Текст книги "Продажные твари"

Детская интуиция остра и безошибочна. Они правильно боялись или остерегались одного из самых опасных убийц современной России, одного из самых засекреченных, умелых, образованных, беспощадных диверсантов по кличке Кадык, нашедшего убежище в захолустных Тишарах втайне даже от того единственного человека в стране, которому доверял и который знал о нем все.

Марьяна проснулась с головной болью и мерзким ощущением похмелья. Мелькнувший просвет, замаячивший результат поиска вызвал легкую эйфорию, и она безотчетно последовала совету благодетельницы Веры выпить еще. В конце концов она довела себе до полного соответствия названию клуба, и как она из этой «Пьяной пантеры» добралась до дома, помнила смутно. Отчетливо запечатлела в памяти потную рожу какого-то налакавшегося престарелого рокера, настырно предлагавшего кайфануть и расслабиться.

Она дотащилась до душа и быстро пришла в себя. Настроение поднялось. Через полтора часа они с Пашей докладывали Кудрину.

Паша перечислил оперативные действия сотрудников следственной бригады и архивные изыскания, предпринятые лично им. С упорством, достойным, быть может, лучшего применения, Паша Суздалев продолжал изучать все дела, что вели жертвы в последние годы, допрашивать некоторых фигурантов и клиентов, выискивать новые детали биографий, уточнять особенности характеров, привычки, склонности, странности в поведении Миклачева и партнеров. Он снова дотошно опросил несчастного Севрука, жена которого, конечно, все узнала (как тут не узнать!) и, в довершение всех неприятностей Романа Григорьевича, подала на развод. Он нашел двоих подруг Голышевой, с которыми она познакомилась на занятиях йогой, и клещами выпытывал у них что-то такое, чего сам толком не мог сформулировать – «ну вот какая она была подруга, какой человек, какие черты характера вы могли бы выделить?». Судя по Пашиному удрученному виду, никаких зацепок он не надыбал, ничего конструктивного не узнал и, видно, сам безжалостно резал и кромсал десятки сценариев-версий, непременно рисуемых по ходу допроса его неуемным воображением.

Единственной вопрос, поднимавший эмоциональный тонус его унылого отчета о проделанной работе, был связан с деньгами Миклачева.

– Я все себя спрашиваю, Андрей Иванович, с чего такая щедрость? На счетах, сами помните, не густо. А Лейкинду два «лимона» одолжил и не поморщился. Родственники подали на право наследования, запросы разослали по банкам, на биржу, – без толку. Кроме того, что мы выявили, – ноль. Бумаг никаких в доме не нашли. Где же основные деньги-то? Спрятал. Но вопрос главный – откуда? Деньги нечистые, само собой. Явных бандитов среди клиентов, чтобы большой черный нал отстегивали, не просматривается, я проверял, у ребят из УБОПа консультировался. Крупных предпринимателей по серьезным статьям тоже нет. Средних есть пара – неосторожное обращение и драка с тяжкими телесными. Все больше уголовные дела мелкого и среднего пошиба, автоавария с участием чиновника, взятка небольшая, хулиганство, разбой и все такое прочее. Я, конечно, всех дел отсмотреть не мог, но… Даже если он часто выигрывал и гонорары были нормальные, все равно, при его-то разгульной жизни вряд ли он миллионами мог благодетельствовать коллег и приятелей. Вывод: была другая статья дохода, про которую мы не знаем. Там разгадка, я уверен. Или подсказка к разгадке. Надо копать дальше. Не исключаю сговор с судьями, которым оппонировал, – у адвокатов и судей такая практика в последние десятилетия, как вы знаете, широко распространена. Но поди докажи… Тут у меня затык, Андрей Иванович. Вот все.

– У тебя везде затык, Паша. Плохо дело. Но раз уж ты прицепился к деньгам этого оскопленного Миклухи, доводи до конца. Чем черт не шутит! С судейскими связываться себе дороже, но мы и не будем. Просто изучим. Подними еще раз все доступные дела Миклачева, но не один их отсмотри. Посади рядом какого-нибудь адвоката опытного. Попроси убедительно от имени следственных органов помочь. Пусть анализирует все приговоры с точки зрения их соответствия закону и вмененным статьям. Глядишь, и нащупаешь какую-нибудь тенденцию, систему. Сам не знаю, что это нам даст, но интуитивно не возражаю против такой работы… не в ущерб всей остальной. Продолжай поиск свидетелей и зацепок. Все. Ну, теперь вы, Марьяночка!

