Текст книги "Продажные твари"

– Что же он сделал, Соня?

– Что сделал? Включил диктофон. Просто включил диктофон. Так, видимо, увлекся, что перед тем, как меня в постель уложить, забыл нажать незаметно кнопку. Маленький такой диктофончик в выдвижном ящике прикроватной тумбочки, еще по старинке сделанный, с крошечными кассетами, – теперь-то другие продают, без кассет. Я заметила. Потом, когда опомнилась, я спросила зачем. Он очень серьезно посмотрел на меня, ответил что-то вроде: «Я каждый день думаю о тебе, но вижу и слышу не каждый. А так могу в любой момент включить, и ты рядом, и снова как будто испытать это с тобой, понимаешь?». И нежно так меня поцеловал. Я, дура, сперва поверила. Я всему была готова верить. Даже если бы он признался, что марсианин, все равно бы поверила. А он и был для меня человек неземной, потому что давал мне такое неземное удовольствие… такое…

Она с трудом взяла себя в руки и продолжила.

– Потом он снова записывал, меня не стеснялся. И вот, когда я пришла к нему в четвертый, что ли, раз и он доводил меня, мучил – ему позвонили в дверь. Его машину внизу у дома какой-то козел ударил. Я в истерике была, не хотела его отпускать. Но он вырвался, ушел, просил ждать, когда там менты подъедут, разберутся. Я успокоилась немного и решила проверить, меня ли одну он записывает. Ревность во мне взыграла жуткая. Быстро обыскала квартиру и на кухне, на полочке за крупами нашла коробку. Там лежали эти кассеты крошечные, штук пятнадцать, каждая именем подписана едва различимо, карандашиком. Я наугад пару схватила, в сумку. На следующий день пошла, потратилась, купила такую старенькую машинку по дешевке. И все поняла, все…

– Я тоже поняла, Соня! Поправь, если ошибаюсь, – резко выговорила Марьяна, испытав дикое волнение и приближение кульминации – истины, которую так упрямо и необъяснимо для самой себя ловила за хвост. – Твой Миклуха коллекционировал женские оргазмы. Это было его хобби на грани патологии, почти безумия. Его не интересовала ни личность женщины, ни ее занятия, не волновало ни ее отношение к нему, ни перспективы. Более того, Соня, его не интересовал даже визуальный ряд, ну, то есть, изображение…_

– Что ты мне переводишь, я не меньше тебя книг прочла! – возмутилась Соня. – Погоди, я сама расскажу…

– Хорошо, хорошо…

– Ты же знаешь, многие любят наблюдать за другими или самим собой в сексе, смотреть порно, эротические журналы и прочую хрень. Есть семейные пары или любовники, которые периодически записывают на видео свои или чужие оргии, делают зеркальные потолки и стены. Но Миклуха – особый случай. Он коллекционировал шепоты, шорохи, вздохи, стоны, лепетания женщин, их бессознательные или осознанные просьбы, их откровенный или безотчетный мат в любви, их мольбы, жалобы, мычания, проклятья и, самое главное, Марьяна, их последние крики. Истошный бабский крик, когда кончает, для него был – как сказать? – критерием, он как бы оценки выставлял по баллам, как в школе. У него слух был уникальный и чутье на эти крики, стоны и вопли. Он быстро понимал, чего может добиться от женщины, и быстро, но мягко прекращал отношения, если не видел перспективы. Он прочитывал женщину, вычислял, на что способна ее страсть и возможные проявления этой страсти, потенции. И если видел, что может разбудить в женщине нечто незаурядное по этой части, включал все свое искусство, умение, обаяние, колдовство. Он наши голоса как-то различал по своим тонам, нотам, децибелам, оттенкам… Классифицировал. А любую имитацию ловил сразу. И все – женщина переставала для него существовать, будь она хоть Анджелина Джоли, хоть Мэрилин Монро.

– Постой, Сонечка, как ты поняла? Только честно.

