Текст книги "Продажные твари"

Паша ходил чернее тучи, Кудрин вообще слег, не исключено – на нервной почве давление взмыло под небеса.

Тем временем Марьяна ощущала острый, сильно нервирующий цейтнот. Кудрину с большим трудом удалось добиться в прокуратуре санкции на продление срока задержания Сони до десяти дней, поскольку ничего, кроме факта совместного проживания с предполагаемым убийцей, на нее, по существу, и не было: 110-я статья Уголовно-процессуального кодекса притягивалась за уши. Ведь сожительствовать с убийцей у нас не возбраняется, если только не доказать, что ты содействовал или хотя бы был посвящен в планы преступника. А чем тут докажешь? Нет преступника, нет состава преступления. Только ее знакомство с Миклухой как косвенная улика. В прокуратуре приняли ее с ба-альшой натяжкой. Но продлили до 24 октября. Хоть на том спасибо.

Криминальные репортеры докопались. Олег Олегович Дымков прочел в заметке имя «любовницы и пособницы неуловимого убийцы, а может быть и заказчицы этих жутких преступлений». Теперь он понял, почему в последнее время стал беспокоиться, паниковать, почему назначил встречу Грине: интуиция. Не удивительно, что она обострилась именно сейчас, накануне избавления от прежней обрыдлой жизни.

«Боже мой, все понятно! Кутепова! Вот оно что! Стало быть, Миклуха бабушку раздавил, внучку развратил, а спустя годы занялся ею всерьез. Интересно, давно ли? А, не важно! Другое важно: там не просто трах-тарарах между ними был. Там любовь, ревность, деньги, серьезные отношения. И он что-то трепанул, проболтался. А я – то, козел старый, расслабился, фотографии ему вернул. Она? Такое и в голову прийти не могло. Отношения. А там, где они, – там расслабленность, потеря бдительности, вино, лирика, и – развязываются языки. Даже такой верный, надежный, по уши замазанный, как Миклуха, мог ляпнуть? Не хочется верить, но – мог! Столько лет молчал, а тут…

Дымкову стало страшно. Намного страшнее, чем тогда, после того разговора по мобильному, потому как теперь его содержание и все последующее проступило с отчетливостью огромных кровавых букв на белой стене.

Нет, так оставлять нельзя.

Он снова попросил Гриню о встрече. Игорь Тимофеевич явился, как всегда, минута в минуту.

Марьяна поняла, что ничего не добьется от Сони, если не придумает нечто из ряда вон выходящее. Оставалось всего три законом отпущенных дня. «Ее душу надо вскрыть, как нарыв», – сформулировала для себя Залесская, понимая, что звучит пошло. Тем не менее…

С помощью унылого руководителя следственной группы Паши Суздалева и его гипертонического начальника Андрея Ивановича, приговоренного врачами к домашнему режиму, Марьяна добилась выездного следственного действия, хотя назначенный Соне адвокат возражал, ссылаясь на ее статус задержанной: она имела полное право отказаться. Адвокату число и адрес не назвали – пошли на «беспредел». Утром 20 октября автозак с двумя милиционерами, Марьяной и безучастно – покорной гражданкой Кутеповой, задержанной по подозрению в пособничестве убийце, подъехал к дому № 32 по улице Бурмистрова, где проживал покойный Миклачев Анатолий Зотович.

Он действительно мог бы пересидеть в глубокой тайге, даже в зимней, хоть месяц. Но не в этот раз. Кадык уходил по дуге, вырываясь из широкого сектора облавы. Он понимал, что охват не может быть больше тридцати, ну сорока километров – где им столько народу собрать за короткий срок? Отойдя от ручья, он перешел на бег и совершил вполне рядовой для него марш-бросок на пятьдесят километров, почти не останавливаясь. Он бежал на юго-восток, пока не прикинул, что пора, и свернул на север, в направлении к магистрали. Его подгонял инстинкт выживания, но мысли о ней треножили, выкачивали энергию. Он отгонял их как мог, сжимая кулаки до боли в фалангах пальцев. Конечной целью был Славянск, железнодорожный вокзал, ячейка автоматической камеры хранения, где ждал последний на этом этапе маскарадный костюм и деньги. Но и она где-то там, в городе. Возможно в тюрьме. Он не знал, чего больше хотелось ему сейчас: уйти от погони, выжить, раствориться на просторах России или сделать невозможное – проникнуть в ментовское логово и задать только один вопрос: почему? В его сознании не укладывалось, как она могла сбежать после всего, что было между ними, как она решилась предать на взлете его любви, после того, что сделал, при ежеминутной готовности сделать для нее что угодно, убить кого угодно, увезти в какие угодно края.

