Текст книги "На действительной службе (сборник)"

Примирение
(Рассказ)

I

Отец Василий и отец Мартирий недавно опять поссорились.

Они ссорились довольно часто, и в этом нет ничего удивительного, как нет ничего удивительного и в том, что они поссорились теперь. Представьте себе двух почтенных мужей, которых судьба заставила бы всю жизнь ходить в одной, правда довольно большой, клетке, вокруг столбика, да еще с условием не удаляться от столбика больше чем на десять шагов. Как бы ни были ловки эти два человека, они непременно столкнулись бы и задели друг друга; как бы ни были они почтенны, они непременно обозлились бы и поссорились бы. Не в таком ли положении были отец Василий и отец Мартирий?

Они служили на приходе в селе Березняках. Это было огромное село, в длину тянувшееся версты на три, как и ставок, по берегу которого оно раскинулось. В ширину оно не было столь определенно, потому что с каждым годом все росло и росло. Обыватели его размножались, молодые поколения подрастали, женились. Новые пары вили себе гнезда. И так как для этих гнезд нужно было место, а в длину сели был положен предел – глубокая балка (овраг), дальше которой никак нельзя было идти, потому что тогда пришлось бы начать новое село, то строились вширь – с каждым годом прибавлялся новый ряд, и село росло и росло.

И в таком большом селе была только одна церковь, а при церкви два иерея. И вот эти два иерея в течение уже двенадцати лет (а раньше были другие иереи, которые делали то же самое) благословляли, крестили, хоронили, молебствовали благодарственно и просительно, маслособоровали – то один, то дру-гой, то оба вместе, получали за это мзду и делили только это, и ничего больше. Так разве же это не заколдованный круг, в котором они должны были обязательно сталкиваться и ссориться?

В прежнее время отец Мартирий и отец Василий все эти обязанности исполняли по очереди: неделю один, неделю другой; но оказалось, что обыватели Березняков так неудержимо рождались на свет, женились и умирали, что одному батюшке никак нельзя было справиться с ними. В неделю отца Мартирия – отец Мартирий сбивался с ног и зачитывался на требах до того, что, придя домой, начинал с матушкой говорить по-славянски. В неделю отца Василия то же самое происходило с отцом Василием.

Тогда они разделили село на две равные части. Церковь стояла как раз посередине села: и вот та часть, которая шла от плотины до церкви, принадлежала отцу Василию, а от церкви до балки – отцу Мартирию. Так было легче, и некоторое время батюшки недурно справлялись со своими обязанностями. Но дальнейшая практика показала, что и это не вполне разрешало задачу.

Дело в том, что у обывателей были своего рода вкусы и пристрастия. Трудно сказать, почему, например, Мартын Дудка, хата которого стояла неподалеку от плотины и, следовательно, находилась в районе отца Василия, предпочитал отца Мартирия, и когда у него или у его сыновей и дочерей, которых было множество, рождался младенец или заболевала старуха-мать, то он требовал, чтобы крестил младенца или соборовал старуху непременно отец Мартирий. С другой стороны, Федор Мирошниченко, хозяин известный, почему-то возлюбил отца Василия, и когда у него в семье случалась треба, то вместо того, чтобы идти к отцу Мартирию, так как его хата находилась по дороге от церкви к балке, над ставком, он непременно отправлялся к отцу Василию.

Это спутывало духовных лиц и сеяло между ними семена вражды даже тогда, когда они находились в мире.

Но случалось, что и сами они неохотно шли даже к такому прихожанину, который жил в их полосе. Если, положим, к батюшке обращался Иван Вус – горчайший пьяница, пропивший уже все, что у него было, и потому плативший за церковную требу какого бы то ни было важного значения три копейки, то ни тому, ни другому не было охоты исполнять его просьбу. В таком случае каждый из них старался как-нибудь отговориться и как бы забывал на это время добровольное деление села на районы.

Отец Мартирий в особенности проявлял себя при таких обстоятельствах. Он вообще кряхтел и стонал, когда приходилось идти на требу. У него была такая комплекция, при которой жизнь не доставляет человеку особенного удовольствия, а иногда бывает даже в тягость. Отец Мартирий носил на себе слишком много излишнего жиру и впереди себя таскал весьма изрядного размера живот. Естественно, что все это обременяло его, и он предпочитал лежать у себя на диване или сидеть в кресле. Когда к нему обращался богатый мужик, от которого можно было ожидать не только платы за требу в прямом виде, но и еще какого-нибудь прибавления, вроде меры жита или пары молодых поросят, тогда отеки на ногах у отца Мартирия меньше давали ему чувствовать себя, и ноги его довольно легко приходили в движение; но если мужик был так себе и от него ничего нельзя было ждать, то отеки сейчас же усиливались, и отец Мартирий чувствовал себя прикованным к креслу. У него начинало ломить ноги, появлялась одышка, и он говорил тогда обращавшемуся к нему мужику:

– А поди-ка, попроси отца Василия; я что-то не так-то здоров.

