Текст книги "Дело победившей обезьяны"

Яньло-то, может, и сломит себе ногу. А розыскник – не должен. Не имеет никакого права.

«Амитофо… Не случилось бы чего… – подумал Баг встревоженно. – Я тоже молодец: нашел, кого вызвать. Девчонку!»

И когда в четверть восьмого Казаринский, переглянувшись с Хамидуллиным, вопросительно посмотрел на него, Баг, совершенно верно истолковав намерения Василия, кивнул: давай, звони.

– Никто не отвечает… – удивленно доложил студент, прилежно отслушав минуту гудков. – Наверное, отключила звонок. И в номере ее нет. – И снова с недоумением посмотрел на Хамидуллина. Тот пожал плечами, хотя и на его невыразительном лице недоумение читалось достаточно ясно.

– Ладно, – подвел черту Баг и легонько хлопнул ладонью по чайному столику. – К делу. Рассказывайте. А там, глядишь, и где преждерожденная Цао выясним. Начинайте, Казаринский. По порядку.

Василий кивнул ушастой головой.

– Значит, так… – смутился, взял другой тон. – Докладываю, драгоценный преждерожденный ланчжун Лобо. Согласно вашего распоряжения, мы, заселившись этажом ниже, собрались в покоях прер… преждерожденной Цао и стали обдумывать все то, что вы нам рассказали. – Он положил на столик несколько листков распечаток и фотографию Крюка. – Всесторонне обсудив задание, – Василий даже покраснел от усердия и оказанной ему чести, – мы вошли в местную сеть и убедились, что данный преждерожденный в списках разыскиваемых лиц не числится («Еще как числится! Только это специальные списки!»), обнаружили, что это действительно есаул Максим Крюк, начальник срединного участка Управления внешней охраны Александрии Невской, – глаза Казаринского хитро блеснули («то есть для начала они меня проверили…»), – и решили вести поиски по трем направлениям. Основываясь на переданной вами его характеристике. Мы посчитали, что главными характеристическими чертами из всех вами перечисленных можно счесть следующие. Что есаул Крюк набожен – это раз, – принялся азартно загибать пальцы Василий, – что он отцелюбив – это два, и что он – дорожит своей внешностью, это – три.

– Ну-ну, – подбодрил Василия Баг. Все это он действительно упоминал: в православной истовости среди знакомых Бага Крюк уступал, пожалуй, только Богдану, к родителям в Мосыкэ он ездил чуть не каждый отчий день, а уж его знаменитые усы были известны любому, кажется, вэйбину Александрии, не говоря про козаков – и если Крюк отсутствовал на месте, то, значит, оказывал быструю холю усам в ближайшем заведении под вывеской «Стрижка-брижка». – И дальше?

– Мы рассуждали так, – Василий глотнул чаю, – если набожен, стало быть, надо проверить церкви. Ведь тогда он должен часто бывать на службе и у исповеди, и священники могли его запомнить, тем более – с такими усами.

– Разумно, – кивнул Баг.

– Ага… Дальше – отцелюбив. Родители его проживают здесь же, в Тохтамышевом стане. Значит, мог к ним заходить. Но… мы решили, что будет несообразно тревожить людей, ведь у нас практическое занятие. Да мы и не обладаем соответствующими полномочиями. – Василий смущенно кашлянул. – Скоро новый год, и мы решили проверить торговые ряды на предмет, не видел ли какой лавочник нашего есаула… Мы предположили, что преждерожденный есаул может приобрести такой лубок с целью подарить отцу и матери…

– Замечательно, – кивнул Баг. Действительно, новогодние благопожелательные лубки, кои спокон веку принято было вывешивать на входных дверях и в первую голову дарить родным и близким, начинали появляться в продаже в первых числах двенадцатого месяца; обычно лубками старались обзавестись заранее – купить самые лучшие, оригинальные, новые, а к самому празднику на лотках оставались только одни избитые сюжеты: вроде улыбающихся Деда Мороза и Лао-цзы, подносящих огромный спелый гранат, что символизировало грядущее многодетство, или – летучей мыши-чоха, название которой созвучно чтению иероглифа «счастье». Лубки же с новыми сюжетами расхватывали седмицы за две, а то и за три до самого праздника.

– И наконец – что дорожит внешностью. Конкретно – усами. – Казаринский поднял фотографию Крюка вверх и продемонстрировал ее собравшимся, указывая пальцем на предмет гордости есаула. – Это говорит о том, что данный преждерожденный должен часто посещать заведения, где усы причесывают и… – безусый Василий обернулся к Хамидуллину, – что там с ними еще делают…

– Стригут. Подравнивают, – уточнил бесстрастный Хамидуллин.

