Текст книги "Не загоняйте убийцу в угол"

– Воспользоваться своими способностями и найти преступника.

– Если только, – ответила Мариана.

– А затем вернуться назад и найти доказательства.

– Если он не признается, то да.

– Я не вижу другого выхода, – сказала Кармен. – Но ведь ключ к разгадке может найти и следственная группа. Когда песок просеиваешь и просеиваешь, то, в конце концов, обнаруживаешь ключевое доказательство, как ты выражаешься.

– В любом случае, – сказала Мариана, возвращаясь к своему, – если как следует присмотреться, то рельеф местности подтверждает нашу первоначальную догадку. Преступник ушел пешком, ушел недалекой по сей день находится где-то здесь, дожидаясь, пока мы снимем осаду, и не зная ни наших намерений, ни какую версию мы разрабатываем. Но боюсь, по мере того, как расследование будет продвигаться, он все это поймет, и тогда может выдать себя. Самое плохое, что времени у нас в обрез: если мы в ближайшем будущем ничего не узнаем, расследование примет совсем другой характер… или просто заглохнет, и это наихудший вариант.

– Ты придумала что-то еще? – спросила Кармен, на которую соображения судьи действительно произвели впечатление.

– Не без того, – ответила Мариана. – Лезвие от опасной бритвы мы нашли неподалеку, поэтому я убеждена, что убийца живет поблизости. Разве человек, который приехал отомстить и собирается сразу же вернуться туда, откуда он появился, станет разбрасывать по округе части разобранной опасной бритвы? Я бы выбросила их гораздо дальше от места преступления, там, где никто ничего не заподозрит, даже если найдет. Но раз части орудия убийства выброшены, хотя и не рядом, но все-таки в наших местах, значит, убийца живет здесь, и это смелый, изобретательный человек. Его первой ошибкой было то, что он разбросал их на довольно ограниченной территории – если мы найдем что-то еще, то будем знать больше. Но и находка лезвия позволяет предположить, что человек этот отсюда, что он живет здесь, по крайней мере, летом, или часть лета. Это, повторяю, его первая ошибка. Точнее, первая, которую мы обнаружили. И я надеюсь, что у него были и другие, что мы их обнаружим, и все они вместе взятые наведут нас на след убийцы.

– Звучит убедительно, – согласилась Кармен. – Но не забывай: предположение о том, что убийца живет где-то здесь, основано не столько на косвенных доказательствах этого факта, сколько на невозможности доказать, что убийца – приезжий. Ведь хотя мы и не можем доказать это последнее предположение, сбрасывать его со счетов нельзя.

– Я не сомневалась, что ты меня подбодришь, – сказала Мариана то ли в шутку, то ли всерьез.

– Да нет, твои выкладки произвели на меня впечатление, но ведь мы строим воздушные замки, – ответила Кармен.

– Мы строим воображаемые замки, а воображение – нечто более прочное, чем воздух, – возразила Мариана.

Тем дождливым утром, после того как вся компания вернулась из дома судьи Медины, Лопес Мансур отправился пешком до Сан-Педро, а там – к мосту через реку. Мост, где часами, в жару и в холод, простаивали равнодушные к любым превратностям погоды, молчаливые рыбаки, его завораживал. Мансуру казалось, что не улов интересовал этих людей – главное для них было находиться тут, а удочку и рыболовные снасти они брали с собой для отвода глаз – это был их способ оставаться незамеченными на виду у всех. Они могли разглядывать прохожих или проезжающих в машинах людей, болтать с первым встречным или – что бывало реже – читать книгу. Казалось, рыбаки не обращают на удочки никакого внимания, хотя некоторые опускали в воду две, а то и три удочки – и тут же забывали о них. Они доставали снасти, протирали, надевали наживку и забрасывали, думая при этом о чем-то своем, – так человек, застывший у парапета моста или прислонившийся к стене дома, через какое-то время машинально меняет позу, чтобы ноги не затекли. Рыбаки могли целую вечность стоять, уставившись в пространство, и Лопес Мансур спрашивал себя, видят они что-нибудь в это время, а главное, участвует ли в этом их душа?

