Текст книги "Победитель"

Надо признаться, Стонч меня подловил.

Мы молчим. Где-то за пределами палаты слышится попискивание какого-то датчика. Интересно, как они сумели пробраться сюда? Впрочем, для человека уровня Лео Стонча больничная охрана – не препятствие.

Когда он нарушает молчание, в его голосе слышится душевная боль:

– Она была моей единственной сестрой. Это вы понимаете? – (Я жду продолжения.) – У Софии вся жизнь была впереди. А потом раз! – и ее не стало. До этого момента наша мать была счастливейшей женщиной. Но потом она каждый день, до самой смерти, плакала по своей дочери. Каждый… день… И так тридцать лет. Когда мама умерла, все на похоронах повторяли: «Наконец-то она снова будет со своей Софией». – Стонч смотрит на меня. – Вы верите в подобные штучки? В то, что мои мать и сестра встретились где-то там?

– Нет, – отвечаю я.

– Я тоже не верю. Есть только здесь и сейчас.

Он выпрямляется и кладет руку мне на плечо:

– Поэтому я спрашиваю вас еще раз. Вы знаете, где Арло Шугармен?

– Нет.

Дверь открывается. В палату просовывается голова Верзилы. Стонч кивает и встает:

– Когда вы его найдете, обязательно сообщите мне. Первому.

Это не вопрос и не просьба.

– Почему именно Шугармен? – спрашиваю я. – А как насчет остальных?

Лео Стонч направляется к двери:

– Как я уже говорил, мне известна ваша репутация. Если у нас дойдет до войны, думаю, вы ухлопаете нескольких моих парней. Но число жертв меня не волнует. Вин, не советую переходить мне дорогу. Цена окажется слишком высокой.

Глава 21

Еще через три дня меня на вертолете перевозят в Локвуд-мэнор.

Конечно же, я чувствую себя лучше, но это далеко не сто процентов. Пожалуй, мой нынешний уровень колеблется между шестьюдесятью пятью и семьюдесятью процентами, и скромность не позволяет мне утверждать, что и при шестидесяти пяти процентах я достаточно силен.

Найджел Дункан встречает меня словами:

– Ты выглядишь лучше, чем я думал.

– Польщен, – отвечаю я и, не желая дальше терять время, перехожу к делу: – Расскажи про компанию с ограниченной ответственностью под названием «Армитидж».

Мы молча идем к дому.

– Найджел!

– Я слышал твой вопрос.

– И?..

– И не собираюсь отвечать. Я даже не потружусь сказать, знаю ли я вообще, о чем ты говоришь.

– Лоялен до конца.

– Это не лояльность. Это следование закону.

– Адвокатская тайна?

– Совершенно верно.

– Извини, дружище, но здесь твоя конфиденциальность не прокатывает. Ты уже упомянут в качестве юриста холдинга.

– Я? Упомянут?

– «Дункан и помощники».

– Вероятно, есть другие фирмы с таким названием.

– А ты знаешь, кто пользуется услугами ООО «Армитидж»? – спрашиваю я.

Чем ближе, тем более грозной выглядит старинная часть нашего родового гнезда. Такое ощущение сохраняется у меня с детства. Каждый дом – это суверенная страна. Я смотрю на Найджела. У него плотно сжаты губы. Желваки вздрагивают в такт шагам.

– Этим счастливцем был Рай Стросс, – говорю я. – Компания оплачивала его счета.

В лице Найджела ничего не меняется.

– Ты должен мне рассказать, чтó происходит.

– Нет, Вин, не должен. Даже если бы я знал – но я и здесь не стану подтверждать, известно ли мне, о чем ты говоришь, – я не обязан ничего тебе рассказывать.

– Это могло быть как-то связано с убийством дядя Олдрича и похищением Патриши. Это могло бы ответить нам на вопросы о Хижине ужасов. Наконец, это могло бы спасти жизни.

Он почти улыбается и повторяет:

– Спасти жизни.

– Да.

– Обычно ты не жалуешь гиперболы.

– Я и сейчас далек от них.

– Ах, Вин. Я люблю тебя. И любил с самого детства. – Он останавливается и ненадолго поворачивается ко мне. – Но если хочешь мой совет, я бы держался от этого подальше.

– Не хочу.