– Ну, не такая уж я умная, хоть и начиталась. Он раскололся на прощание, исповедался, гад. Нет, конечно, говорил, что я особый случай в его жизни, что я его любовь, и со мной все по-другому, поэтому обманывать больше не хочет, все как на духу. Я тогда спросила: «И на каком же я месте в твоей коллекции?» Он ответил, что я его… жемчужина, что такой, как я, не было и, наверно, уже не будет. Что только от моего крика он сам испытывает подлинное и ни с чем не сравнимое удовольствие. Как он сказал, «вселенский оргазм». Но остановить свой поиск он не может, иначе потеряет смысл жизни и умрет. Для него эта коллекция была смыслом жизни. Он копил деньги, чтобы уехать и долго путешествовать по другим странам и искать новые образцы, искать кого-то, кто хотя бы близко подойдет к моим высотам. Так он говорил.

– Он догадался, что ты нашла кассеты?

– Нет, я назад положила незаметно. Я потом поняла, что руки на себя наложу, если не уеду. Я решила сперва в Козловск заскочить, на могилу матери, помолиться в церкви, хоть я и не очень верую, а потом в Москву податься. Но по дороге встретила человека.

– Его?

– Да, Николая. Он меня спас.

– Какой ценой, Соня, какой ценой?

Поездами, автобусами, попутками Кадык добрался под видом слепого до приграничного с Украиной южного городка Дробичи. Там уже рукой подать до коридора. Там тот единственный человек, который, не задавая лишних вопросов, сделает документы и поможет уйти через Украину в Польшу, а дальше Европа. Дальше он затеряется, легализуется и начнет новую жизнь.

Он сделал ставку на то, что в тамбуре его никто с этим здоровым малым, скорее всего ментом, не видел. И звонить тот не стал. Или не успел – Кадык следил. Стало быть, связывать его, слепого, с трупом, валявшимся ночью на платформе станции Поляны, никому в голову не придет. За это Кадык был спокоен и действительно прошел «дистанцию» гладко, сохраняя этот спасительный маскарад.

Другое вытравляло сердце, то и дело муторной волной накатывало и душило. Обида. Жестокая досада и тоска, с которыми не мог он справиться ни за что, как бы себя психологически ни усмирял, какие бы доводы ни проводил. Не припоминал он такого, чтобы усилием воли себя не перебороть.

«Маленькая подлая мразь, расчетливая, корыстная, циничная, предавшая… любимая девочка, маленькая теплая девочка, доверчиво обнимающая за шею, стонущая в любви так, как никто не стонал и не плакал у меня в руках, сука, сука, тварь, я ее больше не увижу, ее никогда не будет у меня…»

У патологоанатома причина Пашиной смерти ни малейших сомнений не вызвала. Остановка сердца, катастрофическая фибрилляция желудочков вследствие острой аритмии. Почему? А почему такие молодые, сильные, накачанные, спортивные мужчины в одночасье отдают Богу душу? Вот у Бога и надо спросить…

Первые три-пять минут ему можно было помочь, хотя бы сильным ритмичным сдавливанием грудной клетки. Шанс. Но бедный Паша полчаса валялся в грязи на платформе, принимаемый за пьяного. И хотя одет был прилично, никому даже в голову не пришло его спасать. Да и кому: в тот поздний час на маленькой станции Поляны пассажиров в сторону Торовска было раз-два и обчелся. Потому и не обшмонали. На него обратили внимание, лишь когда поезд из Торовска подошел к противоположной платформе и местный житель перелез на противоположный перрон.

Уголовное дело все равно завели. По настоянию Кудрина, переживавшего так, словно сына родного потерял, группа оперативников пять дней опрашивала пассажиров в вечерних электричках по этому направлению. Кудрин не понимал, что делал Паша в Полянах, если ехал к тетке в Синицыно и был трезв. Проскочил? Сомнительно, на него не похоже. И главное: почему кобура оказалась расстегнута, а пистолет на боевом взводе? Какую опасность он заметил?

Один пассажир, часто в это время ездящий, вроде бы Пашу по приметам узнал, но не сказал ничего существенного. Да, сидел такой на противоположной скамейке, курить выходил. Ни с кем не разговаривал, никаких признаков волнения не выдавал. В вагоне происшествий не случилось, народу было мало. Контролеры не проходили. Нищий с палочкой шерстил, слепой или работал под слепого, лысый, «ваш парень ему подал полсотни – да-да, я еще приметил, удивился: щедро, думаю…»

Марьяна все дни ходила зареванная: Пашку она очень любила.