Когда Лопес Мансур дошел до моста, закапал мелкий моросящий дождик, но он чувствовал себя вполне уютно в непромокаемом плаще и в шляпе, которую попросил у Муньос Сантосов. На ногах у него были длинные, до колен, резиновые сапоги – он защитил от дождя буквально каждый миллиметр своей кожи, – и только в лицо порывистый ветер бросал дождевые капли, но это даже доставляло удовольствие. «Что еще можно делать в такой день – только выйти ему навстречу», – подумал Мансур. Дождливые дни несли с собой покой, а если закрадывалось легкое недовольство погодой, то он представлял сорокаградусную жару и плавящийся на солнце мадридский асфальт, радуясь, что находится на севере страны, и счастье заполняло его – так морскую воду приливом захлестывает в текущую под мостом реку. Такое настроение он обычно называл «тихими радостями бытия», которыми во всей полноте можно наслаждаться только на досуге.

Дойдя до моста, Мансур встал на одном из нависших над водой выступов-балкончиков. По счастью, дорога, проходившая через мост, была дренирована на совесть, поэтому Мансур мог позволить себе роскошь не беспокоиться, что его обдаст грязными брызгами. Неожиданно ему вспомнилась фраза Жоана Броссы:[6]6
  Бросса Жоан (1919–1998) – каталонский поэт.


[Закрыть] «Коль хочешь счастья, смертный, шагай и забудь». Он вспомнил ее с удовольствием, отдыхая после долгой прогулки под дождем. Прогулка под дождем – как забвение: вода, падающая с небес, как будто смывает воспоминания, которые вытаскиваешь на свет божий, шагая под дождем, и вместе с водой они падают в лужи, а те вздрагивают и идут трещинами у тебя за спиной.

Невольно Мансур вспомнил убийство судьи Медины. В молодости, когда он еще не мечтал стать поэтом – он им так и не стал, – Мансур любил читать детективы и не мог не признать, что теперь, когда он больше узнал о событии, приковавшем внимание всей округи, возбуждение охватило и его. Преступление было ярким, достойным настоящего убийцы и настоящего сыщика. Мансур, в его возрасте, уже не ощущал в себе готовности превратиться в детектива, но и он различал призывный зов трубы. А вот старожилы, отдыхающие в Сан-Педро из года в год, оправившись от первоначального оцепенения, включились в это с воодушевлением подростков. Никто из них даже не подумал, что преступник может совершить новое убийство. Исключение составлял Фернандо Аррьяса, и его точку зрения Мансур знал. Фернандо был тут единственным, кто понимал, что такое преступление; понимал, что смерть от руки другого – не пустяковое происшествие, и что последствия этого преступления скажутся потом: они затрагивали – или затронут – всех отдыхающих, их взаимоотношения и даже нравственность. Некоторые события – и Мансуру казалось, что Аррьяса это понимает, – в корне меняют все, и назад уже не вернуться, хотя перемены эти неуловимы.

Мансуру нравился Фернандо Аррьяса. Это был один из тех врачей, которые следуют завету Гиппократа – в первую очередь убедиться, что пациент выглядит как обычно. Когда-то давно, когда Мансур изучал филологию, ему попался том трудов Гиппократа, и мысль эта поразила его. Аррьяса был из тех врачей, у которых профессиональные знания сочетаются с пониманием человеческой натуры, – он не был просто специалистом. Мансур вспомнил семейного – или, как еще говорят, домашнего врача, – которого в детстве вызывали к нему и который лечил все болезни: доктор Виейтес – он появлялся со своим неизменным саквояжем, всегда такой добродушный. Мансур до сих пор тосковал по уверенности, которую излучал этот человек, являвшийся в любое время дня, а иногда и ночью: если родителям казалось, что дело серьезное, они будили его без всякого стеснения. Фернандо Аррьяса был именно таким врачом, скроенным по старинке, и не умел отделять болезнь от личности больного, поэтому он и понимал, как далеко может зайти дело.

