Текст книги "Победитель"

– У кого?

– У наших отцов. Здесь. В этом доме.

– Когда?

Патриша отводит руку в сторону, чтобы снова не грызть ноготь.

– За сутки до смерти моего отца.

Глава 16

Хаверфордский колледж, основанный в 1833 году, представляет собой небольшое элитное высшее учебное заведение, находящееся в фешенебельном филадельфийском пригороде Мейн-Лайн. К нему примыкают два моих любимых эксклюзивных клуба, оба носящих название «Мерион». Один – это гольф-клуб (в гольф я играю много и часто), второй – крикет-клуб (в крикет я вообще не играю, да и поклонников этой игры среди членов клуба совсем немного; причины мне неизвестны). Студентов в Хаверфорде и полутора тысяч не наберется, однако колледж владеет более чем полусотней зданий, в основном каменных, расположенных на двухстах акрах ухоженной земли. Забота о природе поставлена здесь на такой высокий уровень, что здешние зеленые насаждения можно смело назвать древесным питомником. Имена Локвудов были вплетены в богатую историю Хаверфорда с самого его основания. Виндзор I и Виндзор II окончили этот колледж и впоследствии принимали активное участие в его жизни, занимая пост председателя попечительского совета. Здесь учились все мои родственники мужского пола (женщин в колледж не принимали вплоть до 1970-х годов), пока дядя Олдрич не нарушил семейную традицию, предпочтя Нью-Йоркский университет. Это было тоже в начале семидесятых. Вторым нарушителем оказался я, отправившись учиться в Дьюкский университет Северной Каролины. Я любил и продолжаю любить Хаверфорд, но для меня он находился слишком близко к дому и был слишком хорошо знаком. А мое эго восемнадцатилетнего парня жаждало новизны.

Окна кабинета профессора Иэна Корнуэлла в Робертс-Холле выходят на Лужайку основателей. За ней стоит Зал основателей – здание, куда принадлежащие нам картины Вермеера и Пикассо были привезены для выставки и откуда их украли. А ведь Корнуэлл каждый день смотрит на здание, где его держали связанным, пока грабители занимались своим делом. Интересно, он часто думает об этом или вспоминает лишь иногда? Или же вид за окнами воспринимается им просто как вид?

Иэн Корнуэлл изо всех сил старается выглядеть по-профессорски: нечесаные волосы, всклокоченная борода, твидовый пиджак и вельветовые брюки горчичного цвета. Полки в его кабинете ломятся от бумаг; того и гляди бумаги обрушатся на пол, где возвышаются такие же горки. Обычного письменного стола у него нет. Корнуэлл сидит за большим квадратным столом на двенадцать персон. Это позволяет ему проводить студенческие семинары в непринужденной обстановке.

– Я так рад, что вы нашли время для визита, – говорит мне Корнуэлл.

Он усаживает меня напротив брошюр, имеющих отношение к факультету политологии. Я оглядываю его с головы до ног. У него энергичное выражение лица. Кажется, он вот-вот обратится ко мне с просьбой о финансовой поддержке какого-нибудь проекта или учебного курса. Чтобы ускорить нашу встречу, Кабир наверняка намекнул профессору о моей готовности раскошелиться на нужды факультета. Оказавшись здесь, я уничтожаю этот намек в зародыше:

– Я приехал по поводу украденных картин.

Улыбка сползает с его лица, как картонная маска.

– У меня сложилось впечатление, что вы заинтересованы…

– Может, но позже, – перебиваю его я. – А сейчас у меня к вам ряд вопросов, касающихся похищения картин. Вы тогда работали по ночам охранником, и кража произошла в ваше дежурство.

Ему не нравится моя напористость. Она мало кому нравится.

– Это было очень давно.

– Да, – отвечаю я. – Я прекрасно знаю об особенностях времени.

– Не понимаю…

– Думаю, вам известно, что одна из похищенных картин была найдена.

– Читал об этом в новостях.