Она сидела все эти несколько минут в любимой статичной позе, с «тухлым» взором, обращенным в никуда. Но пришел ее черед, и все изменилось…

– Андрей Иванович, я, кажется, что-то нащупала. Надеюсь, не зря потратила в кабаках казенные средства – отчет представлю. Позвольте без подробностей для экономии времени. Некая то ли администраторша, то ли сутенерша, то ли проститутка в рок-клубе «Пьяная пантера» видела там Миклачева, он же Миклуха, несколько раз с одной и той же девицей. И еще она в курсе, что Миклачева убили. Я узнала вчера, в последний вечер, за полночь. Поэтому больше информации никакой. Кроме имени Анжела и уверенности, что она каждый день там. Как выразился мой источник, она там всегда. Возможно – пустышка. Но это все, что у нас есть по версии «шерше ля фам». Прошу срочно задержать ее и опросить. Лучше у нас. Со своим театром я к ней подступиться уже не могу. Мой персонаж ей засветили. Не дезавуировали, но сценарий отыгран. Готова поехать и участвовать в задержании.

– Мудрено выражаетесь, Марьяна. Объясните!

– Долго, Андрей Иванович. Простите меня и поверьте на слово. Прошу разрешения участвовать в задержании и допросе.

– Хорошо, вы и проведете, я поприсутствую. Как, говорите, зовут?

– Анжела, фамилии не знаю.

Ближе к вечеру Марьяна в сопровождении сотрудника прокуратуры приехала в «Пьяную пантеру». Начали на удачу: Марьяна спросила охранника, где Анжела. Попали…

– Гукасова, что ль? А вам зачем она?

– Коммерческое предложение, – уверенно и строго заявила Марьяна.

– В зале работает.

– Не сочтете за труд познакомить?

– Не могу, на посту. К любому официанту подойдите, вам покажут.

Им указали на пышногрудую армянку лет пятидесяти с высоким черным начесом, огромными глазами навыкате, в черном брючном костюме и с сигаретой во рту. Она сидела за столиком у сцены, где еще только разогревались очередные рокеры или металлисты (Марьяна никогда не стыдилась своего невежества в этой сфере музыкального искусства, поскольку искусством полагала совсем другую музыку).

Они подсели, поздоровались, Марьяна незаметно для окружающих показала удостоверение. На Анжелу это не произвело ни малейшего впечатления. Бровью не повела, выражение лица не изменилось.

Марьяна предельно вежливо и спокойно объяснила причину, по которой хотелось бы попросить у Анжелы…

– …Рубеновны.

– …у Анжелы Рубеновны не более часа для беседы у нас, в следственном комитете.

– Нам надо расспросить вас о человеке, который не раз бывал в вашем клубе. Сразу подчеркиваю, что лично к вам у нас нет никаких претензий и через час-полтора вы сможете вернуться на работу.

Гукасова удивленно пожала плечами, вышла вместе с гостями из клуба, на ходу бросив охраннику: «Вернусь через час», и безропотно села в машину.

Марьяна слукавила насчет часа. В управлении их уже поджидал компьютерный дизайнер, готовый создать очередной фоторобот.

Федору Пилюжному пришлось ждать недолго. Каких-то четыре дня. На пятый ему позвонили и предложили забрать готовый заказ по конкретному адресу. Объяснили дорогу.

Он подъехал, с трудом разыскав нужные повороты. Территория бывшего склада военной амуниции, ныне дожидавшаяся коммерческой застройки в состоянии дикой заброшенности, захламленности и запустения, как нельзя лучше подходила для конфиденциальных встреч, разговоров и разборок. Любой толковый режиссер визжал бы от восторга, обнаружив такую натуру для съемок сюжета с криминальной подоплекой.