Сука! Он любил суку, а она воспользовалась. Это понятно. Другое непонятно: как жить без нее, зачем?

Соня вышла из машины, «ассистируемая» двумя милиционерами. Марьяна, ехавшая следом, припарковалась и тотчас убедилась, что затеяла поездку не зря. Чуть только Соня узнала дом, она с криком рванулась назад к автозаку. Ребята от неожиданности едва успели прихватить ее. Соня Марьяна? подошла и, заглушая истеричные возгласы женщины, что есть мочи заорала: «Дура, он ждет тебя там!» Это подействовало шокирующе: Соня смолкла, в страхе уставилась на Залесскую, словно ребенок, перед которым нарисовалось чудовище.

– Что?!

– Он ждет. Пойдем, все поймешь, – уже спокойно и буднично произнесла Марьяна, повернулась и пошла, не оглядываясь, к подъезду. Это была импровизация, но сам метод Марьяне был хорошо известен: внезапный переход от реальности к мистике. Несколько прохожих, ставших невольными свидетелями сцены, в недоумении и испуге наблюдали за происходящим.

Они поднялись на третий этаж, Марьяна обзвонила соседей и нашли двух понятых, при них вскрыли все еще опечатанную дверь.

В прихожей Марьяна стащила с женщины куртку, буквально втолкнула в комнату, попросив сопровождающих остаться за входной дверью. Соня вновь впала в сомнамбулическое состояние, покорно дала усадить себя в кресло, не отрывала взгляда от фотографии бывшего хозяина квартиры. С нее молодой красавец Толик Миклачев, голый по пояс, с сигаретой в зубах, позировал на фоне какой-то речки, зеленой травы и живописных холмов на горизонте.

Соня вперилась в фото так, что мир явно перестал для нее существовать. По застывшему лицу текли слезы.

Марьяна молча наблюдала за ней, не торопясь начать разговор.

– Где он? – вдруг произнесла Соня. Это были первые слова, которые Марьяна услышала от нее с момента задержания.

– Он похоронен на Деснянском кладбище, – тихо ответила Марьяна. – Там его могила, а здесь еще живет его дух. Он здесь. Он видит вас, слышит вас… Он хочет понять, за что…

Внезапно Соня дернула головой в сторону Марьяны, и та увидела перед собой абсолютно другую женщину. Поразительная метаморфоза: мокрые от слез глаза злобно посмеивались, в такой же презрительной усмешке растянулись губы…

– Ладно, тетя, хорош мистику гнать, – вдруг выпалила она вызывающе громко и засмеялась так, что у Марьяны по спине аж холодок прошел. – Чего от меня хотите? Я никого не убивала, ничего не знаю. Я простая, честная проститутка. Кто платит, тому даю. Вот и он платил, а я давала. И этот, с которым в тайгу ушла, тоже платил. Деньги кончились, я сбежала – все, конец разговора.

Марьяна поняла, что «мистику гнать» и впрямь бесполезно. Это сработало один раз, на внезапности. Надо переходить от метафизики к понятиям житейским и простым.

– Да, Соня, ты права. Не знаю, кто тебя надоумил, может быть, адвокат, но… ты права. Пока нам нечего тебе предъявить. Миклуха мертв (при слове «Миклуха» Соня вздрогнула и в недоумении поглядела на Залесскую), двое его коллег тоже, твой Николай, или как там его на самом деле, в бегах. Допустим, мы его поймаем…

– Это вряд ли! – со злобной язвительностью перебила Соня, рукавом вытирая мокрое лицо.