– Прекрасно, значит, нам не понадобится играть в догонялки. Я изучил обширную документацию ФБР, касающуюся кражи. Как вы понимаете, у меня в этом деле есть и личный интерес. – Корнуэлл моргает, словно у него закружилась голова, а я продолжаю: – В ту ночь вы были единственным охранником. Согласно вашим показаниям, в дверь Зала основателей постучались двое в полицейской форме. По их словам, они услышали подозрительные звуки и решили проверить здание. Вы их впустили. Едва войдя, они тут же вас скрутили, отвели в подвал, где заклеили скотчем глаза и рот и приковали к батарее отопления. Они обшарили ваши карманы, достали бумажник, проверили удостоверение личности и заявили, что теперь знают, где вы живете и как вас найти. Полагаю, они вам угрожали. Я правильно изложил случившееся?

Иэн Корнуэлл опускается на стул с противоположной стороны стола:

– Мне нанесли психологическую травму. – (Я жду.) – Я бы предпочел не говорить об этом.

– Профессор Корнуэлл!

– Да.

– Во время вашего дежурства моя семья лишилась двух бесценных шедевров живописи.

– Вы меня обвиняете?

– Обвиню, если откажетесь мне помогать.

– Я ни от чего не отказываюсь, мистер Локвуд.

– Превосходно.

– Но я не хочу, чтобы мной манипулировали.

Я даю ему немного времени, чтобы сохранить лицо. Он капитулирует. Такие, как он, всегда сдаются.

Через несколько секунд он с сокрушенным видом заявляет:

– Я не знаю ничего такого, что могло бы вам помочь. Я все подробно рассказал полиции, причем неоднократно.

Как ни в чем не бывало я продолжаю:

– По вашим оценкам, один из нападавших был среднего телосложения, ростом пять футов и около девяти дюймов. Второй был чуть выше шести футов и отличался более крепким телосложением. Оба белые. По вашему утверждению, они приклеили себе усы.

– Там было темно, – добавляет он.

– Что вы этим хотите сказать?

– Я говорю о неточности оценок. – Его глаза скашиваются влево. – Рост, телосложение. Все произошло слишком быстро, я не смог рассмотреть их как следует.

– Вы были молоды и напуганы, – добавляю я.

Иэн Корнуэлл хватается за эти аргументы, как утопающий за спасательный круг:

– Да, совершенно верно.

– Вы были стажером, подрабатывающим дежурствами.

– Да, это входило в условие требований предоставленной мне финансовой помощи.

– И ваша подготовка была минимальной.

– Я не снимаю с себя ответственности, – говорит Корнуэлл, – но колледжу следовало обеспечить картины вашей семьи более надежной охраной.

Здесь он прав, хотя многое в этом деле и в расследовании кражи и раньше вызывало у меня вопросы. Наша семья предоставляла картины на короткое время, и даты были обговорены заранее, за несколько недель. Мы увеличили число камер наблюдения, но тогда цифровое видео не отправлялось в облачные хранилища. Поэтому записи находились на жестком диске компьютера, а компьютер стоял на втором этаже, в комнате за кабинетом президента колледжа.

– Откуда воры знали, где искать жесткий диск? – спрашиваю я.

– Пожалуйста, не надо, – закрыв глаза, стонет профессор.

– Что не надо?

– Неужели вы думаете, что люди из ФБР не задавали мне такие же вопросы? Задавали тысячу раз. Они часами допрашивали меня и даже отказывали в помощи адвоката.

– Они подозревали вас в соучастии.

– Не знаю. Но они вели себя так, будто я и впрямь соучастник. Я скажу вам то же, что говорил им: я не знаю, откуда грабителям было известно местонахождение жесткого диска. Я валялся в подвале, перемотанный скотчем и прикованный к батарее. Я провел там восемь часов, пока утром меня не нашел сменщик.

Все это мне известно. Подозрения с Иэна Корнуэлла были сняты по многим причинам и прежде всего потому, что он – двадцатидвухлетний стажер – не имел криминального прошлого. Чтобы спланировать и осуществить такое ограбление, требовались преступный склад ума и определенный опыт. У него не было ни того ни другого. И тем не менее ФБР продолжало за ним наблюдать. Я тоже, с помощью Кабира, следил за его банковскими счетами: не появится ли там запоздалая крупная сумма, свалившаяся невесть откуда. Ничего подозрительного. Похоже, этот человек чист. И все же…

– Взгляните на эти фотографии.

