Текст книги "Дело победившей обезьяны"

С другой стороны, вполне может быть, что и не померещилось матери. Приказ-то на подчинение отдан – к родственникам не ходить, к примеру, в Управление не соваться. А вот чтобы издали на дом родной смотреть – этого в приказе, пожалуй, что и не было. Не догадались, скорпионы. Не предусмотрели. Да и дело-то где было? В Александрии. Не в Мосыкэ. И Крюк – а он отцелюбивый, этот Крюк, Баг имел не один случай в том убедиться, – запросто мог прийти к родному дому. Вполне вероятно. Теоретически.

Иными словами, у нас есть показания немолодой уже женщины, ничем совершенно не подкрепленные. Было бы глупо явиться в Мосыковское Управление внешней охраны с такими, с позволения сказать, фактами. То есть – вполне можно было бы явиться, помахать пайцзой, и все тут же забегали бы… Но Баг привык все делать сам. Или хотя бы сам руководить тем, что надобно сделать.

А кроме того, Баг принимал в есауле личное участие… Это тоже немало значило. Поручать гнаться за младшим сослуживцем мосыковским сыскарям, лишь результатом озабоченным… Нет, не лежало сердце.

Однако же без помощников, да еще в обществе Стаси, идти по следу есаула в густонаселенной Мосыкэ представлялось Багу делом нерезультативным, потому он и позвонил уж по дороге в гостиницу домой, в Александрию, Артемию Чжугэ и попросил дасюэши завтра же отправить сюда первым утренним воздухолетом трех студентов, на которых возлагал наибольшие надежды: Ивана Хамидуллина, Василия Казаринского и… Цао Чунь-лянь. Да-да, именно. Обязательно – Цао Чунь-лянь. Будет практическое занятие на местности, объяснил Баг Артемию. Тот лишь обрадовался такому повороту событий – «очень хорошо, кхэ, очень» – и одобрил выбор ланчжуна – «прекрасные ребята, лучшие», – однако же взял с него обещание, что прочим студентам из группы будет оказано сходное внимание и они также удостоятся практических занятий, кхэ-кхэ, на местности, но уже в Александрии. А чтобы не вызывать в группе ненужных разговоров, глава законоведческого отделения, предвосхитив просьбу Бага, взялся сам сообщить избранным студентам о том, что уже завтра поутру им надлежит явиться в такой-то номер гостиницы «Ойкумена», попросив их притом особо никому не говорить о предстоящей поездке. И тем самым избавил Бага от излишних объяснений, к которым, говоря по совести, честный человекоохранитель не был готов, потому что не успел еще ничего путного придумать.

Все устроилось наилучшим образом: в распоряжении Бага будут трое молодых способных людей, три пары быстрых ног и три пары острых, внимательных, свежих глаз, и с их помощью, глядишь, вдруг следок какой появится. С другой стороны, студенты пройдут весьма существенную для них практику в ходе настоящего, живого расследования. А Баг, поручив им рутинную работу, сможет, гуляя со Стасей по городу, спокойно обдумывать добытые ими сведения и взвешивать все «за» и «против». И что-нибудь обязательно придумает. По крайней мере, постарается.

…Позавтракав пораньше в гостиничной едальне, Баг и Стася изготовились к ожиданию студентов: Баг распорядился принести в его номер чайник жасминового чаю, они уже выпили по чашке и честный человекоохранитель успел выкурить половину утренней сигары. Стася была оживлена более обычного: казалось, еще немного и она, забыв про траур, сама побежит в город на поиски сына Матвеи Онисимовны. Ей очевидно не сиделось на месте, и лишь всем свои видом излучающий глубокое спокойствие Баг, неторопливо прикладывавшийся то к чашке, то к сигаре, удерживал ее в покойном кресле; впрочем, пару раз она все же прошлась по комнате – наискосок, из угла в угол – взглядывая на стенные часы и спрашивая: «Ну где же они, Баг? Где?» Баг поднял брови – всему свое время, нет повода для беспокойства, что ты бегаешь? – и тогда Стася уселась в кресло рядом и взяла наконец чашку с чаем, но все равно постукивала время от времени нервно по полированному подлокотнику длинными, ухоженными ногтями.