– Ага… Вы сказали, что усы у него в последний раз были растрепанные. Мы посчитали, что мастера ножниц и расчески также вполне могли запомнить частого посетителя.

«Что ж, для начальных курсов неплохо, головы у них варят, из всего того, что я им наговорил, выбрали лучшие, пожалуй, признаки. Это и впрямь самые характеристические черты Крюка… хотя детский сад, конечно, полный… Тут же на две седмицы только одних опросных трудов по всей Мосыкэ. Ну да ничего: научатся. Все когда-то происходит впервые. Главное: уже научились слушать и стараются выхватить самое существенное. Ну а если из этих версий за день им удалось еще и хоть что-то выжать, то получат зачет, ибо это – чудо», – подумал Баг, а вслух сказал:

– Пожалуйста_{, продолжайте.}

– Вот такой был план. – Казаринский улыбнулся. – Мы распределились по всем трем направлениям. Я – по части стрижки-брижки, – студент погладил свою почти утерявшую волосы голову, – прер… преждерожденный Хамидуллин – по церквам, – Баг нарочито не обращал внимания на то, что Василий нет-нет да и срывается на упрощенные формы обращения, – а преждерожденная Цао – по лубкам.

– И что же, вы за один день побывали во всех заведениях города Мосыкэ, где честные подданные могут оказать холю усам? – Баг постарался скрыть так и рвущуюся наружу иронию, но, видно, недостаточно тщательно, ибо Василий Казаринский густо покраснел.

– Нет, драгоценный преждерожденный ланчжун Лобо, я на это и не рассчитывал. Но я рассуждал так, – Василий сглотнул, – что уж если где что-то понимают в усах козаков, так это в Тохтамышевом стане.

«Хвала Будде! Уже лучше…»

– И что же?

– Таких заведений в пределах стана оказалось ровно девять. Но ни в одном из них есаул Крюк замечен не был. Правда, в трех из них мне удалось, – Казаринский гордо приосанился, – разговорить мастеров и, болтая о том, о сем, невзначай показать им фотографию. Пришлось пожертвовать волосами… Они опознали его как постоянного посетителя, но это было несколько лет назад, когда сам Крюк проживал в Тохтамышевом стане.

«Еще бы! Да если бы Крюк сунулся хоть в одну „Стрижку-брижку“ в стане, то уже в тот же день об этом знали бы и Матвея, и все соседи».

– Ничего, – утешил Василия Баг, – вы проработали версию, которая ничего не дала, но, как говорил еще великий Конфуций, отсутствие плодов на грушевом дереве – есть тоже своего рода плод.

– Сегодня я планирую расширить сектор поисков, – пробубнил Василий, явно смущенный, – начну с ближайшего Ярилова, а там…

«Волос на голове не хватит…» – подумал Баг и прервал студента:

– Это будет позже. – Прикурил. – А что у вас, преждерожденный Хамидуллин? В вашем ведении, сколько я понял, оказались церкви?

– Точно так, драгоценный преждерожденный ланчжун Лобо, – кивнул невозмутимо Иван. У Бага уже в ушах звенело от бесконечных «драгоценных преждерожденных», но предложить студентам перейти на сокращенные формы обращения ему, как временному наставнику, было никак не сообразно. – У меня – церкви. Православных церквей и храмов в Мосыкэ ровно триста сорок три. Включая подворья монастырей. Я сосредоточился на главном. С моей точки зрения – главном. Поскольку есаул Крюк – козак, логично предположить, что он посещает церковь в районе, заселенном козаками. И эта церковь должна иметь к козакам самое непосредственное отношение. Не только географически, но и исторически. Такая церковь есть одна. Именно: церковь Всех Святых, где хранится рака с мощами Михайлы Тохтамышского. В просторечии – Михайлы Козацкого. Расположена в Тохтамышевом стане. Я провел сетевое разыскание и выяснил про Михайлу буквально следующее, – ровным голосом доложил Хамидуллин, ловко извлек из-за пазухи сложенный листок и развернул его. «Основательный молодой человек, – подумал Баг, несколько опешивший от такой скрупулезности. – Похоже, вскоре ни один архив не сможет скрыть от него и волоска своих тайн». – История его восходит к посольству хана Тохтамыша в 1382 году. Михайло был сотник одного из приданных посольству отрядов. После возвращения в Тохтамышев стан козаки стали замечать за ним странное. Михайло сделался задумчив, много молился, истово соблюдал посты. Однажды, так гласит предание, его ближайший друг застал Михайло на удаленной поляне в лесу. Одетый в одну длинную рубаху на голое тело Михайло стоял посредине. А вокруг него собрались волки с волчатами, олени с оленятами, зайцы… э-э… – Хамидуллин глянул в бумажку, – с зайчатами, на ветвях же окрестных древ сплошь сидели… э-э… – он снова заглянул в бумажку, – разные птицы. С птенцами. Михайло читал им проповедь о скором наступлении рая на земле. Животина… э-э… внимала. После того козаки стали относиться к Михайле как к божьему человеку. В конце жизни Михайло Тохтамышский возложением рук исцелил трех страждущих, а после смерти был причислен к лику святых. Его мощи и хранятся в левом приделе церкви Всех Козацких Святых. На протяжении веков мощи Михайлы Тохтамышского являли верующим разнообразные чудеса. Он считается всеордусским покровителем козачества, – все также ровно, бесстрастно, словно зачитывая выдержку из словаря, закончил студент и замолчал.

