Текст книги "Книга с местом для свиданий"

41

И тем не менее существовал человек, которому судьбой было назначено сыграть роль надежного свидетеля всего предприятия, затеянного Анасасом Браницей. Роль не только свидетеля, но впоследствии и соучастника. Дело в том, что большеглазая барышня Наталия Димитриевич, единственная дочь владельца книжного магазина «Пеликан», талантливая ученица класса пения преподавателя Паладии Ростовцовой, время от времени заглядывала в магазин своего отца, и очень скоро ее внимание привлек юноша с пушистыми усами и бородкой, одетый для своих лет слишком строго, если не считать подкладки из лионского шелка, с вечно испачканными фиолетовыми чернилами пальцами правой руки. Он, несомненно, был самым лучшим, но и самым требовательным покупателем Гаврилы Димитриевича. Из магазина почти всегда выходил с внушительной пачкой книг, предварительно проведя там несколько часов, заполненных листанием книг и расспросами относительно того, каким образом можно незамедлительно заказать и получить те или иные старые издания, прошлогодние журналы, новые переводы и переложения, о которых он узнавал из опубликованных на прошлой неделе анонсов.

Заметно облысевший от переживаний по поводу разнообразнейших мировых проблем, за которыми он страстно и постоянно следил, пузатый владелец книжной лавки, на вид само воплощение доброты и мягкости, нередко еще на заре заставал сгорбившегося, промокшего или продрогшего молодого человека, который прикуривал новую сигарету от только что выкуренной и ожидал открытия магазина перед спущенными жалюзи из зеленого волнообразного металла под вывеской напротив парка Панчича, в сорока шагах от того дома, который Миша Атанасиевич завещал «своему отечеству».

– Если б я знал, если б я только мог предположить, ведь сегодня утром можно было открыть и пораньше… А я вот заспался, накануне ко мне ну никак сон не шел, а все из-за новой эпидемии холеры в Абиссинии… Читали во вчерашней газете? Нет?! Господи милостивый, сколько ежедневно угасает жизней, сколько погибает людей… Сейчас, сейчас, немножечко терпения, пора мне наконец поменять эти жалюзи, то и дело заедает… – Господин Таврило с видимым усилием крутил ручку, юродивая ось механизма кряхтела, металлический заслон потихоньку полз вверх, за стеклом витрины появлялись переплеты, закрытые и раскрытые книги.

Или же учтивый Димитриевич, несмотря на спустившиеся сумерки, когда наступал час закрывать магазин, дожидался одного только его, тянул время, не желая мешать своему клиенту, и занимался подсчетами, сверял списки заказанной литературы, приводил в порядок бумаги, выравнивал на полках книги и наконец, вынужденный деликатно кашлянуть, вытаскивал карманные часы и вздыхал:

– Простите, что беспокою вас, но пора закрывать… У моей жены, знаете ли, устойчивая привычка не садиться без меня за ужин… Она говорит, что у нее каждый кусок в горле застревает… Еще раз, прошу прощения, и спокойной ночи… Приятной ночи вам, господин Браница!