– Допустим, поймаем. Сдается мне, что он и под пыткой тебя не выдаст. По той простой причине, что любит. Иначе не потащил бы тебя в тайгу, а убил бы, как Голышеву, р-раз, ребром ладони по горлу, и привет. Ну а если не поймаем или случайно прикончим при задержании, тебе вообще не о чем тревожиться. Соучастие не докажешь, заказные убийства не докажешь, триста шестнадцатую статью – укрывательство преступлений – и то вряд ли пришьешь. Поздравляю тебя, Софья Кутепова, со скорым освобождением. Дня через три снова пойдешь на любимую панель, или к Анжеле Рубеновне на поклон, или к Леньке Дурику, чтоб пристроил. С головой окунешься в привычное блядство. Жить-то надо! Только вот что, милая моя: жить ты по-прежнему не сможешь. Грехи не отпустят, Миклуха не даст. Воспоминания о нем не позволят. (Обе повернули голову к портрету.) Пока ты свою тайну держишь в себе, пока ты камень с души не снимешь – будешь мучиться, страдать, метаться, – Марьяна сделала паузу. – И я вместе с тобой.

Соня потрясенно взглянула на Марьяну, и та поняла, что «момент истины» близок.

– Он что, и тебя?.. Изумленная этой догадкой, Соня даже привстала со стула и подалась вперед, словно пытаясь заново всмотреться в лицо этой странной женщины-следователя, зачем-то влезающей к ней в душу, в память, в мозги.

– Считай, что да. – Марьяна говорила искренно. – Я не спала с ним и не была знакома, но то, что сумела узнать за последние месяцы, не дает покоя. Поверь, Соня, это не простое бабское любопытство и не только профессиональный интерес, хоть я и психолог по образованию и по службе. Но в его поведении, в его отношениях с женщинами, и прежде всего, с тобой, есть загадка. Я это понимаю, чувствую, меня это достает, выводит из себя, не дает жить нормально, как и тебе. Вот что, Соня! Мы наедине. Нас никто не слышит. У меня никакой записывающей техники нет – можешь обыскать. И ничего в этой комнате предварительно не устанавливали, никаких жучков – даю тебе слово, клянусь здоровьем родителей. Твой рассказ к делу не подошьешь. Но мы с тобой должны освободиться. Помоги мне и себе. Прошу тебя. Что между вами случилось? За что ты убила его, Соня? И Голышеву и Лейкинда, – за что?

Уже на подходе к трассе Кадык скомандовал себе: «Отставить!» Он плохо просчитал степень риска. Не с мальчиками в салочки играет. Те, кто сумел вычислить его по «копейке», по полной напрягли всю линейную ментуру, агентов, теток по магазинам и вокзальным кассам и всех, кого могли. И сами рыщут. Целая орава пялится в лица прохожих и держит нос по ветру. И прохожие небезопасны, нагляделись на фотороботы развешенные, в телевизоре, небось, тоже полюбовались. «Торопишься. Нужна пауза. Нужна хотя бы неделя. Значит, запасной вариант».

«Запасным вариантом» был заброшенный, хлипкий деревянный барак как раз на южной, подходящей ему сейчас окраине Славянска, в полукилометре от железной дороги. А от железки до лесной опушки километр по полю. В бараке обитали бомжи. Когда Кадык присматривал это место, их было четверо. Годится!

К исходу ночи Кадык добежал до того места у края леса, откуда надо было пересечь поле почти напрямик. И тут опять повалил спасительный снег. Везет.

Уже на подходе он разглядел свет, пробивавшийся в щели между бревен. Внутри жгли костер. Он обошел вокруг, толкнулся в подобие двери. Открылась. Вокруг едва тлеющего костерка вповалку спали трое существ в невообразимом тряпье, мало походившие на людей. Он их за людей и не держал. Он убил поочередно всех короткими ударами по сонной артерии и оттащил тела в дальний угол. Похоронную церемонию решил отложить на завтра – он устал и должен был поспать часа три-четыре.

Прошло еще десять дней. «Николай Викторович» сгинул в тайге, и дальнейший масштабный розыск был невозможен. Мобилизовывать армейские подразделения и своры обученных овчарок никто не станет.