Сейчас они сидели в кудринском кабинете, потерянные и осиротевшие, молчали. Марьяна водила глазами по строчкам оперативного отчета, где были пустые, никакой надежды не вселяющие слова. А, собственно, какая надежда? Что с ним расправились как-нибудь очень хитроумно, яду подлили, останавливающего сердце? Ниточка к убийце? Но нет там ничего в крови, констатировал патологоанатом. Фигня это все, изыски банальных детективных сюжетов…

– А слепого нашли? – вдруг спросила Марьяна, продолжая тупо и отстраненно пялиться в бумаги.

– Зачем? Тоже мне, свидетель!

– А тот, кто Пашу заприметил, – он этого лысого слепого прежде встречал в электричке-то?

– Не спросили, в отчете нет.

– Зря, Андрей Иванович, надо было спросить. Кобура расстегнута, оружие на взводе… Пашка полтинник слепому дал… У Пашки вечно с деньгами напряг. Он был добрый, конечно, до безалаберности добрый, но не лох. Что, не понимал, что перед ним такой же слепой, как Паниковский в «Золотом теленке»? Странно… Я хотела бы поговорить с этим пассажиром. После всего, что мы знаем об убийце, я уже ничему не удивлюсь.

– Ты допускаешь…

– Допускаю, Андрей Иванович! Почему нет? Стрижка, грим, очки черные, походка, палочка – и вперед, по поездам и дорогам, городам и весям, от нас подальше. Такого даже менты загребать и грабить не станут – чего с него возьмешь, у них вон, любой зрячий – твердый заработок.

– Ты нашла в себе силы уйти, уехать, так? Зачем надо было убивать, Соня? Да еще чужими руками. Неужели ты надеялась таким образом избавиться от памяти о нем, от воспоминаний про это?

– Я отомстила. – Соня сжалась в комок, лицо стало злым, напряженным. Она опустила его, уставилась в пол и дальше говорила, не глядя на Марьяну.

– Он поступил подло, жестоко по отношению к тебе. Но убивать за это человека?

– Я отомстила. Он тоже убил меня. Мало, что ли, убивают не ножом, не пистолетом, а подлостью, жестокостью, даже любовью? Сперва развратил девчонкой. Потом стал для меня всем на свете, он меня поработил, я любила и хотела его так, что это нельзя выразить словами. А он мои оргазмы, оказывается, коллекционировал. Я отомстила.

– Ты что рассказала Николаю?

– Где-то правду, где-то придумала… Я поняла, что он на все готов. И догадалась, что он не простой учитель физподготовки и военного дела, а матерый, по уши в кровище… И поняла, что он ради меня сделает, что угодно.

– Отрезать член – твоя идея?

– Умная баба, глупые вопросы задаешь?

– Кино насмотрелась?

– Какого кино?

– Ладно, проехали. А Голышеву за что? Как ты вообще узнала о ней?

– Кассеты. Коля нашел диктофон и кассеты, принес – я просила. Там была и она. Подписанная кассета, пронумерованная. Он была следующая после меня. Я поняла, что из-за нее он ушел…

– Почему ты так решила?

Соня подняла лицо от пола. На Залесскую упал взгляд, полный такой боли, тоски и злобы, что выдержать его Марьяна не смогла, отвела глаза.

– Потому что… она орала похлеще меня, выла, как волчица раненая, вопила как резаная, и он… он сказал ей… что она лучшая, невероятная, любимая…

– Как, она тоже знала про записи?

Нет, вряд ли. Это со мной у него промашка вышла. Он всех тайно записывал. Но он сказал ей еще… что она… его жемчужина. Понимаешь, я ведь любила и ненавидела его, но в глубине души верила, что в этой его коллекции я действительно уникальная, пока лучшая и не скоро он найдет… Не скрою от тебя, мне это даже приятно было. Вот такая я идиотка, Марьяна, такая идиотка… А оказалось… Он очень успешно продвигался к тому, чтобы собрать целое ожерелье. Вот сразу и вторая появилась…

– Соперница?