Иногда он писал отцу Василию записку: «Достоуважаемый отец Василий, хотя подлежащая треба и находится в моей части, но что-то ноги мои нынче одеревенели, и потому не согласитесь ли вы по-товарищески заменить меня?»

Отец Василий большею частью исполнял его просьбы. Он хорошо понимал, что это несправедливо, но ему это не слишком дорого стоило. Он был человек комплекции тонкой, легкий, как перышко, подвижный, необыкновенно здоровый и жизнерадостный. Поводов для ссоры с отцом Мартирием было и так достаточно. Но у отца Василия были тоже и свои обстоятельства. Он сильно занимался хозяйством, пахал землю, водил овец и потому вечно находился в хлопотах, вечно что-нибудь продавал – то пшеницу, то крупу, то овечью шерсть. Он находился в постоянном волнении из-за цен, которые то падали, то подымались, и никак нельзя было угадать, когда надо выдержать, а когда продать.

Но все же он старался не отказывать отцу Мартирию в его просьбах. Чтó стоило ему, человеку здоровому и легкому, сходить куда-нибудь на кладбище и сокращенной службой отпеть покойника, помолебствовать в доме? Но когда он видел, что отец Мартирий уже слишком злоупотребляет своими отеками в ногах, то его брала злость, и он отказывал. В таких случаях он на записку отца Мартирия отвечал:

«Досточтимый отец Мартирий! Хотя, слава Богу, отеками в ногах не страдаю, но имею свои дела и потому исполнить Вашей просьбы не могу. Благоволите сами совершить требу».

В таких случаях нередко выходили недоразумения. Отец Мартирий опять писал; отец Василий, так как характер у него, в сущности, был упорный, отвечал что-нибудь поострее; отец Мартирий обижался, и из этого в конце концов получалась ссора, которая тянулась несколько дней.

Но и это все еще было бы ничего; все-таки они были товарищи, одного выпуска. Лет четырнадцать тому назад оба они вышли голышами из семинарии – Василий Мелхиседеков и Мартирий Сострелятенко. Оба вышли по второму разряду, поближе к концу; оба были сперва в псаломщиках и оба потом женились на епархиалках.

Да, вот в этом-то последнем обстоятельстве и была причина всех причин. Пока епархиалки были моложе, они дружили, друг без дружки жить не могли и даже, несмотря на то что жили в одном церковном доме, под одной крышей, переписывались между собой. Но по мере того как они толстели и все больше и больше становились матушками, дружба между ними остывала и матушка отца Мартирия вдруг вспоминала, что когда они были в школе, то матушка отца Василия в чем-то подставила ей ножку. А матушка отца Василия, в свою очередь, припоминала, что там же, в школе, матушка отца Мартирия однажды донесла о чем-то классной даме, вследствие чего матушка отца Василия была наказана. Такого рода воспоминания не могли способствовать укреплению дружеских уз, и матушки чаще и чаще ссорились между собою, а на двенадцатом году их совместной жизни ссоры эти случались раза три в неделю, а бывали и долговременные, длившиеся по неделям и даже по месяцам. Рассказывать о том, какие поводы были для этих ссор, бесполезно, так как нет такого повода, который не годился бы для ссоры между двумя духовными особами женского пола. Но дело в том, что обе матушки, в сущности, сходили с ума от тоски и, посидев в одиночестве неделю, другую, третью, начинали чувствовать потребность друг в дружке. И тогда с которой-нибудь стороны делался первый шаг, – например, матушка отца Василия посылала к матушке отца Мартирия горничную спросить, неужели у нее в погребе тоже скислось молоко во всех кувшинах, и если нет, то не может ли она одолжить немного сливок для отца Василия, потому что у нее все скислось. Матушка отца Мартирия, с нетерпением ожидавшая этого шага и уже готовая было сама предпринять его, с удовольствием посылала сливки и со своей стороны просила, не пришлет ли ей матушка немного угля для самовара, потому что у нее кухарка, которая шагу не может ступить без того, чтобы что-нибудь не опрокинуть и не разбить, вылила на куль с углем целый ушат воды. Нечего и прибавлять, что матушка отца Василия тотчас же присылала матушке отца Мартирия углей, и в тот же день вечером обе матушки сидели за одним столом, пили чай с вареньем и мирно сплетничали насчет дьяконихи…

Но эта неровность в отношении между собой матушек, само собою разумеется, отражалась и на батюшках и нередко была причиной холодных отношений между ними.

