Текст книги "Книга с местом для свиданий"

62

Возможно, появление Стонов ускорило замедленное течение событий. Значит, какие-то экземпляры романа Анастаса Браницы еще остались. Трое беженцев тоже поселились в детально описанном доме, и куда бы они ни направлялись, за ними следовала огромная тень. Разумеется, та пара, о которой я уже упоминал, безо всякого восторга наблюдала, то есть читала все это. Должно быть, поэтому вскоре они решили привести человека, который в соответствии с их требованиями сделает нужные им исправления, переделает то, что есть, и превратит их двоих в единственных хозяев этого имения.

– Я нашел одного студента, говорят очень способного, он внештатно работает редактором и корректором и согласен исполнить все и не болтать лишнего, начнем с фронтона… – слышал я, как они договаривались.

Однако всего за несколько часов до прибытия молодого человека совершенно неожиданно появилась она, Наталия Димитриевич, с огромным багажом, достойным кругосветного путешествия, в обществе некой Елены, компаньонки для совместного чтения. Сгорбленная, ссохшаяся, с морщинистым лицом, выпирающими суставами, она казалась попавшей в безжалостные тиски постоянно накатывающего прошлого и остановившегося будущего, будущего, которое не имело возможности развиваться, распространяться дальше. Но над всем этим по-прежнему светились ее большие спокойно-зеленые глаза, увеличенные стеклами очков. Конечно, прожитые годы оставили следы и на мне, я сгорбился, кожа моя до последней поры пропиталась свинцовой бледностью, скорее всего я больше почти не походил на того юношу, каким был пятьдесят лет назад, но моя любовь оставалась неизменной. Я старался читать рядом с ней, строку за строкой, останавливаясь там, где останавливалась она.

– Порог! – компаньонка помогала ей идти, двигалась она неуверенно, было очевидно, что не помнит многих слов.

– Трава, обычная свежескошенная трава… – Уже в первый день девушка вывела Наталию в французский сад, как раз в тот момент, когда я заканчивал восстановление перголы, уничтоженной варварскими действиями того самого непомерно усердного студента.

– Господи, а я ведь по-прежнему помню этот трагически красный цвет розы, – сказала она спокойно и потом заглянула мне в лицо. – А вы… Не могу вспомнить… Мы с вами раньше встречались…

– Не знаю… Возможно… – промычал я, впервые увидев свое отражение в ее глазах. – Я, знаете, Сретен… Покимица… Смотрю за садом…

– Это так чудесно с вашей стороны… Спасибо вам… Спасибо… – прошептала она, а меня пронзил такой стыд, что не осталось сил рассказать ей, кто действительно стоит перед ней.

Восьмое чтение

В котором речь идет

о еще одной облачной ночи,

но, к счастью, и о полнолунии

внутри книги,

о том, как готовят

постную долму,

о страдательном залоге,

о струнах,

настолько чувствительных,

что их звучание может нарушить даже

сквозняк,

изменение температуры

или настроение,

потом

об обмане собственной тени,

о предчувствии,

скрытом в куске порфира,

о неприятном разговоре с

редактором

и об окончательном сличении текстов.

63

В воскресенье Адам Лозанич несколько раз менял свои планы, он то и дело прерывал работу над романом, то собираясь выйти из дома, то снова возвращаясь к переплетенной в сафьян книге. Нет, на этот раз дело было не в желании увидеться в реальности с Еленой, Покимицей или каким-то другим читателем. Рядом с девушкой он провел большую часть вчерашнего дня, составляя ей компанию во время прогулок с госпожой Наталией Димитриевич. Действительно, после смерти профессора Тиосавлевича старая дама оказалась здесь одетой в траур, на ней была шляпа с почти непрозрачной черной вуалью, ее болезненная забывчивость усугубилась, или, может быть, это темная вуаль мешала все более бессвязным словам Наталии пробиться к собеседникам. Вместе с ее компаньонкой Адам пытался помочь ей восполнить нехватку воспоминаний, стараясь сделать для нее не только что-нибудь полезное, но и приятное, например, попытаться снова выманить музыку из расстроенных многолетним сквозняком струн. Хотя у него и не было особого таланта, хотя он никогда раньше не держал в руках ни одного музыкального инструмента, молодой человек долго возился с колками, то натягивая, то отпуская струны, проверяя гармонию тонов легким поглаживанием струн подушечками пальцев, правда без особого успеха, пока случайно не открыл тайну творчества. А все произошло в один момент, просто и слаженно, – вздыхая над арфой, Адам встал и распахнул ближайшее окно, восточный ветер проник в комнату и начал осторожно перебирать струны, госпожа Наталия Димитриевич неожиданно подняла голову и после целого дня молчания прошептала:

– Сен-Санc, «Фантазия для арфы».