Дождь хлестнул Мансура по лицу, прервав спокойное течение его мыслей. Он огляделся: справа, через два балкончика, какой-то рыбак бился, силясь вытащить удочку: судя по тому, что она наклонилась и не поддавалась, удочка застряла между камнями в основании опоры моста. Мансур посмотрел на небо – полдень, и решил пойти выпить пива в награду за свое хорошее настроение.

* * *

Карлос рывком распахнул дверь Хижины, – настроение было хуже некуда. В доме царил такой же беспорядок, как и час назад, когда они с Кармен уходили, но сейчас это нагоняло на него тоску… спальня… гостиная… кухня – на всем лежал отпечаток заброшенности, налет усталости. И потом, этот затхлый воздух… Порывистым движением Карлос настежь открыл все окна, одно задругам – проветрить и дать выход своему настроению. Всего насколько часов назад дом полнился смехом, потом, желанием; и то, что осталось от этого, казалось призрачным, грязным и мертвым – скомканная постель, остатки завтрака в кухне, диванные подушки на полу, полные окурков пепельницы. Оборотная сторона любовного наслаждения вызывала у Карлоса отвращение, и в своей холостяцкой жизни он частенько сталкивался с ней.

За окном было ветрено, и от сквозняка, гулявшего по дому, ему сразу стало легче. Карлосу не нравилось, что эти ощущения нахлынули после ночи любви с Кармен, поэтому он был признателен непогоде: она разогнала их. Он выкинул окурки, разложил диванные подушки по местам, сунул в машину чашки, тарелки, ножи с вилками. Затем лениво опустился в кресло и машинально закурил; скоро стало прохладно, но вставать не хотелось.

Поиски убийцы. Внезапно Карлос почувствовал, что волна ярости захлестывает все его существо. Этот кретин Рамон Сонседа! Все было в порядке, шло своим чередом, и он встретил Кармен. И именно в этот момент поперек его дороги встала смерть судьи! Эта сволочь вредила ему даже после смерти!

А ведь он уже решил: все позади, и в буквальном смысле забыл про судью. Скинет ли он когда-нибудь этот груз? Карлосу было не по себе: какое-то смутное беспокойство, сродни страху, рождалось в нем; бесформенное, неузнаваемое, оно сидело внутри, как бывает, когда человеку нездоровится. Конечно, это можно отнести за счет бурно проведенной ночи, но сейчас – Карлос закурил вторую сигарету, забыв про первую, – у него стали появляться вопросы. Как они собирались расследовать преступление? Они что, всем скопом решили заделаться сыщиками? А судья де Марко? А полиция? Те-то что делают? И Карлос вдруг понял, что витал в облаках с той минуты, когда Ана Мария растолкала его, и он проснулся после глубокого сна, в который неожиданно для себя провалился, почувствовав, что все позади; понял, что глубокий сон сковал не только его тело, но и мозг, и от реальной действительности его отделила плотная завеса и очарование Кармен Валье. Теперь Карлос, наконец, очнулся, сорвал пелену и совершенно растерялся: мысли и вопросы, как туча комаров, теснились, осаждая его только что пробудившиеся от спячки чувства. Карлос впервые спросил себя, а что, собственно, происходит вокруг, в мире, существующем за пределами его отношений с Кармен, что поделывают друзья, о чем они разговаривают, что думает судья де Марко или говорят люди в Сан-Педро, о чем пишут газеты? Возвращение в реальный мир встряхнуло его, как пощечина. Шел третий день после смерти судьи Медины. Дрожь прошла по телу Карлоса, и он увидел тухнущую в пепельнице сигарету. Вскочив, Карлос кинулся закрывать окна, одно задругам. Потом он вернулся в кресло, но изнутри холод не хотел уходить.

Когда Лопес Мансур появился в баре «Арукас», Кари уже ждала его. С ней были Муньос Сантосы, Ана Мария и еще несколько человек, которых Майсур не знал. Он поздоровался с каждым, а Кари представила ему тех, с кем он не был знаком. Когда они остались в своей компании, Кари подвинулась вплотную к мужу и прошептала:

– Кажется, у нас новости.