«Переживает… – со смутным чувством подумал Баг, глядя на нее. – Милостивая Гуаньинь, а ведь когда-то и я так же бегал, не мог усидеть на месте… Надо будет днем ее отвлечь как-то. Вот как раз в Храм Тысячеликой Гуаньинь сходим…» Вдруг вспомнился Богдан с его поразительной способностью воспринять чужую беду как свою собственную, и Баг ощутил некое неудобство: чувство оформилось – ему было немного стыдно того, что сам он сидит, спокойный и холодный как статуя, сидит и просто ждет, хотя не в пример Стасе давно знает есаула Крюка и относится к нему с симпатией. Казалось бы, именно он должен с ума сходить, думая о судьбе своего единочаятеля, должен сгорать от нетерпения тотчас сделать что-нибудь, куда-то бежать, искать, рыть носом снег… Однако же он сидел себе, пил чай, курил и ждал. Ибо опыт деятельно-розыскных мероприятий приучил Бага к тому, что в суете пользы нет, а поддавшийся внезапному порыву чувств, пусть даже и очень верных и понятных, подчас из-за того упускает нечто значительное и даже главное, а подобные упущения плачевно сказываются на конечном результате. Тут уж нужно выбирать, что для тебя сущностнее, важнее – чувствования или способная к разбору запутанных обстоятельств голова. Это как в фехтовании: разозлился – проиграл. Вот Богдан как-то умеет совмещать эти, казалось бы, несовместимые вещи. Так то – Богдан, он, может быть, вообще один такой…

– Стасенька, – улыбнулся Баг, – не волнуйся. Сейчас они уже придут.

Тут в дверь и постучали.

Стася моментально перестала барабанить по подлокотнику кресла, а Баг крикнул:

– Войдите!

На пороге появился Казаринский: толстой шерсти вязаная шапка в одной руке, дорожная сумка в другой, глаза радостно блестят, разлапистые уши красны с мороза; за ним – невозмутимый, выше Василия, Хамидуллин – вообще без шапки, с вышитой бисером небольшой торбочкой через плечо; последней в номер вошла Цао Чунь-лянь – в простом халате на меху и в теплой меховой же шапке. Почти такой же, как и у Бага.

Баг на мгновение замер, встретившись с Чунь-лянь глазами. Потом нарочито медленно загасил окурок в пепельнице – студенты выстроились в ряд, и поднялся на ноги – студенты слаженно поклонились.

– Приветствую вас, драгоценноприбывшие, – сказал Баг, кивая в ответ, и указал на кожаный диван и свободное третье кресло. – Прошу садиться.

Студенты застучали ножнами, составляя в угол выданные им на время практических занятий мечи (Баг понял, что во избежание недоразумений наставник Чжугэ ходатайствовал о назначении студентов на сей срок фувэйбинами[26]26
  «Фувэйбин» 副衛兵 – букв.: «заместитель вэйбина». В данном случае – что-то вроде временно исполняющего обязанности вэйбина. Примерным аналогом могут служить, например, помощники шерифа в Североамериканских Соединенных Штатах, на тот или иной срок назначаемые шерифом в случае необходимости и наделяемые – в пределах срока – всеми соответствующими властными полномочиями. Более близким нашему менталитету аналогом являются известные по советскому периоду российской истории общественные дружинники. Абрревиатуры ОПОП и ДНД до сих пор снится престарелым рецидивистам в кошмарных снах. И не только рецидивистам.


[Закрыть]), и уселись: Казаринский с Хамидуллиным на диван, а Цао Чунь-лянь – отдельно от них, в кресло.

– Итак, – Баг снова сел. Рядом застыла Стася: она не спускала глаз с Чунь-лянь. – Итак… – Он посмотрел на сидящих и увидел на лицах их невысказанный вопрос: интересно же, кто это с наставником, а приличия не позволяют вот так запросто взять и спросить. – Позвольте представить: Анастасия Гуан. – Казаринский с Хамидуллиным вскочили и отвесили Стасе поклон; Цао Чунь-лянь, как то дозволялось соответствующими уложениями о церемониях, лишь обозначила желание встать, зато поклонилась низко, исподлобья стрельнувши в Стасю глазами; быстро посмотрела на Бага: и это все? просто Анастасия Гуан – и все? А кто она такая? Баг как-то отстраненно отметил еще один сбой в работе сердечной мышцы, кашлянул и вытащил спасительный футляр с дэдлибовскими сигарками. Да. Это все. Просто Анастасия Гуан. На Стасю он не смотрел.

