Текст книги "Дело победившей обезьяны"

Баг чуть удивленно воззрился на еча сбоку; здесь, возле стоянки, тропинка расширилась, превратившись в расчищенную дорожку, и человекоохранители шли уж не гуськом, а рядом, плечом к плечу.

– Сейчас, погоди… На Воздвиженье.

– Воздвижение Честного и Животворящего Креста Господня, – сказал вполголоса Богдан. – Четырнадцатый день девятого месяца…

– А что такое?

– А градоначальник к ним когда заезжал, они сказали?

– Да несколько раз… – Баг, припоминая, почесал нос. – О, точно! Матвея помянула, будто они это сено примятое с окурками нашли аккурат наутро после того, как Ковбаса к ним впервые заехал проведать и узнать, не испытывают ли старики в чем затруднений…

Богдан даже сбился с шага. Баг поддержал его с неподдельной тревогой.

– Тебе в постель надо, еч…

Так.

Четырнадцатого.

И как раз в тот вечер, уходя, Ковбаса вполне мог увидеть Крюка… и кого-то еще, если есаул был не один. Они, верно, совсем недавно прибыли в Мосыкэ и еще не нашли себе берлоги… Все очень просто. Кто имел доступ к закрытой сети? Ковбаса. Кто мог с ходу узнать Крюка и остальных по фотопортретам из секретного предписания? Ковбаса. Кто знал слово власти? Ковбаса…

Отчего столь нерадиво искали Крюка в Мосыкэ? Почему такие простые зацепки – отцелюбивость есаула, его набожность и внимание к внешности – пришли в голову студентам Бага, а отнюдь не местным человекоохранителям? У вэйбинов-то было сколько угодно времени, чтобы прочесать все «Стрижки-брижки», церкви и прочие места… Что это, отчего так?

Встреча Ковбасы с писателями была девятнадцатого. А через пару дней – два незнакомца поведали двум писателям свои истории…

А в конце десятого месяца замораживание ремонта дома близ гробницы Мины и сдача помещений в краткосрочный найм… Это к зиме-то! Очень хозяйское решение.

Он тоже не выдержал искушения. Так удобно – все сделать руками заклятых…

Как это сказал Кормчий?

«Цель-то какова была!»

– Да, – мертвенно проговорил Богдан, – я бы сейчас лучше полежал.

Небрежными, привычными взмахами они одновременно показали дежурному вэйбину пайцзы и прошли на стоянку. Баг уж взялся за ручку дверцы, заботливо приговаривая:

– Вот я тебя сейчас в гостиницу свезу… в «Батькивщину» твою… отдохнешь… Точно лекаря не надо? Точно?

– Баг, – проговорил Богдан, усаживаясь на свое место, – ты вот что… ты высади меня возле городской управы, а? А сам поезжай к себе. Там уж, поди, заждались.

Он и не хотел этого, но как-то ненарочно, само собой подчеркнулась эта множественность: заждались.

У Бага екнули скулы под тонкой кожей щек.

– А ты зачем в управу? – прогревая движок, спросил Баг через несколько мгновений.

– С градоначальником хочу по горячим следам обсудить…

– Я с тобой.

– Да там не очень важно…

– Дело важней всего.

– Поверь, еч, – тихо проговорил Богдан, – это не всегда так.

Баг покосился на него серьезным, испытующим взглядом.

– Опять у тебя озарение?

– Пока не знаю, – спрятав мерзнущие руки в карманы дохи и втянув голову в воротник, нахохлившись, ровно больной воробей, ответил минфа.

– А как ты потом до гостиницы доберешься?

– Как-нибудь доберусь. Не в лесу живем.

Почему-то Багу не хотелось возвращаться в «Ойкумену». Он сам, верно, не отдавал себе в том отчета – но почему-то он побаивался возвращаться. Приятнее и покойнее было бы продолжать расследование; а лучше всего – еще с кем-нибудь порубиться. Однако ж и навязывать свое сопровождение другу он тоже уж не мог. Предложил. Получил ответ. Все.