– Чего не хочешь?

– Не хочу твоих советов.

Найджел опускает голову и улыбается:

– Вин, ты хочешь устранить несправедливость. Но твои действия всегда наносят побочный ущерб.

– Любые действия наносят побочный ущерб.

– Возможно. Потому-то я и остаюсь верным букве закона.

– Даже если это ведет к большему побочному ущербу?

– Даже так.

– Я бы мог надавить на отца и узнать от него.

– Мог бы.

– Полагаю, что Виндзор Второй и учредил эту офшорную компанию.

– Вин, ты можешь полагать все, что угодно.

– Где сейчас отец?

– На тренировочной площадке.

– Значит, он хорошо себя чувствует.

Найджел не заглатывает наживку.

– Я приготовил тебе комнаты в восточном крыле. Если понадобится, мы договорились с медперсоналом и физиотерапевтом. – У него влажно блестят глаза. – Я рад, что ты выбрался из такой передряги. Но если ты и дальше будешь продолжать в том же духе, однажды… – Он поворачивается и уходит.

Я направляюсь к себе и разбираю привезенные вещи. Из углового окна мне видна тренировочная площадка. Она оборудована для гольфа, точнее, для короткой игры, когда броски производятся в пределах пятидесяти ярдов от лунки. Есть здесь громадный грин с несколькими лунками для упражнений в паттинге. Есть песчаная зона для отработки ударов на песке. Трава вокруг тренировочной площадки подстрижена на разную высоту, что позволяет дублировать чипы и питчи со множества направлений.

Я переодеваюсь в брюки для гольфа и рубашку поло со знаменитой эмблемой гольф-клуба «Мерион»: маркером лунок, увенчанным не флажком, а плетеной корзинкой. Раскрою вам секрет, неизвестный большинству. Когда вы приходите на особо престижные площадки, посетителям там предлагают купить рубашки и разные аксессуары для гольфа. Это большой бизнес. Но если под эмблемой клуба написано его название, это означает, что вы – турист. Если надпись отсутствует, как на моей, то есть если вы видите только эмблему и никаких слов, значит обладатель рубашки является настоящим членом клуба.

Классовые различия. Они существуют повсюду.

В шкафу стоят туфли для гольфа. Надеваю их и выхожу туда, где отец отрабатывает питчи с расстояния тридцать ярдов. Услышав мои шаги, он оборачивается и улыбается. Мы обходимся без слов приветствия. Это гольф. Слова становятся излишними. Я беру клюшку бренда «Воки» с 60-градусным наклоном плоскости удара.

Отец первым начинает нашу нескончаемую череду ближних ударов. В молодости он был чемпионом по гольфу. В двадцать один год он выиграл Кубок Паттерсона – высшую любительскую награду в Филадельфии. С возрастом он растерял немало навыков, но и сейчас великолепно чувствует площадку. Для питчей отец пользуется своей старой клюшкой фирмы «Каллауэй». Ее плоскость удара имеет наклон 52 градуса. Производя удар, отец заставляет мяч лететь низко. Мяч приземляется в самом начале грина, отклоняется от прямой линии и оказывается в двух футах от лунки.

Он нашего дома до клуба «Мерион» рукой подать. Мы с отцом обычно ходили туда пешком, неся все необходимое в рюкзаках. Там мы и играли. Все лучшие воспоминания моего детства сосредоточены вокруг площадки для гольфа, и в них почти всегда присутствует отец. Идя в клуб, мы почти не разговаривали. В этом не было необходимости. Отцу и гольфу удавалось без слов преподавать мне уроки жизни. Через гольф я познал терпение, неудачи, унижения, преданность делу, поведение, достойное спортсмена, необходимость постоянных упражнений, ценность постепенного усовершенствования навыков. Я узнал цену ошибок, в том числе и умственных. Гольф дал мне некоторые представления о судьбе, когда вроде бы все делаешь правильно, но так и не достигаешь желаемого результата.

Как бы вы ни любили эту игру, в ней, как в жизни, никто не уходит с поля без потерь.

Наступает моя очередь. Я приноравливаюсь и отправляю мяч по высокой траектории, задав ему максимальное вращение. В гольфе такой удар обычно называют флоп-шотом. Мяч взмывает в небо и мягко приземляется, почти не катаясь по траве. Мой мяч оказывается на шесть дюймов ближе к лунке, чем отцовский. Отец улыбается:

– Прекрасно.

