Текст книги "На действительной службе (сборник)"

– Да как сказать вам, Николай Семеныч?! Не то чтоб я за этим головинством гнался; я, благодаря Бога, и без него всем доволен; корысти от него немного, а хлопот не оберешься. Да только конфуз, Николай Семеныч, – вот что больно! Верзило не какой-нибудь Крынка, про Верзилу всякий скажет, что он мужик, как следует, беспорочный мужик. Ну, как же? Был головой, всякий тебе шапку снимал и вдруг… сами посудите! Это хоть кому обидно! Вот только за этим одним я и гонюсь! Вот и жинка моя – всякий называл ее головихой, и дочка тоже… И друг! Обидно, Николай Семеныч, вот как обидно!..

И Верзило печально понурил голову.

– Э, что там?! Не печалься, Климентий Прохорыч! – успокаивал член Верзилу, подойдя к нему и положив руку на его плечо. – Конечно, голос народа – дело святое, но авось как-нибудь Бог поможет!

Верзило не поднял головы, хотя очень хорошо понимал, что под помощью Божиею следует разуметь помощь именитого гостя. Он уже торжествовал, соображая, что угощение принесет ему желаемый результат.

Близ расправы между тем происходило движение. Только что приехали депутаты из окрестных деревень и хуторов, которые причислялись к заброшенской волости. Агитация прекратилась еще накануне, так как общее мнение уже до очевидности установилось.

Из сорока восьми депутатов не больше десятка стояли за Климентия Верзилу, остальные же бесповоротно решили в пользу Крынки. Депутаты стояли во дворе расправы особняком, – между ними и деревенской толпой как-то само собой образовалось никем не занятое пространство, – сейчас можно было угадать, что это избранники, хотя ни у одного из них не было ни шарфа через плечо, ни какого-либо другого знака депутатского достоинства. Это были большею частью солидные люди с внушительными бородами, с жирными оттопыренными усами, в овечьих кожухах, черных и серых бараньих шапках. Стариков между ними было всего два-три, остальные принадлежали к среднему возрасту. Большинство опиралось на толстые дубинки, с которых еще не успела облезть зеленоватая кора. В воздухе господствовал запах овечьего тулупа. Даже бабы, которые не могли иметь прямого влияния на выборы и вышли только для компании, – и те нарядились в кожухи – кто в свой, а кто в мужнин. Погода вполне благоприятствовала: крепкий мороз смягчался лучами яркого солнца, мерно плывшего по безоблачному заброшенскому небу. В воздухе искрились, отражая в себе солнечные лучи, едва заметные снежные песчинки, а вдали радужными цветами играло и переливалось ледяное зеркало ставка; над головами избирателей летали стаи ворон, несказанно обрадовавшихся солнечному дню, – словом, день был прекрасный и сулил избирателям полную удачу.

– А что, братцы, не пришлось бы нам стоять тут до поздней ночи, – сказал кто-то из среды депутатов, – что-то наш голова не показывается!

– Должно быть, осердился на Крынку! – подал голос приземистый мужик в полушубке, заплатанном как раз посредине спины.

– А может, ему хочется лишний часок побыть головой, – иронически заметил седой как лунь депутат, опираясь на толстую сучковатую палку.

– Член у него, – сообщил кто-то, не принадлежавший к числу выборных.

– А-а! Вот она причина! А что, братцы, много горилки было выпито вчера у Верзилы? – продолжал все тот же седой депутат.

– Много не много, а ведер шесть слопано! – ответил парень из толпы.

У него до сих пор кружилась голова от верзиловского угощения.

– А ты чего скалишь зубы? Тебя кто выбрал? Небось, сам целое ведро слопал у Верзилы, а теперь над ним же рыгочешь, – злостно заметил один из депутатов, приверженец Верзилы.

– Го-го-го-го! – загоготали почти все разом, и легко было понять, что этот смех относится к приверженцу Верзилы.

– А как будем, панове выборные, ежели наш Крынка до завтрева не проспится или возьмет и окочурится спьяна-то? Ведь он и сейчас пьян – голова-то ваш, голова! – в свою очередь беспощадно иронизировал осмеянный верзиловец.