– Вы что-то сказали? – вздрогнула девушка.

– Я говорю, «Фантазия для арфы»… Камиля Сен-Санса… Я это когда-то слушала… Если не ошибаюсь, в «Манеже»… Еще в детстве… Должно быть, отец меня водил… Это было блестящее выступление… Госпожи Николь Анки-Кастеран, профессора музыкальной школы имени Станковича… Во второй части концерта в сопровождении Оркестра королевской гвардии исполнялись произведения… – взволнованно продолжала старая дама.

– Как?! Вы уверены?! То есть, я имею в виду, вы твердо уверены, что это та самая «Фантазия»?… – спросил молодой человек.

– Тсс… – послышалось из-под вуали старой дамы. – Тише… Слушайте, отдайтесь звукам… И все само станет вам ясно…

Арфа продолжала звучать. Елена и Адам то распахивали настежь, то лишь приоткрывали то одно, то другое, а то и сразу несколько окон музыкального салона, раздвигали или сдвигали гардины, ветер то струился беспрепятственно, то парусом вздувал занавески и таким образом виртуозно касался десятков струн стройного инструмента, свивая нежные композиции, а Наталия Димитриевич узнавала названия коротких произведений, объясняла транскрипции, комментировала технику исполнения и состав оркестра.

– Форе, «Эмпромти»… Словно только что слушала… «Арабеска» Дебюсси… Берлиоз… Пиерне… Милоевич… Бинички… А эта импровизация мне неизвестна… Надо бы ее записать… А то так и погибнет… – комментировала она отдельные произведения, судя по всему, безошибочно, хотя, как аплодируют, она забыла и после каждого исполнения приподнимала руки в черных нитяных перчатках, но ее ладони никак не могли найти друг друга, и вскоре она отказалась от этих попыток, на темной вуали появилось влажное пятно, должно быть, под ней она горько расплакалась.

Похоже, что музыка сломала Адама Лозанича. В воскресенье вечером явился заказчик и сел абзац за абзацем сравнивать, какую работу проделал молодой редактор. Требовавшихся и выполненных исправлений было гораздо больше, чем в предшествующие дни, это была и по-другому расставленная мебель в салоне, и ничем не оправданная новая стена, которая теперь непонятно зачем перегораживала столовую на два тесных помещения, и целый каталог личных вещей и одежды новых «владельцев», добавленных в шкафы, сундуки, комоды и ночные столики, и, кроме того, по всему тексту, от первых и до последних слов, где упоминался цвет фасада здания виллы, прилагательное «светло-темно-желтый» заменено на общепринятый «пепельно-серый». Исправлений было очень много, но молодой человек особенно гордился именно арфой, он еще раз открыл окно, чтобы доказать заказчику, что она может играть, и занавески от соприкосновения с впущенным ветром снова безудержно затрепетали, а стройный инструмент издал гармоничные звуки.

– Да кто вас просил тратить на это время?! Впредь строго следуйте нашим договоренностям. Делайте только то, что вам сказали. Здесь я все равно планировал нечто совершенно другое. Музыкальный салон нам не нужен. Завтра уберите арфу, делайте с ней все, что вам угодно, а кроме того, раз павильон наконец-то освободился, займитесь им… – холодно распорядился заказчик.

– Да… Разумеется… Я понял… – утвердительно кивал Адам, все больше склоняясь к реализации замысла, который не давал ему покоя целый день, а в голове его болезненно стучало, отдаваясь во лбу и затылке: «Завтра уберите арфу! Завтра уберите арфу!»