– Считай, как хочешь. Но я так решила. Она получила по почте то, на что он ее нанизывал – эту «жемчужину». А потом я все уничтожила. Кассеты и диктофон…

У Сони началась дикая истерика. Марьяна поняла, что этот момент самый болезненный для нее, самый патологический и страшный, именно здесь, а не на убийстве Миклухи, она почти уже перешагнула грань, за которой безумие.

Марьяна принесла воды, она попила, немного успокоилась.

– Соня, прости, что я тебя мучаю. Но я знаю твердо: ты мне все расскажешь, и нам обеим станет легче.

– Все я не расскажу, – утерев слезы, спокойно и жестко заявила Соня. – Могу еще про этого адвоката Лейкинда, если интересно. Я не убивала его. В смысле – не просила. На хрен он мне сдался? Коля сам. Он нашел у Миклухи его долговую расписку, там адрес был, телефон. И решил денег срубить. Ему были нужны. Он хотел меня увести куда-нибудь далеко и жить со мной. Он не рассказал мне, скрыл. Но я газеты иногда читала, сама покупала и читала. И догадалась, что он.

– Кто записки писал от имени Миклухи?

– Записку. Одну. Я, конечно. Для Голышевой.

– У Лейкинда тоже нашли от имени Миклухи. Там было написано: «В расчете. Миклуха».

– Коля, кто ж еще. Наверно, чтоб вам голову заморочить, сбить со следа.

– Ты видела, как он человека в машине у вашего дома убивал?

– Нет, я собиралась в дорогу, он велел.

– А что ты имеешь в виду, когда говоришь: «Все не расскажу»? Ты столько мне открыла! Неужели есть какой-то еще секрет, который надо скрывать?

– Кончили разговор, ладно? Закрыли тему. Ты меня и так выпотрошила, наизнанку вывернула. А если честно, ты права: мне и вправду полегче стало. Выговорилась, и стало полегче. Даже, знаешь, – спасибо тебе!

Соня ткнулась в Марьянино плечо и заплакала, но на этот раз тихо, по– детски всхлипывая, с легкой виноватой улыбкой нашкодившей первоклашки.

Марьяна раздобыла у оперативников телефон того единственного пассажира, который обратил внимание на Пашку в вагоне и сказал про слепого. Он жил в Торовске, а работал охранником склада сутки через двое в Никодимове, что в часе езды по этой ветке в сторону Славянска. Фамилия Волохов. Он описал Марьяне слепого в тех максимальных подробностях, в каких смог. А еще припомнил, что, как ему показалось, слепой прошел их вагон, а вот в следующий не входил – по крайней мере Волохов этот, сидя близко к проходу, этого не видел. «Мог ли Паша, выйдя в тамбур, встретить слепого и покурить с ним, поговорить? Вполне».

Потом Паша вернулся. Волохов утверждал, что не заметил со стороны этого парня каких-то побуждений выйти в Синицыно и точно помнил, что встал он на выход перед Полянами.

«За сколько минут? Или секунд?»

«Не помню, ей – богу, врать не буду. Но кажется, незадолго».

«К какому тамбуру он пошел? К тому, где слепой курил?»

«Вроде да».

Рост, форма лица – только две приметы, полученные у Волохова, примерно совпадали с обликом убийцы. И все же…

Марьяна со всей настойчивостью доказывала необходимость еще раз осмотреть тело и проверить анализы крови. Тем более что тело еще в морге, забирать будут послезавтра.

Патологоанатом потребовал письменного распоряжения – обиделся. Кудрин знал, что Марьяна не успокоится. Он и сам ощутил какую-то смутную тревогу и договорился с коллегой, начальником судебно-криминалистического департамента. Тот писать не стал, дал команду. Окоченевшее тело Паши осмотрели еще раз. Ничего не нашли заслуживающего внимания. Только дополнительный след от ушиба, когда падал на платформу, и крошечный след укола на лодыжке, почти неразличимый. Кровь – в порядке.

– Андрей Иванович, дайте слепого во всероссийский с фотороботом.