– Ничего, не бойсь, проспится! Гляди, тебя переживет еще! А ежели окочурится, ну… тогда Верзило ваш займет позицию, уж так и быть.

Опять послышалось гоготанье, и верзиловец, очевидно побежденный, больше уже не подавал голосу.

Толпа почтительно расступилась, и к депутатам подошел Верзило. Он глядел озабоченно и пасмурно, даже сердито. Он даже не взглянул, а как бы мимоходом сказал:

– Сейчас придет! Будьте наготове! – И поспешно ушел в расправу.

Если бы избиратели знали, как в эту минуту тайно страдал бедный Верзило, они, не задумываясь, из сожаления, единогласно избрали бы его головой. Сам Федот Крынка, трезв ли он, пьян ли, немедленно положил бы ему белый шар. Правда, Верзило смутно надеялся на членское «авось», но эта надежда не имела никакой более или менее твердой почвы; да и самая эта толпа его односельцев, собирающихся собственноручно развенчать его, своего избранника, и кидающих то враждебные, то насмешливые взгляды, – она действовала на его нервы удручающим образом. Когда же ему приходило на мысль, что сейчас, может быть, он перестанет быть головой и жена его головихой, а дочка Ганна – Головиной дочкой, его бросало в холодный пот.

Явился и член. Выборные сняли шапки и поклонились. Снял шапку и член и отвесил им довольно низкий поклон, из чего сейчас можно было увидеть, что он в душе демократ, как он часто и заявлял дамам, влюбленным в его усы, когда они говорили ему: «Ах, какое у вас, дожно быть, жестокое сердце!»

– Ну-с, господа! Кого же вы назначаете кандидатами? – спросил член.

Седой мужик выступил из кучки выборных. Ему, по-видимому, было поручено говорить за всех.

– А порешили мы громадой, чтобы из двух, значит, выбор был: теперешний голова наш Верзило Климентий и Крынка Федот, а по прозванию Швец.

– Так-с! Ну, Верзилу я знаю. А как бы это мне с Крынкой познакомиться?! Его здесь нет?

Член, без сомнения, сказал это неспроста. Он знал, что Крынка в это время пьянствовал и, по его соображению, его трудно было отыскать. Выборные смущенно переглянулись. Они также знали, что Крынка пьян, и им не хотелось показывать своего кандидата в таком виде.

– Да он, ваше высокородие, нетрезв, – робко заявил недавно осмеянный депутат, – и навряд его теперь найти…

– Чего навряд? А ты пробовал искать, продажная твоя душа? Искариот! – раздался голос из толпы, и пред членом вдруг вынырнул сам Крынка. Он был одет как все, шапка немного набекрень; смотрел он развязно, но на ногах держался крепко и не шатался.

– Я, ваше высокородие, и есть этот самый Крынка! Он говорит, что я пьян?! Что ж, немного есть этого! Только все ж таки я трезвее его!

Толпа захохотала.

– Ты? – удивленно спросил член, окатив его взглядом с ног до головы и пожав плечами.

– Не кто другой, как я! – твердо отвечал Крынка, чрезвычайно дерзко глядя прямо в глаза члену.

– Н-ну! Ладно! Так приступим же к делу. Господа выборные, я вас попрошу за мной в расправу! – произнес член, повернувшись на каблуках к выборным. Он вошел в расправу, а выборные один за другим последовали за ним.

Заброшенская расправа представляла довольно поместительную хату, посреди которой стоял продолговатый четырехугольный стол, накрытый зеленой клеенкой. Вдоль стен шли лавки, в углу над столом помещались две иконы, на которых решительно ничего нельзя было разобрать. Неподалеку от них на стене висел портрет Государя. Стоило только выйти в сени и повернуть налево, чтоб натолкнуться на «холодную», которая была не что иное, как обыкновенный чуланчик с земляным полом и с круглым отверстием вместо окна, куда подавались заключенным «хлеб и вода». Через сени помещалась хата писаря, откуда в расправу доносился писк и плач писаревых детей. В сенях поднялся шум, так как депутаты переполошили писаревых кур и гусей, имевших здесь зимнюю резиденцию. Заслышав этот шум, взбунтовался, в свою очередь, и поросенок, сидевший в «холодной», – словом, произошло совершенно неожиданное смятение.