Поэтому в воскресенье вечером, когда встреча закончилась, он отправился за бумагой и долго блуждал по Белграду в поисках открытого магазина, дойдя так до самой Славии, где наконец такой и обнаружил. Он был шириной не больше входной двери и казался втиснутым между фасадами двух соседних зданий. И только по пути домой Адам вспомнил, что магазинчик назывался «Удачная покупка». Он тут же ринулся назад, но не смог найти ничего похожего. И если бы в руках у него не было всего несколько минут назад купленной общей тетради, если бы он явственно не помнил звяканья колокольчика на двери, внутреннего помещения, расширявшегося вглубь наподобие воронки, и пожилого продавца, словно удивленного его появлением, если бы перед глазами у него не стояло, как тот медленно потянулся к полке с разномастным товаром и вытащил именно эту тетрадь, стерев с ее обложки пыль, если бы он не обнаружил в кармане пару давно вышедших из обращения монет, полученных им в качестве сдачи, он мог бы согласиться с тем, что все это плод фантазии. Спросить было не у кого, редкие прохожие, казалось, и сами ищут эту давно исчезнувшую мелочную лавку.

Это только укрепило его решимость. Вопреки недвусмысленному требованию не делать во время работы никаких записей, он решил по ходу дела записать кое-что из встреченного им в многосмысленном романе Анастаса С. Браницы. Несмотря на опасность потерять щедро оплачиваемую работу. Несмотря ни на что. Спасти хотя бы арфу. Пусть он не знает нот, но можно хотя бы переписать названия произведений, которые он слушал со старой дамой и девушкой. Сохранить какие-то следы загадочным образом исчезнувших находок профессора Тиосавлевича, несчастных Стонов или рецептов кухарки Златаны. Сохранить свидетельства истории Анастаса и немногие известные ему факты из жизни Наталии Димитриевич. И конечно же, написать о Елене. О ней особо. Например, описать прозрачность ее ночной рубашки. Пусть даже одной-единственной фразой.

Фраза могла бы звучать так: «В дверях несколько лучей света запуталось в Елениной ночной рубашке, сделав прозрачной ткань, скрывавшую силуэт ее длинных ног», – шептал он себе под нос, возвращаясь в свою мансарду.

Слишком уж много накопилось загадочных событий. Не мешает некоторые из них занести на бумагу. А потом сравнить. Чтобы понимать, что к чему. Да и всех деталей ему, конечно же, не упомнить. Вообще-то, ему лучше всего удавалось подготовиться к экзаменам тогда, когда, читая книга, он из каждой что-нибудь выписывал, иногда одно-единственное слово могло потом потянуть за собой в памяти целые страницы. Сейчас он чувствовал необходимость записать все, что с ним произошло. Или привиделось. И он, будь что будет, взялся за дело, для начала сунув купленную тетрадь за пояс своих изношенных джинсов и прикрыв выпущенной наружу рубашкой. Точнее говоря, он взялся за дело не сразу, а сперва погасил в комнате свет, придвинул стол к окну, положил переплетенную в сафьян книгу на колени и стал ждать, когда все заснут и повсюду установится ночь – и здесь, и там.

64

Дождь кончился, потом опять пошел, стрелки часов показывали десять, последние посетители нехотя покидали закусочную «Наше море», продавец сувениров перестал сколачивать рамки около одиннадцати, полчаса спустя какая-то пара совершенно несоразмерного возраста, поддерживая друг друга, попросила приюта в гостинице «Астория», ближе к полуночи улица Милована Миловановича, вниз от Балканской, потонула в тишине, теперь любые шаги можно было услышать издалека. Адам понадеялся, что и там, в романе, все успокоилось.

Хорошо еще, что он уже изучил извилистую дорожку к вилле и что над ней светил полный круг луны, потому что там уличное освещение было настолько слабым, что, даже сидя у окна, трудно было бы что-то понять. А тут, на свет, бивший из раскрытой книги, слетелись откуда-то надоедливые мошки, сад дышал сгустившимися темными красками, но многое было видно очень хорошо. Осторожно, стараясь ничем не выдать свое присутствие, не наступить на какую-нибудь скандальную ветку, не споткнуться о кротовью нору, не наткнуться на надменного павлина, который разгуливал здесь несколько дней назад, не вызвать шуршания белого гравия, которым была посыпана дельта дорожек французского парка, используя крик совы для маскировки каждого нового шага, молодой человек буквально прокрался к дому, обогнув его от главного входа, который оказался закрыт, до задней двери со двора.