Его встретили у входа в какую-то подсобку, откуда несколько ступенек разбитой лестницы привели в соседнюю клетушку. В ней не было окон, только тусклая «лампочка Ильича» на проводе. Тяжелая металлическая дверь плотно закрывалась. Поэтому вопли двоих мужчин, чьи физиономии высветил фонарь сопровождающего, вряд ли могли быть услышаны кем-либо, даже если мимо случайно проходили. А вопить они просто обязаны были, судя по обилию крови и бульдожьим лицам двух тюремщиков, стоявших по бокам в позе готовности к «продолжению банкета».

Толя Маков (Щелчок) и брательник его Мишаня (Рупь) были прикованы наручниками к батарее. Они увидели вошедшего человека в маске (Пилюжный всегда страховался) и решили, что смерть их пришла. Им было больно и страшно. Их били молча, ни о чем не спрашивали. Просто били, без допроса и объяснений. Но пуще боли и ужаса донимал их безответный, изнуряющий вопрос к самим себе: по какому такому беспределу и кто ломает челюсти и крошит зубы двум правильным ворам, работающим в своем районе, авторитетам колоду не ломающим и вообще живущим по понятиям?

Вошедший не стал их добивать, пушку не доставал. Он подошел поближе, сел на подставленный одним из быков табурет и тихо, даже ласково спросил: «Пацаны, вы хотите жить и работать?»

Щелчок расквашенными губами, с трудом помогая себе еле шевелящимся языком, пролепетал:

– Че надо?

– Только одно имя, пацаны, одно имя. Кто навел на квартиру мертвой бабы?

В этот момент оба брата синхронно, как и положено погодкам, почти близнецам, мысленно прокляли тот миг, когда решили остаться в Славянске, а не смыться, как положено, к едреней фене километров так за пятьсот месячишка на три-четыре хотя бы. «Как же их вычислили-то? Ну волки голодные!»

Они молчали. Мента сдать – все равно ссучиться! Мента сдать – себя сдать. Через вохру достанут или зэку-отморозку за послабления закажут, и сами перо ему подберут надежное.

Они молчали. Человек еще тише и незлобивее произнес:

– Вы называете – кто. Вас полечат, отмоют, дадут по пятьсот долларов каждому и отпустят на все четыре стороны. Опытные и правильные люди сделают так, что названный вами человек никогда не догадается, кто его сдал. Он не успеет. Я человек воспитанный и порядочный. Мне можно верить. Мне просто нужно верить, пацаны, понимаете. Вам жить и жить. Еще много замочков неотпертых, бабок и брюлек непритыренных, телок не…ных. Имя, пацаны, и гуляй, где душа попросит.

Братья переглянулись, в полумраке едва различая окровавленные лица друг друга. Щелчок по праву старшего взял решение на себя. Он кивнул Мишане в знак того, что, мол, колемся. Тот понял.

Щелчок рассудил здраво. Промолчим – хана железно. Расколемся – шанс. А вдруг пофартит?

Щелчок кивками головы показал, чтобы вышли быки. Они вышли.

– Только тебе! – прошамкал Щелчок, спуская изо рта кровавую струйку слюны.

Пилюжный жестом попросил выйти и сопровождающего.

Щелчок назвал.

Пилюжный предполагал что-то подобное. «Ну лады, Панин так Панин. Да здравствуют российские стражи порядка! Мир и покой в каждый дом! Что ж, поработаем с Паниным. А вдруг…»

– Как же прокол-то вышел?

– У него и спроси! – огрызнулся Рупь, блеснув несколько более внятной артикуляцией, чем его брат.

Пилюжный достал маленькую фотокамеру, которую всегда носил с собой на всякий случай, запечатлел с помощью вспышки вдохновенные лица домушников в профиль и анфас. Потом еще раз заверил, что слово сдержит и, дав соответствующие указания сопровождавшему его человеку Игоря Тимофеевича, уехал восвояси думать.

Братьев напоили сильным снотворным не до смерти, погрузили в багажник джипа и отвезли за шестьдесят километров в бывшую избушку лесника, где в надежном погребе посадили на надежные цепи. Как и обещал Пилюжный, их отмыли, дезинфицировали и перевязали раны. Приставили охрану и стали кормить и поить по-человечески, подбрасывать какое-то чтиво, журнальчики с голыми телками, чтоб не заскучали. Выводили по очереди оправляться и подышать воздухом. На вопросы о свободе отвечали твердо: «Чуть потерпите, скоро полетите на волю быстрее собственного визга. Мы слово сдержим».