– И что же? – выслушав этот скупой исторический экскурс, поинтересовался Баг. Его разбирал смех.

– Делаю вывод о том, что если искомый есаул Крюк и пошел бы в церковь, то только в церковь Всех Святых. Скорее всего, на литургию. Я уже был там на вечерне и собираюсь к литургии нынче же. – Хамидуллин был неподражаемо серьезен.

– Иными словами, вы не считаете… – начал было Баг, но его перебило пиликанье телефонной трубки.

– Слушаю, – сказал он, машинально бросив взгляд на часы: без двадцати двух восемь.

– Драгоценный преждерожденный ланчжун Лобо? – услышал Баг голос отсутствующей в номере студентки из Ханбалыка по имени Цао Чунь-лянь. Ханеянка говорила отчего-то шепотом. – Ваша ничтожная студентка нижайше просит вас возможно скорее прибыть по адресу: Спасопесочный переулок, дом восемь.

Богдан Рухович Оуянцев-Сю

Городская управа Мосыкэ,

6-й день двенадцатого месяца, средница,

первая половина дня

Богдану с юности нравилась Мосыкэ: уютная, тихая, чистая и сухая. Готовясь к сдаче экзаменов на степень цзюйжэня, он почти два месяца работал в мосыковских библиотеках, содержавших подчас уникальные материалы по некоторым вопросам древнего византийского права; на ту пору, полтора десятка лет назад, про «Керулены», как говорится, и лапоть не звенел, и каждое утро Богдан, наскоро похлебав кофею, покидал комнатку, снятую в Малокаковинском переулке, назади делового высотного дома, подле коего неутомимо крутилась эмблема «Воздухофлота» – громадный голубой глобус с востроносым воздухолетом на привязи – и торопливо, предвкушающе шагал к станции подземки на Смоленской площади… и его ждали – книги, книги, книги… С той поры Мосыкэ стала для Богдана зимним городом; приезжая туда в ноябре или декабре, – когда не успеваешь заметить дня, а вечера грустны и протяжны, как далекие гудки поездов, и наполнены щемящим светом ничьих фонарей и чужих окон да летучими просверками морозной пыли, невесомо путешествующей в чернильной глубине безветрия, – он словно бы возвращался в молодость; а в лето или по весне то была как бы и не совсем Мосыкэ.

И сейчас он не отказал себе в удовольствии, став ненадолго снова юнцом (а то как сговорились все: повзрослел, заматерел), проехаться в гулкой полупустой подземке, а потом, выйдя на Киевском вокзале, неторопливо пройтись, разгульно помахивая легким своим чемоданчиком, от Дорогомиловской улицы по набережной Тарсуна Шефчи-заде до самой гостиницы «Батькивщина», где, не имея уверенности, что управится за день, собирался взять номер на пару суток.

Пахло, как всегда почему-то пахнет зимою в Мосыкэ – снегом, хлебом и бензином. Черная среди двух заиндевелых набережных, с зубчатыми обколами белого льда по краям, нескончаемо осваивала медлительные извивы русла Мосыкэ-хэ и чуть дышала туманом на морозе. Невидимое солнце, как кошка на батарее, грелось где-то прямо на облаках; пушистое небо исходило белым светом и было необъятным, плоским и тихим, словно заснеженная Русь.

Слегка отдохнув с дороги и плотно позавтракав в ресторанном буфете буквально за несколько чохов – патриархальная Мосыкэ исстари славилась низкими ценами, – Богдан снова, уже совсем с пустыми руками, окунулся в бодрый дневной морозец. Он решил первым делом нанести визит вежливости в городскую управу, градоначальнику Ковбасе. То, что делом, связанным исключительно с жителями Мосыкэ, – во всяком случае, на первый взгляд, – вдруг занялся залетный из столицы сановник, который, вдобавок, счел для себя возможным даже не повидаться с местным начальством и не поставить его в известность о своем прибытии, – могло бы быть, и вполне справедливо, расценено, как вопиющая бестактность. Богдан уважал Ковбасу и оказаться бестактным никоим образом не желал.