– Спасибо.

– Но низкий удар имеет бóльший процент попаданий, – напоминает отец. – Флоп хорош на тренировочной площадке. А на настоящей, когда тебя подпирает время и соперники, такой удар рискован.

Он не спрашивает меня о самочувствии. Но опять-таки вряд ли он знает о моих приключениях в минивэне. Думаете, Найджел ему рассказал? Очень сомневаюсь.

– Ударим еще по разику? – спрашивает отец.

– Конечно, – отвечаю я и затем говорю: – Возвращаясь к нашему прошлому разговору. Я спрашивал у Патриши, почему вы с дядей Олдричем отдалились друг от друга.

Улыбка сползает с отцовского лица. Клюшкой он пододвигает другой мяч и выравнивает для питча.

– Что она тебе рассказала?

– Когда праздновали «Ее прекрасные шестнадцать», дядя повел себя как вуайерист.

Отец словно нехотя кивает:

– И что она тебе рассказала?

Я передаю ему слова сестры. Мы продолжаем запускать мячи. Тренировочная площадка имеет шесть лунок, чтобы отцу не приходилось дважды ударять по мячу. Он в это не верит. «На игровом поле ты никогда не бьешь по мячу два раза подряд, – всегда твердил мне отец. – Так с какой стати ты будешь это делать на тренировочной площадке?»

Я заканчиваю пересказ.

– Итак, со слов Патриши, ты знаешь, что ко мне приходил отец Эшли Райт.

– Да.

– Мы с Карсоном Райтом дружим с двенадцати лет, – говорит отец. – Вместе играли в командах юниоров.

– Знаю.

– Он уважаемый человек.

Так это или нет, я не знаю, но поддакиваю, чтобы разговор не иссяк.

– Карсону было нелегко.

– Что нелегко?

– Прийти сюда, в наш дом. Рассказать мне всю историю.

– О чем?

– Твой дядя занимался не только подсматриванием. – Отец проверил положение руки, приноровился, ударил по мячу и проводил глазами его полет. – Не знаю, каким термином это обозначают сейчас. Педофилией. Изнасилованием. Неподобающими отношениями. Когда все началось, Олдричу было сорок, Эшли – пятнадцать. Если ты собираешься его оправдывать…

– Не собираюсь.

– Даже если бы и стал. Тогда этому часто находили оправдания. Даже в песнях это сквозило. «Тебе шестнадцать, ты прекрасна, ты моя». Или: «Девица юная, не будоражь мой разум».

– Итак, Карсон Райт пришел к тебе, – напоминаю я, стараясь держать отца в русле повествования.

– Да.

– И что сказал?

– За несколько месяцев до празднества его дочь наглоталась таблеток. Причина? Твой дядя не отвечал на ее звонки. Ей делали промывание желудка.

– И тем не менее она пришла на шестнадцатилетие Патриши?

– Да.

– Почему?

– А ты не знаешь? – (Я жду.) – Жизнь продолжалась. Что было, то было. Вот так, Вин.

– Эшли замела ту историю под ковер?

Отец хмурится:

– Я всегда терпеть не мог эту аналогию. Эшли пережила случившееся. Похоронила в себе так глубоко, чтобы никто и никогда туда не добрался.

– Вот только ее уловка не сработала.

– Да, в тот вечер не сработала.

– И что ты сделал после визита Карсона?

– Позвал Олдрича и выложил ему все, что узнал. Ситуация приняла скверный оборот.

– Дядя отрицал историю с Эшли?

– Он всегда отрицал подобные вещи.

– Всегда?

– У него это было не впервые.

Я жду. Отец поворачивается ко мне и тоже ждет. Мы с ним не раз играли в такую игру.

– Скольких еще дядя осчастливил своим вниманием? – спрашиваю я.

– Точного числа назвать не могу. Когда возникала проблема, мы попросту удаляли Олдрича из ее очага. Потому-то, в отличие от нас, он не остался в Хаверфорде.

– А я-то думал, он выбрал Нью-Йоркский университет, чтобы выбраться из колеи семейной традиции.