– Как вы, вероятно, уже знаете, – продолжил он, щелкая подаренной заморским человекоохранителем зажигалкою, – вы здесь для проведения практического занятия на местности. Занятие это трудно тем, что вы будете работать в малознакомом для вас городе, но ваши успехи в учении таковы, что именно вы трое имеете способности справиться с подобным заданием. – Баг затянулся. Студенты однако же вполне проникли в смысл его слов: Казаринский покраснел от удовольствия, Хамидуллин сдержанно улыбнулся, лишь Чунь-лянь никак не отреагировала; впрочем, она была само внимание. – Суть вашего задания в следующем. Один мой приятель, сослуживец, с которым я договорился, сейчас в Мосыкэ. Ваша цель – найти его. Специально он не прячется, но и на одном месте не сидит. Для того, чтобы вам было, от чего отталкиваться, я выдам вам его фотографический портрет, вот он, – Баг прислонил к чайной чашке цветную фотографию Крюка, лицом к студентам, – и сообщу кое-что о нем самом. – Ланчжун затянулся. Цао Чунь-лянь, не спуская с Бага глаз, кивала после каждой его фразы. – Вы будете действовать самостоятельно, но одной командой, по вами же самими составленному плану. И разумеется, согласно действующих уложений. В это я не вмешиваюсь. Начнете прямо сейчас. Но завтра утром, в семь часов жду от каждого из вас отчета: что предпринято, каковы результаты, что планируется. И будьте готовы выполнить подробный отчет в письменной форме, с обоснованием всех ваших действий, по завершении практики… Да?

– Прошу прощения, драгоценный преждерожденный Лобо, можно ли нам пользоваться сведениями, добытыми из информационных сетей? – Хамидуллин.

– Да, разумеется. Но, как я сказал, – в рамках действующих уложений. Никаких этаких пиратских штучек. – Хамидуллин взглянул на Казаринского со значением, а тот, ответив на взгляд, прижал плотнее к себе лежавшую на коленях дорожную сумку.

«Ясненько… – усмехнулся Баг. – Черти! „Керулен“ с собой приволокли. Ну и правильно!»

– Жить будете здесь же, в «Ойкумене», насчет номеров я уже распорядился, подойдите к распорядителю и назовите фамилии. Еще вопросы?

– Как быть со средствами перемещения, драгоценный преждерожденный Лобо? – Казаринский.

– Разумный вопрос. – Кивнул Баг. – Вам разрешается пользоваться наемными повозками, но только в том случае, если этого требуют интересы дела. Необходимость, само собой, должно будет отразить в отчете.

– Сколько продлится практика? – Чунь-лянь наконец-то.

– Максимальный срок – три дня. Если вы справитесь с задачей, а ее конечная цель – обнаружение объекта, раньше, то – значит, и закончится раньше.

На некоторое время воцарилось молчание; студенты коротко переглянулись. «Похоже, команда у них начала складываться не сегодня – ишь как с полувзгляда друг друга понимают!»

– Больше нет вопросов? Тогда слушайте внимательно…

В течение примерно получаса Баг рассказывал студентам о есауле Максиме Крюке, о его привычках и пристрастиях – о том, что характеризовало бравого козака как человека и что могло быть использовано для розыска. Баг говорил неторопливо, тщательно взвешивая и подбирая слова – в подобных словесных описаниях не должно быть ни малейшей промашки, ибо такая промашка может завести розыскников далеко в сторону. В конце рассказа ланчжун даже удивился, как много он, оказывается, может сказать о козаке, хотя не столь часто сталкивался с ним по службе.

Студенты слушали очень внимательно; Казаринский и Хамидуллин изредка что-то черкали в небольших блокнотиках; Цао Чунь-лянь неотрывно глядела на Бага, просто запоминая сказанное.

– Ну, так, – закончив, Баг обвел студентов взглядом. – Вопросы есть? – Студенты молчали. – Вопросов нет… – Баг поднялся и студенты тоже вскочили; Казаринский чуть не утерял сумку с драгоценным «Керуленом», но Хамидуллин вовремя ее подхватил. – Тогда заселяйтесь и – за дело. Обо всех нештатных ситуациях докладывать незамедлительно. Телефоны, надеюсь, есть у всех? – Кивки. – Замечательно. Все свободны.