Так что не было ничего странного ни в том, что она обратила внимание на этого постоянного покупателя, ни в том, что заметила необычную широту его интересов, а интересовало его буквально все и вся. Наталия внимательно и с удивлением наблюдала за непредсказуемой спиралью движения молодого человека от стеллажа к стеллажу – от детской литературы, изданной в прославленных сериях библиотеки «Ласточка» до логарифмических таблиц и учебников для политехнических факультетов; от скромных сборников начинающих поэтов до манифестов, обращений и открытых писем зенитистов Любомира Мицича и Бранко Вэ Полянского и фундаментальных произведений признанных национальных бардов; от популярной беллетристики, с которой так приятно коротать время на отдыхе, на скамейке в курортном парке и в приемной у врача до капитальных собраний сочинений издательства «Задруга» в синеватых переплетах, толстых томов научных докладов или же брошюр с отдельными сообщениями по всевозможным специальностям всех отделений Сербской королевской академии; от номерных оттисков гербов из «Стематографин» Христофора Жефаровича до фальшивых родословных, которые так или иначе выводили происхождение своего заказчика из прямого родства не только с героями Первого восстания против турок, но и со средневековыми вельможами, а то и с персонажами Ветхого и Нового заветов; от школьных прописей до образцов каллиграфии Орфелина; от новых сборников для любителей пословиц и загадок до этнографических исследований Веселина Чайкановича; от нотных тетрадей с шлягерами-однодневками до грамматик всех возможных языков… Барышня исподтишка разглядывала вышеупомянутого Анастаса Браницу, и несмотря на то, что все увиденное ею только подтверждало сложившееся в городе мнение о нем как о большом чудаке, такая репутация вызывала у нее внутренний протест. И не оттого только, что она, как и ее мать, была упряма и ее воспитание не позволяло ей принимать на веру чужое мнение, а оттого, что где-то в самых глубинах ее сознания зарождалось предположение, что это результат какой-то грубой ошибки, недоразумения, что до сих пор никто и никогда толком не постарался понять этого человека с некоторыми странностями. Воспользовавшись занятостью отца, она однажды подошла к нему и предложила помочь. А продолжением стало то, что она все чаще и чаще оказывалась в «Пеликане», чтобы якобы подменить отца или подсобить ему, ну, а потом получилось так, что именно она, и только она, стала заворачивать книги Анастаса в простую грубую бумагу, и наконец девушка расхрабрилась настолько, что иногда произносила пару слов или прикрепляла к свертку какую-нибудь воздушную украшенную бантиком любезность. Но если уж быть совсем точными, то все началось в тот день, когда она обнаружила в иллюстрированном ежегоднике «Прививка растений» сообщение об одной разновидности поздних садовых трагически-красных роз, которую Анастас давно искал.

– Мне бы хотелось посадить такой куст… – не раз говорил он, правда, никогда не уточняя, где именно.

С того дня Браница обращался за помощью только к ней, и Наталия всегда старалась услужить ему. Сначала, не имея представления о предмете его деятельности и интересов в целом, она просто выполняла просьбы, соглашаясь решать на первый взгляд совершенно лишенные смысла задачи или отвечая на в высшей степени заковыристые вопросы, которые он неожиданно задавал ей. Но каждый раз она встречала его все лучше подготовленной, исполненной решимости догадаться, что же именно руководит действиями молодого человека, напряженно стараясь проникнуть в его мысли, иногда уверенная, что напала на правильный след, а иногда еще более растерянная от новых, неожиданных требований.

– Благодаря медленному движению земной оси роль Полярной звезды каждые несколько веков переходит от одной звезде к другой. Та, по которой мы ориентируемся в настоящее время, выполняет эту функцию приблизительно с начала нашей эры, и так будет продолжаться еще около тысячи лет… – Обнаружила она несколько малоизвестных фактов в тот период, когда он прилежно занимался методами определения того или иного места по отношению к сторонам света.

– Есть подтверждения того, что кроты на всю зиму запасают себе пищу необычным и весьма жестоким способом – они собирают множество дождевых червей, предварительно искалечив их таким образом, чтобы те, потеряв способность передвигаться, при этом не погибли бы, а оставались живыми… – Вместо Анастаса она изучила все, что было написано в только что переведенной и опубликованной книге Альфреда Брэма «Как живут животные» о кротах, прожорливых существах, которых он ненавидел, хотя и сам признавал, что никогда не встречал их вблизи своего дома на Звездаре, до недавнего времени называвшейся Великим Врачаром.

– Под «веджвуд», синие, или красные, «помпея», образцы обивки?! Но это же зависит от вашего вкуса, размеров и назначения комнаты. Я бы вам посоветовала заказать вторые, мне кажется, они более теплые… – разрешила она его колебания, когда он заговорил об этом аспекте интерьера как о жизненно важном вопросе.

И так далее, то одно, то другое. И наконец в мае 1931 года Наталия Димитриевич решилась прямо потребовать у него недвусмысленно ответить, в чем состоит конечная цель столь безграничного читательского интереса:

– Это потому что я пишу… – смутился он, не зная, куда деться от взгляда ее больших глаз, смотревших прямо в его глаза.

– Вы писатель? – Она и не думала оставлять его в покое.