Разумеется, и Паша Суздалев не готов предложить начальству ничего такого, что ускорило бы поиск. Он это прекрасно понимал, переживал, теребил ребят из областной ГИБДД и управления внутренних дел на предмет неусыпной бдительности на дорогах, вокзалах, в аэропортах, но… Время шло, наслаивались другие дела, людей не хватало, объект, как оборотень, мог поменять свой облик и на этот раз – словом, Паша с небывалой для себя досадой осознавал, что только исключительный случай поможет ликвидировать столь тяжкий и громкий висяк.

Он ни секунды не надеялся на результат допроса этой Сони – собственно говоря, чем она могла помочь? Максимум – расколоться, что была соучастницей. И что? Просто наивно предполагать, что этот волчара выболтал ей нечто такое, чего нет ни в одной из проверенных баз данных по области и в центре. А там нет ничего. Нет такого человека, нет такого паспорта, нет такого воинского билета – все туфта, подделка, притом – высшего качества. И отпечатков таких нет. Призрак, мираж… Марьянка завелась с этой девицей, на что-то надеется? Смешно. Если та продолжит играть в молчанку, предъявить нечего. Ва-аще!

В этот вечер Паша зол был еще и потому, что каким-то непостижимым образом пробило гидропривод у его любимой и надежной «хонды». И как назло именно сегодня он должен был переться к одинокой тетке в райцентр Синицыно, привезти ей, болезной, лекарство, какое только в Славянске и продавалось. С тех пор как сел за руль, Паша не признавал общественного транспорта, тем более электричек с их вечной грязью, запахом перегара и чеснока да еще, боже упаси, необходимостью стоять всю дорогу, держась за воздух и чувствовать, как по спине то и дело елозят протискивающиеся пассажиры.

Но то ли представления его об электричках устарели, то ли направление и время оказались удачными, но сидел он в довольно теплом и чистом вагоне, не то чтобы пустом, но свободное местечко с краю скамейки нашлось, он расслабился даже и готов был вздремнуть, благо дорога занимала без малого полтора часа. Угнетала мысль, что завтра ранним утром на обратном пути в Славянск он таки нюхнет народных подмышек и поболтается в вагоне, как говно в проруби, но это завтра… А к полуночи, когда доберется, благодарная тетка покормит вкусно (умеет!), нальет рюмашку и уложит на старомодно мягкой перине под тяжелым ватным одеялом.

Он закрыл глаза, но хлопнувшая дверь тамбура заставил приподнять веки. В вагон вошел высокий человек в черных очках, потертой камуфляжной куртке с поднятым воротом и в видавших виды темно-синих ватных штанах. На ногах черные кроссовки не по сезону. Он был острижен под ноль, темная щетина густо покрывала щеки. За спиной древний рюкзак цвета хаки. В одной руке палка – поводырь, которой водил туда-сюда по проходу, в другой шапка– ушанка, куда просил подать «ради Христа слепенькому, бывшему защитнику родины».

Паша снова прикрыл глаза, мельком подумав о том, как обидно не верить таким попрошайкам, коих развелось до черта, работают на хозяина и бизнесом этим подрывают последнюю веру людей в какие-то святые ценности прошлого. «Здоровенный такой, не старый еще, неужели военкомат не мог позаботиться?! Сволочи они все – таки! Ладно, дам. Ему процент перепадет или хоть покормят». Он открыл глаза и полез в карман в тот самый момент, когда слепой получал свое «Христа ради» монеткой от сидящей напротив сердобольной старушки. Паша заглянул на дно шапки – сколько набрал: необъяснимое, праздное любопытство. Там валялось несколько жалких монет. Взгляд остановился на большой красной руке, державшей ушанку. Профессиональный глаз человека, увлекавшегося когда-то боевыми искусствами, заприметил внушительную, мясистую фактуру ребра ладони. Такие набивают долго, годами. Такими доску сантиметров в десять, как щепку, перешибают. Серьезный когда-то был мужчина!

В этот момент слепой получил от бабки мелочь, сделал шаг вперед и повел палкой вправо, как бы нащупывая проход. Нога Паши чуть выступала за линию скамеек. Он хотел, было отдернуть ее, чтобы слепой палкой не задел или не споткнулся, чего доброго. Но палка волшебно прервала движение, замерла сантиметрах в пяти от Пашиного башмака, словно сама была зрячей и поостереглась обеспокоить.