– Новости? – спросил Мансур. – Какие?

– Кажется, Кармен и Карлос…

– О-о-о, – протянул Мансур.

И услышал слова Елены:

– Странно, что он ни разу не был женат, вам не кажется? – На самом деле вопрос этот был обращен к Ане Марии. – Он не так уж молод.

– Что я могу тебе сказать? – ответила Ана Мария. – Странностей за ним не водится. У него своя жизнь, свой круг, романы, профессиональная репутация… он такой же, как все, только женат не был. Может, он вообще никогда не женится.

– Во всяком случае, мне это кажется подозрительным, – настаивала Елена.

– Вот уж не вижу никаких причин.

– Может быть, у него была какая-нибудь душевная травма, о которой никто не знает, – предположил Мансур, вступая в разговор. – Отсюда страх связывать себя обязательствами…

– Может быть, – сказала Елена. – Как я поняла, его родители развелись, когда ему было двенадцать лет, а ведь это критический возраст.

– Ну видите, – сказал Мансур, беря Кари за руку. Кари посмотрела на Ану Марию, в лице которой что-то промелькнуло.

– Не знаю. Может быть, мы сказали что-то не то? – спросила ее Кари. – Ты не волнуйся, я тебя уверяю: за пределы этого круга ничего не выйдет.

– Этим и плохи пересуды о жизни других. Ты даже не знаешь, что переходишь грань, которую переходить нельзя. Я приношу свои извинения и крайне сожалею о своих словах, – сказал Мансур с искренним раскаянием в голосе.

Ана Мария помотала головой.

– Придется рассказать о том, о чем сам он не хотел говорить, но теперь этого не избежать. Хуже всего не то, что они развелись, а то, что, хотя Карлос и остался с матерью, каждый из родителей начал новую жизнь, и, как вы понимаете, все изменилось. Ребенка они по-своему любили и занимались им – тоже по-своему, потому что очень скоро его отправили в религиозный интернат. По сути дела, он всегда был для них помехой – по крайней, мере я так поняла. Но самое плохое то, что эти родители не были родными: Карлос остался сиротой, и они его усыновили. И больше я ничего не знаю – ни как, ни почему, – я не спрашивала. Но это страшно, да? Дважды потерять родителей.

Воцарилось такое глубокое молчание, что знакомые с любопытством посмотрели на них.

И тогда тоном, не допускающим возражений, Кари сказала:

– И все, больше мы это не обсуждаем.

Глава V

А дождь все шел и шел; Марта Абос пришла в «Арукас», когда с аперитивом было уже почти покончено и собравшиеся сидели просто так, разговаривая ни о чем. Марта работала представителем по связям с общественностью в испанском отделении известной косметической фирмы, и у нее была вилла в одном из самых красивых уголков Каштановой долины. У ее мужа Адриана, совладельца итальянской сети магазинов верхней одежды, пользовавшейся в Испании налоговыми льготами, отпуск еще не начался: он разъезжал по Средиземноморскому побережью, рекламируя продукцию фирмы. Двух сыновей они на весь август отправили в Ирландию, в летнюю школу. Сестра Марты, Сонсолес, старалась припомнить, когда в последний раз она видела, чтобы Марта – с тех пор как та вышла замуж – с таким пренебрежением относилась к тому, как она выглядит в глазах окружающих. До замужества – это да; тогда Марта в отличие от Сонсолес, вела бурный образ жизни. Но с тех пор как Марта вышла за Адриана, – а она вышла за него совсем молоденькой, раньше, чем вышла замуж Сонсолес, старшая, – никто не сомневался, что она образумилась, и легкомысленные годы забав не просто пошли ей на пользу, а преподали хороший урок, и что замужняя жизнь устраивала ее больше, чем одинокая. Раньше ничего подобного не происходило, и Сонсолес не могла понять, чем вызвано неожиданное пристрастие Марты к разгульной жизни; она начала беспокоиться еще несколько дней назад, увидев, что ее младшая сестра, впервые за много лет в силу семейных обстоятельств оставшись одна, она тут же стала развлекаться напропалую, не пропуская ни одного дня и ни одной ночи. Сонсолес не возмущалась, но неожиданное поведение Марты ее беспокоило. Конечно, Марта была общительным, открытым человеком, но этим летом она вела себя так, словно стремилась только к одному: полному физическому и нервному истощению, причем заранее тщательно продумала тактику. Каждую ночь Марта ложилась на рассвете, и зачастую, придя днем в бар «Арукас», сидела там до следующего утра. Сегодня она прятала следы тяжелого похмелья под широкополой шляпой и темными очками, но без тени смущения попросила официанта принести ей двойной мятный коктейль.