– Не могу, Марьяшенька, нет оснований. Ты же знаешь, это целая история с географией. И потом, если он – шестеро суток прошло. За это время оборотень преобразился. Он же понимает, что могли приметить. Мы ж его по «копейке» нашли…

– Ну, не совсем мы. Точнее, не только мы… Андрей Иванович, умоляю! Интуиция подсказывает, просто орет в ухо…

– Только оперативная информация и приметы, только телефонограммы, электронная почта и стандартная проводка по регионам. Никаких роботов, СМИ и прочего широкого вещания. Согласна?

– Согласна. Но обязательно предупреждение: «особо опасен».

– Ну ты даешь! Завтра вся милиция будет охотиться на слепых с гранатометами наперевес!

Областное эмвэдэшное начальство не оставило своими заботами и райотдел милиции провинциального городка Дробичи. Целых два стареньких, но исправных компьютера озарили отблеском информационной революции кабинет начальника отдела и комнату оперативной части. Именно в ней младший лейтенант под веселой украинской фамилией Лягун имел счастливую возможность не только ознакомиться с оперативными сводками, но и в редкую свободную минутку заглянуть по Интернету на любопытные странички, от которых юная кровь младшего лейтенанта начинала бежать резвее, а на сердце и в брюках возникал приятный трепет.

Сене Лягуну было двадцать пять лет, он в отделе считался еще новичком, неуместно романтичным, но симпатичным и вполне обучаемым в смысле сугубых, суверенных интересов руководящего состава и напарников по дежурствам в городе.

Сеня утром прочел оперативные сводки и в который раз пожалел о том, как далеко совершили свои противоправные, кровавые деяния все те бандиты и убийцы, каких объявили в розыск. У них в Дробичах ждать их в гости не приходилось, хотя надо быть начеку. Нет, ждать их не приходилось. У них, в Дробичах, можно было серьезно отличиться, поймав пьяного на хулиганке или торговца дорогим товаром вне рынка, в неположенном месте. А скрутить дебошира, полирующего физиономию собственной жене, – ну, тут хоть орден требуй. Тихий городок Дробичи… Говорят, приграничный… Какая, к черту, граница с «ридной батькивщиной»!

В семь часов вечера Сеня Лягун, вооруженный и при полномочиях, возглавлял вечерний патруль, в который помимо него входил сержант Вовка Заглада. Обойдя вокзал и станцию, где своих сторожей предостаточно, Сеня с Вовкой отправились в городской сквер. Там особенно приятно было следить за общественным порядком, поскольку боевой маршрут пролегал по позднеосенним, еще с остатками жухлой листвы аллейкам, где на лавочках целовались, ежась на холодке, редкие влюбленные, а мимо то и дело шмыгали стайки девчонок, вызывавших у Сени волнующие ассоциации с картинками на горячих компьютерных сайтах.

Сеня увидел слепого на скамейке и удивился. Он хоть и недавно в патрулях, но такого колоритного не припомнит. Здоровый такой, в черных очках, в камуфляже и кроссовках, с палочкой на коленях. Сидит, жалкие свои пожитки в рюкзачке придвинул к себе, жует что-то вроде булки, в землю смотрит («Черт, никуда он не смотрит, дурак ты эдакий – он же слепой!»)

И тут Сеню как обожгло. «Сегодня же утром в компьютере, на запароленном сайте оперативной информации, была же какая-то общероссийская ориентировка на слепого. Еще с пометкой «опасен»… Точно! Высокий, в камуфляже, черные очки, бритая голова, с палкой. Ладно, очки и палка у всех. Но этот в камуфляже, высокий. В шапке-ушанке сидит, не видно: лысый не лысый, бритый не бритый…»

– Слышь, Вовка, слепого видел?

Они уже миновали скамейку, Сеня опасливо поглядел на жующего мужика, словно тот мог обнаружить его настороженность.

– Ну?

– Я его, кажется, в ориентировке сегодня видел как опасного. Надо проверить. Если башка бритая – значит, он.

– В чем подозревается-то?

– Убийства при отягчающих.

– Ни хера себе слепой!