Выборные разместились по лавкам. За столом восседали, с одной стороны, член, перед которым стояла избирательная урна и сосуд с черными и белыми шарами, с другой – волостной писарь, тонкий, приземистый бритый мужчина темного цвета, с курчавыми волосами, черными зубами и хитрыми маленькими глазками. Перед ним помещалась огромная чернильница и целая десть бумаги с транспарантом. Он всякий раз почесывался и кривился, когда в комнату доносился писк детей или крик поросенка.

Верзило, как старшина, должен был присутствовать на заседании, но ему было оказано снисхождение ввиду волнения, которое он испытывал, и разрешено было явиться в конце. Заседание открылось речью члена к выборным. «Господам выборным» были красноречиво объяснены их права и обязанности, а также растолковано значение черных и белых шаров. Оратор не преминул также нарисовать перед слушателями идеал головы, который они должны были иметь в виду.

При этом он более всего напирал на то, что голова должен быть человек почтенный, уважаемый и не пьяница. Затем он предложил начать баллотировку с Крынки. Выборные поднялись с мест своих, совершили крестное знамение по направлению к образам и стали подходить к урне. Белые шары неслышно и даже как будто нежно вкатывались в урну; когда же подходили к ней верзиловцы, то на лицах их выражалась непритворная злоба, и черные шары стремглав летели в урну. Писарь принялся расчеркиваться и что-то записал.

– Ну, господа, Федоту Крынке вышло! – торжественно заявил член. – Господин писарь! Занесите это в протокол. Большинством тридцать восемь против десяти!

Писарь безжалостно расчеркнулся и занес в протокол что полагается. Депутаты опять сели на свои места, откашлялись, высморкались, почесали свои затылки и ждали нового приглашения. На тридцати восьми физиономиях выражалось нескрываемое удовольствие. Некоторые тихонько переговаривались между собою.

– А что это значит – «вышло»? Это значит – Крынке головой быть? – спрашивали некоторые из депутатов.

– Известное дело, значит, ему головой быть! – уверенно отвечали другие.

– Ну, коли вышло, то и слава Тебе, Создателю! – промолвил шепотом седой депутат, тот самый, что говорил с членом. – А теперь, братцы, надо и Климентия потешить; что ж? Пусть будет и ему честь!

– Бог с ним! Потешим и его! – проговорили несколько голосов разом. – Уж коли Крынке вышло, так отчего Верзилу не потешить?!

На этот раз выборные подходили с меньшею торжественностью. Они все без исключения брали белые шары и твердо и уверенно опускали их в урну. – Затем они возвращались, садились на лавку и говорили друг другу, чрезвычайно добродушно улыбаясь:

– Пусть и ему уж! Что ж! Все-таки он мужик почтенный!

Член переглядывался с писарем, и оба с трудом скрывали на своих лицах торжествующую улыбку.

– Климентию Верзиле вышло единогласно! – громко промолвил член, торжественно поднявшись с места.

– Господин волостной писарь! Занесите в протокол, что крестьянин Климентий Верзило выборными от разных деревень и хуторов Заброшенской волости единогласно выбран головой на второе трехлетие. Поздравляю вас, господа, с удачным выбором.

Депутаты, по-видимому, ничего не понимали и стояли, как ошеломленные.

– Как же так, ваше высокородие? Крынке вышло, а Верзило головой будет? – спросил, наконец, один из них.

– Как же вы не понимаете, господа? Вы сами избрали, никто посторонний не влиял на вас. Крынке вышло большинством тридцать восемь против десяти, а Верзило выбран единогласно!

– Да кто же его выбирал? – недоумевали они.

– Да вы же, вы сами только что выбрали, чудаки вы этакие! – объяснял писарь. – Крынке вы положили тридцать восемь белых и десять черных, а Верзиле – все сорок восемь белых. Ну, понимаете?