Я устала… Куда-то уходит… Ударь меня… Сильней! Поцелуй меня… сюда, сюда… еще сюда… опять хочу, безумно, тебя, сделай это… убери его, он не нужен, покажи еще… и эту… так же хочу… ну все, край, край, все будет, все, как ждешь, ну войди же, пожалуйста, ну что ты хочешь еще, что?

– Анжела Рубеновна, можете называть меня Марьяна. Кем вы работаете в клубе, и с каких пор?

Они сидели в кабинете Кудрина, опрос вела Марьяна, Паша и сам шеф пока помалкивали, чувствуя, какие надежды возлагает Залесская на этот разговор, на свидетеля, приобретенного за счет подорванной печени и изнуряющего, рискованного лицедейства.

– С открытия работаю, вот уже пять лет, у истоков, можно сказать… Кем работаю? Всем работаю. Я и продюсер, и музыкальный редактор, и зам. администратора, и поди-подай, если надо, и вышибала, и базар фильтрую, как у нас в шоу-бизнесе говорят, – у нас ведь бандитская терминология нормально прижилась, все ею пользуются, для понтов. В общем, Фигаро здесь, Фигаро там…

– Анжела Рубеновна, вы забыли упомянуть еще одну функцию, которую вы на себя взвалили не без пользы для собственного кармана. Я имею в виду факультативные занятия сводничеством, так сказать, служба знакомств. И контингент у вас разный, в том числе и проститутки профессиональные. Так?

Это была импровизация, на которую Марьяна решилась спонтанно. Она подумала, что такой «выпад» оживит память и усилит желание собеседницы быстрее отделаться от свалившихся как снег на голову следователей.

– Уважаемая, это еще надо доказать. Но даже если я иногда знакомлю бедную девушку, заглянувшую в клуб, с достойным джентльменом и получаю за это бутылку шампанского, вы что – сводничество мне намерены пришить? А говорили – не по мою душу… Знала бы, не пошла, вызывали бы повесткой, я б адвоката прихватила.

– Успокойтесь, Анжела Рубеновна, нет у нас к вам претензий. Это я так, к слову. А есть у нас вопрос. Вы знаете этого человека?

К уже известному ей фото Миклачева в зимней шапке приложено было еще одно, в костюме, на какой-то вечеринке.

– Знаю, – спокойно ответила Гукасова и без спроса закурила длинную тонкую сигарету, пустив дым в сторону Паши, не выносившего табака. – Это Толик Миклуха. Второй раз за последние сутки подсовывают фото его.

Следственная группа обомлела. Вот так неожиданность! Это было уже кое-что! Первый, кто назвал покойного так же, как в посмертных записках. А они-то искали…

– Он вам так представлялся – Миклуха?

– Да вроде. Или его при мне кто-то назвал так, а я ухватила. Не я же придумала! Не помню, честное слово. Как-то так повелось. Настоящая его фамилия Миклачев, зовут Анатолий Зотович, вы лучше меня знаете. Эй, погодите-ка, так вы что – меня, что ли, подозреваете, что я его замочила и причинное место ему отхреначила? Вы что, уважаемые, с ума, что ль, сошли!? Я интеллигентная женщина, христианка. Да и на кой он мне сдался, я его раз пять-шесть и видела-то! Хороший мужик, между прочим, веселый, не жадный.

– При каких обстоятельствах и когда вы познакомились?

– Года два назад. Или полтора. Клянусь, не помню. Зашел в клуб вечером, сел за столик, вижу – высматривает…

– Кого?

– Девушка, что вы за вопросы наивные задаете! Кого может в ночном клубе мужик высматривать? Да еще симпатичный такой…

– Вы предложили свои посреднические услуги?

– Допустим. А что здесь криминального? Я же сказала…

– Ничего, ничего, продолжайте… Кто она была? Имя, фамилия?

– А я помню? Вы себе представляете, сколько за вечер происходит знакомств! И так каждый день. Клянусь, первую не помню. К тому же у них имена часто выдуманные, для эффекта и безопасности.