Собственно событие, послужившее причиной этой истории, произошло при следующих обстоятельствах. Отец Мартирий сидел у себя в кабинете, в кресле. На церковном дворе послышался неистовый лай собак. Это уже означало, что пришел мужик. Церковные собаки отличались какими-то странными аристократическими вкусами, и когда приходил человек в сюртуке, как, например, писарь или учитель, то они довольно спокойно сидели на своих местах и только слегка ворчали. Но не дай Бог появиться мужику, в особенности если на нем был овчинный полушубок. Собаки тогда срывались со своих мест, набрасывались на него, подымали адский лай, впивались в полы полушубка и старались стащить его с плеч мужика.

Отец Мартирий действительно сейчас же понял, что пришел мужик, и по всей вероятности, по случаю какой-нибудь требы. Поэтому у него тогда уже в пояснице почувствовалось какое-то томление. И в самом деле, в сенцы вошел мужик, и горничная спросила его громко, так что слышно было в кабинете:

– Что тебе, Терешка?

– Я до батюшки! – ответил Терешка. – У меня старуха померла.

– Так хоронить? – спросила горничная.

– А что ж больше с нею делать? – спросил в свою очередь Терешка. – Коли померла, так надо хоронить.

Горничная отправилась в кабинет и доложила отцу Мартирию о случившемся.

– А кто это такой? – спросил отец Мартирий.

– Да это Терешка…

– А который Терешка? Их два. Есть Терешка Волк и есть Терешка Немощной. Так который?

– Это Волк, отец Мартирий.

Отец Мартирий, когда слышал еще разговор горничной с Терешкой, питал некоторую надежду, что Терешка окажется тот, который живет у самой плотины. Тогда он без всяких околичностей отослал бы его к отцу Василию. Но Терешка Волк живет как раз неподалеку от балки. И дело в том, что Терешка Волк был мужик никуда не годный. Ему в начале осени и земство уже выдало пособие, и все-таки у него не хватит до конца зимы. А зима стояла суровая, мороз доходил до 15 градусов, что в тех местах бывало редко; а в комнате отца Мартирия было так крепко натоплено и так приятно было сидеть ему в мягком кресле, что мысль о бедных похоронах, о том, что надо ехать к балке, а от балки тащиться на кладбище, – одна уже эта мысль заставляла отца Мартирия дрожать от холода.

– Скажи ему, что я нездоров… У меня ногу ломит. – И отец Мартирий нагнулся к ноге и погладил ее так, как будто бы в самом деле в эту минуту почувствовал ломоту. – Пусть попросит отца Василия.

Горничная вышла к мужику и сказала ему, что у отца Мартирия нога болит и чтоб он попросил отца Василия.

Мужик почесал затылок, но ничего не возразил и пошел к отцу Василию. Переход ему предстояло сделать недолгий. Главный церковный дом разделялся на две половины, – в одной жил отец Мартирий, в другой отец Василий. Дом этот был очень длинный, похожий на казармы, и в нем было множество окон, которые все выходили в церковную ограду. Был еще другой дом, по ту сторону ограды, для причта; там жил дьякон, два дьячка и старый-престарый пономарь.

Мужик вышел из одной двери с небольшим крылечком и, пройдя десяток шагов, вошел в другую дверь с таким же точно крылечком. Собаки на этот раз дали ему пройти спокойно.

Мужик пришел к отцу Василию и точно так же, как у отца Мартирия, остановился в сенцах. Но в то время как у отца Мартирия в доме была тишина, у отца Василия в кабинете шел шумный разговор. Там было два покупателя пшеницы. Отец Василий торговался с ними. У него был сильный высокий тенор, и он совсем не умел говорить тихо. Он и в церкви служил так громко, что слышно было и в ограде, тогда как отец Мартирий мямлил себе под нос, и ничего нельзя было разобрать из того, что он говорил.

Мужик тем не менее дождался горничной и попросил ее поведать отцу Василию о своей нужде.

– Какой Терешка? – спросил отец Василий, отвлекшись на минуту от разговора с купцами.

– Терешка Волк! – объяснили ему.

– Так это же отца Мартирия дело, а не мое, – сказал отец Василий. – Пускай и идет к отцу Мартирию.