«Вот так слепой!» – отметил про себя Паша, выудил из кармана пятидесятирублевую купюру и мягко, не касаясь шапки, бросил на дно. При этом еще раз, уже почти в упор поглядел на ребро ладони, а потом и на второе, не менее грозное.

Что-то щелкнуло внутри, и рефлекторно перехватило дыхание. Так у Паши бывало всегда в предчувствии открытия или опасности.

«Спасибо, браток!» – хрипловатым низким голосом поблагодарил слепой и протянул руку с шапкой к Пашиным соседям. Те не отреагировали. Зато мысленно отреагировал Паша:

«Стоп! Почему «браток»? Откуда знаешь, что мужчина? Я молчал. Как почувствовал купюру? А зрячая палка… Да ты сам зрячий! Таких много, работают под слепых. Но опыта нет. Увидел пятьдесят, столько редко дают. Поблагодарил в порыве. Руки каратиста. Ребра ладоней. Высокий. Линия скул? Похоже. Форма ушей? Похоже. Рост? Очень похоже. Борода не выбрита, голова бритая. Зачем, почему? Вшей боится? Зачем в холод голова бритая? Спокойно, Паша, только спокойно…»

Слепой уже продвинулся к следующей скамье, оставалось еще две, и он перейдет в другой вагон. Паша мысленно еще раз напомнил себе, с кем он, возможно, имеет дело. Словно желая заправить шарф поглубже под кожаную куртку, он просунул руку до подвешенной сбоку кобуры, аккуратно отстегнул ее и поставил пушку на боевой взвод. При этом громко кашлянул, чтобы «помочь» поезду заглушить щелчок затвора. Посмотрел на часы, потом в темное окно, зевнул, поставил сумку на колени, расстегнул молнию, словно собираясь что-то оттуда достать, застегнул снова. На самом деле, если не считать подготовки пистолета, он машинально производил какие-то действия, лихорадочно выстраивая план.

«Вдруг не он? Ничего страшного. Извинимся. Остановка минут через пять, станция Белая. Если он – выходить не будет. Точно едет до конечной, до Торовска. Там узловая. Скорые поезда на запад и на восток. Где брать? Здесь, в тамбуре, шандарахнуть сзади пистолетом по затылку и связать. А если не он? Неприятности, позор, скандал: слепого покалечил. Позвонить дежурному в Славянск. Дать приметы. Пусть встречают в Торовске на платформе. Я сзади, страхую. Брать резко, жестко, человека три минимум. Предупредить, что вооружен. Наверняка вооружен. Если не он, по крайней мере башку не разобью неизвестно кому. Там возьмем. Если что – извините, бывает… Компенсируем как-нибудь. Решил. А вдруг раньше выйдет? Вдруг меняет электрички, страхуется. Он же ас, не забывай… Вообще-то и я не пальцем деланный. Тоже могу досочку перебить и шею сломать. Но надо наверняка, а вокруг люди. Так, до Торовска еще четыре остановки. Сейчас моя-Синицино, потом короткий перегон и – Поляны, потом еще короткий и Ленино, и конечная – Торовск. Впереди два вагона. Вряд ли назад пойдет попрошайничать. В первом засядет, а потом? Выйдет до конечной или нет? Отставить. Решаем так: курю в тамбуре, слежу, продвигаюсь во второй, мимо него, дальше в первый. Оттуда контролирую. Если выходит до конечной – буду брать сам. Если в Торовске – прозвоню, они успеют подготовиться. Заметано».

Паша услыхал, как открылась и захлопнулась дверь вагона. Дотсчитал до десяти, встал, доставая сигареты, медленно пошел к тамбуру. Открыл дверь.

Взгляд направо, налево. Слева у двери вагона стоял слепой, курил. Паша решился. Он щелкнул зажигалкой, со вкусом затянулся и встал напротив слепого, по другую сторону двери. Они были одни.

«Все к черту! Играю сам и сейчас!»

– Хорошо, я тебе расскажу, – с тихой обреченностью произнесла Соня. – Мне уже наплевать. Его не вернешь, ничего не вернешь. Жить я все равно не хочу, надоело. Он меня уничтожил. Только… убери его!

Марьяна встала, чтобы снять фото со стены.