Я подвигаю ему четыре фотографии. Две первые – увеличенные фрагменты знаменитого снимка «Шестерки с Джейн-стрит». Еще две – те же фрагменты, но с использованием новой компьютерной программы, показывающей, как будет выглядеть тот или иной человек по прошествии времени. Стросса и Шугармена «состарили» на двадцать лет. Так они могли выглядеть к моменту ограбления.

Иэн Корнуэлл смотрит на снимки, затем на меня:

– Вы шутите?

– С чего вы решили?

– Да это же Рай Стросс и Арло Шугармен, – говорит он. – Вы думаете, что они…

– А вы?

Иэн Корнуэлл снова смотрит на фотографии. Кажется, он изучает их с удвоенным усердием. Мне необходимо видеть его реакцию. Что бы ни утверждали психологи, ни один человек не является открытой книгой. Однако в глубине профессорских глаз что-то происходит. Во всяком случает, мне так кажется.

– Секундочку, – произносит он.

Корнуэлл открывает шкафчик рядом с книжной полкой и достает черный маркер «Шарпи».

– Не возражаете? – спрашивает он, кивком указывая на снимки.

– Пожалуйста.

Он аккуратно пририсовывает обоим усы. Закончив рисовать, он выпрямляется, затем наклоняет голову, словно художник, разглядывающий свое произведение. Я смотрю не на фотографии, а на его лицо.

Увиденное мне не нравится.

– Поклясться никак не могу, – произносит он, еще раз оглядывая подрисовку, – но такое вполне возможно. – (Я молчу.) – Мистер Локвуд, вас еще что-то интересует?

– Только срок давности.

– Простите, не понял.

– Он истек.

– Все равно не понимаю.

– Даже если вы и были причастны к ограблению, вас уже нельзя судить. Если вы, к примеру, сообщили грабителям инсайдерскую информацию, если вы являлись их пособником, прошло более двадцати лет. В Пенсильвании срок давности за подобные преступления ограничивается пятью годами. Короче говоря, вы чисты перед законом, профессор Корнуэлл.

– В чем чист? – Он хмурится.

– В своей непричастности к злодейскому убийству президента Линкольна.

– Что?

Я качаю головой:

– Теперь вы улавливаете смысл моего разговора с вами?

– О чем вы говорите?

– Вы спросили: «В чем чист?», – хотя предельно ясно, что я имел в виду кражу картин. – Я подражаю ему и повторяю: – «В чем чист?» Иэн, это уже перебор. Это подозрительное поведение. Если уж на то пошло, все в вашем признании подозрительно.

– Я не понимаю, о чем вы говорите.

– Например, двое грабителей, одевшихся полицейскими.

– И что вас удивляет?

– Это точь-в-точь сценарий ограбления Музея Гарднер в Бостоне. Два человека, того же роста и телосложения, как вы описываете, те же фальшивые усы и то же утверждение, что им нужно выяснить причину странных звуков.

– Вы находите это странным? – парирует он.

– Да. Весьма странным.

– Но в ФБР сочли это аналогичным МД.

– МД?

– Методом действия.

– Благодарю. Мне известно значение этого термина.

– Отсюда, мистер Локвуд, и схожесть в действии грабителей. Есть версия, что обе кражи были совершены одной и той же шайкой.

– Или же кто-то, возможно вы, хотел, чтобы мы в это поверили. А что скажете насчет «подозрительных звуков»? Серьезно? В запертом здании на другом конце лужайки? Вы находились внутри. Вы слышали что-нибудь подозрительное?

– В общем-то, нет.

– Нет, – повторяю я. – Вы сообщали о чем-либо подобном? Снова нет. И тем не менее вы открыли дверь двоим мужчинам с приклеенными усами. Вы не находите это странным?

– Я принял их за настоящих полицейских.

– Они приехали на полицейской машине?

– Этого я не видел.

– Скажу вам больше. В кампусе на всех входах и выходах работали видеокамеры. Однако в ту ночь никто не видел двоих мужчин в полицейской форме.

Это ложь. Тогда в кампусе не было такой системы видеонаблюдения. Но мой удар достигает цели.

– С меня достаточно! – сердито бросает Иэн Корнуэлл и встает со стула. – Мне нет дела до того, кем вы являетесь…

– Тише!