– Он может прикидываться на раз. Маскарад, блин. Вот что, давай пройдем метров двести за поворот, потом ты обойдешь с параллельной аллеи, сзади к нему подкрадешься и шапку сорвешь. А я как раз подгадаю, чтобы в этот момент поближе быть к его лавочке. Вот и поглядим. А то х… его знает! Пушку выхватит и пришьет нас обоих, если такой бандит крутой.

– Ага, двоих, значит, тебя не устраивает, а меня одного если замочит, это допустимые потери, так, что ли?

– Не бзди, Вовик, я прикрою. Орден получишь.

– Ага, или пулю в мозги.

– Сержант Заглада, выполняй, блин, приказ, пока п…лей не получил.

Вовик молча, обиженно двинулся по аллее к повороту и ускорился, пропав за кущей голых ветвистых тополей и густых елей.

Лягун прошел еще немного вперед. Он прикидывал, как бы так подгадать, чтобы в момент операции, проводимой Вовиком, он видел бы слепого, а тот еще не мог бы заметить его из-за поворота аллеи. Вроде прикинул.

Он развернулся через пять минут и двинулся краем дорожки, чтобы подходить к скамейке справа. Старался идти мягко, неслышно. На дорожке по счастью безлюдно было. Приблизился метров на шестьдесят и различил в потемках, пробиваемых слабым парковым фонарем, фигуру сидящего мужика и подбирающегося к нему сзади Вовку. Даже Сене было слышно, как этот мудак шуршал листьями. Но слепой не реагировал. «Может, еще и глухой?» – остроумно заметил про себя Лягун и тихонько отстегнул кобуру.

Вовик последние несколько шагов резко ускорился, почти прыжком достиг сидящего на скамейке человека, чуть пригнулся и выпростал руку, чтобы сорвать ушанку. Дальше произошло нечто… Слепой, не оборачиваясь, слегка привстал, отклонился вправо и левой рукой, как лопастью пропеллера, наотмашь рубанул по Вовкиной шее, угодив точно под подбородок. Вовка замер и через мгновение, схватившись за шею, рухнул на спинку скамейки.

Это мгновение, эту секунду своей жизни Сеня Лягун будет вспоминать до гробовой доски. Спасительно, непостижимым образом вылетели из головы все установки, вся вмененная последовательность действий при задержании, все условные рефлексы, запреты и табу, вся робость и сомнения. Более того, он даже не заметил, как правая рука слепого выхватывала из недр камуфляжной куртки пистолет, действуя синхронно с левой, бьющей.

Он просто выдернул «макарова» и выстрелил.

Сеня Лягун первый раз в жизни палил не по мишени. Метров с шестидесяти. Даже не сообразив, что может попасть в Вовку (впрочем, тому бы уже не было больно). Шмальнул в живого человека, ничем не угрожавшего ему лично. И угодил Слепому в висок. Тот выстрелил на долю секунды позже, но спусковой крючок нажимал уже убитый человек. Пуля ушла чуть левее, в ствол дерева.

Младший лейтенант обомлел. Он увидел, как обмяк и медленно сполз на скамейку слепой. Ему казалось, что это не взаправду, а эпизод боевика, который он смотрит в кино. По аллее к месту боя бежали случайные прохожие, безжизненное тело Вовки, повисшее на спинке скамейки, вдруг сдвинулось и завалилось на мокрую землю, словно только сейчас обессилело. А он, Сеня, не мог выйти из ступора и, продолжая держать в напряженной, окаменевшей руке пистолет, наведенный на цель, стоял, как изваяние, не шелохнувшись, с широко открытыми от ужаса глазами.

Так младший лейтенант Семен Тарасович Лягун из захолустного городка Дробичи, недавний выпускник областного училища МВД, посредственно проявлявший себя на стрельбищах, сам того не подозревая, убил самого опасного на территории России киллера, отомстив за коллегу Пашу Суздалева, за напарника Вовку и еще за многих, кого бессудно казнил феноменальный диверсант по прозвищу Кадык.