– Как скажешь, еч, – помрачнев, буркнул Баг и тронул повозку с места.

Городская управа Мосыкэ,

7-й день двенадцатого месяца, четверица,

глубокий вечер

Посетителей к Возбухаю Недавидовичу в сей поздний час уж конечно не записывали – но сам градоначальник, как с готовностью ответствовал Богдану дежурный при входе, был на месте. В такой день начальнику домой не уйти… Впрочем, и не только начальнику. Здание управы отнюдь не пустовало; нынешний переполох растормошил самые разные городские службы.

Богдан мгновение постоял в пустой приемной, собираясь с духом, потом пальцем поправил очки и постучал. Вошел, не дожидаясь ответа.

Одиноко восседавший перед работающим в углу кабинета громадным телевизором Ковбаса оглянулся.

– А, еч Богдан! – воскликнул Возбухай Недавидович, отключая звук; приглашающе взмахнул рукой: мол, проходи, проходи скорей, – и тут же вновь уткнулся в слепящий экран. Он наслаждался. Он явственно наслаждался тем, что на экране творилось. – Меня предупредили с вахты… Присаживайся! А я тут новости смотрю, успокоиться никак не могу после всего. Что я тебе говорил давеча, а? Ведь как в воду смотрел! Ровно кошка с собакой! Только теперь их вражда им самим боком выходит, весь город в ужасе! Это уж не шутки… Кража, святыню схитили прямо из храма! Насилие – из-за помруна своего в гроб к покойнику полезли без стыда, без совести, могилу осквернили! Святотатство с одной стороны, святотатство с другой…

Богдан медленно пошел в глубину кабинета, освещенного лишь сверканием экрана. Прошел мимо кресла для посетителей, в коем сидел так, казалось, недавно – и по-единочаятельски, без малейших задних мыслей беседовал со старым знакомым. Мимо темной громады стола; на столе, смутно мерцая бликами, маршировали ряды одногорбых телефонов, а посреди торчал черный силуэт самшитового хитреца и пройдохи Сунь У-куна, лукавого и наглого поборника того, что он считал справедливым. Царя обезьян.

Обезьян.

Если у Богдана до сей минуты и были какие-то сомнения, тут они пропали напрочь.

– Здравствуй, прер еч Возбухай… – тихо сказал Богдан.

Градоначальник был радостен и возбужден донельзя.

– Наслышан о том, что с тобой приключилось, сводку мне еще днем переслали… Вот ведь ужас!.. Как чувствуешь себя? Голова цела, я вижу… А я знал! Я предупреждал, да только не слушали меня… Эти аспиды… – от оживления и какой-то едва уловимой неловкости он непрерывно говорил и при том ни единой фразы не мог довести до конца. – Ну, теперь им все! Теперь, после этакого срама, я их в бараний рог сверну. Да и народ меня поддержит. Поддержит, не сомневайся! Жди у себя в столице завтра-послезавтра доклад особый на сей счет, и попробуйте только на тормозах спустить дело… За вечер уж несколько выступлений было с просьбицею запретить обе секты, народ сам, раньше вас, все понял!

Почему-то Богдану вспомнилось, как он уходил вечером вторницы от соборного боярина Гийаса. Уходил и думал: «Плохих людей нет. Все хотят примерно одного, хорошего хотят. Только добиваются этого по-разному, потому что сами разные, так что не вдруг поймешь…»

Однако есть предел, за которым разное становится несообразным. И – недопустимым.

На широком экране беззвучно мелькали уже знакомые Богдану картины омерзительной кладбищенской схватки. Сниматель не упустил-таки свет.

– Еч Возбухай, – негромко произнес Богдан, присаживаясь на ближний к градоначальнику краешек письменного стола. – Пока Саха квартиру в Спасопесочном не снял, ты где укрывал заклятых?