– Нет. Твой дядя, как и все мы, поступил в Хаверфорд. Но там произошла история с четырнадцатилетней дочерью одного профессора. Секса между ними не было, однако Олдрич фотографировал ее почти в голом виде. Пришлось пустить в ход деньги.

– Ты хочешь сказать, ее отцу дали взятку.

– Грубо говоря, да. Профессор получил компенсацию, а Олдрича отправили в Нью-Йорк. И это только один пример.

– Можешь привести еще?

– Твоя тетка Алина.

– А с ней что? – спрашиваю я, хотя уже догадываюсь.

– Когда Олдрич привез ее из Бразилии, он сказал нам, что ей двадцать лет и что она работала учительницей в школе, которую открыла наша семья. Мы проверили. Оказалось, не учительница, а ученица. Алина была не первой, кого он одаривал своими ласками, но она ему нравилась больше остальных. А как насчет ее реального возраста? Когда Олдрич привез Алину в Штаты, ей было четырнадцать или пятнадцать. Даже наш частный детектив не смог выяснить точный возраст.

Я обхожусь без возгласов удивления и пустых вопросов вроде «Почему никто не сообщил об этом властям?». Мы – могущественная семья. Как сказал мой отец, «пришлось пустить в ход деньги». Подобные «компенсации» зачастую сопровождались тонкими или откровенно грубыми угрозами. И потом, как он тоже верно заметил, эпоха была другая. Это не оправдывает ничьих действий. Просто ставит их в общий контекст.

В этом-то и вся разница.

– А какое отношение к этому имеет ООО «Армитидж»? – спрашиваю я.

Мой отец не умеет владеть лицом. Актер из него никудышный и лгун тоже. Его искреннее замешательство сбивает меня с толку.

– Я не знаю, что это такое.

– Офшорная компания, зарегистрированная Найджелом.

– И ты думаешь, я имею к этому какое-то отношение?

– Предполагаю.

Дальше давить на него бессмысленно. Если он отрицает, значит отрицает.

– А когда ты в последний раз видел дядю Олдрича?

– Уже не помню. Пожалуй, на торжестве в «Мерионе», куда пригласили всю нашу семью. Это было месяцев за шесть или даже за восемь до его смерти. Наверное, тогда. Но мы не разговаривали.

– А как же ваша встреча за сутки до убийства?

Отец, начавший замах клюшкой, замирает. Таким я его еще не видел. Если он начал замахиваться, остановить его мог только выстрел.

– Что ты сказал?

– Патриша говорила, что за сутки до убийства ты к ним приходил.

– Так и говорила?

– Да.

– Я же тебе только что сказал, когда и где я в последний раз видел Олдрича.

– Помню.

– По-моему, это какая-то головоломка.

– Я тоже так считаю.

Отец направляется к дому:

– Удачи в разгадке.

Глава 22

Сэр Артур Конан Дойл устами своего легендарного героя Шерлока Холмса сказал: «Когда вы исключаете невозможное, оставшееся, каким бы невероятным оно ни казалось, должно быть правдой»[23]23
  «Знак четырех», глава 6.


[Закрыть].

Я думаю об этом высказывании, хотя оно не совсем применимо к моей ситуации. Если взять за основу то, что мне известно, и предположить, что отец сказал правду и он действительно не является создателем офшорной компании, ответ о создателе ООО «Армитидж» становится вполне очевидным.

Это мои дед и бабушка.

Сексизм правил всегда, но каждый раз, когда вы сталкиваетесь с семьей вроде нашей, с семьей, которая поколениями крепко держится за власть и престиж, старое, замшелое, назидательно-банальное высказывание «За каждым успешным мужчиной стоит женщина» оказывается вполне применимым. Когда умер дед, семейную эстафету принял не мой отец, ну, разве что церемониально.

Бразды правления перешли в руки бабушки.

Жаль, что я не могу поговорить с ней. Она бы подсказала, как действовать. Бабушка и сейчас жива, но ей уже девяносто восемь, и она целиком погружена в себя. Но я и сам знаю, где находится ответ. В винном погребе.

Я начинаю спускаться туда и слышу вопрос Найджела:

– Куда ты направляешься?

– Ты знаешь куда.

– По-моему, Вин, тебе лучше оставить прошлое в покое.

– Да, я постоянно слышу это.

– Но не внемлешь.