Чтобы подчеркнуть почтительность к местным властям, он, прибыв к красному зданию городской управы, выстроенному в позапрошлом веке в модном тогда основательном кубическом стиле «Кааба в тундре», записался на прием к Возбухаю Недавидовичу как обычный подданный, не сообщая ни ученой степени, ни чина; просто «по личному делу». Пришлось подождать в приемной, конечно – но торопиться Богдану было покамест некуда, а думается в очереди не хуже, чем в домашнем кресле.

Правда, думать толком было еще не о чем. Никаких новых данных, помимо того, что он узнал вчера не выходя из дому, Богдан не имел. Памятуя установившиеся у него летом с Крякутным доверительные отношения, он позвонил ему нынче спозаранку – и в ответ на свой вопрос услышал, как и ожидал, что старый безбожник никому ничего о деле пиявок и оболваненных игоревичей не рассказывал. Богдан порадовался, что могучий старик хорошо переносит газетный, а теперь уж и литературно-идейный шум и треск вокруг своего имени. Когда минфа осторожно тронул эту тему, тот сказал лишь: «Капуста нынче хороша уродилась, а больше мне ничего не надо». Потом помолчал и добавил: «Кто не работает, тот говорит». Пока Богдан размышлял, что бы еще спросить, Крякутной опять добавил: «От Джимбы вам низкий поклон. Он с супругами по-прежнему у меня проживает. Славно все трое трудятся, от души… А и нам с Мотрею тоже повеселей». И Богдан порадовался: симпатичный ему миллионщик, сделавший неверный шаг, судя по всему, твердо встал на правильный путь. Решив более не беспокоить старца, Богдан от души пожелал капусторобам всего наилучшего и откланялся в полной уверенности, что Крякутной говорит правду и в этой истории безупречно честен. А самообладание его и твердость духа вновь вызвали в минфа неподдельное восхищение.

Вот и все, что он успел положительного за первую половину дня.

Мыслей не было – лишь подозрения да истовая молитва, чтобы худшие опасения, закравшиеся в душу еще в кабинете Мокия Ниловича, не подтвердились. Но молитва молитвой, Господь-то милостив, да человек-то шалостлив…

В приемной Ковбасы Богдан провел не менее получаса, прежде чем его пригласили наконец в просторный, немного тяжеловесный кабинет Возбухая Недавидовича.

Грузный, под стать своей управе, седой богатырь сидел в глубине помещения за громадным столом, заставленным похожими на понурых одногорбых верблюдов телефонами, посреди коих лукаво скалился, опираясь на свой посох, самшитовый царь обезьян Сунь У-кун – благородная, ручной работы безделица, выделанная, судя по некоторым особенностям стиля, не тут, а в самой Цветущей Средине. Богатырь поднял на вошедшего сановника свои небольшие, внимательные глазки; лицо градоначальника на миг замерло в усилии припоминания – а потом озарилось бескрайней, как его родная Сибирь, улыбкою. Ковбаса встал из-за стола, гостеприимно раздвинул руки и пошел Богдану навстречу.

– Ба! – изумленно и радостно гаркнул он так, что стакан при стоявшем на отдельном столике графине тоненько запел с перепугу. – Какими судьбами? Богдан… Богдан Рухович, правильно?

– Правильно, – сказал Богдан, невольно улыбаясь в ответ.

Они обнялись.

Родился Ковбаса в семье сибирских козаков на Урале, в Сверловске, исстари прославленном производством лучших в Ордуси сверл и буров, а потом и более сложных машин для нефтегазовой и горной промышленности – хотя мать его, как помнилось Богдану, смолоду, кажется, была мосыковичкою; Ковбаса немало гордился своим козачье-таежным происхождением, но и с материнским мосыковским козачеством какие-то связи поддерживал. Начинал он на насосном заводе там же, в Сверловске; но, вероятно, как раз мосыковский корень в свое время потянул его обратно, из сурового, каменного Зауралья в хрустальную равнинную Русь.