Верно, с минуту градоначальник, сидевший к Богдану спиной в сладострастном старании не упустить ни единого столь милого его душе кадра, не шевелился. Его спина, его могучий затылок остались неподвижны – но неподвижность отдохновения после трудов праведных, неподвижность заслуженного праздника в какой-то миг неуловимо сменилась неподвижностью атлета, из последних сил держащего на плечах невообразимый вес. Неподвижностью еллинского атланта.

Потом Ковбаса обернулся.

Левая рука его слепо нащупала пульт управления телевизором, и огромный экран погас. Ечи остались в темноте; лишь с улицы в широкие окна кабинета размашисто скакали веселые, разноцветные отсветы реклам, полыхающих над магазинами и лавками Тверской.

И еще с минуту ечи молча смотрели друг другу в глаза.

– У себя на даче, – глухо ответил затем Возбухай.

– Заметил их, когда стариков навещал?

Градоначальник снова не отвечал очень долго. Потом наконец выговорил:

– Да.

Богдан умолк. Собственно, он узнал все, что хотел. Подробности, частности этого неслыханного деяния – не его, строго говоря, дело; его послали в Мосыкэ не за этим. Но ноги минфа будто приросли к затерянному в темноте ковру.

– Ты давно догадался?

– Нет. Час назад.

Возбухай помолчал, а потом сказал:

– Прости.

Богдан не ответил.

– Я не мог упустить такой случай, – проговорил тогда Возбухай. – Эти сквернавцы, болтуны и себялюбы… Не мог. А остальное… Завтра же, в крайнем случае послезавтра я взял бы Рябого и его шайку, нашел бы всех заклятых там же, на Спасопесочном – и отправил к вам, в Александрию, лечиться… Они все нужны были мне только до сегодняшнего дня.

– Это я понимаю. Ты вот что мне скажи. Ты думаешь, теперь жизнь станет лучше?

– Да.

– Ты думаешь, если распадутся эти секты, люди, которые в них были, сделаются добрыми и славными?

– Да. Не сразу, но… станут.

– Еч, они были смешными, нелепыми, назойливыми… а станут – озлобленными. Как всякий, кто лишился веры. Чья вера унижена и разрушена. Понимаешь?

Возбухай молчал, грузной черной тенью маяча на фоне полного прыгучих радуг окна.

– Они были, наверное, не очень-то приятными людьми, я согласен, мне тоже так показалось, а ведь я успел пообщаться с ними всего-то час-полтора… Но и к насилию, и к краже подтолкнул их ты. Эту черту они перешли потому, что не выдержали посланного тобой искушения… а обратного хода из-за черты чаще всего не бывает. Да, они могли бы выдержать, но не выдержали, и значит, сами виноваты – так, казалось бы, но… Но сказано: не вводи во искушение. Ты-то ведь тоже… Это же тебе тоже искушение было – встретить Крюка. И послал его кое-кто не нам чета… и ты тоже не выдержал. Тут вы одинаковы, еч Возбухай.

Из черной тишины раздался глубокий, порывистый вздох.

– Я понимаю, еч Богдан, – тяжко выговорил градоначальник. – Не трать слова. Я не мог иначе, они… таким, как они, не должно быть места в нашей стране. Не должно. Они мешают.

– Ты тех, с кем мы оба не согласны, сделал безвинными страдальцами, а того, с кем я всей душой – преступником! Нельзя так! Нельзя!!

Ковбаса помолчал.

– Спасибо и на том, еч Богдан, – глухо сказала черная тень, и по тону Богдану почудилось, будто седогривый богатырь улыбнулся. – Но… Я просто выполнил свой долг. Как сумел. И готов отвечать, только… – Он запнулся. – Я готов отвечать, но пусть меня судят тайно. Иначе все пойдет насмарку. Еч, если все всплывет – к ним пуще потянутся. И к хемунису, и к баку. А уж чего тут напляшут варвары – и подумать страшно…

– Об этом раньше надо было думать!