Законные десять дней не принесли освобождения Софье Кутеповой – назначенный судом адвокат не добился даже «подписки о невыезде». Левобережный районный суд города Славянска, где председательствовал судья Дымков, по ходатайству следствия продлил заключение еще на месяц со ссылкой на статью 25 Уголовного кодекса. Конечно, судья не мог не видеть, что в ходатайстве (уже не Паша писал – Кудрин назначил опытного Леву Данилова) нет доказательств «преступления против общественной безопасности». Но они там тоже готовы закрыть глаза на букву закона, если видят черное как черное.

Кудрин понимал, что это оттяжка времени, вряд ли целесообразная в создавшихся условиях. Но как профессионалу Кудрину это было необходимо. После героического, и как назло чересчур меткого выстрела милиционера в далеком городке Дробичи, после опознания трупа «Александра Васильевича», он же «Николай Викторович», он же человек Никто, следствие располагало десятками улик, свидетелей и вещественных доказательств виновности покойника. Зато против живой-здоровой Кутеповой не было ничего, кроме несомненного, ею не оспариваемого факта знакомства, любовной связи, совместного проживания и перемещения в пространстве от квартиры в Тишарах к глухой таежной обители. Конечно, о гибели «милого друга» адвокат ей сказал. И теперь объемное, громкое дело почти с десятком трупов (бомжей тоже нашли и идентифицировали как жертв «Николая Викторовича» по «почерку» удара и характеру травм, несовместимых с жизнью) – вот такое дело надо было закрывать по 24-й пункт 4 – смерть подозреваемого. И при этом, блин, точно знаешь имя «вдохновительницы» и держишь ее в следственном изоляторе. Но… Статья 14 УПК. Презумпция невиновности. Поди, докажи…

Это страшно уязвляло профессиональное достоинство Кудрина, прекрасно осознававшего заказной характер трех убийств и причинно-следственную связь «милой маленькой бляди» с другими преступлениями: не подтолкнула бы его на эти три – были бы живы и все остальные, в том числе Паша («О господи, по сей день поверить не могу!»). Все же Андрей Иванович на всякий случай решил повременить: пусть хоть зараза лишний месяц баланды тюремной пожрет и в режиме побудет. А потом, если надо, еще месяц.

И добился…

Марьяна уверяла, что все ее попытки расколоть Соню ни к чему не привели, обстановка Миклухиной квартиры, его фото и апелляции к совести пропущены были мимо ушей. Давать показания против себя она, естественно, отказывается, а других свидетелей нет. Кудрин допускал, что Марьяне удалось несколько больше, чем она хочет представить, но его позабавила мысль о необходимости – ради достижения высокой цели! – учинить допрос с пристрастием самой Залесской.

– Олег Олегович, здравствуйте!

– Добрый день!

– Хочу доложить, что, увы, пока не удается встретиться с госпожой, которую вы рекомендовали.

– Знаю. Но через несколько недель такая возможность, надеюсь, представится.

– Вы полагаете, разговор по-прежнему будет актуален?

– Полагаю, что да.

– О ней отзываются как о крайне неразговорчивой и замкнутой особе.

– Знаю, знаю. Однако все непредсказуемо. Эмоции и прочее… Если это не слишком обременительно, я посчитал бы встречу нелишней.

– Что вы, никаких проблем! Вы будете поставлены в известность о результатах беседы.

– Спасибо, всего доброго.

Олег Олегович ждал подобного звонка от Грини. Сам звонить не хотел. Понимал, что сверхинформированный Игорь Тимофеевич обязательно узнает, какой суд и кто персонально подписал постановление на Кутепову. Судья ходил к Олегу Олеговичу советоваться. Олег Олегович счел, что лучше удовлетворить, дать все же следствию шанс. Про себя рассудил: если выпустить через десять дней очевидную как минимум сообщницу, а на одиннадцатый-двенадцатый с ней что-нибудь случится криминальное – не исключены вопросы к суду. А так – месяц держали не совсем законно, ради интересов столь громкого и важного дела, потом еще месяц…

«Молчит. Еще бы! Тут и адвоката не нужно семи пядей во лбу, и сама не дура. Бить и ломать не станут. Зачем? Киллера-одиночку прикончили, личность его установить не удалось, суда не требуется, стало быть, и мотивы формулировать не за чем. Висяка нет. Дело закроют. Все нормально. Но на всякий случай…»

За этот срок добросовестный следователь Данилов Соню семь раз допросил, однажды без адвоката наорал, грозил, шантажировал. Она безучастно и понуро молчала, упрямо используя свое право, внушенное защитником.