Я пожимаю плечами и цитирую Майрона:

– «Любите меня со всеми моими недостатками».

Винный погреб Локвуд-мэнора целиком скопирован с одного из погребов винодельческой фирмы «Шато Смит О Лафит». Каменные стены, сводчатый потолок. На дубовых полках выстроились бутылки и деревянные бочки. В погребе поддерживается постоянная температура – 56 градусов по Фаренгейту – и относительная влажность 60 процентов.

Я прохожу мимо винной коллекции. Здесь есть бутылки стоимостью несколько тысяч долларов. В дальнем правом углу, на верхней полке нахожу «магнум» – здоровенную бутылку «Крюг Кло д’Амбоне» – и тяну на себя. Открывается дверь, и я вхожу в задний погреб. Да, если хотите, это потайная комната. Только не приплетайте сюда таинственность в духе романов «плаща и кинжала». Все куда прозаичнее. Бабушке просто требовалось удобное рабочее помещение, удаленное от любопытных глаз и в то же время находящееся поблизости от коллекции.

Вдоль всех четырех стен стоят шестифутовые шкафы с документами.

Необходимость перелопатить пропасть бумаг меня не пугает. Фактически я здесь как дома. Опять вспоминаю Майрона. Успех нашего тандема заключается в том, что он ориентирован на общую картину, тогда как я больше склонен копаться в подробностях. Он мечтатель. Я реалист. У него потрясающая способность видеть конечную цель. Я больше настроен на рутинную работу, которой и занимаюсь, не срезая углы. Моя деятельность в значительной степени состоит из пристального наблюдения за мелкими особенностями различных корпораций. Я изучаю каждую грань их бизнеса, чтобы понять «за» и «против», узнать входы и выходы, и только тогда даю рекомендации о продаже или покупке их акций.

Что бы ни говорили вершители судеб мира, в таких делах нельзя полагаться на интуицию.

Всесторонняя оценка – вот моя сильная сторона.

Большинство членов моей семьи, особенно моя дорогая бабушка, имеют такую же склонность. Она скрупулезно собирала все документы по нашей семье. Здесь, в ее любимом святилище, хранится каждое свидетельство о рождении, старые паспорта, генеалогические древа, органайзеры, календари, выписки из банковских счетов, дневники, финансовые отчеты и так далее… вплоть до 1958 года. Посреди комнаты стоит квадратный стол с придвинутыми четырьмя стульями. На столе лежат блокноты линованной бумаги и заточенные карандаши фирмы «Тикондерога». Я начинаю рыться в документах, попутно делая торопливые заметки. Очень многое написано бабушкиным почерком. Я отнюдь не сентиментален. Я не развешиваю по стенам семейные фотографии. Вы редко услышите от меня ностальгические фразы. Но в старых почерках есть своя красота, особенно в бабушкином. Чистота, последовательность, изящество, утраченное искусство писать от руки и индивидуализм. Все это невольно заставляет меня ощутить ее присутствие.

Я погружаюсь в прошлое моей семьи и застреваю в нем. Разуму хочется поскорее перейти к выводам, но я сопротивляюсь искушению. Опять-таки это свойственно Майрону с его спонтанностью, неорганизованностью, хаотичностью и блистательными находками. Он может удерживать в мозгу десятки идей. Я – нет. Я сбавляю скорость. Мне требуется найти подтверждающую документацию. Мне нужно увидеть ее на бумаге, написанную черным по белому, прежде чем разрозненные факты обретут смысл. Мне необходимы расписание и карта.

Проходит несколько часов, и куски головоломки начинают складываться.

За спиной слышатся шаги. Я поднимаю голову и вижу входящую Патришу.

– Найджел сказал, что ты удалился в погреб.

– И поныне здесь сижу.

– Не пора ли отдохнуть?

– Нет.

– Значит, ты поправился?

– Да, как видишь. Можем переходить к делу?

– Блин! Я просто стараюсь быть вежливой.

– Чего, как ты знаешь, я терпеть не могу, – отвечаю я и задаю сестре свой вопрос: – Ты знаешь, сколько на самом деле лет твой матери?

Патриша корчит гримасу:

– Опять?