Ковбаса не ответил. Слышно было, как он тяжело, с присвистом дышит.

– Еч, – вдруг сказал он тихонько и беспомощно, ровно малый ребенок. – Обещай мне.

– Суд решит.

– Нет! Ты известный сановник и к тому же, я знаю, к тебе прислушиваются и вовсе наверху… Говорят, если уж ты обещал – сделаешь. В лепешку расшибешься, но сделаешь. Потому, говорят, от тебя очень редко можно добиться обещаний. Вот обещай. Пусть суд – но пусть люди ничего не узнают. А если нет, тогда… – Возбухай опять запнулся, и вдруг похолодевшему от ледяного предчувствия Богдану в последний миг перед тем, как вновь зазвучал басистый, глухой голос Ковбасы, показалось, будто он вот-вот догадается, о чем дальше поведет речь градоначальник, он уж почти догадался; но голос зазвучал. – Знаешь, еч, без моих признаний никто ничего не докажет. Останется только святотатственное хищение, учиненное баку, и безобразное насилие, учиненное хемунису. А я… Харакири всякие у нас не в ходу, но я и попроще придумаю… напьюсь вот и из окошка выпаду с девятого этажа. И все. И вообще никакого надо мной суда.

Темный, спокойный воздух кабинета будто вдруг стал наждачной пылью. Богдан задохнулся.

– Обещай, – повторил Ковбаса тихо. – Либо – либо. Я не могу, чтобы кончилось так… Если все, что я натворил, окажется безрезультатным, оно и впрямь станет просто преступлением. Его оправдывает лишь победа. Не отнимай ее у меня.

Богдан открыл рот и вновь закрыл. Провел ладонью по щеке. В голове вертелись обрывки очень правильных, очень мудрых, очень человеколюбивых и совестливых фраз. Преступление не оправдывается никакой победой… Мы должны говорить народу правду, как бы горька она ни была… Политика должна быть нравственной…

Ворон ворону глаз не выклюет…

Рука руку моет…

– Удельный князь Цзы спросил, как править, – тихо произнес Богдан. – Учитель ответил: «Так, чтобы было достаточно пищи, достаточно военной силы и народ доверял». Удельный князь Цзы спросил: «Буде возникнет нужда отказаться от чего-либо, с чего из этих трех начать?» Учитель сказал: «Отказаться от достатка военной силы». Удельный князь Цзы спросил: «Буде возникнет нужда снова отказаться от чего-либо, с чего из оставшихся двух начать?» Учитель сказал: «Отказаться от достатка пищи. Ибо спокон веку смерти никто не избегал, а вот ежели народ не доверяет – государству не выстоять»[36]36
  «Лунь юй», XII, 7.


[Закрыть].

– И я о том же, – так же тихо ответил из темноты Ковбаса.

– Нет, еч, ты совсем о другом, – сказал Богдан. – Говорить правду, чтобы верили, и складно, последовательно врать, чтобы верили – разные вещи.

– Неважно. Не время спорить о толкованиях.

«Он прав. Я опять срываюсь на слова. Что с них сейчас проку…»

Было очень тихо. Мячиками прыгали цветные отсветы, не вовремя веселясь. Впрочем, это беда всегда не вовремя, а веселью рады все в любой день и в любой час.

Богдан сызнова с силой провел ладонью по щеке. Потом по другой. «Это нечестно! – кричало что-то внутри. – Почему вдруг я один должен решать это? Так нельзя!»

Он поправил очки.

Он не знал, что ответить.

Но уже пора было отвечать.

Эпилог
Баг, Богдан и другие хорошие люди

Александрия Невская,

Апартаменты Багатура Лобо,

8-й день двенадцатого месяца, пятница,

вечер

Падал неслышно за темным окном снег и уютно, по-домашнему мурлыкал развалившийся на углу стола Судья Ди – лишь слегка подергивал кончиком пушистого, рыжего хвоста в такт движениям руки Бага, машинально поглаживающей кошачий загривок.