– Что вы сказали? И вы никак…

Я сверлю его взглядом. Если хотите изменить чье-то поведение, запомните всего одну простую вещь: люди всегда делают то, что отвечает их собственным интересам. Всегда. Это единственный мотиватор. Люди совершают «правильные поступки», только если им это выгодно. Да, мои слова полны цинизма, зато я говорю правду. Если хотите поменять чье-то умонастроение, секрет заключается не во внимательном и уважительном отношении к этому человеку, не в ваших шагах к примирению и не в неоспоримых фактах, доказывающих ошибочность его позиции. Добавляю для особо наивных: бесполезно обращаться к тому лучшему, что есть в человеке, или взывать к его «гуманности». Ничто из перечисленного не работает. Единственный способ изменить чье-то мнение – это заставить человека поверить, что нахождение на вашей стороне наилучшим образом отвечает его интересам. И точка.

Знаю, о чем вы сейчас думаете: я слишком обаятелен, чтобы рассуждать, как прожженный циник. Но не торопитесь с выводами.

– Вот вам мое предложение, – говорю я профессору Корнуэллу. – Вы рассказываете мне правду о случившемся в ту ночь…

– Я уже сказал.

– Тсс! – Я подношу указательный палец к губам. – Слушайте и спасайте свою шкуру. Вы рассказываете мне правду. Всю правду. Только мне. В обмен я обещаю, что сказанное не выйдет за пределы вашего кабинета. Я никому не расскажу об этом. Ни единой душе. Никаких последствий для вас не будет. Мне все равно, висит Пикассо над вашим унитазом или вы сожгли картину в камине, когда у вас закончились дрова. Мне все равно, были вы устроителем кражи или пешкой. Профессор, вы понимаете, чтó я вам предлагаю? Вы сознаете великолепие моего предложения? Шанс на свободу? Вы просто рассказываете мне правду, и с ваших плеч вдруг снимается тяжкий груз. И не только это. Вы обретаете пожизненного союзника. Благодарного, могущественного союзника. Союзника, который может способствовать вашему продвижению по службе и финансировать любой педагогический или исследовательский проект, о котором вы мечтаете и к которому лежит ваше сердце.

Пряник показан. Наступает время кнута. Я понижаю голос, чтобы ему приходилось вслушиваться. И он вслушивается.

– Но если вы откажетесь от моего щедрого предложения, я начну копать под вашу жизнь. Серьезно копать. Наверное, вы чувствуете себя уверенно. Как-никак, двадцать четыре года назад ФБР не нашло в ваших действиях никакой вины. Вы чувствуете, что обезопасили себя убедительной ложью. Но отныне эта безопасность стала иллюзией. Картина Вермеера найдена. Найден труп одного из тех, кто был причастен к краже. ФБР вновь поднимет это дело и займется дотошным расследованием. Но лично для вас важно другое: я сделаю то, чего не могут себе позволить правоохранительные органы. Их действия послужат мне фундаментом. Используя свои ресурсы, я все это усилю до десятой степени и направлю против вас. Вы понимаете?

Он молчит.

Пора бросать спасательный круг.

– Это ваш шанс, профессор Корнуэлл. Ваш шанс прекратить хаос и ложь, которые больше двадцати лет не дают вам покоя. Это ваш шанс освободиться от тяжкой ноши. Это ваш шанс, профессор, и, если вы им не воспользуетесь, мне жаль вас, а также всех Корнуэллов, которые были до вас и будут после вас.

Закончив говорить, я не отвешиваю поклон, хотя, наверное, стоило бы.

Ожидая его ответа, я смотрю в окно, на лужайку, где мой отец, дед и прадед бродили в свои юные годы. Мне приходит любопытная мысль, и на миг я забываю об окружающем.

Я думаю о дяде Олдриче, сломавшем семейную традицию своим нежеланием учиться здесь.

Почему я думаю об этом? Сам не знаю. Но мысль застревает в мозгу.

Слышится мелодичный звон. Я поворачиваюсь на звук. Напольные часы в дальнем углу кабинета пробили четверть часа. Дверь распахивается настежь, и в кабинет вваливаются студенты с рюкзаками за спиной, еще не успевшие угомониться после перерыва на ланч.