– Когда твои родители вернулись из Бразилии, Олдрич сказал, что Алине двадцать лет. Семья не поверила. Отец Найджела связался с детективной фирмой в Форталезе. По их оценкам, ей было от четырнадцати до пятнадцати.

Патриша стоит и молчит.

– Ты это знала? – спрашиваю я.

– Да.

Удивлен ли я ее ответом? Сам не знаю.

– Вин, это были семидесятые годы прошлого века.

Та же защитная стратегия, что и у моего отца. Интересно слышать это от его племянницы.

– Я вовсе не хочу осуждать твоего отца. Мне наплевать на законность, этику и мораль.

– Тогда чего ты хочешь? – спрашивает Патриша.

– Получить ответы.

– Какие ответы?

– Кто украл картины. Кто убил твоего отца. Кто убил Рая Стросса. Кто издевался над тобой и другими девушками.

– Зачем это тебе?

Интересный вопрос. Мне на ум сразу приходит ПТ и пятьдесят лет его вины по поводу гибели напарника.

– Я обещал другу.

Патриша скептически морщится. Если честно, я не упрекаю ее за это. Собственный ответ мне кажется пустым. Делаю новую попытку.

– Необходимо восстановить справедливость, – говорю я.

– И ты думаешь, ответы это сделают?

– Что сделают?

– Восстановят справедливость.

Справедливое замечание. (Простите за тавтологию.)

– Вот мы и посмотрим. Согласна?

Патриша закидывает волосы за ухо и подходит ко мне:

– Покажи, что успел нарыть.

Наверное, стоило бы предупредить Патришу, что мои дальнейшие слова ей не понравятся.

Увы, я этого не сделаю.

Мне хочется увидеть ее непосредственную, неотфильтрованную реакцию. И потому я сразу же ныряю вглубь:

– Имя твоего отца было занесено в матрикул Хаверфордского колледжа в сентябре тысяча девятьсот семьдесят первого года.

– Серьезно? – Патриша удивленно морщит лоб.

– Что именно?

– Ты используешь в обыденной речи обороты вроде «занесено в матрикул»?

Здесь требуется улыбка.

– Приношу самые искренние извинения. Ты знала, что твой отец начинал учебу все-таки в Хаверфорде?

– Знала. Равно как и твой отец, наш дед, прадед и все более дальние предки. И что такого? Отец не хотел там учиться, но поддался семейному нажиму. А когда стало невмоготу, перевелся.

– Нет.

– Что нет?

– Он перевелся совсем по другой причине.

Я достаю уведомление о нарушении кодекса чести и сопроводительное письмо, подписанное членами дисциплинарного комитета при декане.

– Оба документа датированы шестнадцатым января семьдесят второго года. Твой отец тогда находился на первом курсе и только начал второй семестр.

Мы сидим за квадратным столом в центре комнаты. Сумка Патриши стоит на полу. Сестра лезет туда за очками. Я жду, пока она прочтет уведомление.

– Все написано как-то очень туманно, – говорит она.

– Это было сделано намеренно. Но из уведомления явствует, что твой отец делал нескромные фотографии несовершеннолетней дочери профессора биологии Гэри Робертса. – Я протягиваю ей погашенный чек. – Чек поступил от одной из наших офшорных компаний. Двадцать второго января профессор Робертс положил полученные деньги на свой банковский счет.

Патриша читает запись.

– И всего-то десять тысяч? – (Я молчу.) – Дешево откупились.

– Это было начало семидесятых.

– Все равно.

– Сомневаюсь, что у профессора был выбор. Подобные скандалы никогда не выходят наружу. Если бы профессор Робертс заупрямился, его бы убедили, что во всем виновата его юная дочь, а принципиальность только повредила бы его карьере.

Патриша вновь читает письмо дисциплинарного комитета.

– У тебя есть ее фотография?

– Профессорской дочки?

– Да.

– Нет. А зачем?

– Отцу нравились молодые женщины, – говорит Патриша. – И даже девушки.

– Да.

– Но есть разница между пятнадцатилетней физически зрелой девицей и, скажем, семилетней девочкой.

Я молчу. Патриша не задала вопроса, и я не вижу смысла говорить.

– Я хочу сказать, – продолжает она. – Может показаться, что я противоречу сама себе. Я не защищаю отца. Но ты видел свадебные снимки моей матери?

– Видел.