– Нет, стой, не надо, пусть висит. Пускай слушает…

– Ну вот, – мягко, с улыбкой упрекнула Залесская. – Теперь сама в мистику ударилась.

– Это случилось давно, когда мы жили в Козловске, мне тогда было четырнадцать. Он на машине ехал, случайно задавил мою бабушку, которую я очень любила. Бабушка меня вырастила, а мать пила по-черному. Суд его не посадил, приговорил условно и штраф большой, тысяч не помню сколько. Он сам приходил, деньги приносил частями, мать расписки давала и сразу пропивала все подчистую. А когда последний раз приперся, поняла, что кончилась малина. Они вместе выпивали, она меня позвала, уговорили с ними… Чуть не насильно влили, а потом я сама рискнула. Сколько девчонке было надо! Запьянела, они меня уложили, а потом сговорились. Мать меня через несколько дней упросила потерпеть, пока он меня поласкает, а за это денег пообещала на новые джинсы и мороженного до отвала – я мороженное очень люблю. Так началось. Тебе подробно рассказывать, как он меня совращал, или детали опустим?

– Конечно, не надо.

– Он меня всему обучал, потом приятеля привел, потом еще одного. Все платили, у меня деньги появились, мне понравилось покупать, что хочу. Пить научилась потихоньку, потом курить. А знаешь, зачем он меня под других подкладывал? Чтобы себя обезопасить. Если бы мать протрезвела в какой-то момент и решила бы его шантажировать, мол, совращение несовершеннолетней, гони бабки, а то заложу, – у него отмазка была бы: табунами к ней ходили, а я так, к матери, деньги отдавал и помогал чем мог, чтобы вину загладить. Мразь! Он ведь на суде каялся, рубаху на себе рвал… Получается, судью убедил. Только я в это не верю. Подмазали судью. У Толика отец был мент. Нашли ходы. Если бы этот судья Дымков посадил его, у меня вся жизнь могла бы иначе сложиться, понимаешь?

– Понимаю, Соня, понимаю…

– Вот и все. А потом он уехал в Славянск. А я стала нормальной, квалифицированной блядью. Причем осторожной. По подворотням, как ты понимаешь, не шаталась и на дорогах себя не предлагала. Школу закончила, там догадывались, но вела – то я себя хорошо, училась прилично, особенно по литературе. Я ведь девушка начитанная, до сих пор без этого не могу.

– Что же было дальше?

– А дальше неинтересно до конца прошлого года. В ноябре как-то вечером в клубе работала, гляжу – он. Сидел один, выпивал, приглядывал, видно… А мне что – я и подошла. Любопытно стало, как отреагирует, узнает ли.

– Узнал?

– Не сразу. Все-таки девять лет прошло. Но я напомнила, он быстро прозрел. И вижу – интерес ко мне проявляет. А мне что: работа есть работа. Даже, честно говоря, захотелось с ним… Вспомнила, как тогда на нем училась, и захотелось. Не знаю, чего больше: то ли показать, чего достигла в искусстве доставлять удовольствие, то ли просто его захотела, хорошенького такого. Ко мне в апартаменты, которые нам с девицей одной снимали, он ехать отказался, повез к себе, сюда. Здесь все и началось…

Соня опять замкнулась, задрожала всем телом, рыдание выплеснулось, вырвалось, и попытки Марьяны успокоить (обняла ее, гладила по спине, шептала на ухо как ребенку «ну-ну, не надо, все хорошо, все прошло!») долго ни к чему не приводили. Наконец Соня, всхлипывая, пришла в себя.

– Так что началось, Сонечка?

– Что? Сперва – знакомство. Новое знакомство мое со старым знакомым. Понимаешь, в постели был уже совсем не тот похотливый, поспешный, слюнявый молодой развратник. Он даже не стал раздевать меня. Так, слегка. Он подпоил и шептал. Шептал всякое… Такое, от чего я вдруг завелась непривычно сильно. Я себя-то знала. Думала, что знала. Я редко всерьез заводилась. Для профессии это вредно. Быстро износишься, в расход пойдешь. Сдерживалась, научилась имитировать, концерты устраивать клиентам такие, что какой-нибудь хмырек старенький-вяленький от меня уходил половым гигантом, безжалостным таким насильником, сексуальным гангстером. А тут… Я хотела раздеться – не давал. Только шепот, и руки его касались всяких мест через одежду, и губы у лица, возле ушей, целовали шею…

Марьяна почувствовала, что девушка сейчас опять сорвется, и буднично-спокойными словами слегка притушила эмоции Сони, хотя сама слегка разволновалась. Та смогла продолжить.