Убийство Паши вызвало у Марьяны острое желание подловить эту сексуальную психопатку на дополнительных откровениях под диктофон, чтобы посадили ее хоть на пару лет за соучастие, или побуждение к преступлению, или еще какую-нибудь статью подогнали. Но быстро поняла, что не пойдет на это. Проблема Марьяны заключалась в том, что она не просто начиталась Достоевского, но, как это ни громко звучит, возвела одну из его центральных идей в свой собственный жизненный принцип: «не все дозволено». Не только на нравственном, но и просто на житейском уровне Марьяна руководствовалась твердым, в каком-то смысле суеверным убеждением, что мерзкие, подлые средства рано или поздно превратят достигнутую с их помощью цель в ловушку, капкан, смертельный бумеранг. Обязательно к тебе вернется, и горько расплатишься…Ну а кроме того, эксперт – аналитик Марьяна Залесская вынуждена была признаться себе, что испытывает к этой жестокой, в крови перепачканной сучке, чисто бабское, совершенно неуместное сострадание.

Два месяца ничего не дали. Труп киллера зачем-то все еще лежал в морге, на имя кудринского начальника все еще приходили ответы из Центра, от разных силовых и специальных ведомств – одного примерно содержания и смысла: в архивах не найден, по базе не проходит, отпечатков в картотеке нет, идентифицировать не представляется возможным.

Кудрин никак не мог заставить себя выйти в суд с ходатайством о прекращении дела. Более того, он приказал Леве Данилову найти мотивировку и дать ему проект заключения следствия о необходимости выпускать Кутепову только под подписку о невыезде. Кудрин был не в состоянии остыть и отойти от этого дела, смириться. Марьяна его понимала, но, вопреки своей обычной дотошности, не видела перспектив и смысла в этой подписке.

– Наоборот, именно полное освобождение Сони дает хоть малейший, призрачный, ничтожный, но шанс на пробуждение остатков совести и на внезапное раскаяние, – убеждала она Кудрина. – Теоретически такое возможно. Психика надорвана, нервы расшатаны, воспоминания гложут, душа активна. И главное: плакать умеет навзрыд, нутром – я свидетель. Естество человеческое обнажено. Такая может руки на себя наложить, а может избрать и другую форму самоубийства – вдруг прийти и покаяться в злодеяниях…

– Щас, примчится! – зло отреагировал Кудрин. – Тварь – она тварь и есть. Ладно, пусть катится…

Соне оформили документы и без лишних церемоний и извинений выперли из изолятора на декабрьский рождественский мороз – в той грязной осенней амуниции, в которой выбралась из тайги. Спортивную сумку, где была какая-то одежда, немного денег и бутылка водки, почему-то не нашли.

Город, не празднующий Рождества, жил предощущением новогодней трапезы и расслабухи. Она жадно глотнула воздух Славянска, простудно-холодный, со сладковатой примесью бензина. Прошла до ближайшей улицы и только там сориентировалась, в какой стороне «Пьяная пантера». Кроме как в клуб к Анжелке, по старой памяти, ей вроде и идти-то было некуда. Именно идти. Какая-то мелочь, которую нащупала в кармане куртки, когда выходила из тайги, была оприходована в изоляторе или просто выпала.

Она шагала в тонких кроссовках по хорошо притоптанному прохожими снежно-ледяному насту тротуара и думала о нем.

Весь этот месяц в изоляторе она думала о нем.

В таежном заточении и в одинокой квартире в Тишарах, когда отсутствовал Коля, она думала о нем. Сожитель приходил и отвлекал. Он любил бескорыстно, трогательно-неумело, с мужицкой силой и отцовской нежностью. И отвлекал. Она была ему благодарна прежде всего за это. А потом за исполнение желаний, кровожадных, но справедливых, как ей казалось, желаний. Он выполнил до мелочей все то, о чем она попросила, что нарисовала себе в воображении, планируя месть.