– Она… Моя мать была фигуристой.

Я жду.

– Она была хорошо сложена, согласен? Я вот что имею в виду. Мой отец не был педофилом или кем-то в этом роде.

– Тебе предпочтительнее термин «эфебофилия»? – спрашиваю я.

– Понятия не имею, что это такое.

– Влечение взрослых к подросткам среднего и старшего возраста, – поясняю я.

– Возможно.

– Патриша!

– Да.

– Давай не будем увязать в терминах. Это лишь затуманит тему наших поисков. Твой отец мертв. Не вижу смысла останавливаться на его тогдашнем наказании.

Патриша кивает, прислоняется к спинке стула и шумно выдыхает:

– Продолжай.

Я смотрю в свои заметки:

– В течение последующих месяцев твой отец мало упоминается в семейных дневниках. Во всяком случае, в тех, что я успел просмотреть. Но дед хранил счетные карточки всех своих игр в гольф.

– Ты шутишь.

– Ничуть.

– Дед хранил счетные карточки?

– Представь себе.

– И на некоторых значится имя моего отца? Так?

– Начиная с апреля твой отец активно играл в гольф. С моим отцом, с нашим дедом и другими членами семьи. Наверняка он играл и с друзьями, но такие карточки я бы точно не стал хранить.

– Так в чем заключался его недостаток?

– Не понял.

– Вин, я пытаюсь разрядить обстановку. Что доказывают эти счетные карточки?

– То, что все лето семьдесят второго года твой отец находился в Филадельфии. Или хотя бы то, что он играл здесь в гольф. Затем, как значится в календаре, третьего сентября семьдесят второго года кто-то из прислуги Локвудов отвез его в Нью-Йорк, в тамошнее университетское общежитие Липтон-Холл на Вашингтон-сквер.

– И он начал учиться в Нью-Йоркском университете.

– Да.

– И что дальше?

– Здесь тоже некоторое время все спокойно. Мне нужно более подробно просмотреть все сопутствующие документы, но те, что я уже видел, подтверждают: никаких происшествий. Так проходит месяцев семь… пока четырнадцатого апреля семьдесят третьего года твой отец не прилетает в Сан-Паулу.

Я показываю ей штамп бразильской таможни на старом паспорте дяди Олдрича.

– Погоди. Бабушка сохранила его старый паспорт?

– Да. И не только его. Все наши старые паспорта.

Патриша недоверчиво качает головой. Она перелистывает паспорт и смотрит на отцовское фото на первой странице. Паспорт был выдан в семьдесят первом, когда ее отцу исполнилось девятнадцать. Наклонив голову, она разглядывает черно-белую фотографию отцовской головы, осторожно водя пальцем по его лицу. Как и большинство мужской части Локвудов, Олдрич был обаятельным.

– Отец рассказывал мне, что провел в Южной Америке три года, – с оттенком грусти говорит она.

– Так оно и есть. Если заглянуть в его паспорт, он побывал в Боливии, Перу, Чили и Венесуэле.

– Поездка изменила его.

Опять-таки это не вопрос, и я не вижу смысла комментировать слова сестры.

– Отец сделал там много хорошего. Он основал школу.

– Похоже что так. Из отметки в паспорте явствует, что в Соединенные Штаты он вернулся только восемнадцатого декабря семьдесят шестого года.

– В декабре?

– Да.

– Мне говорили, что раньше.

– Неудивительно.

– Значит, мама уже была беременна мной, – говорит Патриша.

– Ты не знала?

– Нет. Но это ничего не меняет. – Патриша вздыхает и снова приваливается к спинке стула. – Вин, скажи, есть какой-либо смысл в этих раскопках?

– Есть.

– Мы добрались до семьдесят шестого года. А когда из Хаверфорда украли картины? В середине девяностых? Я по-прежнему не вижу никакой связи.

– А я вижу.

– Расскажи.

– Ключевым моментом является отлет твоего отца из Нью-Йорка в Сан-Паулу.

– Почему ты так считаешь?

– Итак, твой отец учится в Нью-Йоркском университете, но закончить его еще не успел. Вроде бы все у него обстояло благополучно. И вдруг в апреле семьдесят третьего года, когда до конца семестра оставалось меньше двух месяцев, он вдруг срывается с места и отправляется в далекие края. Я нахожу это странным. А ты?