– Он так и не взял меня в тот вечер, так и не раздел. Словами и руками довел до конца, я закричала. И так это было сильно, что заорала я довольно громко. Но чувствовала все равно какую-то неудовлетворенность. Чувствовала, что, если бы все было до конца, как положено, я испытала бы сильней, намного сильней. Он расплатился и назначил встречу через неделю. Так вот, поверишь, я себе всю неделю места не находила. Мечтала о нем как ненормальная. Пыталась понять, что со мною. И поняла, что две проблемы сразу: секса хотела с ним и только с ним и еще… влюбилась в него по уши, словно романтическая девочка, с первого взгляда. Но взгляд-то был далеко не первый. Просто он стал другим, совсем другим… Он меня словно загипнотизировал, заворожил. Я его хотела, как хотят уколоться, о нем как о дозе мечтала, хотя еще не было с ним ничего нормального с детства, можно сказать.

– И что же дальше, Соня? – без нажима спросила Залесская, отметив про себя удивительное совпадение: покойная Голышева в своей исповеди тоже сравнивала свои ощущения от секса с Миклухой с наркозависимостью, с жаждой дозы.

– А дальше три встречи подряд он доводил меня до исступления, колдовал надо мной, использовал свои приемы, которые только он знал. Я кончала без него, от себя, каждый раз все сильней и чуть сознание не теряла, но он сам так в меня и не вошел. Хотя мог в любой момент, и я умоляла, я выла, я унижалась… И знаешь почему? Потому что я предвидела, что если он войдет, будет еще что-то, несравненно более мощное и яркое, что-то вообще запредельное. А на четвертую встречу, когда я решила не приходить больше, но не смогла, пришла, и уже отчаялась просить, требовать, злиться, проклинать его – он это сделал. После долгих ласк он это сделал. Но перед этим еще кое-что сделал. Мне было все равно, я только потом поняла. А тогда… Я так заорала, что стены могли рухнуть, и все соседи сбежаться могли, и милицию вызвать, и сердце могло у меня взорваться, и я вообще не знала, что способна так кричать. Я просто о себе этого не знала.

А потом я как-будто умерла. И лежала как мертвая не знаю сколько. Только ощущала его дыхание и его руку – он гладил меня. А когда я открыла глаза, он улыбался. У него была очень-очень счастливая улыбка. И в тот момент, чуть я пришла в себя, я вспомнила, что он сделал за несколько секунд перед моим…извержением. И тогда я поняла…

Голова слепого была повернута к двери, к мутному стеклу, словно глядел он в него и видел. А за стеклом ночной мрак, редкие огоньки проносились вспять. Появление Паши, щелчок зажигалки не отозвались даже легким движением головы, ни единый мускул на лице не дрогнул. Паша выпустил дым и подчеркнуто бодро и громко спросил, перекрикивая шум колес:

– Что, браток, тяжело приходится? Понимаю. Сам пострелял на Кавказе, побегал по горам, едва жопу унес. А тебя не там случайно?..

– Да нет, – ответил слепой, глубоко затягиваясь, – война ни при чем. Это уже после, на гражданке.

– Да ты что?! – как мог искренне удивился Паша. – Чего ж стряслось – то, если не секрет, конечно? Нет, если не хочешь, не рассказывай. Я понимаю… Про такие дела вспоминать трудно, и кому ж охота? Ты сейчас, на Полянах выходишь или до конца, до Торовска.

– До конечной. Там на вокзале поночую, а с утра назад. Так, брат, и живу…

– И мне до Торовска. Так как же, говоришь, покалечило-то тебя?

– Не в жилу сейчас, браток. Тем более по-сухому. Я про это вспоминаю – душу рвет. Без пол-литра не могу. Если время есть, в Торовске на вокзале кафе всю ночь работает, можем засадить беленькой, если угостишь, – поговорим.