– Вы ошибаетесь насчет меня, – говорит Иэн Корнуэлл. – Мне нечего таить.

Оцепенение на его лице сменяется приветливой улыбкой, адресованной студентам. Да, здесь он себя чувствует как в крепости. Здесь он счастлив и любим студентами. Он вполне на своем месте.

Но отчетливее всего я вижу, что он мне врет.

Глава 17

Когда я возвращаюсь в Локвуд, отец спит. Думаю, не разбудить ли его. Мне необходимо расспросить отца о том разговоре с Олдричем накануне дядиного убийства. Однако Найджел Дункан отговаривает меня. Отец принял лекарство и находится в заторможенном состоянии. Значит, отложим разговор. Возможно, мне стоит набрать больше информации, а уже потом затевать непростой разговор с отцом. К тому же меня поджимает время. Управляющая отделением Манхэттенского банка согласилась встретиться со мной через полтора часа.

Найджел провожает меня до вертолета.

– Что ты пытаешься найти? – спрашивает он.

– Мне как, выдержать драматическую паузу, повернуться к тебе и воскликнуть: «Правду, черт побери!»?

– Забавный ты парень, Вин, – качает головой Найджел.

Вертолет без задержек доставляет меня в Челси. Пока Магда везет меня в отделение банка в Верхнем Вест-Сайде, замечаю за нами хвост – черный «линкольн таун-кар». Этот же автомобиль следовал за нами утром. Дилетанты. Даже не почесались сделать слежку менее заметной. Я почти оскорблен.

– Небольшое изменение планов, – говорю я Магде.

– И какое же?

– Прежде чем ехать в банк, давайте завернем к моему офису на Парк-авеню.

– Как скажете.

Пока вот так. Мой следующий ход довольно прост. Поток машин в центральной части, к счастью, невелик. Когда подъезжаем к Лок-Хорн-билдингу, Магда подруливает к месту, где я обычно выхожу, и останавливается.

– Не выходите из машины, – говорю я ей.

Я включаю у себя на айфоне камеру. Это позволяет видеть происходящее за спиной. Черный «линкольн таун-кар» остановился на расстоянии трех машин от нашей, припарковавшись во втором ряду. Жуткие дилетанты. Я жду. Трюк не займет много времени. Вижу, как позади «линкольна» появляется Кабир. Он останавливается и нагибается, как будто у него развязался шнурок на ботинке. Это уловка. Он нагибался, чтобы поставить на задний бампер магнит с GPS-маячком.

Как я говорил, трюк не отличается сложностью.

Кабир выпрямляется, кивает, сообщая, что «жучок» надежно установлен на заднем бампере «линкольна», и возвращается назад.

– О’кей, – говорю Магде. – Можем ехать дальше.

Пока едем, я звоню Кабиру. Теперь он будет следить за черной машиной.

– Я запомнил их номер, – сообщает он.

Я благодарю его и отключаюсь. Прикидываю все «за» и «против» отрыва от «хвоста». Сделать это проще простого. Решаю пока не показывать им, что обнаружил слежку. Пусть видят, как я вхожу в отделение банка в Верхнем Вест-Сайде.

И что теперь?

Через пять минут я уже сижу в кабинете со стеклянными стенами, глядящими на операционный зал первого этажа. Банк занимает красивое старое здание на углу Бродвея и Семьдесят четвертой улицы. Его и строили как банк в те стародавние времена, когда интерьеры банков были похожи на залы соборов и вызывали благоговейный трепет. Не то что нынешние отделения в торговых центрах, входя в которые ощущаешь себя словно в холле стандартного мотеля. Здесь сохранились мраморные колонны, люстры, кабинки кассиров, отделанные деревом, и массивная круглая дверца сейфа. Можно сказать, зданию повезло. В отличие от собратьев, его не превратили в зал для вечеринок или дорогой ресторан.

Управляющую зовут Джилл Гаррити. Я узнаю об этом раньше, чем она представляется, поскольку вижу на ее столе табличку с именем и фамилией. Ее волосы так туго стянуты в пучок, что того и гляди на коже головы выступит кровь. Она носит очки в толстой оправе. Жесткий воротник ее белой блузки не притягивает взгляда.