– Можно и так сказать… Точнее, лишь отчасти… Пока я пишу только письма… – Анастас выговорил гораздо больше слов, чем это было ему свойственно.

– Письма?! Какие письма!? Значит, вы состоите в переписке с важными умными людьми, раз вам приходится так основательно готовиться? Так же как наша Анджа Петрович, когда обменивалась письмами с графом Львом Толстым… – Девушка не сдавалась, намереваясь прояснить все до конца.

– Нет, это… как бы вам сказать, это письма личного, интимного характера… – покраснел Анастас.

– О! – покраснела и Наталия, только после этого отступившись от него. – Тогда извините, я совсем не хотела быть неучтивой и заглядывать слишком глубоко…

– Ничего страшного… Честно говоря, мне даже как-то легче стало… – улыбнулся молодой человек, обнаруживший, что разделить с кем-нибудь собственную тайну даже приятно, тем более что большеглазая девушка за книжным прилавком казалась ему именно той особой, которой человек может довериться без всяких задних мыслей.

42

Так Наталия Димитриевич, почти непреднамеренно, проникла в самый дальний, самый сокровенный слой жизни Анастаса Браницы. Правда, сначала догадавшись, а потом и получив подтверждение того, что письма молодого человека обращены к другой женщине, она ощутила, как в ней зашевелилась ревность. Однако, несмотря на это, по мере того как она становилась все более посвященным свидетелем любви Анастаса, она все меньше и меньше могла сопротивляться чувству расположения к этому человеку, который всю свою жизнь отдал тому, чтобы столь безоглядно и вместе с тем деликатно любить и только любить. И вот наконец, когда получилось так, что он полностью открыл перед ней ту область, которую описывал ночи напролет, когда, воспользовавшись тем, что Гаврило Димитриевич поехал в Врнце, на лечение сернистыми лекарственными водами (беспокойство за все человечество теперь вызывало у него и нарушения пищеварения), Анастас принес в книжный магазин «Пеликан» одно из своих писем и потребовал от Наталии искренне высказать свое мнение о нем, когда она впервые оказалась на таком близком расстоянии от него, что почувствовала смешанный запах растрепанного табака и медовых сот, когда прочла несколько трогательных страниц… она отложила их, с огромным трудом удержавшись от того, чтобы не сообщить, как она его…

– И? – спросил он испуганно, неправильно истолковав то, что она крепко зажмурилась.

– И?! – она оттягивала момент, когда ей все-таки придется раскрыть глаза, потому что понимала, как больно будет ей видеть этого мужчину, который должен остаться для нее только знакомым, самое большее – другом.

– И как вам это кажется? Будь вы той девушкой, вам бы понравилось? – набросился на нее с вопросами Анастас.

– Я думаю… я думаю… – лихорадочно заметалась Наталия Димитриевич, не зная, что сказать, чтобы не обнаружить, насколько углубилась осознанная ею невозможность возврата к не столь опасным чувствам. – Я думаю, что это очень хорошее письмо.

– Правда? – обрадовался он, словно дитя. – Судя по всему, и ей бывает приятно читать их… Но я всякий раз сомневаюсь, боюсь… Она приучена к великой французской литературе… Знаете ли, Рабле, Мольер, Гюго, Стендаль, Флобер, Мопассан, не говоря уже о поэтическом Парнасе, Де Нервалл, Готье, Маларме, Верлен, Рембо, Бодлер, Арто…

– Но ведь это книги, написанные для всех нас. Для читателей вообще. А вы пишете, творите, для нее одной…

– Да, в один прекрасный день это станет эпистолярным романом, в котором мы с ней вне пределов времени и истории, не отягощенные излишними событиями, свободные от всего, что человеку не так уж и нужно, станем единственными читателями и героями…

– Понимаю, роман только для вас двоих… Вилла прекрасна, по надписи на фронтоне видно, что она названа ее именем… Сад еще прекраснее… Правда, его портят кроты… – Наталия старалась обойти суть дела стороной.

– Проклятые землевредители, никак не могу от них избавиться! Теперь вам ясно кое-что из того, чем я интересовался раньше… – с жаром заговорил Анастас, объясняя ей все, что он еще намеревался сделать, описать, каким образом передать силу впечатлений от восходов и заходов солнца, от отражения небесного свода и пузыря луны в пруду, как довести до совершенства каждую травинку на круглых клумбах, каждую веточку подстриженных шарами буксовых кустов, каждый угол своего дома.