Баг отнял руку и кот, лениво приподняв голову – ровно настолько, чтобы увидеть хозяина, – глянул на него одним глазом. Нет, вроде бы хозяин не собирается уходить на ночь глядя, хотя… чего только не случается в этом не совсем обычном доме: бывало, и посередь ночи летит куда-то как оглашенный, а глаза целеустремленные такие, весь в себе, цоп меч – и помчался, помчался. Только дверь хлопнет. И опять тихо. Странный дом, что и говорить. Странный.

Хороший.

– Да, хвостатый преждерожденный, вот так вот… – задумчиво бормотал Баг. – Так-то вот… Ты понимаешь, кот, как все непросто? А? – Судья Ди снова приподнял голову и повел ухом. – Ничего ты не понимаешь… А если и понимаешь, то молчишь. И это правильно. Это по-мужски. – Баг потянулся к стоявшей рядом бутылке «Мосыковской особой» и нацедил огненной жидкости в чарку, простую такую чарку, бронзовую, в виде треножника. – Давай-ка, хвостатый преждерожденный, еще выпьем, что ли… – Ланчжун поднял чарку, помедлил немного, потом кивнул сам себе и под пристальным взглядом Судьи Ди опрокинул в рот. – И не смотри так, тебе я не налью. Не жди даже. Ты уже пил сегодня. И не хватало еще, чтобы… – Баг замолчал на полуслове и снова уставился в экран стоявшего перед ним «Керулена»: верный механический помощник уже с полчаса показывал красочную картинку чата «У Мэй-ли». Баг даже вписал в нужное место свой ник – «Чжучи», но все никак не решался нажать на кнопку с надписью «Вход». В преддверии череды празднований Нового по самым разным календарям года чат украсился увешанной яркими игрушками елкой, из-за которой ввысь взлетали стремительные праздничные шутихи, да несколькими искрящимися сугробами. Была еще музыка – но она звучала не в меру жизнерадостно, и Баг ее отключил. Гулкая тишина пустой комнаты, разбавляемая лишь звучным мурлыканьем кота, была ныне честному человекоохранителю милее.

– Знаешь, хвостатый… – Баг поднял бутылку и поболтал остатками эрготоу; пилось легко и привольно, вот только тяжесть на сердце не уходила. – Иногда я тебе даже завидую. Правда-правда, – кивнул он явно заинтересовавшемуся коту, – вот ты – кот и у тебя хвост… – Баг сызнова наполнил чарку. – И ты никого не ловишь, даже мышей… Нет, я не упрекаю тебя, совершенно… Зачем тебе ловить мышей, если у тебя есть я? А… а даже если б ты и ловил мышей, то уж не вникал бы в их мышиные думы, правда? Поймал и съел. – Баг погладил Судью Ди и тот вывернулся беловатым пузом вверх, прихватил руку мягкими лапами, а потом снова свалился на бок. – Какова цена всех наших побед? – Баг пристально осмотрел чарку, будто видел ее впервые. – Ну и ладно… И ты – просто кот. С хвостом. Вот и все. А я… – Баг махнул рукой. На себя махнул. И выпил.

Потом перевел взгляд на листок бумаги, лежавший слева от «Керулена», – поверху шла красивая надпись «Ойкумена» и ниже адрес и номера телефонов. А под этим всем начинались строчки, выведенные четким стасиным почерком.

Строчек было немного. «Дорогой Баг. Не хочу мешать вам в расследовании и вообще. Вы просто созданы друг для друга. Будете всю жизнь вместе бегать по крышам как дети. А что мне одной сидеть в гостинице? Мне нужен дом. Прощай. Спасибо за все, и да хранит тебя Гуаньинь. Анастасия».

– Видишь, – размашисто ткнул Баг пальцем в строчки: эрготоу медленно, но верно брал свое. – Видишь? «Не хочу мешать». «И вообще». «Дети». «Анастасия»… Не Стася, а – Анастасия. Понимаешь ты, кот? Понимаешь? – Равнодушный к его душевным терзаниям Судья Ди принялся вылизывать правую лапу. – «Да хранит тебя…» Ах, как все это… – Баг махнул рукой и снова уставился в экран верного «Керулена».