– Я так рада познакомиться с вами, мистер Локвуд.

У нас обширные деловые связи с Манхэттенским банком. Управляющая надеется, что мой визит означает их дальнейшее расширение. Я не развеиваю ее иллюзий, но не собираюсь тратить время на посторонние разговоры. Я прошу оказать мне услугу. Джилл Гаррити подается вперед, искренне готовая услужить. Я спрашиваю ее об ограблении их филиала.

– Особо и рассказывать нечего, – говорит она.

– Грабители ворвались в рабочее время? Угрожали оружием?

– Нет, ни в коем случае. Это произошло после закрытия банка. Они явились в два часа ночи.

Я удивлен:

– Как же так?

Она начинает вертеть кольцо на пальце:

– Не хочу показаться вам невоспитанной…

– Так и не кажитесь, – перебиваю ее я.

Она удивленно смотрит на меня. Я выдерживаю ее взгляд.

Проходит несколько минут. Мы оба знаем, чем это кончится.

– К ограблению был причастен один из наших охранников. Сам он не имел никаких столкновений с законом. Мы провели тщательную проверку. Однако муж его сестры был связан с организованной преступностью. Подробности мне, к сожалению, неизвестны.

– Сколько денег они похитили?

– Совсем немного, – отвечает Джилл Гаррити, заняв оборонительную позицию. – Вероятно, вы знаете, что большинство отделений не хранят слишком большие объемы наличности. Мистер Локвуд, если вас волнуют украденные деньги, могу сказать, что финансовые портфели наших клиентов ничуть не пострадают.

Это я знал и без нее. Мне вот только непонятно, отчего Рай Стросс так разнервничался, узнав про ограбление. Возможно, всему виной его паранойя, подхлестнувшая воображение, однако мне сдается, тут было что-то еще.

И почему у Джилл Гаррити такой вид, словно она что-то скрывает?

– Финансовые портфели, – повторяю я.

– Что?

– Вы говорили, что финансовые портфели ваших клиентов ничуть не пострадают.

Она снова крутит кольцо на пальце.

– Но в чем-то другом ваши клиенты пострадают?

Она откидывается на спинку стула:

– Грабители приходили за наличными деньгами. Это вполне очевидно. Но когда они увидели, что денег совсем мало, то решили поживиться иным способом.

– Каким именно?

– У нас старое здание. Так почему бы не заглянуть на цокольный этаж? У нас там находятся ячейки индивидуального хранения.

Я почти слышу, как у меня в мозгу что-то щелкает.

– Они взломали ячейки?

– Да.

– Все, много или только несколько штук?

– Почти все.

Версия целенаправленного поиска отпадает.

– Вы уведомили ваших клиентов?

– Это… Здесь не все так просто. Мы стараемся изо всех сил. Вы хорошо знакомы с особенностями ячеек индивидуального хранения?

– Настолько, чтобы никогда не пользоваться ими.

Кажется, она снова намерена защищаться, но потом кивает:

– В новых отделениях их нет. Скажу вам честно, они наша головная боль. Дорогая установка, дорогое обслуживание и низкая прибыль. Ячейки занимают много места… и часто создают проблемы.

– Какие проблемы?

– Люди хранят там что-то ценное: ювелирные украшения, свидетельства о рождении, контракты, паспорта, всевозможные деловые документы, коллекции марок и монет. Порой они забывают, что именно и когда закладывали или изымали. Они приходят в хранилище, открывают свою ячейку и вдруг начинают кричать: «У меня исчезло фамильное бриллиантовое ожерелье!» Потом оказывается: человек попросту забыл, что сам же вынимал это ожерелье. А бывает и откровенное мошенничество.

– Клиенты заявляют об исчезновении того, что они никогда не помещали в ячейку?

– Совершенно верно. А иногда, пусть и редко, путаница возникает по нашей вине. Но очень редко.

– Что за путаница?

– Если клиент перестает оплачивать аренду ячейки, нам приходится ее вскрывать и удалять оттуда содержимое. Разумеется, мы несколько раз предупреждаем клиента, но, если он не платит, ячейка принудительно вскрывается, а ее содержимое отправляется в наше головное отделение. Был случай, когда мы вскрыли не ту ячейку. Потом человек пришел, открыл ее и увидел, что вещей нет.