– Ай-яй-яй! – затянул было Хуанито, подражая мексиканским мелодиям.

Марта молчала и с невозмутимым спокойствием ждала, когда возобновится прерванный ее приходом разговор.

– Но я не понимаю, – начала Кармен Валье, – разве в таком месте убийца может пройти незамеченным?

– Может, раз он это сделал, – спокойно ответил Лопес Мансур.

– Нет, не может! – горячо возразила Кармен. – Это невозможно! Кто-то должен был столкнуться с убийцей, видеть его. Наверное, он был совсем непохож на убийцу. Представляете, встретить его? Б-р-р, – Кармен знобко повела плечами.

– Или кто-то сидит себе и, ничего не подозревая, пьет с ним мартини в баре, – сказал Хуанито, поднимая стакан.

– Все это производит впечатление, но мало похоже на правду, – вмешался Мансур. – Если ты о чем-то не знаешь, то и волноваться не будешь. Твои рассуждения, – обратился он к Хуанито, – это домыслы рассказчика, а не персонажа.

– Ну и что, – сказал Хуанито. – И прекрасно. Мне нравится быть рассказчиком. – Он помолчал, теша себя этой мыслью, но тут ее вытеснила другая. – А кого ты называешь «рассказчиком»? – спросил Хуанито.

– Того, кто рассказывает роман, – ответил Мансур.

– Да? Ну, тогда ладно, – успокоился Хуанито, с удовольствием возвращаясь к прежней мысли.

Марта Абос повертела головой, вскинула ее, опустила, словно проверяя, вертится ли у нее шея, а потом твердым голосом, не вязавшимся с ее состоянием, спросила:

– И давно вы таким манером пудрите друг другу мозги?

Все опешили.

Первой пришла в себя Елена. Сурово посмотрев на Марту, она процедила:

– Я понимаю, что с похмелья ты плохо себя чувствуешь, но, пожалуйста, не забывай, что мы тут совершенно ни при чем.

– С похмелья? – переспросила Марта, и на лице ее не дрогнул ни один мускул. – Об этом я тебе потом расскажу, а пока я в дымину пьяная.

Карлос Састре решил не ходить в Сан-Педро. Проводив Кармен до дома Муньос Сантосов, он сидел на разобранной постели и смотрел на запустение в доме. Карлос понимал, что попадает во власть разрушительных чувств, он понимал и то, что их необходимо обуздать, но в душе своей не обнаруживал никакого желания сделать это. Сейчас главным чувством, которое к тому же заставляло его бояться своих ощущений, было разочарование. Наступил момент, когда он разочаровался в смерти судьи Медины.

Только теперь, словно вдруг прояснилось запотевшее стекло, он увидел всю ситуацию, – отчетливо проступило то, что до сих пор казалось размытым мазком красок, и Карлос понял: радужно воспринимая действительность, он позволил своему воображению разыграться. Теперь в сознании его вставала четкая картина – так созерцание знакомого до мелочей пейзажа не мешает глазу выделять каждую подробность. Именно так видел он теперь свое внезапное решение убить судью, быстрое и крайне дерзкое его осуществление, принятые меры предосторожности – уничтожение предметов, имевших отношение к преступлению: опасной бритвы, кроссовок, старой рубашки, – причины убийства… и все это ради одной цели: своими руками восстановить попранную справедливость, – и значение его поступка все время неумолимо уменьшалось.