– Первую не помните. А сколько их было с вашей подачи и кого вы можете вспомнить?

– Немного, Марьяна… простите, как вас?..

– Просто Марьяна.

– От силы пять-шесть девушек. Двоих могу назвать точно, если вас это интересует. Надеюсь, очных ставок не будете мне устраивать?

– Обещать не могу, но постараюсь. Итак…

– Вторая или третья была Нелли, профессионалка, лет двадцать семь ей, полуевреечка, яркая девушка, четверочка такая высокая…

– Что-что?

– Ну грудь четвертый номер, красивая.

– Где она сейчас, фамилия?

– Фамилию и тогда не знала, мне это ни к чему, я же их в отделе кадров не оформляла, трудовых книжек не спрашивала. А где сейчас? Черт ее знает! Вроде бы в «Сохо» счастье ловит.

– Знаю этот клуб. Вторая?

– Вторая – Ася, Асенька. Ей лет двадцать пять. Кто ее мне сосватал – помню: Ленька Дурик. Ну, типа сотрудничали по части знакомств. Вот с ней Толик сюда захаживал часто. И у них вроде заладилось, месяца три-четыре с перерывами я их здесь встречала.

– А эта где?

– Понятия не имею. Помню, пришел в одиночестве, попросил подыскать кого-нибудь, я спросила, типа с Аськой-то финиш, так он еще, помню, обозлился, шикнул на меня, типа не твое собачье дело. Вот с Аськой единственной было у него… не ночь-две, точно. Там замутилось серьезное, хотя, скажу вам честно, красотой особой не блистала. Но сексапильная была. Такая маленькая, черненькая, а грудь ничего себе. Что-то в ней таилось, варилось.

– Почему была?

– В том смысле, что из клиенток выпала, год я ее не видала и, куда она девалась, не знаю.

– Узнать можете?

– Поспрошать могу – есть кого. Тот же Ленька Дурик может знать что-то. Не исключаю, что к нему вернулась, сотрудничают. Только если она не ушла из профессии. И не уехала в другие края, не оставив адреса.

– Просьба, Анжела Рубеновна! Сейчас составим фоторобот тех двух девиц, Нелли и Аси. Опишите максимально подробно. Потом в клуб и за телефон. Садитесь и обзваниваете всех, кто может дать информацию об этих двух девушках. Если сегодня не успеете, завтра с утра. Но условие: полная конфиденциальность. О нашем интересе – ни слова, ни намека. О связи с убийством Миклачева – категорически. Вот вам версия: образовался небольшой дефицит кадров в вашем славном бизнесе. Поэтому старые контакты прощупываете в надежде вернуть на лучших условиях. И постарайтесь все же припомнить, с кем еще знакомили Миклачева.

– Телефонные разговоры и встречи, если понадобится, – только тет-а-тет, – внезапно встрял глухо молчавший Паша суровым голосом «злого следователя». – И имейте в виду: ваша помощь может предотвратить вполне законный интерес наших коллег из милиции, из УБОПа например, к вашей благородной деятельности по соединению любящих сердец. Вы меня поняли?

Сводница из «Пьяной пантеры» намек поняла, в бутылку лезть не стала и пообещала завтра к вечеру все разузнать. Встала и отправилась вслед за Пашей в кабинет компьютерного моделирования, где уже поджидал специалист.

«Панин так Панин…»

Федор Пилюжный отчетливо успеха не чуял. Шанс, на который он мог рассчитывать, представлялся ему ничтожным, почти призрачным. Он действовал скорее из трезвого понимания, что ничего лучшего, более перспективного у него нет и вряд ли предвидится. И еще двигала им добросовестность, скрупулезность в реализации задуманного, раз уж затеял.

Пилюжный, изменив голос, позвонил ему из телефона – автомата в пункт охраны общественного порядка, где участковый квартировал в небольшом кабинетике, там же вел прием по вторникам и пятницам.

– Константин Гаврилович? Здравствуйте! Это Саша. Вам большой привет от Толи и Миши! Я их большой друг. Да мы все из одного двора, только вы меня, наверно, не помните. Братья соскучились, вот посылочку вам передали со мной. Встретиться бы!

– Не понял. Вы кто? Какие братья?