Сказанное ею начинает обретать смысл.

– А когда случается массовый взлом вроде недавнего?

– Можете себе представить.

Могу.

– Каждый клиент вдруг начинает заявлять, что у него в ячейке хранились дорогие часы «Ролекс» или редкие марки стоимостью в полмиллиона долларов. К сожалению, люди никогда не читают напечатанное мелким шрифтом. А там сказано, что материальная компенсация, выплачиваемая банком в случае пропажи имущества клиента, произошедшей по любой причине, не должна превышать десятикратной стоимости годовой аренды ячейки.

– И какова стоимость аренды?

– В основном несколько сот долларов. В отдельных случаях больше, но такие случаи редки.

«Мелочь», – думаю я и спрашиваю:

– Многие утверждают, что они понесли убытков на гораздо бóльшую сумму, чем банк обязан им выплатить по условиям договора. Правильно?

– Правильно.

Но мне открывается и другая сторона, связанная с этими ячейками. Да, люди хранят там ценности, как говорила Джилл Гаррити. А помимо ценностей, они хранят в ячейках еще кое-что.

Они хранят секреты.

– Какие размеры у самой крупной ячейки?

– В нашем отделении? Восемь на восемь дюймов при глубине в два фута.

Картину Пикассо никак не спрячешь, хотя вряд ли Стросс стал бы держать ее там. Ячейка требовалась ему для другого. И запаниковал он не просто так.

Я достаю фото. Это стоп-кадр с камеры наблюдения в «Бересфорде». Самый четкий снимок живого Рая Стросса.

– Вы узнаёте этого человека?

Управляющая внимательно рассматривает снимок:

– Пожалуй, нет. Здесь вообще трудно кого-то узнать.

– Вы говорили, что уведомили клиентов о происшествии с их ячейками, – начинаю я.

– И что?

– Каким образом вы им сообщаете?

– Заказным письмом.

– А кого-то из них обзванивали?

– Сомневаюсь. Если кто и звонил, то не мы. В Делавэре у нас есть отдел страхования, который занимается оповещениями.

– Следовательно, вы исключаете вероятность того, что кто-то из упомянутого вами отдела мог позвонить клиентам и пригласить их сюда для обсуждения вопросов, связанных с кражей?

– Полностью исключаю.

Я задаю еще несколько вопросов. С самого начала неразберихи, вызванной убийством Стросса, у меня появляется хоть какая-то ясность. Я выхожу из банка, и тут звонит мой мобильник. Джессика. Вот уж не ожидал.

– Ты занят? – спрашивает она.

– Почему бы нам не условиться о новом свидании через приложение?

– Ты сам угробил свой шанс.

– По-моему, это ты поторопилась уйти.

– Думаю, теперь мы уже не узнаем. Но я звоню по другому поводу. Ты знаешь, что в новостях объявили об убийстве Рая Стросса?

– Я знал, что сегодня это обнародуют.

– Я была уже готова и сразу же толкнула «Нью-Йоркеру» продолжение истории о «Шестерке с Джейн-стрит». Дополненный вариант моего документального романа «Где они теперь?».

– И в журнале его с руками оторвали?

– Когда надо, я умею быть обаятельной.

– Я в этом уверен.

– Так вот, сейчас я отправляюсь брать интервью у Ванессы Хоган, матери одной из жертв автобусной аварии. Она была последней, кто видел Билли Роуэна. Хочешь поехать со мной?

– Глазам своим не верю, – говорит Джессика. – Виндзор Хорн Локвуд Третий едет на метро.

Я держусь за поручень над головой. Мы едем по линии А в южном направлении.

– Я человек из народа, – говорю я Джессике.

– Ты кто угодно, только не человек из народа.

– Должен тебе сообщить, недавно я летал коммерческим рейсом.

Джессика хмурится:

– Не ври, не летал.

– Ладно, не летал. Но думал полететь.