Через все еще запотевшее окно кухни он увидел вспыхивавшие последними огоньками угли в плите и кухарку Златану, которая, согнувшись и прильнув щекой к сложенным на столе рукам, спала праведным сном в окружении бесчисленных мисок и груд овощей, время от времени что-то произнося, так же громко, как она переспрашивала и наяву, или сочно причмокивая и цокая языком, словно пробуя свои лакомства:

– Для постненькой долмы запарить листья блитвы, пока не станут мягкими! Так, такушки!

– Добавим в рисовую начинку по вкусу молотых грецких орехов и маленькую, малюсенькую щепотку перчика! Каждую долмушечку завернуть и в рядок положить!

– Как закипит, на каждом десятом «буль!» встряхнуть кастрюлю, чтоб не прилипло к донышку!

Конечно, она его услышать не могла, более того, сейчас он убедился в том, что Златана вообще никогда не выходила из своей кухни. Молодой человек открыл дверь и на цыпочках прошел мимо кухарки, а потом по узкому коридору проник в главный холл виллы. За спиной у него слышалось, как Златана корит кого-то во сне:

– Убери руки! Потерпи! Еще не готово! Нельзя!

Да, внутри здания почти ничего не видно, ему потребовалось время, чтобы глаза привыкли к темноте, чтобы он смог совместить очертания мебели и других вещей с тем, что запомнил из предыдущих чтений, с воспоминаниями о том, где что находилось. В те первые несколько мгновений он не двигался, опасаясь споткнуться обо что-нибудь, прислушивался, у него было такое ощущение что уши его увеличиваются в размере, ловят каждый звук, каждый шорох, издаваемый переставленной деревянной мебелью, которая словно хочет, чтобы ее вернули на прежнее место, каждый скрип рассохшегося паркета, каждое потрескивание глазури на вещицах из фарфора, каждый удар собственного сердца и даже шуршание настоящего времени, ссыпающегося на времена прошедшие… Да, кроме всего прочего, он чувствовал, что наверху не спал кто-то еще. Может, несчастное семейство с тенью, а может, Покимица или старая дама Наталия, а может, это Елена повторяла правила английского языка. Осторожно, пробуя ступеньку за ступенькой, Адам поднялся по лестнице. Наверху было несколько дверей. Трое, и все закрытые. Из-за одной слышалось тяжелое дыхание нескольких человек, там наверняка спали Стоны. Из-за второй не было слышно ничего, правда Покимица был человеком тихим, и часто его присутствие нельзя было доказать ничем другим, кроме неприятного чувства, что кто-то внимательно контролирует каждое твое движение. Разговор доносился из-за третьей двери, над порогом подрагивал лежащий стебелек света свечи, без труда можно было догадаться, какой голос принадлежит Наталии Димитриевич, а какой – Елене, ее компаньонке.

– Прошу вас, не переутомляйтесь, ложитесь, отдыхайте, уже поздно.

– Не могу заснуть… Уже пробовала считать от одного до темноты… Нет, пока я не скажу вам, что мне пришло в голову, пусть даже это будут мои последние слова… Вы не замечаете, как он на вас смотрит… Часами сидит уставившись на страницу, ждет, когда вы к нему подойдете… Вы, дорогая моя, нравитесь ему… Другого объяснения нет…

– Вы преувеличиваете.

– Прекратите… И без очков ясно, вам это тоже нравится… Вам это приятно…

– Ну, хорошо, согласна, мне не неприятно.

– А зачем вы тогда так держитесь… Не избегайте его… Он такой человек, на взгляд которого можно опереться… Детка, это не так уж мало… Это все… Это любовь… Бог заботится о том, чтобы завтра вам, как это говорится, не пожалеть… Елена, если ему удалось увидеть вас здесь, то как же он будет смотреть на вас там… Ну вот, теперь пообещайте мне, что завтра вы не спрячете руки, когда он на ваши руки… Когда он на ваши руки…

– Посмотрит? Госпожа Наталия, вам опять стало хуже, ложитесь, надо отдохнуть.

