Он дрожал и трепетал перед ним, а сейчас он труп, и этот труп он, Хрущев, выбросит из Мавзолея.

Хрущев всей душой ненавидел Сталина. Он всегда боялся за свою карьеру, за свое троцкистское прошлое, боялся, что Сталин напомнит ему об этом и перестанет доверять. Это был ни с чем не сравнимый страх, заставляющий его подхалимничать, восхвалять Сталина, называя его великим и гениальным вождем… Впрочем, в глубине души Никита Сергеевич был убежден, что Сталин заслуживал этих похвал. Иосиф Виссарионович был для него непостижимым и недосягаемым. Он глубоко вникал во все области и отрасли народного хозяйства. Он обладал чувством предвидения. Сталин помнил имена всех руководителей министерств и даже директоров заводов. В считанные часы мог просмотреть, оценить, внести поправки в важнейшие документы, над которыми сутками, а то и месяцами работал большой коллектив. В то время, когда Хрущев едва успевал прочесть за сутки десяток страниц вышедшей книжной новинки, Сталин ее уже прочел и оценил ее положительные и отрицательные стороны. За один день – Никита Сергеевич это знал достоверно – Сталин, кроме неотложной работы по управлению страной, читал по две-три книги объемом по 400–500 страниц. Хрущеву все это было не под силу. В душе его родились зависть и злость– почему Сталин может все, а он– нет, и он присматривался к Сталину, пытался самому себе доказать, что имеет какие-то преимущества над ним, но не мог. С годами зависть переросла в ненависть.

Но самым большим прегрешением Сталина Хрущев считал трагическое разрешение участи своего сына от первого брака летчика Леонида, попавшего в немецкий плен и, по слухам, сотрудничавшего с фашистами. По приказу Сталина его выкрали наши разведчики, и он должен был предстать перед судом. Ему грозила высшая мера. Когда сообщили об этом Никите Сергеевичу, он позвонил Сталину и попросил принять его по неотложному делу. Хрущев в это время, как член Военного совета, находился на фронте, где обстановка была не совсем благоприятная, но Сталин дал свое согласие на прилет Хрущева в Москву и в тот же день принял его. Вид у Никиты Сергеевича был потерянный и измученный. Чувствовалось, что его терзают внутренние сомнения. После рассказа об обстановке на фронте, Хрущев перешел к главному, ради чего, собственно, и напросился на прием к Верховному Главнокомандующему.

– Дорогой Иосиф Виссарионович… товарищ Сталин… Вы знаете меня многие годы… Вся наша семья безмерно благодарна вам, товарищ Сталин, за то, что однажды Вы оказали нам огромную помощь и душевное облегчение. Сейчас у нас снова страшное горе. Мой сын Леонид снова должен предстать перед судом. Как мне сообщили, ему грозит смертный приговор. Если это случится, то я не знаю, как это переживу… эту трагедию… Вся надежда на Вас… Прошу Вас, помогите… Мой сын виноват, пусть его накажут сурово, но сохраните ему жизнь.

Хрущев плакал, его бил нервный озноб. Сталин слушал молча. Затем сказал:

– Мне очень хотелось бы вам помочь, Никита Сергеевич, но я бессилен это сделать. Однажды я поступился принципами, пошел вам навстречу и просил суд помиловать вашего сына, вторично нарушать законы мне не позволяет моя совесть. В сложившемся положении ничем помочь вам не могу.

У Хрущева оборвалось все внутри. Очевидцы рассказывали, что он пополз к ногам Сталина на коленях. Сталин вызвал Поскребышева и приказал привести Хрущева в чувство. Никиту Сергеевича вынесли из кабинета. Вскоре состоялся военный трибунал, Леонид Хрущев был приговорен к высшей мере – расстрелу.

Сталин, раз к нему обратился Хрущев, вынес вопрос о судьбе бывшего летчика Л.Н. Хрущева на рассмотрение специального заседания Политбюро ЦК партии. Члены Политбюро проголосовали за приговор, который и был приведен в исполнение.

Хрущев, по утверждению Молотова, отказался от сына, но с этого мгновения его мстительная душа не знала покоя. Сразу же после смерти Сталина он приказал арестовать его сына Василия, классного летчика, генерала. Ему предъявили ложное обвинение в растрате и злоупотреблении положением при жизни отца и упрятали в тюрьму, откуда он так и не вышел. Писательница Лина Тархова, со слов дочери Василия Сталина– Надежды, посещавшей отца в тюрьме, рассказывала, что его содержали как обыкновенного уголовника, даже хуже: «В телогрейке, ушанке, руки за спиной. Сзади конвоир, одной рукой поддерживающий ремень карабина, а другой державший палку. Если отец спотыкался (у него были больные ноги), тут же следовал удар прикладом или палкой».