Причина поездки на метро куда проще. Кем бы ни были мои преследователи, я не хочу, чтобы они знали, куда мы отправимся. Я прошу Магду сделать быстрый поворот. Это позволяет машине на несколько секунд исчезнуть из поля зрения. За эти секунды я выхожу и исчезаю в вестибюле Давенпортского театра на Сорок пятой улице. Далее, воспользовавшись боковым выходом, я покидаю вестибюль и через задний вход попадаю в отель «Комфорт-Инн» в западной части Таймс-сквер. Выйдя оттуда, я оказываюсь на Сорок четвертой улице. Оттуда иду по Восьмой авеню в восточном направлении и на Сорок второй, у входа в метро, встречаюсь с Джессикой.

Думаю, остальная часть моего плана вам понятна.

Скорее всего, черный «линкольн таун-кар» (существует ли машина приметнее этой?) следует за Магдой через туннель Линкольна в Нью-Джерси. А мы с Джессикой едем по линии А в Квинс, где водитель другой машины повезет нас к Ванессе Хоган.

Когда-то она жила в скромном доме колониальной архитектуры, рассчитанном на две семьи. Там она вырастила Фредерика. После его гибели она снова вышла замуж и перебралась в более современное и фешенебельное место – Кингс-Пойнт-Виллидж. Дверь открывает Стюарт, сводный брат Фредерика, родившийся через восемь лет после его трагической гибели. Увидев нас, Стюарт морщится.

– Мы приехали побеседовать с Ванессой, – говорит Джессика.

– Насчет вас я знаю, – отвечает Стюарт и подозрительно косится на меня. – А это кто?

– Личный помощник миссис Калвер, – говорю я. – Я превосходно пишу под диктовку.

– Судя по вашему виду, не скажешь, что вы пишете под диктовку.

– Вы мне льстите.

Стюарт вместе с нами поднимается на открытую веранду и, понизив голос, заявляет:

– Не знаю, почему мама согласилась встретиться с вами.

Он ждет, что кто-то из нас ответит. Мы молчим.

– Вы ведь знаете, она неважно себя чувствует. В прошлом году умер мой отец.

– Примите мои запоздалые соболезнования, – произносит Джессика.

– Они были женаты более сорока лет.

Джессика наклоняет голову и щедро посылает волны сочувствия, которые вкупе с ее красотой вызывают у Стюарта слабость в ногах. Я стараюсь отойти на задний план. Эта ее часть работы.

– Представляю, как тяжело это отразилось на вас обоих, – говорит Джессика, наполнив голос достаточным количеством эмпатии.

– Да. Вы же знаете, что я никогда не видел Фредерика.

– Конечно знаю.

– Отец познакомился с мамой уже после гибели Фредерика. Но я всю свою жизнь постоянно слышал о нем. Мама не просто вышла замуж и переехала. – Стюарт смотрит в сторону и тяжело вздыхает. – Я это к чему. Фредерик давным-давно мертв, но мама до сих пор сильно страдает по нему.

– Стюарт, я представляю, как вам тяжело все это видеть, – говорит Джессика.

Я едва удерживаюсь, чтобы не выпучить глаза.

– Пожалуйста, не огорчайте ее сверх необходимого. Договорились?

Джессика кивает. Стюарт смотрит на меня. Я копирую ее кивок. Стюарт ведет нас в гостиную с высоким потолком, застекленной крышей и светлым паркетом. Ванессе Хоган перевалило за восемьдесят. Она превратилась в сухонькую старушку. Она сидит в кресле, со всех сторон окруженная подушками. У нее землистый цвет кожи. Макушка прикрыта платком – безошибочный признак химиотерапии, радиации или иной напасти, разъедающей ее организм. На высохшем лице выделяются большие ярко-синие глаза. Джессика направляется к ней, протянув руку, но Ванесса указывает на диван, стоящий напротив кресла.

Старуха не сводит с меня глаз:

– Кто это?

Ее голос звучит молодо, не слишком отличаясь от голоса на пресс-конференции, где она тогда заявила: «Я прощаю их».

– Это мой друг Вин, – отвечает Джессика.

Ванесса Хоган с недоумением смотрит на меня. Я ожидаю ее вопроса, но она снова переводит внимание на Джессику:

– Миссис Калвер, почему вы захотели встретиться со мной?

– Вы ведь знаете про убийство Рая Стросса.

– Да.

– Я хотела бы услышать ваши мысли на этот счет.