В общем, это было похоже на то, как утром вспоминаются ночные похождения: казавшееся накануне остроумным и ужасно забавным утром вызывает стыд, и ты попадаешь в зависимость от других, от их великодушного забвения. Разница лишь в том, что в его случае забвение невозможно, как невозможно отступление. Главное, чтобы никто ничего не узнал, потому что в противном случае не будет ни забвения, ни спасения. Другими словами: он оказался заложником своего поступка, от последствий которого – если правда выплывет – не уйти. Все, что укажет на его отношение к этому поступку, что укажет на него как на убийцу, – будет означать его крах. Не только финансовый, но, главное, нравственный, потому что лишит смысла всю его жизнь, а нечеловеческие усилия, которые он постоянно прилагал, стремясь преодолеть превратности судьбы, не спасут его больше от рока, который указал на него пальцем – так Господь одним движением божественного перста обрекает человека на несчастья и отчаяние. И тогда окажется, что его жизнь прошла впустую, и рок, в конечном счете, настиг его. Dies irae, Dies irae.[7]7
  День гнева (лат.) – начало второй части заупокойной мессы, реквиема; день Страшного суда.


[Закрыть]

Карл осу пришла в голову еще одна мысль: смерть судьи Медины повредила только ему, Карлосу Састре. Действительно, если вдуматься, он пошел на преступление, чтобы отомстить; но существовала еще странная потребность: Карлос не мог допустить, чтобы этот человек продолжал безнаказанно дышать, ходить, есть и пить, разговаривать с другими. Мысль о мести возникла внезапно, как порыв, будто что-то толкнуло его изнутри, но желание убить было глубже. Если бы все ограничивалось только порывом, он бы решил вопрос гораздо проще: можно было даже кулаки в ход пустить или прилюдно бросить ему в лицо обвинение. Но желание уничтожить этого человека требовало его смерти, оно давало Карлосу основание лишить судью права на жизнь – именно к этому взывало его собственное чувство справедливости. И вот теперь постепенно стал проступать второй смысл свершившегося: преступление не достигло своей цели, другими словами, смерть судьи не принесла ему того удовлетворения, на которое он рассчитывал. Более того, оборотной стороной этой страшной медали было то, что смерть эта вредила ему, Карлосу, больше, чем человеку, которого он лишил жизни, потому что вместе с жизнью он лишил его возможности не только испытывать наслаждение, но и страдать.

Да, казнить следует на холодную голову, а он сделал это сгоряча; и даже обдумывая свой план сразу же после того вечера, он пребывал в лихорадочном нетерпении; точнее, – он обдумывал его, разгоряченный тем вечером. И тогда ему даже не пришло в голову, что, лишая кого-то права на жизнь, лишаешь этого человека всего. И теперь Карлоса терзала эта мысль во всеобъемлющей полноте: стало ясно, что стремился он, по всей видимости, не к этому, что сам-то он жив, а, значит, вынужден защищаться и даже, если придется, спасаться бегством; судья же просто перестал существовать и потому неуязвим. И все-таки, он хотел или не хотел убить судью? Теперь Карлос сомневался, и растерянность брала верх над всеми его чувствами. Да, он хотел убить судью, но он не хотел, чтобы тот был мертвым, потому что на этом для судьи все заканчивалось, а в нем самом продолжало жить несчастье. Это странное противоречие отражало его нынешнее состояние духа. И, в конечном счете, у Карлоса остался лишь горький привкус, растущее разочарование и страх быть изобличенным.

Потому что Карлос понял – под усталостью и подавленностью змеей проскользнула в его мысли тень страха.