– Нет, пока вы мне не пообещаете… Нет, пусть даже мне придется пальцами держать себе веки открытыми…

– Обещаю, только ложитесь.

– Значит, так… Договорились… Закутайте меня… И обязательно разверните сетку от комаров… Если я во сне что-нибудь буду говорить, завтра мне расскажете… И не скрывайте от меня, если это будет разговор со святой Параскевой… Я знаю, конец близок, пора исповедаться…

– Хорошо, хорошо, не беспокойтесь…

Шлепнулись на пол тапки. Послышалось шуршание постельного белья. Потом кто-то дунул на свечу, колеблющийся стебелек света увял. И потом – продолжительная тишина. А потом Елена начала шепотом повторять выученное. Адам не смел пошевельнуться, в его ушах звучали слова девушки, подтвердившей старой даме, что его взгляды ей нравятся, что они ей приятны.

– Страдательный залог. Passive Voice. Страдательный залог могут иметь только переходные глаголы. Страдательный залог означает, что подлежащее не совершает действия, а действие, которое мы выражаем глаголом, совершается над подлежащим. The boy was beaten to death (Мальчик избит до смерти). Активное предложение можно превратить в пассивное, если поставить глагол в страдательный залог, в результате чего предмет активного предложения становится подлежащим пассивного, а перед подлежащим активного предложения ставится предлог by. Активное предложение: I wrote this letter (Я написал это письмо). Пассивное предложение: This letter was written by me (Письмо было написано мною). Непереходные глаголы могут стать… – Голос ее становился все тише и тише, молодой человек спустился по лестнице только после того, как убедился, что девушка заснула.

65

Благодаря изобилию высоких окон видимость в музыкальном салоне была вполне приличной. Он выбрал один из расставленных полукругом стульев, поставил его возле стройного музыкального инструмента, вытащил из-за пояса тетрадь и стал записывать все, что можно было сказать об арфе, все, что он видел своими глазами и что узнал от госпожи Наталии, как можно подробнее. Так как ему было нечем ее измерить, он встал и сравнил ее со своим ростом. Около ста восьмидесяти сантиметров. Имеет форму треугольной рамы. Небольшое основание или пьедестал для педалей, словно создатели арфы веками стремились к тому, чтобы она была как можно меньше связана с земным, как можно меньше с ним соприкасалась. От основания, совершенно вертикально росла полая внутри колонна, богато украшенная растительным орнаментом, особенно вокруг вершины, которая называлась головой и была сделана в стиле коринфских колонн. Под углом к колонне тянулся резонатор, закругленный снизу и изготовленный, судя по тому, как он выглядел, из палисандра, с пятью прорезями, отдушинами. Верхняя часть резонатора, дека, была из елового дерева, а от ее центра шла узкая, с небольшими отверстиями, планочка, через которую проходили струны, натянутые и укрепленные с помощью колков. Но своей поэтической наружностью арфа была обязана в первую очередь шейке, третьей, верхней, стороне, которая соединяла колонну с резонатором, она была изогнутой и напоминала горизонтально лежащую букву S. Через шейку были продеты колки. Одно целое с шейкой составлял мост, в котором находилась верхняя часть механизма, связанная через полость колонны с педалями на подножии. Нажимая на педали или отпуская их, можно было с помощью системы из десятка медных колесиков извлечь из струн по три тона разной высоты. Основная настройка арфы осуществляется по диатоническому Цесдуру. Если все педали находятся в среднем положении, получается Це-дур, в нижнем – Цис-дур. Комбинация различных положений отдельных педалей может дать любую другую гамму, кроме хроматической. Диапазон тонов арфы составляет шесть с половиной октав. Общее число струн сорок восемь. Все ц-струны красного цвета, а все ф-струны синие. Одиннадцать самых нижних и одновременно самых длинных, басовых струн имеют шелковую основу, обмотанную серебряной нитью. Остальные струны сделаны из кишок и очень чувствительны, они легко лопаются, расстроить их может даже сквозняк, подъем или падение температуры воздуха, резкая смена настроения играющего на инструменте…