– Он был у отца Мартирия. Так отец Мартирий нездоровы.

– Ну, я тоже нездоров. Я час тому назад видел отца Мартирия, как он шел от старшины, у которого еще выпросил два мешка жита. Этакое нездоровье дай Бог всякому.

Мужику сообщили, чтоб он опять шел к отцу Мартирию. И вот с этого-то момента и началась история. До сих пор все было еще ничего. И в прежние времена часто случалось, что мужик сперва пойдет к одному батюшке, потом к другому, и который-нибудь из них согласится и пойдет совершать требу. Но в том-то и дело, что в то время, когда Терешка пришел к отцу Василию, в сенях была матушка отца Василия; она узнала, в чем дело. И так как матушки в это время находились в периоде самой острой ссоры, то дело приняло совсем неожиданный оборот… Когда мужик ушел, матушка отца Василия отправилась в кабинет и, невзирая на купцов, прямо заявила отцу Василию:

– Если ты позволишь отцу Мартирию так помыкать собой и согласишься, то всякий прямо скажет, что ты не батюшка, а баба…

II

С этого и началась история. Когда мужик вернулся к отцу Мартирию, то попался на глаза матушке отца Мартирия.

– Что тебе? – спросила матушка, доселе еще не видавшая мужика.

– Да вот, матушка, к вашей милости, – сказал Терешка. – Старуха у меня померла, так схоронить надо. Отец Мартирий нездоровы, а отец Василий не желают!

– Как не желает? Если отец Мартирий нездоров, так кому же больше?

– А они не желают. Сказали, пусть отец Мартирий хоронят, потому что ихняя часть, отца Мартирия.

Матушка отца Мартирия, разумеется, была возмущена столь нетоварищеским образом действий отца Василия. Она отправилась в кабинет и начала доказывать отцу Мартирию, что он не должен уступать.

– Нет, ты настаивай на своем, отец Мартирий, ты настаивай, потому что отец Василий такой: ты ему смолчишь, когда он на ногу тебе наступит, так он сейчас же на шею тебе сядет. Он такой…

Отец Мартирий, видимо, колебался. Ведь, в сущности, он должен похоронить. Терешка живет в его половине села, нога у него хоть чуточку и побаливает, но не настолько, чтобы это мешало ему ходить.

– Послушай, душа моя, – колеблющимся голосом сказал отец Мартирий. – Я думаю, что не стоит из-за этого заваривать кашу. Я могу похоронить.

– Как? После того как ты сказал, что не можешь, и вдруг можешь? Но уж это извини, это даст отцу Василию повод Бог знает что говорить.

– Да ведь, душа моя, Терешка живет в моей половине!

– А я никаких этих ваших половин не признаю. Ведь это вы сами и выдумали! И что за половины такие, скажи пожалуйста? Слыхал ты, чтоб где-нибудь в другом приходе делили таким образом село на части? И никогда этого не видано и не слыхано. Это если бы у вас было две церкви, тогда это понятно, но при одной церкви все село составляет один приход. Понятно, если один нездоров, так другой должен исполнять требы; это ты кому хочешь расскажи, и всякий скажет, что это так, и благочинный это скажет, и сам архиерей, наверно, точно так же…

У нас есть хороший повод описать матушку отца Мартирия. У нее было миловидное лицо, но рост был малый, вследствие этого плотность, которая с каждым годом все больше и больше входила в свои права, была слишком заметна в ней и много вредила ее наружности. У нее были густые черные волосы, лицо смуглое и чрезвычайно густые брови, слегка сросшиеся, что несомненно указывало на сильный характер.

Матушка отца Мартирия была бездетна и благодаря этому особенно страдала от скуки, гораздо больше, чем матушка отца Василия. Она выписывала «Ниву» и каждый номер перечитывала по три раза.

Отец Мартирий некоторое время колебался, но ввиду столь сильной поддержки, оказанной ему матушкой, он сказал:

– Да я бы пошел, но действительно, действительно у меня нога болит… Просто и сам не знаю, отчего это, а болит. Не знаю, как и убедить отца Василия.

– Да ты вот что: ты записку напиши, – промолвила матушка, верившая в особенное значение и убедительность записки.

– Пожалуй, я напишу… Придвинь ко мне столик и чернильницу.