На душе было пусто. Мысли в голове сбились в какой-то невообразимый комок и, быть может, впервые в жизни Багу совершенно не хотелось наводить в них порядок: пусть лежат как есть. Подумаю об этом завтра. А сегодня… А сегодня в бутылке осталось еще на четыре пальца эрготоу, сегодня так покойно мурлычет кот, а «Керулен» светится неживыми красками виртуального мира, куда не решается ступить нога. Сегодня – снег за окном, нелюбимая зима и усталость.

В дверь позвонили.

– Ты кого-нибудь ждешь? – спросил Баг устремившегося в коридор кота. – Я так никого не жду! – Баг развернулся в кресле. – А если это сюцай, то скажи ему, чтобы приходил завтра…

Звонок повторился.

– Однако, – Баг пьяно покрутил головой. – Очень нетерпеливые и настойчивые преждерожденные пожаловали… Прямо подданные какие-то. – Поднялся, слегка пошатнувшись и усмехнувшись этой неловкости. – Иду-иду.

Перед входной дверью обнаружился краснощекий юноша в толстом халате и в меховой шапке со значком службы срочной доставки; в меху блестели снежинки; руки в кожаных варежках бережно держали длинный сверток.

– Драгоценный преждерожденный Лобо? – осведомился юноша после подобающего случаю поклона. Баг, не желая смущать юношу ароматом эрготоу, ограничился молчаливым утвердительным кивком. Судья Ди внимательно оглядел валенки пришедшего и удалился обратно в квартиру. – Вам срочная посылка из Ханбалыка. Прошу вас, – и юноша подал Багу сверток, потом, скинув варежку, извлек из-за пазухи бланк квитанции. – Распишитесь.

Баг машинально приложил к протянутой бумаге личную печать, выслушал пожелания всего наилучшего, проследил, как юноша исчезает в кабине лифта, захлопнул дверь и, недоуменно держа на весу легкий сверток, вернулся к столу. Потеснил «Керулен» и поставил посылку на край. Судья Ди осторожно обнюхал бумагу и воззрился на Бага.

– И что бы это было? – Баг в задумчивости рванул край, и упаковка, шурша, распалась, как кокон, оставив на столе длинный, узкий футляр, обтянутый расшитым драконами синим шелком. Справа на футляре имелась маленькая бумажная наклейка: «Разящий дракон» – гласили два иероглифа, выписанные старинным почерком «чжуань».

Руки Бага непроизвольно задрожали; невероятная догадка вспыхнула в отуманенной алкоголем голове; не может быть…

Торопливо он отстегнул застежки и откинул крышку – перед ним в углублении лежал меч. В простых, но дорогих ножнах. С простой, но удобной рукоятью. Ничего особенного – для досужего наблюдателя.

Но не для Бага.

Меч, которому без малого пять сотен лет… Меч, изображение коего Баг еще в далекой юности с восторгом рассматривал, листая толстенный том собрания диковинок и древностей, покоящихся в сокровищницах Ханбалыка…

– Милостивая Гуаньинь… – только и сумел пробормотать ланчжун, отступая. Не испытывающий благоговения к древнему оружию из императорских хранилищ Судья Ди тут же сунулся в футляр и стал обнюхивать нежданный дар. Баг не обратил на него внимания, хотя в иное время точно изгнал бы прочь от меча – в голове окончательно все смешалось, лишь стучало вместе с кровью одно слово: «Принцесса…»

Не глядя, честный человекоохранитель протянул руку и нашарил бутылку с эрготоу, хлебнул прямо из горлышка и отер рукавом губы: он не сводил глаз с меча. Потом осторожно погладил кончиками пальцев полированные ножны.

Невозможный, сказочный дар.