Когда дверь за студентами закрылась, и Баг со Стасей остались вновь одни, некоторое время царило молчание: Баг с чувством выполненного долга докуривал сигару, а Стася, напряженно думая о чем-то, водила указательным пальцем по подлокотнику кресла. Потом порывисто взглянула на Бага, губы ее дрогнули… но она так ничего и не сказала.

Храм Тысячеликой Гуаньинь,

6-й день двенадцатого месяца, средница,

вторая половина дня

С высоты тридцать третьего яруса пагоды, недавно вновь открывшейся для посетителей, тающая в морозной дымке Мосыкэ была как на ладони. Взгляд Бага, неспешно перебирающий храмы и колокольни, кварталы и дома, задержался на Орбате, многолюдной – даже с высоты было видать море голов – торговой улице, одной из старейших в Мосыкэ.

Когда-то здесь проходил торговый тракт из булгар в болгары, и тут, в виду стен городского кремля, стихийно образовалось торжище, где заезжие купцы разных стран выставляли свои товары. Немного позже временные становища торгового люда предприимчивые мосыковичи сменили на постоянные деревянные срубы, в задних помещениях коих купцы, их помощники и слуги находили приют и ломоть хлеба с мясом, а в прилегающих конюшнях – отдых для своих лошадей, верблюдов и прочих ишаков; лицевая же часть срубов являла собою предоставляемые внаем клетушки лавок (подчас их звали ларьками за тесные их объемы и подрядное стояние) для попутной торговли или мены на продукты местных мосыковских промыслов. Лавочки эти торговые гости снимали на день-два, много на седмицу, и потом, распродав назначенный к тому товар, двигались дальше по тракту, в глубину Ордуси либо, наоборот, поближе к Европам.

Популярность торжища с каждым годом росла, и люди из высших слоев общества уже не брезговали посетить безымянные торговые ряды, день ото дня прираставшие новыми домишками. Даже поставленный надзирать за Мосыкэ знатный боярин Коромысл с младшим братом Перемыслом осчастливил торжище посещением и, спешившись и обозрев плотную, жизнерадостную толпу, многоязычную и громкоголосую, от души расхваливающую товары и самозабвенно, не испытывая ни в чем стеснения, торгующуюся о цене, усмехнулся и заметил: «Ну и ор, брат!» Свитские тут же подхватили, разнося окрест Пересмыслу: «Ну и ор, брат, ну и ор, брат» – так и сложилось маловразумительное название с глубокими историческими корнями: Орбрат. Только это, данное невзначай название, и сохранило боярина Коромысла в славной ордусской истории: правил городом он очень недолго, а его младший брат так и вовсе не успел подержаться за бразды, так как и тот и другой были насмерть изведены боярской дворовой девкой Смышленой, писаной, как передают, красавицей, каковая, возжелав иметь влияние сразу на обоих братьев, опоила их приворотным зельем, да перелила маленько – а все молодость, жадная на быстрый успех! – и князья в одну седмицу представились, тяжко недугуя от трясения кишок, телесных корчей и последующего искажения лица… С течением времени буква «р» истончилась и вовсе исчезла из «брата»; получился «Орбат», диковинное слово, о происхождении коего никто, кроме кропотливых и дотошливых древнезнатцев, уж и не задумывался, а искони акающие мосыковичи, простодушно о том не ведая, а, может, воспринимая слово сие как некое тайное заклинание, смысл коего утерялся за давностью лет, переделали на свой манер – Арбат. Особенную роль сыграл тут известный, прославленный невнятицей речи по причине неполноты языка мосыковский юродивый Яшка Длиннопят, который часто воздевал кривой, нечистый от трудной жизни указательный палец к небесам и говорил значительно, в два приема: «Аррр-бат!» Когда же кто-нибудь по незнанию или от других каких причин обижал Яшку, тот разражался длинной, жалостливой тирадой: «Ой, арбат-арбат-арбат-арбат!» Яшка же внес в таинственный смысл слова некоторую ясность: когда однажды на торжище богатый купец Благолеп Семихатный лично не побрезговал обидеть Долгопята, тот, супротив своего обычая, не завел жалостную песнь об «арбате», а высказался более категорично: «Ар-бат тебе!» – отчетливо буркнул Яшка, после чего споро скрылся в людской толпе, а купец Семихатный на третий день приказал долго жить вследствие разлития желчи. Некоторое время после этого слово «арбат» употреблялось в тех случаях, когда хорошего ждать не приходится; так появились, ныне совершенно забытые «Вот тебе, бабушка и арбат!» или «Арбата на тебя нету». Торговый же люд воспылал к слову особым вниманием, и вскоре не осталось ни одного мало-мальски крупного мосыковского купца, который не поспешил бы снять на торжище лавку. Уже давно мятежная душа блаженного Долгопята устремилась ввысь незримыми путями, а небольшая, но всегда призираемая часовенка его имени, возведенная в складчину торговым людом, все так же возвышалась на особицу от торжища, и не зарастала к ней народная тропа. К сожалению, часовенка исчезла в языках буйного пламени одного из сокрушительных пожаров, а с ней вскоре стала забываться и эта история, однако же название улицы с тех пор раздвоилось: по-письменному было – Орбат, а изустно выходило – Арбат… А у торжища очень скоро появились постоянные поселенцы, которые или прикупали у хозяев-мосыковичей дом, а то и два, или, уплатив сообразную пошлину княжеской казне, строили свои-новые на свободном месте. Орбат оброс харчевнями и храмовыми сооружениями, а в первую голову была возведена доселе в тех краях невиданная пагода – березовая, без единого гвоздя. Потом деревянные постройки сменились домами каменными: Мосыкэ разрасталась и строилась, и чуткие к чаяниям подданных власти не могли более позволять огню легкотекучих пожаров и далее уничтожать торжище, приносившее казне немалую выгоду, а людям – ощутимую пользу.