– Я попробую помочь вам справиться с кротами… – Наталия попыталась сосредоточиться на чем-нибудь, что не казалось бы ей слишком обидным.

Вот таким образом мадемуазель Наталия Димитриевич оказалась в ситуации, когда ей приходится жить между одной и другой любовью. Одной своей, никогда не высказанной. И второй – его, о которой в каждом из писем говорилось и в длину, и в ширину и которые Анастас Браница приносил ей посмотреть и посоветоваться, в каком направлении продвигаться дальше и как разрешить те или иные сомнения.

Так она и продолжала жить, стараясь ничем не выдать свою любовь, зная, что случись такое, и она в тот же миг навсегда потеряет его.

Так она и продолжала жить, вынужденная постоянно читать о его любви, более того – поддерживать его, когда эта любовь начинала становиться для него утомительной.

– А не слишком ли все это нереально, я бы сказал, преувеличенно? Ведь все-таки мы с ней никогда не виделись по-настоящему, лицом к лицу. Вы думаете, она действительно понимает мои побуждения? Может быть, мне следует быть более открытым, более конкретным? По-сербски она, конечно, говорит хорошо, но все-таки по рождению она француженка, вот я и думаю, вдруг она все-таки не вполне понимает тонкости нашего с вами родного языка… – забеспокоился Анастас после того, как Натали Увиль однажды не заметила какую-то деталь, которую он ради нее доводил до совершенства несколько бессонных ночей.

– Не надо мучиться, чувства, о которых вы пишете, все и всегда понимают одинаково, независимо от разницы в языках… – успокаивала его Наталия Димитриевич, страдавшая от собственного волнения.

– Весь день мы провели в музыкальном салоне, и, хотя окна оставались закрытыми, арфа сама играла одну мелодию, которую раньше я никогда не слышал, и она была такой страстной, что, казалось, повыскакивают колки и полопаются струны… – прибежал он в другой раз, запыхавшись и с трудом переводя дыхание, чтобы сообщить ей, как проходило последнее совместное чтение.

– Это из-за вашей внутренней дрожи. Мелодии именно так и возникают, из совпадающего трепетания чувств… – она вслух радовалась его гармонии, пытаясь задушить в себе собственную, раздирающую ее какофонию.

43

О следах пастельных карандашей, которые она все чаще замечала на его рубашке, он мог и не рассказывать. По тому, насколько они приумножались, можно было догадаться обо всем. Подтверждение она нашла весной 1932 года, когда, не выдержав, решила посмотреть на свою соперницу вблизи. (Возможно, она тайно надеялась, что не встретит ее, что та, другая, девушка просто не существует, что она выдумана, что на самом деле он просто постоянно себе ее воображает.) Зная день и час, назначенный для передачи нового письма, дочь книготорговца Гаврилы Димитриевича чуть не столкнулась с Натали Увиль на улице Князя Михаила у входа в Французско-сербскую библиотеку. Мадемуазель в сопровождении полной дамы как раз выходила оттуда в прекрасном настроении, крепко сжимая в руках какой-то роман, в котором, конечно же, было спрятано обращение к ней таинственного любовника. Наталии Димитриевич хватило одного мгновения, чтобы заметить на верхней пуговице ее платья крошечную точку фиолетовых чернил, тех самых чернил, которыми он всегда выводил буквы, тех самых чернил, которыми всегда были испачканы подушечки большого и указательного пальцев его правой руки.

– Мадемуазель, s'il vous plait, не желаете ли войти? – обратился к ней смотритель библиотеки, симпатичный человечек в пенсне на кончике носа, который только что проводил двух француженок и теперь придерживал открытую дверь для Наталии, любезно приглашая ее внутрь.

– Нет-нет, благодарю, как-нибудь в другой раз… – обернулась к нему девушка и устремилась по улице Князя Михаила вслед за иностранками.