Нет, нет и еще тысячу раз нет! Так не должно продолжаться.

Пусть я всего лишь винтик, пусть ничтожный ланчжун, каких много, пусть так. И что же – жить дальше, каждый день думая о том, что хоть и поступил правильно, а – не правильно?! Чему быть, того не миновать. Карма. Карма!

И Баг, склонившись к «Керулену», решительно нажал на кнопку «Вход».

Апартаменты Богдана Руховича Оуянцева-Сю

8-й день двенадцатого месяца, пятница,

вечер

– Ты так и не спросил о ней у француза? – тихонько спросила Фирузе.

Богдан поставил на блюдце пустую чашку.

– Нет, – ответил он.

– Почему?

Богдан помедлил немножко, а потом застенчиво улыбнулся и пожал плечами. Ему неловко было объяснять, что Кова-Леви ему неприятен, и заговаривать с ним было поперек души.

Жена пристально глядела ему несколько мгновений в лицо, словно в душу заглянуть пыталась – а потом тоже не смогла сдержать облеченной улыбки.

– Ну и ничего, – сказала она, – ну и иншалла. Жили ведь как-то до нее… Правда?

– Конечно, – согласился Богдан. – Еще как.

Она потянулась через стол и ласково, бережно погладила его руку.

– Весь день от телевизора не отлипала, – сказала она, поспешно пытаясь сменить тему. – По дому суечусь, а нет-нет, да и загляну. Это ж надо, что в Мосыкэ творится. И градоначальник-то их, Ковбаса, ты слышал…

– Слышал, – сказал Богдан. – Не надо об этом, Фира. Я ведь только что сам оттуда.

Она помолчала; ее лицо погасло. Она прислушалась, и вдруг встала из-за стола:

– По-моему, Ангелиночка проснулась. Пойду посмотрю.

Она вышла из кухни, и Богдан, у которого горло перехватывало от нежности и сострадания, не пошевелился и даже не поглядел ей вслед. Прошло уж пять часов, как он вернулся в Александрию – первым делом проехав для отчета в Управление, правда, – но погребальный настрой не отпускал души.

Так он и сидел, неподвижный и опустошенный, над пустой чашкою, пока из детской не донесся до него едва слышный, мирный голосок жены.

 
– Баю-баюшки баю
Не ложися на краю.
Варвар с денежкой придет —
Мою крошку украдет…
 

Сердце Богдана будто пронзили ледяной иглой.

«Варвары-то ладно, – подумал он. – У них своя вера, свой рай… Но вот мы-то с чего такие кренделя творим сами с собою, это ж уму непостижимо…»

 
– Увезет к себе в Париж,
Скажет: «Тут уж не поспишь!»
 

Колыбельная струилась напевно, медлительно и неизбывно печально, как отчего-то печально все русское; впрочем, как слышал когда-то Богдан, некоторые народознатцы утверждают, будто она была отголосоком неких реальных трений, возникших на исходе средневековья между Ордусью и Францией со всеми ее друа де л’омм.

Богдан тяжело поднялся из-за стола.

 
– Увезет к себе в Бордо —
Твоя мама там никто.
Увезет к себе в Марсель —
Маму выгонют оттель…
 

Богдан вошел в детскую. Первая красавица Ургенча сидела к нему вполоборота, ритмично покачивая кроватку; на звук открывшейся двери она порывисто обернулась. В огромных темных глазах ее мешались преданность и тревога.

– Почему так грустно, Фира? – тихо спросил Богдан.

– Потому что ты грустный, – не задумываясь, ответила жена. – Я же твое зеркало, я люблю тебя…

Богдан подошел к ней сзади и благодарно положил руки ей на плечи; Фирузе, запрокинув голову, прижалась к нему тяжелой грудой черных волос и закрыла глаза.

– Я не грустный, – сказал Богдан. – Я просто немножко устал.

– Отдохни, – сказала Фирузе. – Ты дома. А я спою что-нибудь другое…