– Да Толик и Мишка, еще детские ваши друзья. Помните, во дворе их называли Щелчок и Рупь. Они сейчас в порядке, я их в хорошее место устроил, очень просили меня посылочку вам передать. И на словах просили – если можете, совет мне кое-какой дать по юридической части. А то была у меня адвокатша одна, хорошая, но, к сожалению, уехала в далекие края, уже не вернется. Да Мишка с Толиком ее знают, видели как-то… случайно. Так как насчет встречи, Константин Гаврилович? Может, сегодня часиков в десять в кафе «Артель», найдите полчасика, перекусим, поболтаем… Только вдвоем лучше, а то ведь пойдет пьянка-гулянка, а мне хотелось бы тишины, повспоминать о детстве, о шалостях наших – помните, как мы, бывало, в чужой гараж залезем, а старуха какая-нибудь подглядит, и шуму, шуму…

Панин наконец понял. Хорошо, что в этот момент был один, перерыв себе маленький устроил на чай между двумя посетителями.

Белый стал Костя Панин. Оцепенел и не моргая уставился на портрет президента, висевший аккурат напротив стола. В глазах президента не было ни сострадания, ни укора. Просто добрый и совершенно неуместный взгляд.

Пилюжный специально все так витиевато подал. Если прослушка или запись – вроде безобидно, постороннему ни черта не понятно. Зато участковому все ясно должно быть и до печени должно пронять: дергаться глупо.

– Приду, – ответил он полушепотом и положил трубку.

Пилюжный приготовился. Камуфляжные усы, черный короткий парик, очки с сильной дымкой, особая примета в виде крупной родинки на лбу, неброская одежда. Проверился, опоздал на полчаса.

Маленькое кафе держали свои люди. Панин пришел в форме старшего лейтенанта. Видимо, счел, что это так ему будет легче разговаривать. Его усадили за столик, возле которого три других были с табличками «Заказано».

Пилюжный подсел, улыбаясь радушно.

– Ну, вот и я, привет! Не узнаешь дворового приятеля Сашку?

Он протянул руку, Панин пожал ее нехотя и нетвердо.

– Ты водочки-то выпьешь?

– Нальешь – выпью! – хмуро отреагировал Панин, исподлобья пытаясь хорошенько рассмотреть свалившееся ему на голову несчастье.

Им принесли водки и заранее приготовленные разносолы, закусочки. Эти несколько минут Пилюжный нес все ту же чепуху про общее босоногое детство, не обращая внимания на молчаливо-настороженного милиционера, не проронившего ни слова.

– Ну, за наше счастливое прошлое, и дай бог не хворать! – провозгласил Пилюжный и тяпнул холодной водки, прикрякнув. Панин выпил тихо, с каменным лицом, закусил огурцом и спросил:

– О чем речь?

– Давай так: ты Костя, я Саша, как в детстве, – идет? – предложил Пилюжный и, не дожидаясь согласия, выложил карты на стол. Карты представляли собой несколько фотографий, на которых Рупь и Щелчок запечатлелись после суровой экзекуции. Панин взглянул, не прикасаясь к ним руками.

– Дорогой Костя! – уже изменившимся, заметно посуровевшим голосом изрек Пилюжный. – Ты в глубокой, в глубочайшей жопе. Концерт окончен. Кто я – не важно. Откуда – не важно. А вот кого представляю – очень важно. Я представляю крайне серьезных людей без чувства юмора. Они даже над анекдотами не смеются. Они их не понимают. Они живут с другим пониманием. Точнее – по другим понятиям. Сечешь? Короче… Кореша твои у этих людей. У них даже Рембо заговорит, рыдая, как ребенок. А братья раскололись на раз. Про ваш творческий союз выложили в подробностях и готовы под присягой, чтобы пару-тройку лет со срока скостили. Сечешь?

Панин продолжал упрямо хранить молчание. Но жопа, о которой упомянул собеседник, приобрела конкретные, нетипичные для нее очертания прямоугольного ящика, имеющего с одной стороны дверь с глазком, а с другой – массивную решетку.

– А теперь – хорошая для тебя новость, Костенька, дорогой! У тебя есть шанс продолжить службу на благо отечеству да еще в более высоких чинах, да еще с перспективой, да еще премию получить неофициально в размере оклада. Годового. А нужно – то для этого всего ничего. Ты ведь в тот день, когда адвокатшу брали, с утра подъезд отслеживал?