Вот так, торопливо лепя слова, записывал Адам Лозанич, и арфа занимала страницу за страницей текста, ночь проходила, в тишине слышался лишь шорох кончика карандаша по бумаге, да время от времени, когда молодой человек глубоко вдыхал или выдыхал воздух, раздавалось трепетание густо натянутых струн инструмента…

И наконец настал момент выразить словами самое невыразимое – музыку. Адам принялся открывать окна, руководствуясь исключительно интуицией, сначала осторожно, чтобы не слишком натянулись или ослабли струны, чтобы они не запутались. А потом, как и объясняла ему госпожа Наталия Димитриевич, подчинил свои действия движениям ветра. Описывал их как слитные, более быстрые или медленные глиссандо. Как компактные аккорды в коротком, быстром звучании, называемом arpeggiato. И другие аккорды, в которых тона звучат одновременно, резко, stappato. И тихие, лирические флажолеты. Остановку вибрирования струны непосредственно после резкого касания ее, в результате чего возникают стаккато-тона. Lascair vibrare, если нужно, чтобы одна или несколько струн свободно дозвучали до конца, до своего естественного умолкания. Способ извлечения звуков bisbigliando, то есть попеременными касаниями, создающими эффект мягкого шепота. И непосредственно, совсем рядом с резонатором, alla cassa, когда звуки своей остротой напоминают звучание чембала. Затем con sordino, короткий, шуршащий тон, получившийся тогда, когда ветер вплел в струны принесенную откуда-то полоску бумаги. Timpanato, полными, резкими ударами по группе струн, дававшее хриплый звук, похожий на звук тимпана…

Часть складывалась с частью, композиция с композицией. Медленно. Арфа отклонялась назад и, конечно, упала бы, если бы ветер не подставлял плечо, если бы у него не было искусных рук. У него были мягкие подушечки пальцев, у него были ногти, которыми он мог вцепиться в бешенстве, мог причинить боль, оторвать, выдрать из сердцевины, он умел ласково сплетать пальцы, нежно перебирать, на мгновение многозначительно останавливаться, а потом снова приниматься неутомимо веять, он умел накрыть одним движением один тон, как ладонью накрывают бабочку, и тут же из-под ладони, как по волшебству, вылетает сотня других… Музыка становилась все более полной. Автор романа, Анастас Браница, мастерски рассчитал размеры помещения, в котором должна была звучать музыка, все углы, потолок и стены, все было на службе законов акустики, но прекраснее всего, яснее всего слышна была она где-то в другом месте, должно быть, там, где находилась душа юноши…

Адам Лозанич не знал названий всех композиций, которые он слушал в ту ночь в книге, полной лунного света и восточного ветра. Он не умел низать ноту за нотой, так что ему оставалось лишь записывать в тетрадь свои чувства при каждом новом соотношении открытых и закрытых оконных створок. Он утешал себя тем, что так все-таки сможет хотя бы приблизительно передать музыку. Сколько же всего пришлось проделать здесь Анастасу Бранице, если Адам с одним только словом «арфа» бьется уже несколько часов, всего лишь переписывая отдельные фрагменты…

По мере приближения рассвета ветер словно привлекал к своему музицированию на арфе и другие инструменты – с разных сторон слышался зов кларнета, мрачный фагот, низкие звуки рога, а то вдруг вступал экзотический гобой, духовые звучали все слаженнее и мощнее, в них вплетался и человеческий голос, со стороны реки доносилось журчание рояля, а на самой утренней заре, когда в саду начали пробуждаться птицы, звуки переросли в настоящий концерт для флейты и арфы, похожий на вдохновенные композиции Моцарта…

Возродившийся день нес с собой новую радость, но и новые тревоги. Было опасно оставаться на этом месте, здесь в любой момент мог кто-нибудь появиться и обнаружить его. И все-таки он сумел кое-что сделать, кое-что спас, утешал себя Адам Лозанич, пряча тетрадь под выпущенную поверх джинсов рубашку, а потом, как и было ему приказано, изъял из переплетенного в сафьян романа всякое упоминание об арфе. Музыкальный салон оглох. Солнце от рассвета передвигалось к утру, молодой человек подумал, что нет смысла так ненадолго возвращаться в свою комнатушку, и, решив отдохнуть тут же, на месте, свернулся калачом прямо на голом полу.