Пять лет назад Богдан, свежеиспеченный цзиньши законоведения, специализировавшийся тогда на вопросах взаимодополнительности этической и бюрократической составляющих права, удостоился включения в состав судей на приеме государственного экзамена у избранных народом соискателей поста градоначальника Мосыкэ[28]28
  В одном из комментариев к «Делу незалежных дервишей» нам уже приходилось останавливаться на ордусской практике занятия местных руководящих постов. Назначению на вакантную должность должна была предшествовать так называемая «просьба народа». Жители уезда, после соответствующего обращения к ним улусных властей, начинали выдвигать людей, каковые по тем или иным причинам казались им достойными для занятия данной должности. Количество выдвигаемых не ограничивалось, но затем обязательно проводилось «подтверждение просьбы». Имеющие право голоса жители уезда сходились на просительных участках и заполняли соответствующие документы, отдавая свой голос тому или иному выдвинутому. Окончательный список формировался из кандидатов, в день подтверждения просьбы набравших не менее десяти процентов от списочного состава уездных просителей, которых иногда на западный манер называли «демандератом» (от европейского «to demand», «demander» – «настойчиво просить»). Список выдвинутых таким образом лиц поступал в улусную Палату Церемоний, которая назначала срок проведения специальных экзаменов для претендентов. Экзамены подразделялись на четыре этапа: «забота о душе народа» (здесь проверялись познания кандидата в литературе, живописи, кинематографии, музыке, философии, законоведении и истории), «забота об уме народа» (проверялись познания в естественных и педагогических науках), «забота о теле народа» (проверялись экономические и агрономические познания, а также умение их применять в конкретных ситуациях) и «забота о среде народа» (проверялись начатки экологических познаний кандидата и степень его любви к природе родного края). Набравший на экзаменах наибольшее количество баллов назначался великим князем (ханом, ильханом, бадаулетом, премьером и пр.) данного улуса на искомую должность.


[Закрыть]. Это было первым назначением такого рода в жизни Богдана; он страшно волновался, стесняясь решать судьбы людей, которые в большинстве своем были старше него – но постарался выполнить свой долг с наивозможной добросовестностью, непредвзятостью и старательностью. Впрочем, по крайней мере непредвзятым остаться было довольно просто – письменные сочинения, как с ханьской древности было заведено, подавались анонимно, под девизами, и Богдан не дрогнувшей рукою поставил высший балл сочинению по законоведению, шедшему под лозунгом «Омуль да кедр лучше всяких недр».

Он был несказанно рад, когда выяснилось, что и остальные судьи оценили это сочинение так же высоко – и что написано оно коренным сибиряком Возбухаем Ковбасою, который еще на церемонии предварительного представления соискателей судьям чем-то неуловимо понравился Богдану. После оглашения результатов Богдан и Возбухай слово за слово разговорились – и кончилось тем, что они в ресторане «Истории» (лучшей александрийской гостиницы, в коей спокон веку по обычаю селились лишь знатоки древних текстов и черепков, именитые староведы, древнекопатели, каллиграфы и иные столпы культуры, без мудрого слова коих любое общество превращается в бабочку-однодневку, живущую злобою мига единого и не ведающую Пути; только в межсезонье, когда много номеров пустует, в «Историю» рисковала соваться чиновная братия и иже с ними) изрядно поднабрались в тот вечер «Мосыковской особой». Богдан и смолоду не жаловал крепких напитков, предпочитая, если уж подошло ему пить, вина Крыма – легкое и веселое, как мосыковский морозец, «Гаолицинское» или сладостный, истомный «Черный лекарь»; но с такой таежной глыбищей, как седогривый Возбухай, сие было никак не возможно…

– Почему не предупредил, еч Богдан?

– Собственно, прер еч Возбухай, я еще вчера и сам не ведал, что тут окажусь…

– Али случилось чего? Да ты присаживайся! Только что с воздухолета? Позавтракать успел? Велеть чаю?

– Все в порядке, и позавтракать успел, и душ принял в гостинице… Не хлопочи, прер еч. Не хочу тебя отвлекать от дел, просто ради первого дня почтение свое засвидетельствовать зашел.

– А почему в общем порядке? В очереди, небось, сидел…

– Сидел, – согласился Богдан. – Полчаса каких-то. Челобитчиков немного у тебя, прер еч Возбухай. Видать, сообразно город ведешь…

– Как умею, – скромно, но явно польщенно согласился Ковбаса. – Все одно не понимаю, почему хоть через секретаря не предупредил… Именно потому, что челобитчиков мало – я бы их всех ради такого случая подвинул.

– А вот это было бы уже несообразно, – качнул головою Богдан. Поправил пальцем очки. – Да и, кроме того, хотел тебе так смирение свое продемонстрировать, поскольку приехал сюда не просто, но с делом.

Ковбаса оттопырил нижнюю губу.

– Эва! – сказал он. – О делах твоих, как и всякий честный слуга князя и подданный императора, наслышан преизрядно. Крест Сысоя, Асланiв… Ныне дело из подобных?