– Ну? – Панин сам не заметил, как повелся, капитулировал. А что ему оставалось делать?

– Вот и опиши мне подробно, кого ты видел. Ты мне убийцу опиши, его приметы, машину, подельника. И считай – свободен, счастлив, богат. Сечешь?

– Послушай, как тебя, друг детства! Я действительно там стоял, видел людей выходивших. Но откуда мне знать, кто из них убийца, а кто… Да фоторобот его торчал везде, даже на стенде «Разыскиваются».

– Стоп, Костик, не торопись. Сейчас решается твоя судьба. Напрягай извилины, память. Ты на участке давно, жильцов многих знаешь. Кто показался тебе из выходивших рано утром незнакомым, странным, неуместным – в общем, каким-то подозрительным? Или просто похожим на фоторобот, который ты так хорошо запомнил. Ты же профессионал, Костик! У тебя нюх. Не мог ты не учуять…

– Допустим. Где гарантии, что эти твои… без юмора… не сдадут меня или не грохнут? Где гарантии, что эти лохи жадные, братишки-мудачишки, не расколются перед следователем по полной программе?

Федор Пилюжный едва сдержался, чтобы не выдать своей радости: попал, нащупал, видел он что-то, кого-то видел! «Ай да Федька, ай да сукин сын!» – так, что ль, Пушкин про себя говорил после каждого своего гениального стихотворения?

– Твоя гарантия, – ответил он, сгребая в кучу фото домушников и пряча в карман, – это я. Твой друг детства Сашка. А мне гарантировали те самые люди, которые шуток не понимают, но слово свое держат. Не боись, выкладывай, что помнишь, до малейших деталей.

И он выложил. Про высокого, незнакомого, лет тридцати пяти, который примерно в четверть восьмого вышел с инструментальной сумкой на плече. Еще оглянулся пару раз как бы незаметно. Не слесарь, не электрик, на приглашенного мастера тоже не похож. Да и какие приглашенные в семь утра?! На голове шапочка – бейсболка, белая. (Пилюжный достал заранее припасенный фоторобот: под ним, в описании – темно-синяя). Волосы вроде светлые (в описании – черные вьющиеся). Никаких особых примет не заметил. Ни усов, ни бороды, ни шрамов, ни родинок. («Все вопреки фотороботу, там усы, пятно на левой щеке, шрам тридцать миллиметров – ну дела!») Черты лица не опишу – обыкновенные, ничего уродливого. Прошел быстрым шагом в арку, что ведет в соседний двор. Сел в «жигуль», 2101, «копейка». Я еще удивился: надо же, бегают у кого-то до сих пор и выглядят почти как новенькие.

Пилюжный замер. «Ну голуба, номер! Давай номер – озолочу!»

Панин замолчал.

– Все? А номер машины?

– Так, может, и адрес, имя-отчество, биографию, где сейчас ночует, с кем? – ернически прошипел Панин, выпивая уже четвертую стопку и чувствуя злобу и досаду на весь мир, и особенно на этих козлов, которым говорил же, говорил: «Съеб…сь отсюда на время, ложитесь на дно, я кликну…»

«Зря я губу раскатал!» – досадливо подумал Федор Пилюжный, тоже опрокидывая стопочку, но решил давануть еще раз до упора.

– Жаль, Костик, жаль! Твой рассказ ни хера нам не дает. Высоких без усов и бород большинство населения, а «копеек» белых еще целые стада бегают, их фильтровать до Нового года. Не помог ты нам, Костик! А еще друг детства называется. Ладно, извини. Я тебя не видел, ты меня не видел, разбежались. А корешей твоих, подельников, куда надо сдадут и позаботятся, чтобы все как на духу выложили. И скрыться-то не старайся. Хуже будет. Пристрелят тебя не ровен час при попытке к бегству.

– Зачем тебе номер? Наверняка фальшивый. Да не видел я номера машины, не до этого было. И на хера он мне сдался тогда, чтоб его запоминать?