Она пожимает плечами:

– Отец был богатым, импульсивным. Возможно, у него не ладилось с учебой. Может, ему просто захотелось развеяться.

– Возможно, – соглашаюсь я.

– Но…

– Но он улетел четырнадцатого апреля семьдесят третьего года.

– И что?

У меня на телефоне есть оцифрованная статья из старой газеты. Даже я чувствую холодок, когда открываю статью и показываю сестре:

– Двумя днями ранее, двенадцатого апреля, «Шестерка с Джейн-стрит» неудачно атаковала Фридом-Холл, что стало причиной гибели пассажиров автобуса.

Патриша вскакивает со стула и начинает ходить взад-вперед:

– Не понимаю, к чему ты клонишь, Вин.

Все-то она понимает. Я жду.

– Это могло быть совпадением.

Я не морщусь. Не хмурюсь. Просто жду.

– Вин, скажи что-нибудь.

– Это не могло быть совпадением.

– Почему, черт побери?!

– Твой отец сбегает в Бразилию почти сразу после преступления «Шестерки с Джейн-стрит». Через двадцать лет у нашей семьи крадут ценные картины, одна из которых оказывается у главаря «Шестерки». Продолжить? Слушай дальше. В квартире, где был убит Рай Стросс, находят чемодан, который ты когда-то собирала по приказу похитителей, убивших твоего отца. И в качестве вишенки на торте: Найджел создает офшорный счет для покупки квартиры Раю Строссу – той самой, где его потом убьют, – и для оплаты ее содержания. Достаточно?

Патриша, которая к этому времени села, снова вскакивает и уходит в дальний угол комнаты.

– И что ты всем этим хочешь сказать? Что мой отец входил в «Шестерку с Джейн-стрит»?

– Не знаю. Я пока лишь излагаю факты.

– И какие еще факты ты можешь изложить?

– Я познакомился с барменшей, работающей в баре «Малаки». У нее были отношения с Раем Строссом. Она мне рассказала, что Рай часто ездил в Филадельфию.

– Если я правильно понимаю ход твоих рассуждений, ты считаешь моего отца причастным к «Шестерке с Джейн-стрит». Он сбежал и таким образом выпал из подозрения. Наша семья платила Раю Строссу, чтобы тот помалкивал о его роли. Мы что, и остальным тоже платили?

– Пока не знаю.

– Не ты ли мне говорил, что общался с одной из «Шестерки»? Лейк… как ее там.

– Лейк Дэвис.

– Она знала об этом?

– Может, и знала, но мне бы не сказала, особенно если ей платили за молчание. По ее словам, девушек, входящих в «Шестерку», не посвящали во все подробности. Так что она могла и не знать.

– Но мой отец мертв, – говорит Патриша.

– Да.

– Так зачем продолжать выплаты для сохранения незапятнанности его репутации?

Теперь я корчу гримасу:

– По пути в подвал ты проходила через ворота Локвуд-мэнора. И после этого ты задаешь подобные вопросы?

Она задумывается:

– Допустим, ты прав. Допустим, мой отец действительно был как-то причастен к «Шестерке с Джейн-стрит».

Я этого не говорил и пока еще не пришел к такому выводу, но не поправляю сестру.

– Но каким образом это связано с кражей Вермеера и Пикассо, произошедшей через двадцать лет? Как это связано с убийством моего отца и… – Патриша замолкает. – И тем, что случилось со мной?

– Не знаю, – откровенно отвечаю я.

– Вин!

– Да.

– Может, мы нарыли достаточно?

– Как ты сказала?

– Свою благотворительную деятельность я построила на истории нашей семьи. В значительной степени это связано с работой отца, помогавшего беднякам Южной Америки, и моим желанием продолжить его традицию. Представь, каково мне будет, если окажется, что история построена на лжи?

Я думаю над ее словами. Патриша привела отличный довод. Представьте, если я обнаружу нечто такое, что подорвет репутацию семьи Локвуд и, что еще важнее, ударит по благородной деятельности Патриши.

– Вин, не молчи.

– Лучше, если до правды докопаемся мы, а не кто-то другой.

– Почему?

– Потому что, если правда окажется очень страшной, мы всегда сможем закопать ее снова.