Нынешний Орбат был мало похож на тот, старый: неширокая улочка, застроенная трехэтажными домами, блистала витринами дорогих лавок, принадлежащих влиятельным и богатым, известным на всю Ордусь, а то и на весь мир торговым домам, и слегка напоминала широко известную ханбалыкскую улицу Ванфуцзин – такая же древняя и ухоженно-барственная, сияющая великолепием…

Баг глянул вниз, на широкие, занесенные снегом черепичные крыши храмового комплекса Тысячеликой Гуаньинь – с загнутыми краями и непременной вереницей львят, оскалившихся на злых духов, коим пришло бы в головы сумасбродство проникнуть внутрь. Вот центральный «Зал колеса исполнения желаний», а вон залы и павильоны поменьше; чуть к югу – храмовая библиотека, где хранятся драгоценные рукописные свитки с текстами двадцать пятой главы «Лотосовой сутры» – «Всеобщие Врата бодхисаттвы Гуаньинь», а также «Сутра о заклинании и раскаянии Гуаньинь для избавления от зла», «Сутра Гуаньинь о спасении от страданий» и другие сокровища; вон поодаль помещения, где живут монахи… Все это казалось отсюда каким-то игрушечным. Маленькие фигурки прихожан двигались по расчищенному бамбуковыми метлами послушников пространству двора – от главных врат к центральному залу, по короткому, но широкому мостику, проложенному над одетым в камень овальным водоемом; сейчас он был покрыт коркой льда, а однажды летом Баг наблюдал в воде лениво шевелящих плавниками солидных размером золотых рыбок да здоровую водяную черепаху, все время пытающуюся найти выход на сушу, но повсеместно натыкающуюся на сплошную отвесную каменную стену. Баг созерцал эту черепаху с четверть часа, а может, и поболе, и все это время, глядя на тщетные попытки животного выбраться из воды, размышлял над тем, какой смысл запускать черепаху в водоем, откуда заведомо не вылезти; однако же смысл явно был – иначе зачем бы черепаха день за днем с настойчивостью не понимающей главное немыслящей твари тупо тыкалась мордой в отполированные временем и водой камни? Наверное, черепаха символизирует великие трудности, с коими сталкивается каждый, кто хочет очиститься от мирской пыли, и упорство, кое надобно при этом проявить, – так решил Баг.

Дно водоема покрыто толстым слоем чохов – каждый приходящий в храм считает непременным бросить туда монетку-другую, ибо люди верят: чья монетка не пойдет камнем ко дну, а поплывет по поверхности воды, того ждет удача и счастье. Но ныне – зима и лед, и тем не менее даже на льду тускло отсвечивают чохи. Люди всегда хотят счастья.