Все годы заключения Василий писал письма власть предержащим, ходатайствуя об освобождении. Получал такие письма и Хрущев, но оставлял их без ответа. Потом пообещал помочь, но при условии, что Василий одобрит его доклад о культе личности. Измученный и истерзанный Василий согласился и тут же написал письмо:

«В Президиум ЦК КПСС. Считаю своим долгом– долгом коммуниста изложить Президиуму ЦК КПСС свое мнение по вопросу культа личности, поднятому на XX съезде КПСС. Сказана правда, вывод справедлив».

Хрущев обрадовался – вот, мол, даже дети отрекаются от Сталина и считают мой доклад справедливым. Однако, обратив внимание на дату и подпись, он взвился. Письмо было датировано 23 февраля 1956 года, а доклад о культе личности он зачитал 25 февраля. Выходило, что Василий одобрил то, чего и сам не знал. Под письмом стояла подпись: Василий Сталин».

– Это какой еще такой Сталин! – закричал Никита Сергеевич. – Заменить ему фамилию!

Послушные тюремщики взяли под козырек. Правда, для приличия спросили у Василия согласия на смену фамилии. Он отказался.

– Я сын Сталина, – сказал он, – и хочу умереть с этой фамилией.

Ему пообещали, что он обязательно умрет, но только под другой фамилией. И тут же вручили паспорт на имя Джугашвили. Это была фамилия отца в детстве и юности. Когда доложили Хрущеву о том, что его задание выполнено, он криво усмехнулся.

– Вот так, дорогой вождь и учитель, – сказал он, – сына за сына. Ты не захотел спасти моего сына, а я твоего сгною в тюрьме.

* * *

Но этого мало, решил Хрущев. Он размышлял, какую еще гадость можно придумать о Сталине, как вдруг увидел, что дверь отворилась и в комнату вошел Иосиф Виссарионович. Он был в сапогах, но ноги его не касались пола. Он бесшумно ходил по комнате, молча поглядывая на

Хрущева. Никита Сергеевич обомлел. Ему стало страшно. Сталин никогда не приходил к нему домой, а здесь… Он бросился ему навстречу… Дорогой Иосиф Виссарионович, я рад… Но тут же замолчал… Сталин живой, а он приказал срезать пуговицы с его мундира. Его парализовал страх. Если Сталин узнает об этом, то он перестанет ему доверять. Он тут же решил все свалить на врагов народа.

– Дорогой Иосиф Виссарионович, я все объясню… Враги народа…

Однако Сталин не дал ему говорить. Он поднял руку и Хрущев замолчал.

– Зачем ты меня оклеветал на XX съезде? – спросил Сталин. – Это подло.

Хрущев стал говорить, что это не он его оклеветал, а Поспелов, который готовил доклад, а он только читал, что ему написали. К тому же все члены Президиума настаивали, чтобы он выступил с таким докладом.

Однако, как показалось Хрущеву, Сталин не слушал его.

– О, подлость! О, подлость! – говорил он, вышагивая по комнате. – Как страшно быть оклеветанным и не иметь возможность сказать хоть одно слово в свою защиту. Страшно… Страшно… Подло… Мерзко… Ты говорил, что я не подготовил страну к войне… Ведь это ложь… Ты же знал, как мы готовились. Зачем же ты врал? Ты все перевернул с ног на голову. Всю свою подлую натуру приписал мне.

Хрущев вдруг ощутил неописуемый ужас и неотвратимое наказание за клевету. Чтобы спасти себя, он стал выкрикивать те самые штампованные фразы, которыми всегда восхвалял Сталина.

– Слава товарищу Сталину, – кричал Никита Сергеевич, – он ведет нас от победы к победе. Он мудрый наш вождь и учитель. Да здравствует товарищ Сталин!

И тут же мелькнула мысль: «А почему я кричу «да здравствует»? Ведь он же умер… Нет Сталин не умер, он живой… Вот он ходит по комнате…»

И опять Хрущеву показалось, что Сталин не слышит его крикливых похвал.

– Почему ты врал, что я планировал военные операции по глобусу? Зачем ты это выдумал?

– Это не я! – вопил Хрущев. – Это Берия мне рассказал. Он враг и я приказал его расстрелять.

И опять Хрущев понял, что Сталин не принял его оправданий.

– Теперь о репрессиях. Ты говорил, что я только и делал, что убивал, убивал, убивал и сажал людей в тюрьмы, что я садист и делал все это ради собственного удовольствия. Какая подлость! Какая мерзость! Какая гнусная ложь! Ведь это ты, Берия, Маленков… составляли расстрельные списки врагов народа и носили мне на подпись… А оказывается вы уничтожали своих конкурентов, претендующих на власть, уничтожали честных коммунистов.

Я вам доверял, а вы… О, лицемеры! О, лицемеры! Как тяжело мне от ваших наветов…

Сталин все так же бесшумно ходил по комнате.