Она стыдилась своего поступка, но тем не менее продолжала идти за ними на расстоянии всего нескольких шагов. Та из них, что была старше и гораздо крупнее, постоянно о чем-то болтала, уродуя свой звучный язык надменными гримасами, поминутно останавливаясь перед витринами модных магазинов главной столичной улицы только для того, чтобы вынести короткий и недвусмысленный приговор:

– Посмотрите только на эти так называемые отрезы!

– А эти модели?!

– Это настолько… это passe!

Подопечная ее не слушала, и хотя она шла рядом с мадам Дидье, но на самом деле спешила вслед за своими мыслями, с нетерпением ожидая того момента, когда сможет остаться одна в доме, который они снимали на Сеняке, и развернуть письмо, где уже ждет ее Анастас Браница. Да, дело обстоит именно так, с болью заключила Наталия Димитриевич, пока они неторопливо двигались в сторону улицы Теразие…

Центральное белградское плато, которое представляла собой эта улица, было заполнено праздными гуляющими, пронзительными гудками автомобилей, треньканьем трамваев, гамом детей вокруг падающей воды фонтана Князя Милоша, выкриками продавцов свежих бубликов, сладких пирожков и лотерейных билетов «Государственного общества по проведению лотерей»…

– Покупайте лотерейные билеты! Каждый билет – это надежда на успех до дня розыгрыша!

Мы с ней примерно одного возраста. У нас одно имя. Совершенно по-женски она сравнивала ее и свою красоту. Однако красота сама по себе не существует, она зависит от того, кто и как ее воспринимает…

На улице было тесно от перешептываний и шушуканья по поводу шляпы с гигантскими страусовыми перьями, принадлежащей любовнице пожилого председателя Кассационного суда, которая только что с шиком прокатила в коляске, от звяканья мелочи, подаваемой нищим, от несмолкавшего гомона торгующих и торгующихся оптовиков и торговцев из провинции…

– Значит, договорились, по четыре дуката за тюк хлопка, включая доставку. Такое дело следует отметить. Может, пропустим по рюмочке возле «Москвы»?

Даже будь они близнецами, это не помогло бы. Анастас Браница смотрел только на Натали Увиль, хотя на самом деле никогда не видел ее. Наталию Димитриевич же он просто не замечал, хотя ежедневно мог отражаться в ее глазах…

Улица была заполнена нетерпеливыми пощелкиваниями пальцами, доносившимися с террасы гостиницы «Москва», которыми подзывали прилизанных официантов в черных жилетках и длинных белых фартуках, тостами за только что заключенные сделки, произносившимися с поднятыми бокалами, в которых кипела смесь свежей содовой и холодной малиновой настойки из стоявших на подносе бутылок, постукиванием домино о мраморные столики…

– Вы видели сейчас эту бесстыжую в страусовых перьях? Какая наглость! Потаскуха! И не стесняется показываться перед порядочными людьми!

Они удалялись в сторону Старого дворца. Тут ничего не поделаешь, подумала она и скользнула вниз от Теразие к недостроенному зданию Скупщины…

Да и что можно было поделать! Только оставить все так, как есть, помогать ему с источниками и литературой, поддерживать его намерения, читать первые варианты писем и стараться справиться со своей неразделенной любовью. Или же от всего отказаться, укрыться в своей девичьей комнате в большой родительской квартире на улице Пальмотича, продолжать брать уроки оперного пения и не появляться в «Пеликане», или попросить его ходить за книгами к Геце Кону или к Цвияновичу, безразлично куда, только бы с ним больше не встречаться. Других вариантов не было.

– Я буду и дальше любить его… – вот что осталось на поверхности, когда все улеглось.

– Я буду и дальше любить его, – вырвалось у нее в ту пятницу 1932 года.

– Я буду и дальше любить его! – повторила она вечером себе в подушку громко, торжественным тоном, будто клялась самой себе навечно и во веки веков.

На следующее утро она сообщила отцу и матери, что больше не хочет ходить на занятия в класс госпожи Ростовцевой. Они были разочарованы, но переубеждать свою дочь не стали, согласившись с ее желанием в дальнейшем посвятить себя работе в книжном магазине. Говорят, что преподавательница, старуха Ростовцева, узнав, что талантливая ученица покинула ее, вздохнула;

Eto tak… Dve l'ubovi vmeste nikak ni mogut…