– Как сказать. То есть, нет, конечно, нет. Мелкое вроде бы дело…

– Что же, Александрия нам уж самим даже мелкие дела вести не доверяет? – в голосе Ковбасы прозвучала легкая и, что говорить, вполне обоснованная обида.

– Вот потому и зашел сказать сразу, – решительно ответствовал Богдан и сам вдруг поймал себя на мысли: впрямь повзрослел. Еще полгода назад он в ответ на вот так вот ребром поставленный вопрос начал бы из одной лишь вежливости и неловкости крутить, юлить и мемекать.

Вот и почувствуй себя юнцом! Даже и в Мосыкэ, даже и на двадцать минут каких-то – а не получается…

Дела не дозволяют.

Богдан опять поправил очки и сцепил пальцы. Подался в кресле вперед, к Ковбасе.

– Слушай, еч Возбухай. Без обид. Разобраться мне поручено в деле о плагиате…

Он не успел продолжить. Широкое, как Таймыр, лицо Ковбасы скукожилось, ровно от лимона.

– А, эти!.. – горестно вымолвил он.

– Что такое? – несколько нарочито поднял брови Богдан, как бы совсем ничего не понимая.

– Ну как же, еч Богдан… Хемунису да баку… Баку да, прости Господи, хемунису… – Ковбаса постарался сдержаться, а потом не выдержал и резко хлопнул себя ладонью по мощному, будто у моржа, загривку: – Вот они у меня где! – потом чиркнул себя ребром ладони по горлу: – Вот они мне как!

– Да отчего же?

– Оттого же! – в сердцах передразнил сановника градоначальник. – Все живут, как живут – а этим неймется. Ровно кошка с собакой, каждый Божий день, каждый… Да нет, что говорить! – он безнадежно махнул узловатой лопастью ладони. – Вам в столице не уразуметь этого… Погоди, еч Богдан, – спохватился он. – Так почему на этакую морковину, прости Господи, столичного минфа прислали? Не пойму я что-то…

– Потому что, прер еч Возбухай Недавидович, – тщательно подбирая слова и для пущей убедительности и предупредительности назвав градоначальника по имени-отчеству, – как раз мы с напарником занимались в восьмом месяце этим самым делом о пиявках и боярах. Про коих романы эти спорные. И могу с полной ответственностью сказать: авторы обеих книг знают о том деле куда больше, чем все остальные добрые подданные. Столько, сколько знаем мы, следователи, или столько, сколько могут знать люди, с другой стороны в то дело вовлеченные. Человеконарушители, коротко говоря.

Лицо Ковбасы вытянулось.

– Сатана на барабане… – затейливо выругался он. – Вот оно что… То-то мы тут смотрим… Писатели вот уж почитай седмицу друг на друга бочки катят, а в суд не идут ни тот, ни другой.

– Ну, это как раз не удивительно, – пожал плечами Богдан. – Сколько я понимаю этих преждерожденных, им не скучный процесс нужен, а яростная нескончаемая схватка.

– Вот это в точку, еч Богдан. Это в точку! – Ковбаса оживился, поняв, что собеседник ему и в этом щекотливом вопросе, похоже, вполне еч. – Яростная и нескончаемая. Хлебом их не корми, бумаги им не давай – только бы друг с другом поцапаться. Ведь, прости Господи, до хулиганских выходок доходит!

– Неужто? – всплеснул руками Богдан.

– А то! Уж пару раз прутняки отвешивали. Я мог бы много порассказать… да не о том речь, как я понимаю. Одно хорошо: чем больше они друг с другом лаются, тем хуже к ним народ относится. Мы тут с ечами уповаем потихоньку, что мало-помалу секты эти зловредные сами по себе вовсе на нет сойдут. Уже сейчас, после того, как ругань из-за романов поднялась, народишко-то от них потек, потек…

– И ты думаешь, кто сбежал, сразу стали лучше?

– Да уж всяко не хуже! Хуже-то – некуда!

– Эк же ты их не любишь, прер еч…

– Да при чем тут я? Их никто не любит! Самодовольные, недобрые, напыщенные… до труда ленивые… и боги-то у них какие-то вроде них самих… по образу, понимаешь, и подобию. То крокодилы, то клювастые твари безымянные…

– Так уж и безымянные?

– Да кто ж их имена упомнит? А то ладья Ра с деньгами…

– Так уж и с деньгами?

– Ну, с обменом. Да это ж все равно, что с деньгами…

Богдан не совладал с собой – рассмеялся. Ковбаса мгновение растерянно смотрел на него, потом рассмеялся тоже – гулко и из нутра, от всей души.