А дождь все шел и шел. С середины дня он зарядил над Сан-Педро, серое небо и море слились на горизонте воедино, земля пропиталась водой, на улицах стояли лужи, вода бежала по водостокам, стекала с крыш, было ужасно тоскливо и казалось, конца этому не будет. Застолье в баре «Арукас» – и собравшимся там было наплевать на плохую погоду – шло к концу. Марта Абос спрашивала себя, какого черта ее понесло в «Арукас» именно сегодня днем, когда она не была уверена, что сможет вернуться домой без посторонней помощи. Стараясь сосредоточиться, она невозмутимо прислушивалась к общему разговору, но не вмешивалась, смутно чувствуя, что сказать ей особенно нечего, и вряд ли стоит тратить на это силы. Сидевший рядом Фернандо Аррьяса время от времени ободряюще похлопывал Марту по руке, которой она облокотилась о стул, и ей становилось легче; в душе она была ему признательна, но виду не подавала и только в первый раз слегка наклонила голову, давая понять, что ничего не имеет против. Фернандо в свою очередь уловил промелькнувшее на лице жены раздражение, но отнесся к нему снисходительно, понимая, что направлено оно не против Марты, а против того временного беспорядка, который она вносила своим поведением. Однако Ана Мария, знай она мысли мужа, с ним не согласилась бы; она недовольно и с беспокойством смотрела на распущенность, для нее совершенно необъяснимую, которая накатила на подругу, и уж совсем не понимала терпимости, с которой к этому относились не только мужчины их компании, но даже некоторые женщины, та же Кармен Валье. Сейчас Ана Мария разделяла точку зрения Елены Муньос Сантос, без всяких колебаний осудившей, хотя и вполголоса, поведение обеих женщин. Но Фернандо Аррьяса придерживался теории компенсации и считал, что люди в компании не должны вести себя одинаково, иначе будет очень скучно. Ана Мария соглашалась с ним, если речь не шла о главных чертах характера. Фернандо считал, что Елена, помимо всего прочего, была неудовлетворенной женщиной, поэтому она тут же поддерживала его жену, если та кого-нибудь осуждала. И все же, думал врач, они не были злыми, ни Ана Мария с Еленой, и никто другой в их компании, и потому в течение всего лета он прощал то одному, то другому маленькие промахи в поведении, случайные или обычные. Зато Хуанито Муньос Сантос с самого начала лета напускал на себя вид непогрешимого и не снимал эту маску до последнего дня отпуска, поэтому все обращались к нему за помощью, как только возникали конфликты, – тут он был незаменим. Конфликты у них бывали только мелкие, такие мелкие, что вполне простительная выходка Марты или Кармен воспринималась как покушение на устои.

В бар вошел Рамон Сонседа, с которого ручьем лила вода; за Рамоном шла его жена. Он сразу направился к друзьям, на ходу с трудом стаскивая дождевик.

– Дорогие друзья, – начал он, с помощью жены выпутываясь из рукавов. – Дорогие друзья, простите, что я опоздал. Я вижу, все в полном сборе, так что без всяких лишних формальностей можно приступить к операции «Охота за убийцей». За дело.

– Не хватает Карлоса Састре, – сказал Лопес Мансур.

– У Рамона Сонседы в тот вечер среди гостей был и судья Медина? – с утвердительной интонацией спросила Мариана. – Так?

Сонсолес Абос задумалась.

– Да-да, конечно, теперь я вспомнила, – начала она. – В тот вечер…

Мариана ее перебила:

– Было много народа?

– В тот вечер? Нет, – уверенно ответила Сонсолес. – Ты путаешь с ужином по случаю открытия летнего сезона, они его устраивают каждый год. Но в тот вечер, о котором мы говорим, пригласили только своих, от силы человек пятнадцать, только близких друзей. – Сонсолес остановилась и, подумав, добавила: – Пожалуй, судья Медина был там немножко лишним, потому что всех остальных связывали тесные отношения; кроме того, еще была супружеская пара, друзья Сонседы из Барселоны.

– Немного лишним? Это любопытно.

– Да, пожалуй. Может, тебе спросить у Рамона, почему они его пригласили? Хотя, Рамону вряд ли понравится этот вопрос: ведь он возглавляет охоту за убийцей.

– Возглавляет что? – поразилась Мариана.

– Да-да, охоту за убийцей. Наверное, ему совсем нечем заняться нынешним летом. Он же не может выйти в море покрасоваться на новом катере, вот и ищет себе забаву. Тут даже ничего не скажешь.