Баг покосился на Стасю: девушка, ежась под порывами зимнего ветра, здесь, на последнем ярусе пагоды особенно ощутимого, и плотнее кутаясь в халат, как зачарованная разглядывала уникальную роспись, сплошь покрывающую балки: рисунки на последнем этаже пагоды рассказывали о том, как Сюань-цзан, на пути к цели истоптавший бессчетное число пар обуви, прошедший через множество всяких трудностей и добравшийся-таки до Индии, успешно завершил свою историческую миссию по обогащению ханьской культуры буддийскими сутрами, как он был принят при императорском дворе и как танский владыка Тай-цзун даровал монаху титул «Великого мудреца с железными костями и медными мышцами». Оставалось только поражаться мастерству художников, выполнивших работу с таким искусством, что и сам Сюань-цзан, и прочие герои повествования вставали перед зрителем как живые, притом такими мышцами и костями, каковые фигурировали в титуле.

После того, как ушли студенты, Стасю словно подменили: все ее возбуждение исчезло без следа; девушка сделалась задумчивой, изредка бросала на Бага взгляды, значения которых тот понять не умел, и легко согласилась отправиться в город, в Храм Тысячеликой Гуаньинь, как они и собирались еще вчера; ни слова больше не проронила она относительно Максима Крюка, в автобусе сидела, отстраненно глядя в окошко и отвечала Багу односложно – «да, Баг», «нет, Баг» – так что честный человекоохранитель сперва обеспокоился, а потом вдруг подумал, что, несмотря на все его старания скрыть глубоко внутри, изгнать прочь то, что он чувствует при виде студентки из Ханбалыка, Стася что-то учуяла непостижимым женским чутьем. Что-то заметила. Что-то поняла. Иначе – почему?..

Баг опять чувствовал себя не в своей тарелке. Вчерашний вечер, сегодняшнее начало расследования таинственного появления Крюка в Мосыкэ – все это настроило его на привычный деятельный лад, а тут – на тебе! Ушедшее было тоскливое чувство неосознанной вины снова овладело ни словом, ни жестом, ни даже мыслью ни в чем не повинным Багом. Долго жить с подобными ощущениями он не умел да и не желал; на его взгляд, в таких случаях следовало решительно и предельно честно объясниться. Но…

Баг не знал, о чем говорить. Он не представлял, как и что должен объяснить Стасе. Что они стали отчего-то почти совсем чужими? Да, нечто похожее он – чем дальше, тем больше – ощущал; но кто в том виноват и как это высказать? Что его мысли заняты другой девушкой? Так это неправда. Ибо любые мысли о Цао Чунь-лянь, так похожей на принцессу Чжу, Баг старался изничтожить, едва они возникали на его мысленном горизонте.

Ему нечего было сказать.

Отчего-то тихая, необычайно неразговорчивая Стася стала вызывать в глубине души Бага легкое раздражение.

Вдобавок он внезапно ощутил малосимпатичное желание посадить Стасю на ближайший же куайчэ до Александрии, а самому – со всех ног устремиться в город на поиски есаула Крюка, к привычному, любимому делу человекоохранения. Желание оказалось настолько сильным, что Баг некоторое время боролся с собой, бессмысленно глядя на одинокого голубя, целеустремленно несущегося по каким-то своим голубиным делам. Голубь резко снизился и скрылся где-то среди служебных построек храма. Почтовый.

Голубь напомнил Багу другого крылатого вестника, стойкого служащего «скорой почты Храма Света Будды» – того, что летом принес ему в Асланiв гатху Баоши-цзы, вскорости так помогшую им с Богданом понять тайну пещеры незалежных дервишей…

Кто бы помог сейчас Багу понять иную тайну: как быть?

Так долго продолжаться не могло. Надо было что-то делать. Оставалось испытанное средство, и человекоохранитель, воровато взглянув на Стасю и убедившись, что она по-прежнему увлеченно разглядывает роспись на балках, обратился к ней спиной и лицом к городу – внизу лежала бесконечная череда снежных крыш, среди которых вставали церкви, синагоги, минареты… Сорок сороков! А недалеко от Мидэ-гуна торчала какая-то ступенчатая, непонятная Багу постройка, сильно напоминающая пирамиду, – прикрыл глаза и вызывал в памяти комментарий великого Чжу Си на двадцать вторую главу «Бесед и суждений» Конфуция…

– Баг… – Легкое прикосновение вернуло его к действительности; Баг взглянул на часы. Медитация продолжалась семнадцать минут. – Баг, давай вниз спустимся. Холодно… – Стася стояла рядом, немного позади него. – Я замерзла…

– Зайдем в храм? – спросил Баг, разминая застывшие кисти рук и с удовольствием отмечая, что в голове стало пусто и ясно.