– Ладно, – успокоившись, сказал Богдан. – Полно нам злословить. Вера есть вера. Попустил Господь им в этакое уверовать – не нам спрашивать с него… А вот наши дела, человечьи – это… он с нас спросит. Словом, чтобы закончить, драг прер еч… Дело бояр и пиявок я вел, потому, как я понимаю, и тут мне разбираться. В Управлении, видать, из этого и исходили.

– Понял… Ничего не имею против, готов оказаться всяческое содействие.

– Содействие мне нужно вот какое. Надобно мне, чтобы, пока я попробую с прерами писателями побеседовать, твой вэй[29]29
  Вэй, или, более точно, сяньвэй 縣尉 – так еще в средневековом Китае называлась должность уездного начальника стражи, приблизительно соответствующая современной должности начальника областного отделения МВД.


[Закрыть] мне как можно быстрее подготовил списочек всех, до кого доведено было чрезвычайное предписание Управления внешней охраны от двадцать третьего восьмого. Кто лично занимался поиском пропавших, по этому предписанию объявленных в розыск. До кого мог дойти пароль на исчезнувших, в сем предписании приведенный. Вот такое мне нужно содействие. Помнится, предписание было двухуровневое: рядовым вэйбинам[30]30
  Букв.: «охранники». Низшие исполнительные чины Управления внешней охраны (Вайвэйюань), что-то вроде полицейских.


[Закрыть] вменялось в обязанность лишь искать пропавших и, в случае обнаружения, скрытно устанавливать наблюдение и срочно вызывать начальство, до коего уж подлинное слово власти довести надлежало… Мне нужны имена и тех, и других.

Ковбаса помолчал. Лицо его стало мрачным и настороженным.

– А ты что ж, еч, – покусав губу, неохотно выговорил он, – думаешь, тут утечка у меня?

– Вариантов два, – пожал плечами Богдан. – Те факты, что оба писателя в своих романах как творческую выдумку преподносят, они могли узнать либо от кого-то из должностных, предписание читавших, либо от лиц, по сему предписанию разыскиваемых. Вроде бы просто. Но дело-то осложнено тем, что лица эти – не простые преступники, а несчастные люди, на подчинение заклятые. Стало быть, возможен смешанный вариант: некто, из предписания узнавший слова власти, или некто, узнавший их от того, кто предписание читывал, так или иначе соприкоснулся с находящимся в розыске заклятым, случайно или преднамеренно взял власть над ним и допросил, из допроса выяснил обстоятельства дела… а потом уж эти сведения к писателям попали. Или к одному из них, а другой и впрямь у него как-то списал… Или то один из писателей сам случился… Ты же понимаешь. То, что сведения, таким образом полученные, очутились в книжках – это полбеды, четверть… осьмушка. Беда, если кто-то из корысти власть над заклятыми взял. Что тогда от него ждать?

– Уверен, что именно так утечка произошла?

– Не уверен, – признался Богдан. – Тут с самого начала еще одно чудо случилось, с ним специалисты сейчас в Александрии разбираются… только чует мое сердце – ежели за вчерашний вечер не разобрались, так и не разберутся.

– Голова кругом, – угрюмо проговорил Ковбаса. – Хорошо. Список мы сделаем… но не вдруг. Мой вэй сейчас как савраска носится, обеспечивает безопасность назавтра…

– А что такое?

– Ты не знаешь? Да завтра ж похороны!

Богдан опешил.

– Какие похороны?

– Мать честная, Богородица лесная! Не знаешь? И суешься еще в Мосыкэ… Один из столпов у баку помер позавчера, владыка причальной сваи у него титул в их иерархии. Старик почтенный, миллионщик, две верфи собственные – но лет пятнадцать назад как свихнулся вдруг. Уверовал в ладью обмена… Худойназар Назарович Нафи́гов, сам таджик по крови, мосыковский уроженец. Хемунису ненавидел люто и позорил всячески. Завтра похороны. Все баку горевать выйдут… так вот очень я опасаюсь, что хемунису выйдут тоже. Радоваться выйдут, прости Господи – и начнется…

– Да неужто такое возможно?

– От этих всего можно ждать. На той седмице вот опять Анубиса своего на синагоге нарисовали. Ютаи[31]31
  Ютаями в Китае спокон веку называли евреев. Ютай, или, полностью, ютайжэнь 猶太人 – это, несомненно, в первую очередь транскрипционное обозначение. Однако оно может одновременно читаться и по смыслу. Первый иероглиф значит «все еще», «несмотря ни на что», «вопреки», «по-прежнему». Второй употребляется в китайском языке крайне часто и входит, например, составной частью в такие известные слова, как «тайфэн» (в японском чтении «тайфун») – «великий ветер». Третий же иероглиф – это «человек», «люди». Таким образом, в целом «ютайжэнь» значит: «как ни крути – великий народ» или, если выразиться несколько по-ютайски – «таки великий народ».