– Что ж, я рада, что узнала об этом: придется обратить на них некоторое внимание. На него и на тех, кто с ним в компании, – насмешливо добавила Мариана. – Но это вряд ли помешает им вести себя как безответственные мальчишки. Может быть, это потому, что они не видели труп судьи Медины?

– Чего не видишь, о том не плачешь.

– Это точно; но ведь Фернандо Аррьяса и его приятель Карлос видели.

– Ну, я думаю, они в это не играют, как ты любишь выражаться. Да не обращай ты внимания на Рамона, – успокаивала ее Сонсолес. – Я же говорю, ему просто время девать некуда. Ну, и конечно, его наверняка задевает, что под подозрением оказываются отдыхающие, которые занимают высокое положение в обществе.

Мариана молчала, думая о своем. Потом она посмотрела на Сонсолес и спросила:

– В тот вечер судью Медину в последний раз видели на людях, так?

– На людях – в смысле в гостях, да? Не знаю, откуда мне знать его жизнь.

– Тебе придется напрячься и вспомнить всех, кто был в тот вечер у Сонседы.

– Ну, я думаю, это не трудно, но лучше спроси самого Сонседу.

– Ты же говоришь, ему это не понравится?

– Вот и прекрасно. Небольшая встряска Рамону не повредит.

Мариана вопросительно подняла брови.

– Ты уверена, что не повредит? – спросила она.

Сонсолес не удержалась и улыбнулась:

– Хорошо, тебе я расскажу. В тот вечер я очень разозлилась на Рамона потому, что он тоже вздумал приударить за моей сестрой Мартой.

– Не может быть!

– Еще как может! – Сонсолес помолчала. – Конечно, он это делал не в открытую, они же там не одни были, но ухаживал, это точно.

Мариана молча смотрела на подругу, ожидая продолжения.

– И судья туда же. Конечно, ты спросишь, как это я не поняла, что с сестрой неладно?

Мариана продолжала молчать, но внимание, с которым она слушала подругу, подстегивало ту.

– Да, я должна была понять еще тогда. Но я думала, это так, случайно, может, на нее что-то нашло на один вечер. Ты же знаешь, нам всем иногда хочется повеселиться, это так естественно, правда? Ну, бывает, чуть перегнешь палку, ничего страшного.

– Как и в жизни, – сказала Мариана и притворно вздохнула; на самом деле она не упускала ни слова из рассказа подруги.

– Вот. – Сонсолес вздохнула. – Конечно, теперь все выглядит иначе, и к тому же судью-соблазнителя укокошили.

– А, так он пытался соблазнить Марту? – спросила Мариана.

– Судья? Еще как! По сравнению с ним Рамон был сама изысканность. Ты же знаешь: идиотская улыбка и заигрывание сладострастного старичка, которому все дозволено, да если бы так себя вел молодой человек, его бы сочли невоспитанным…

– Ну, надо же, старик судья…

– Как спрут, просто как спрут, – подытожила Сонсолес.

После первых аккордов оркестра в комнату ворвались мощные звуки рояля, потом оркестр повторил последние ноты и стал постепенно замолкать, дожидаясь, пока его догонит рояль: тот вступал медленно, задушевно, а потом оркестр и рояль бежали рядом и звучала центральная тема allegro. Это была первая часть концерта ля минор Шумана в исполнении Ансермет и Дину Липатти. Карлос Састре всегда слушал этот концерт, когда чувствовал свою беззащитность: возможно потому, что музыка Шумана помогала ему – когда рояль начинал заглушать оркестр, вести мотив, Карлос забывал обо всем, уходил в себя, и в душе его царили только звуки. Он погружался в свой внутренний мир в те трудные минуты, когда действительность напоминала ему о самом страшном в его жизни событии: наполовину вытесненное из памяти, сейчас оно вновь ожило, и вызывал его к жизни образ старого судьи, – бивший по нервам, дрожавший, как струны рояля, когда пианист ударял по клавишам.