Стася кивнула.

«Интересно, – думал Баг, шагая вниз по крутой лестнице и осторожно поддерживая Стасю под локоток. Спуск с последнего, тридцать третьего яруса пагоды был делом долгим, он и летом занимал минут двадцать, а уж зимой идти приходилось еще медленнее, с особой осторожностью: кое-где ступени деревянной лестница обледенели; оставалось время подумать о мирском прежде, чем очистить мысли перед входом в храм, – а отчего же местные вэйбины не наведываются к Крюкам? Не несут дозор у их хаты? Хотя дозор постоянный – это пожалуй, слишком… Но ведь даже разговора со стариками, судя по всему, не было. А ведь первая мысль – что есаул дома объявится. Банально, но тем не менее. Однако ж вэйбинов нет как нет. Занятно… Ведь предписание-то всем было разослана, и пока его никто не отменял… А что это значит? Это значит, что поиски не закончены, не прекращены. И все местные Управления обязаны продолжать их по мере сил. То есть – до достижения результата или до получения соответствующего распоряжения из Александрии… А вот кстати: почему же в Мосыкэ поиски не ведутся или – ведутся как-то странно, по упрощенной схеме? Быть может, они, эти вэйбины местные, в засаде сидят? Затаились в соседнем доме? И их потому не видно? Нет, это вряд ли: в Тохтамышевом стане всяк всякого знает, и появление чужаков, тем более – озабоченных наружным наблюдением, не прошло бы незамеченным. Стало быть, и нет там никого. Отчего так?»

Они вышли из пагоды и, обойдя легко одетого дородного послушника, машущего метлой что твой снегоочиститель – снег отступал перед ним в ужасе, – направились через мостик к «Залу колеса исполнения желаний».

С каждым шагом Баг чувствовал, как суетные мирские мысли отдаляются, становятся незаметнее, осыпаются, как мелкие песчинки с каменной глыбы под дуновением благостного ветра, а на душу снисходит ни с чем несравнимый покой. Бледное лицо идущей рядом Стаси тоже очистилось, взгляд исполнился умиротворения, а губы тронула легкая, задумчивая улыбка.

Осторожно приподняв плотный стеганый полог, свисающий по случаю холодов с притолоки, Баг приоткрыл дверь и пропустил Стасю в зал.

Красные лаковые колонны уходили вверх, меж огромных потолочных балок, к сумраку сводов. Бронзово светились в неярком свете статуи архатов по правую и левую руку, а в середине, на постаменте, обтянутом толстым желтым, расшитом лотосами шелком, возвышалась огромная статуя бодхисаттвы – мягкие, всепрощающие, исполненные сострадания улыбки тысячи лиц легко колебались в сизом дыму, поднимающемся от благовонных палочек, курившихся в пяти больших треножниках. Тысячи глаз божества глядели в вечность.

Здесь было теплее: по бокам от входа тлели в старинных жаровнях алые жаркие угли; и многолюдно, но – пронзительно, гулко тихо, лишь еле слышно разносилось бормотание молящихся да потрескивало в жаровнях; Баг и Стася, совершив земной поклон, купили два пучка сандаловых палочек и стали терпеливо дожидаться своей очереди преклонить колена перед бодхисаттвой и обратиться к Гуаньинь с молитвой о ниспослании милости и научении милосердию.

Внезапно басовитый рев большого гонга потревожил спокойствие храма: из темноты бокового прохода левого придела появился пожилой монах-ханец с длинной вереницей четок на шее и совершенной седой жидкой бородой; за ним следовало несколько молодых монахов, несших лестницу.

Торжественно ступая, седой монах вышел на середину зала, повернулся лицом к статуе Гуаньинь и почтительно протянул в сторону божества большой футляр для свитков, который до того бережно прижимал к груди. Троекратно поклонился Тысячеликой, а потом, обернувшись лицом к прихожанам, воздел футляр над бритой головой и неожиданно низким голосом возгласил:

– Храм Света Будды даровал гатху!