– Белых!.. Черных!.. Сорок восемь белых!.. Что за нечистая сила?! Вы же сказали, ваше высокородие, господин член, что Крынке вышло, мы и думали, что Крынка, значит, головой будет. Ну, думаем, коли Крынке вышло быть головой, то Верзиле уж что ни брось – все едино. Давай, думаем, бросим ему по белому! А теперь вот оно что вышло!.. Истинно, что ежели Бог захочет, то покарает…

– Господа, – торжественно и официально заявил член, – баллотировка совершилась при соблюдении всех формальностей, указываемых законом, и на виду у всех выборных, поэтому дело можно считать законченным. Печать приложена (в это время писарь быстро приложил печать), остается только подписать бумагу.

При этом он быстрым размахом пера подписал свою фамилию на листе, подсунутом предупредительным писарем. Писарь встал и подал бумагу депутатам.

– Господа, – опять торжественно возгласил член, – вы должны помнить, что баллотировка – дело священное. Ввиду этого обстоятельства здесь не должно совершаться ни одно отступление от закона, и всякое нарушение его предусмотрено законодателем в уложении о наказаниях. В бумаге написана одна только правда, а именно, что Федор Крынка получил большинство тридцать восемь против десяти, а Климентий Верзило избран единогласно. Ведь это правда?

– Да так оно выходит… Бог уж его знает, отчего оно так выходит! – замялись депутаты, причем безжалостно почесывали свои затылки. – По закону оно действительно выходит, что и правда. Только… кто ж его знал?

– Писать? – спросили грамотные у неграмотных.

– Да, должно быть, так, что писать, потому – закон. Им лучше известно!.. – нерешительно отвечали неграмотные.

И грамотные расписались. За ними расчеркнулся писарь, и дело было кончено. Тем не менее депутаты не хотели двинуться с места и как бы недоумевали, наяву это с ними случилось или во сне. Они даже не переговаривались между собой и как бы стыдились взглянуть друг другу в глаза. В это время в расправу вошел Верзило. Он стоял все время за дверью и слушал, поэтому в настоящую минуту был совершенно красен от удовольствия.

– Ну, поздравляю тебя, Климентий Прохорович! – промолвил член, обращаясь к нему и пожимая его руку. То же самое сделал и писарь.

– Поздравляем и мы вас, Климентий Прохорыч! – нерешительно прогудели депутаты и поклонились ему. – Видно уж судьба такая, что тебе непременно головой быть.

– Спасибо, спасибо вам, панове выборные, спасибо! – с чувством промолвил Верзило и даже поклонился им в пояс.

Между тем в толпе избирателей, шумевших близ расправы, уже разнеслась весть, что головой выбран Верзило. Известие это вызвало невообразимый шум среди мужиков; делались разные предположения, догадки, и в конце концов было решено, что, вероятно, Верзило опоил выборных в расправе. Но избиратели были окончательно поражены, когда во дворе показались депутаты, и по всем признакам совершенно трезвые. Они выходили медленно один за другим с понуренными головами, держа в руках свои барашковые шапки. Посыпались расспросы.

– А Бог его знает! Так оно действительно вышло, что Верзиле быть головой! По шарам так вышло! Ну, мы и подписали! – отвечали они убитым голосом.

«По закону!..» «По шарам!..» «Дело Божье!..» Вот объяснения, которые неизменно давались депутатами своим избирателям.

* * *

Вечером того же дня во дворе Климентия Верзилы происходил магарыч. Здесь пьянствовала вся деревня. Крынковцы покорились «закону и шарам» и совершенно слились в чувствах и пожеланиях своему старому голове. Не пришел один только Крынка. Он был оскорблен. Когда же член, на славу угощенный Верзилой, проезжал в своем экипаже через деревню, он выбежал из кабака и крикнул ему вослед такое слово, что тот волей-неволей должен был сделать вид, что не слышит.

Так окончилась избирательная кампания в селе Заброшенном.

Когда же жизнь потекла своим порядком, все убедились, что ничто в сущности не изменилось. Сколько ни давал себе слово Верзила быть «настоящим головой», т. е. драть за чуприну и сажать в «холодную», ничего этого ему не удалось. Природная мягкость характера взяла свое, и он остался по-прежнему «мямлей», и заброшенцы чувствовали себя так, как будто у них вовсе не было головы.