– С разоблачением культа личности у тебя ничего не получилось, – продолжал он, – ты ничего не сказал, кто создавал этот культ и кому он был нужен. Это делал ты, Маленков, Берия… вы на всех перекрестках вопили, какой я великий и гениальный, а теперь мажете меня грязью. На съезде вы должны были осудить не меня, а себя за то, что подхалимничали и создавали культ, которому сами же и поклонялись.

Никите Сергеевичу было страшно. Так бывает страшно только во сне. Когда хочешь убежать от угрожающей опасности и не можешь, хочешь кричать, звать на помощь, но нет голоса, и мечешься, чтобы спастись, но куда ни бросишься – везде натыкаешься на стену. Нет выхода и нет пощады. Хрущев видел и слышал только Сталина. Для него это была смерть.

– Великая беда свершилась, – говорил Сталин, – социализм потерпел поражение. Перечеркнут весь наш героический опыт строительства нового общества. Страна опозорена, опозорен великий советский народ. Подорвана вера в справедливость…

Сталин продолжал ходить по комнате. Он как будто не замечал Хрущева и говорил сам с собой. Но Никита Сергеевич знал, что каждое слово вождя адресовано ему.

– Пройдет совсем немного времени – и ложь XX съезда будет преувеличена в десять, нет– в тысячу, в десятки тысяч раз, и с географической карты мира исчезнет Советский Союз…

Развалится Варшавский договор… Страны Восточной Европы будут послушными Америке и начнут переписывать историю заново, о нас будут говорить не как об освободителях от фашистской Германии, а как об оккупантах. В Советском Союзе будет действовать мощная пятая колонна… Страна развалится на части… Начнется всеобщее разграбление народного достояния… Во всех республиках к власти придут национальные пигмеи и олигархи… Это страшно, страшно, страшно…

Хрущев хотел сказать, что Советский Союз непобедим, что у нас есть атомное оружие и мы всегда… Однако Сталин перебил его.

– Атомное оружие есть, – сказал Сталин, – это я его вам оставил, но атомной войны не будет. Империалисты будут пользоваться другим оружием – твоей ложью. С твоей легкой руки меня превратят в страшного монстра, а нашу страну и построенный нами социализм в исчадие ада, от которого все будут шарахаться и открещиваться. Изменится общественный строй…

Хрущев хотел возмутиться таким пророчеством и сказать, что он этого не допустит. Однако Сталин, подняв руку, упредил его возражения.

– Это будет. Внутренние и внешние враги сделают все, чтобы изменить общественный строй, – повторил он. – Страна окажется в диком капитализме, люди в нищете. Все это произойдет скоро, очень скоро. Тебя нужно судить. Однако это уже не в моей власти. Я покинул земную жизнь. Но тебя осудят потомки. Единственное, что нестерпимо, так это то, что теперь вместе с моим именем будут вспоминать и тебя. Ты приобрел славу Герострата. Ты будешь проклят… За что вы меня убили? Вам мало было той власти, которую имели, и вы хотели больше. Но вы же ничего не умели делать и ничего не понимали ни в политике, ни в экономике… Ты предал меня, советский народ и идею социальной справедливости. Наказание будет в тебе самом. Предателей всегда предают, а убийц постигнет та же участь, что и их жертвы – Берия уже получил свое сполна. Теперь очередь за тобой и Маленковым. Подлость карается на этом и на том свете… Да, вот тебе пуговицы от моего мундира. Ты приказал их срезать…

Хрущев упал на колени перед Сталиным и хотел обнять его ноги. Однако это ему никак не удавалось. Вместо ног была неосязаемая пустота. Сталин направился к выходу. Хрущев вскочил и бросился за ним.

…Он сидел на кровати. В комнате никого не было, а он весь в поту, дрожа от страха, блуждающим взглядом осматривался по сторонам. Хотел позвать жену, но в горле все пересохло, и он не мог пошевелить языком.

Увидев стакан с водой, он вскочил с постели и начал жадно пить. Стало легче.

– Фу ты черт! – выдохнул он. – Померещится же такое.

С минуту он находился в каком-то оцепенении. Звонка он не слышал, но почему-то подошел к телефону и снял трубку.

– Товарищ Хрущев, – докладывал Семичастный, – ваше задание выполнено.

– А что он? – спросил Никита Сергеевич.

– Кто он? – не понял вопроса Семичастный.

– Тебе что, объяснять надо?! – взорвался Хрущев.

– Закопали, – сказал Семичастный.

– Хорошо закопали? – словно не веря Семичастному, спросил Хрущев.

– Хорошо, Никита Сергеевич.

– Где пуговицы? – спросил Хрущев

Семичастный молчал.

– Я спрашиваю, где пуговицы? – опять взвился Никита Сергеевич. – Что ты молчишь, как красная девка?