Молодые монахи, до того стоявшие поодаль, приставили лестницу к ближайшей левой от статуи колонне; один забрался на нее и проверил торчавший довольно высоко из колонны крюк: все в порядке. Тогда седой неторопливо двинулся к нему, со всей возможной осторожностью поставил футляр у колонны, откинул костяную скрепу, бережно извлек свиток и через других монахов передал наверх. Едва слышно шурша, свиток развернулся во всю длину…

 
Хотя сил «инь ян» и две, но един Великий Предел.
Небо и Земля – две сути, но един исток всех дел.
Кошка с собакой дерутся, но победит обезьяна;
Однако победа ей впрок не пойдет. —
 

прочитал Баг. Монахи, между тем, подхватив лестницу, поклонились свитку и скрылись в темноте.

«Ничтожный монах Баоши-цзы», – гласила скромная подпись в нижнем левом углу. И еще ниже, мельче: «В шестой день двенадцатого месяца в Мосыкэ переписал хэшан Цзы-цзай».

«Амитофо! Так вот откуда и куда летел голубь!»

Гостиница «Ойкумена»,

7-й день двенадцатого месяца, четверица,

раннее утро

В четверть восьмого Василий Казаринский – со вчерашнего дня шевелюра его стала значительно короче, и уши торчали особенно вызывающе, но сдержанный Баг не стал интересоваться причиной, – взглянул на Ивана Хамидуллина, потом посмотрел на Бага, получил в ответ утвердительный кивок и взялся за телефон.

Они сидели все в том же номере гостиницы «Ойкумена». Стася, сославшись на крайнюю усталость, еще вчера, сразу по возвращении из города, отправилась спать да так с тех пор из своего номера не показывалась, – Баг принял это с облегчением, ибо вновь возникший меж ними флер отчуждения верно, но неотвратимо перерастал в стену. А без десяти семь явились два студента. Казаринский и Хамидуллин. Двое из трех. Цао Чунь-лянь отсутствовала.

Это было довольно-таки странно. Чунь-лянь славилась истинно ханбалыкской пунктуальностью: она не опаздывала никуда и никогда; то есть ни Казаринский, ни Хамидуллин не могли вспомнить ни одного подобного случая. Пожав плечами, Баг предложил намаявшимся в поисках студентам, усталым и донельзя довольным – хотя они и старались того не показывать, да где там! – горячего чаю с пирожками, который заказал заблаговременно. Подождем.

Однако ж когда стрелки на стенных часах – простых и в то же время изящных, исполненных в виде колеса перерождений и с неброской надписью «Ойкумена» в нижней части циферблата – показали, что девушка опаздывает уже почти на четверть часа, студенты переглянулись. Баг посмотрел на них вопросительно.

– Давайте подождем еще, драгоценный преждерожденный Лобо, – неуверенно предложил Казаринский. – Незнакомый город, может… заблудилась?..

Баг пожал плечами. При желании можно заблудиться где угодно, почти в каждом городе есть места, будто специально для того предназначенные; в Мосыкэ – например, Малина-линь[27]27
  По-китайски это название пишется так: 馬蒞笯. Последний иероглиф, составленный их двух стоящих вместе знаков, обозначающих «дерево», обычно переводится как «роща». Что же касается сочетания иероглифов «малина» (ма ли на), то по поводу его трактовки мнения переводчиков разделились. Е. И. Худеньков склоняется к тому, что здесь мы имеем дело всего лишь с транскрипционным обозначением известной ягоды; по его мнению, в этом районе Мосыкэ в прежние времена были богатые малинники. В доказательство он приводит поговорку мосыковичей, процитированную Х. Ван Зайчиком: «Мало ли малин в Малина-линь!» Э. Выхристюк же склонна трактовать это сочетание иероглифов по смыслу: ма ли на значит «лошадь, удостаивающая своим посещением клетку для птиц»; все название, таким образом, надо переводить как «роща, где лошади посещают птичьи клетки». Смысл этого выражения, однако, при всем его изяществе, остался не вполне ясен даже самой переводчице.


[Закрыть], район местных хутунов, а хутуны – вещь специальная, там сам Яньло ногу сломит совершенно запросто. Не зря мосыковичи до сих пор говорят: «Мало ли малин в Малина-линь!»; прежде они плутали там в богатых зарослях густых малиннников, а нынче – в хитропутьях хутунов…