– Нет, не обижайся, брат, – с сожалением протянул Паша, – мне, как приедем, торопиться надо, поздновато уже будет. Ладно, извини, удачи тебе, пойду сяду, покемарю чуток. Я тебе, кстати, полтинник положил, извини, больше не могу, сам сейчас в долгах.

– Да ладно, спасибо тебе, тут пятачка, бывает, на весь вагон не допросишься. Не верят люди. Думают, под слепого работаю, не хотят лохами выглядеть. Да я понимаю… Развелось всяких… На вот, смотри!

С этими словами слепой левой рукою приподнял на секунду темные очки, и Паша содрогнулся, разглядев в смутном свете тамбура сомкнутые, словно сшитые, веки одного глаза и полуприкрытый другой, в щель которого проглядывала полоска пустого глазного яблока.

– Ну бывай. А то, если до Торовска надумаешь, кирнул бы с тобой с удовольствием. Своего брата, который порох нюхал, я чую…

– Ладно, бывай…

Паша вернулся в вагон и сел в тот самый момент, как состав притормозил и докатывался до платформы Синицино, до пункта назначения. Паша напрочь растерял азарт и боевой дух, поскольку подозрения его улетучились ко всем чертям, оставив лишь чувство неловкости и стыда. Именно этот стыд не позволил ему вскочить и, быстро пробежав к противоположному тамбуру, сойти на своей остановке. Как парализовало. Паша знал за собой с детства этот дурацкий комплекс вины перед убогими и калеками, старухами немощными, тем более когда ненароком, случалось, задевал или обижал. Железо гнул, семь особо опасных брал, просто бандитов и шпаны не счесть, трупов повидал – пять моргов не вместят, в Бога не верил, а при виде таких вот простых, искалеченных или беспомощных людей холодок по телу шел и жалость плющила, как деревенскую бабу сердобольную.

Электричка пошла на короткий перегон до Полян, Паша достал из кармана потрепанное расписание, взглянул и убедился, что ждать ему обратного поезда минут пятнадцать – недолго. Но все равно, пока до тетки от платформы дотопаешь – сильно за полночь будет. Телефона у нее нет как назло и даже мобильника, чтобы предупредить. От соседки звонит. «Каменный век. Ладно, так явимся…»

Он посидел еще, поразмышлял о несправедливостях житейских. Подумал, что правильно бы было с этим мужиком кирнуть, дать ему душу отвести. Но куда там! Завтра на работу, опять же тетка… Ему вдруг сильно захотелось добавить слепому, чтобы выпил нормально и не обижался. «Небось, уже и следующий вагон прошерстил потихоньку, теперь в последнем… Пойду дам еще полтинник…»

Он направился к тамбуру, где они стояли десять минут назад, поезд как раз к Полянам подъезжал. Он вошел в тамбур и с удивлением увидел там в одиночестве, в той же позе стоящего слепого. Приблизился, вынул бумажку пятидесятирублевую, сказал: «Слышь, брат, выпить-то с тобой не смогу, на вот, от сердца тебе еще полтинничек, давай там за мое здоровье».

– Ну спасибо! – поблагодарил слепой, повел головой, словно оглядываясь, протянул свободную левую руку в Пашину сторону, в то время как правая рука слегка приподняла палку-посох. Ее концом слепой дотронулся до Пашиной лодыжки, и Судалев ощутил легкий, словно иголочный, укол.

– Купился ты, мент, на братка-то, – сказал слепой, – не прошел проверочку. Лучше бы не смекнул. Ну давай, счастливо, твоя станция, тебе выходить.

Последних слов Паша уже не слышал, потому что был мертв.

Слепой стукнул концом палки о пол, чтобы вогнать в дерево все еще опасно торчавшую конической формы иглу, поспешно, как мог, оставаясь в образе, перешел в следующий вагон и медленно двинулся по проходу с протянутой шапкой, уже не слыша, как там, в тамбуре, тело Паши рухнуло как раз в проем открывавшейся на остановке двери и кто-то входящий с темной платформы, матюгаясь, ухватил пьяного, аккуратно стащил его на перрон, опустил на холодный мокрый асфальт и вошел в поезд, кроя, на чем свет стоит, расплодившихся алкашей.