– Оп-она, попался, Костик дорогой! Стало быть, видел, но не запомнил. Это участковый-то, у которого профессиональная память должна быть на такие дела! Все, прощай, сам себя погубил. И не вздумай идти с повинной, не советую. На братцев Маковых могут труп повесить, это запросто при нашей правоохранительной системе. Не оставлять же висяк! А ты – при трупе. Соучастие в вооруженном грабеже с убийством. Вкатают по полной, несмотря на погоны. А на красной ментовской зоне опять же серьезные люди влияние имеют. Опустят тебя, Костик, а может, и зарежут втихаря. Дурак ты!

Пилюжный поднялся, намереваясь уйти.

– Эй, а платить-то кто будет? – пьяно и зло выпалил Панин.

– А вот ты и будешь, Костик. За все, – многозначительно прошептал Пилюжный прямо на ухо Панину и демонстративно двинулся к выходу.

– Погоди!

Федор притормозил, вернулся, подсел и испытующе поглядел в глаза участковому.

– Ну?

– 638. Буквы, честно, не заметил. Клянусь. Номер запомнил случайно, так мой телефон начинается. Только гляди, я тебе помог, ты слово дал. Иначе бог накажет.

– О, Костик, да ты верующий у нас, – еле сдерживая торжество, иронически протянул Пилюжный. – Ладно, учту. Все, молодец, гуляй. Будь спокоен. Вот тебе часть обещанного.

С этими словами Пилюжный вытащил из бокового кармана три сотни баксов. Про себя подумал: «Даже если фальшивый, можно пробить, где украли. Уже география…»

Кадык подобрал ее поздним апрельским вечером в субботу, едва отъехав по трассе от Славянска, куда наведывался из своих Тишар на только что приобретенных по дешевке бывалых, темно-зеленого цвета «жигулях» десятой модели. Ездил прикупить кой-чего для хозяйства и оттянуться. Черт его знает, почему остановился. Плоть его, ублаженная в борделе, куда заглядывал уже во второй раз (надо сменить!), не просила ничего, кроме пары стопарей на посошок на сон грядущий и пяти обычно достаточных часов глубокого, но тренированно чуткого сна. Ночная дорожная лярва голосовала почему-то в одиночестве под дорожным фонарем, видимо, решив увеличить свои шансы поодаль от группы товарок – ночных охотниц. Как он позднее сообразил, привлекли две детали: почти дюймовочный росток бабочки и неуместно здоровая для таких занятий сумка, рядом с ней стоявшая.

– Тебе куда, малышка? – словно бы по наивности спросил Кадык, притормозив и опустив стекло.

Фонарь светил нормально. На него взглянули пьяные черные глаза молодой миниатюрной женщины с подплывшими на веках тенями, длинными ресницами и смазавшейся по уголкам рта помадой.

– За стольник плюс минет до Козловска подбросишь, шеф? – Язык девочки заплетался, она облокотилась на кузов, и подбородок ее оказался аккурат на уровне нижней рамки окна.

Козловск был по трассе в ста с лишним километрах от Тишар – в любом случае исключалось. Он уже готов был дать по газам, но вдруг услышал то, что заставило его упасть корпусом на рулевое колесо и хохотать с минуту безудержно:

– Ну, ладно, уговорил, два минета и двести…

Отсмеявшись, он поднял голову и увидел, как черные, с какой-то пьяной дьявольщиной глаза девочки засмеялись сами по себе, а потом принялась она хохотать в голос с такой детской непосредственностью и захлебом, так высоко и заразительно, что Кадык не выдержал, и опять его скрутило и швырнуло на баранку.

Оба пришли в себя одновременно. И как-то безотчетно, подчиняясь единственному командиру на свете, который еще мог с надеждой на исполнение отдать ему приказ, – подчиняясь нутряному инстинкту, Кадык предложил:

– На хрен тебе Козловск, поехали в Тишары, ко мне. Ближе и дешевле.

– Это почему? – уже всерьез удивилась девица.

– Переночуешь у меня, утром посуду помоешь и гуляй себе… Идет?

– А минет?

– Себе оставь вместе со стольником…

Они опять расхохотались, и девица, резво и как-то вполне уже трезво забросив сумку с салон, уселась на переднем сиденье. Кадык дал по газам и рванул навстречу счастью или погибели.