[Закрыть] обижаются… А что? И я бы обиделся! А баку тоже на храмы поплевывают – мол, кто преуспел, того и любят боги, а почему? А потому что и Христос, и Аллах, и кого ни возьми – все боги на одной чудесной ладье сидят!

– В той, где мешок с деньгами? – уточнил Богдан.

– Ну! – подтвердил Ковбаса.

– Да это же прямо аспиды какие-то!

– А я что говорю! Ну молись ты хоть на крокодила, хоть на печатный станок, где ляны шлепают, – но другим не мешай молиться на то, что им любо…

– Так почему делам о святотатствах ходу не даешь?

– А нету святотатств! Внутрь храмов чужих они вообще не заходят. А так – хулиганство разве что, или словесные оскорбления – пустяки! Ну, пяток прутняков от силы… Да и то – кому? Кто рисовал Анубиса? Кто на асфальте подле мечети в Коломенском нацарапал «Аллах – мудах»? Наверняка же не православный и не иудей… Только у хемунису да у баку свербит – все это знают, но за руку-то не поймать! И всех целокупно за шкирку взять нельзя – не за что, прости Господи, нет у нас понятия святотатственных конфессий, и быть не может. Под непристойные культы – не подпадает… Тоталитарную секту тоже не пришьешь – нету состава такого преступления ни у тех, ни у других… Мы тут маемся, а сказать-то толком – нечего!

– А увещевать их пробовали?

– А как же! Я еще в первый свой срок и сам, и через помощников вразумить их пытался… да тогда же и понял, что они поперешные. Что ты их ни попроси – то они для-ради свободы своей наоборот сотворят…

– Тяжело, – качнул головою Богдан. Задумался. – Правовой тупик, что ли?

– Я же говорю – вот они у меня где! – и Ковбаса опять, словно убивая больно куснувшего комара, оглушительно треснул себя ладонью по загривку. Помолчал. – Вот мы стараемся, меры безопасности назавтра продумываем… А хорошо бы они друг друга, прости Господи, хоть разок как следует отметелили. И самим больно, и перед людьми позор. Все от них отвернутся окончательно, они и разбегутся.

– А если не разбегутся? – спросил Богдан. – Если, распри позабыв, придут сюда во главе народа, искренне возмущенного безобразием, да возьмут тебя за шкирку: почему допустил такое? И все их поддержат?

Ковбаса поглядел ему в лицо.

– То-то и оно… – тихо сказал он.

Цэдэлэ-гун,

6-й день двенадцатого месяца, средница,

вечер

Дворец Цэдэлэ[32]32
  По-китайски это выглядит так: 廁德樂宮. Первый иероглиф в его глагольном значении переводится как «входить», «вводить», второй означает «добродетель», третий – «веселье», «радость»; четвертый означает «дворец», «дворцовый комплекс». Таким образом, название это можно перевести как «Дворец, где вводят (входят) в добродетельное веселье». Небезынтересным нюансом является, однако, то, что первый иероглиф в значении существительного значит «отхожее место», «свинарник», и, следовательно, то же самое сочетание иероглифов может быть понято как «терем свинских (сортирных) добродетелей и радостей». Переводчики далеки от мысли, что Х. ван Зайчик имел в виду именно такую трактовку – но, стараясь быть максимально добросовестными, не могут не упомянуть об этом. В текстах ван Зайчика не бывает случайностей – во всяком случае, в иероглифике. Надо полагать, великий еврокитайский гуманист хотел подчеркнуть, что и тот, и иной перевод равно возможны – и конкретный выбор между вариантами зависит не от филологии, а исключительно от того, что реально происходит в Цэдэлэ.


[Закрыть], или Цэдэлэ-гун, был выстроен в Мосыкэ в середине века специально для нужд деятелей изящной словесности – чтоб тем всегда было где вкусно откушать и по душам побеседовать, а то и собраться всем миром и обсудить какие-либо наболевшие эстетические вопросы. Он как нельзя лучше был приспособлен для этих целей, представляя собою огромное, тоже в стиле «Кааба в тундре», угловатое здание, внутри все, точно величавый древний пень, источенное коридорами, лестницами, маленькими и совсем маленькими помещениями с мягкими креслами вдоль стен, большим залом для фильмопоказов и собраний, несколькими буфетами и рестораном; дворец был даже соединен романтическим подземным ходом с расположенным на соседней улице мосыковским отделением Общества попечителей изящной словесности.