Отец Мартирий мог бы подняться и подойти к письменному столу, и матушка знала, что он мог это сделать. Но уж как-то так оба чувствовали, что необходимо до конца довести историю о больной ноге, и потому матушка осторожно придвинула к нему маленький столик, водрузила чернильницу, дала ему бумагу, и отец Мартирий написал:

«Достоуважаемый отец Василий, прошу вас верить, что действительно я ощущаю боль в ноге, вследствие чего не могу исполнить требу. А посему покорнейше Вас прошу заменить меня в сем случае. Я же со своей стороны в будущем времени в другом подобном случае заменю вас и, таким образом, не останусь в долгу перед вами. Остаюсь искренно уважающий вас товарищ Мартирий Сострелятенко».

– Вот эту записку отдай отцу Василию, – сказала матушка Терентию. – И больше не приходи. Все равно отец Мартирий не пойдет, у него нога болит.

Мужик опять почесал затылок, совершил новое путешествие из одной двери в другую, пройдя несколько шагов по церковному двору.

Тут матушка отца Василия уже прямо накинулась на него:

– Что это такое? Записка? Какая записка? Покажи, что за записка такая? Знаем мы эти записки…

Она вырвала из рук Терешки записку и буквально разодрала ее. И затем прочитала.

– Ну, да, у него нога болит… У него всегда что-нибудь болит. Когда ему не хочется, так у него все болит…

Потом она побежала в кабинет отца Василия, опять ворвалась в деловой разговор в то самое время, когда уже покупная цена налаживалась, и сделала натиск на отца Василия.

Этим временем можно воспользоваться, чтобы описать наружность матушки отца Василия. Хотя она и кончила курс в том же епархиальном училище, что и матушка отца Мартирия, но была совсем в другом роде. Она толстела, так сказать, параллельно с матушкой отца Мартирия, но роста была высокого, оттого плотность в ней как-то не бросалась в глаза. Кроме того, у матушки отца Василия были дети, вследствие чего формы ее приняли более мягкие и естественные очертания. Вообще по наружности матушка отца Василия много выигрывала перед матушкой отца Мартирия. У нее как-то больше было женственности, вследствие чего фигура обладала привлекательностью, но в то же время не была лишена и внушительности. У нее были русые волосы, и много волос, так что она могла делать пышную высокую прическу, и делала ее всякий раз, когда ездила в город. На лице у нее было много веснушек, но они не только не портили цвета лица, но придавали ему какую-то загадочность.

– Ну, что там еще? – с досадой спросил отец Василий, который терпеть не мог, чтобы ему мешали, когда дело налаживалось.

Матушка ткнула ему в руки письмо.

– Вот, полюбуйся, ноги болят… У него всегда что-нибудь болит…

– Ах, подожди, пожалуйста! – с досадой пробормотал отец Василий. – Тут дело, а ты лезешь.

В сущности, отец Василий готов был по окончании дела исполнить требу, но матушка нисколько не намеревалась отстать от него и допустить до такого унижения. И так как он это хорошо видел, то, желая избавиться от нее, все-таки прочитал письмо, потом сел и наскоро написал:

«Досточтимый отец Макарий, хотя я и не беру смелости усомниться в вашей болезни, на которую вам благоугодно ссылаться, но так как я сегодня видел вас идущим по улице от старшины, то полагаю, что болезнь все-таки позволит вам совершить требу, случившуюся в вашей половине села, а посему, будучи по горло занят собственным делом, предоставляю вам исполнить оную требу. Сердечно почитающий вас товарищ Василий Мелхиседеков».

– Вот возьми это и передай отцу Мартирию! – сказала матушка Терешке, презрительно ткнув ему записку. Что осталось делать Терешке, как не почесать затылок еще раз?

– Опять, значит, к отцу Мартирию! – сказал он, ни к кому не обращаясь, и пошел.

– Да что же это? Что же это, отец Мартирий? – воскликнула матушка, когда мужик подал ей письмо. – Отец Василий смеет не верить твоей болезни? Да что же это такое? Значит, ты лжешь? Значит, тебе всякий может прямо сказать, что ты лжешь? Ну, да, я знаю, чье это дело. Кто тебе дал это письмо? Матушка?

– Матушка дали! – ответил Терешка.

– Ну да, конечно, я это знала. Сам отец Василий не способен на такую гнусность. Это она, она его заставила! Она и в училище любила настоять на своем; всегда, бывало, упрется и ничего с ней не поделаешь… Так слушай же, отец Мартирий, если ты уступишь на этот раз, то всякий скажет, что ты дурак и больше ничего. Ведь это что же? Это значит, что они прямо говорят: отец Мартирий соврал, что ноги у него болят. Вот что это значит!

Терешка решительно не знал, что ему теперь делать. Матушка сказала ему:

– Иди к отцу Василию.

– Они опять прогонят! – ответил Терешка.

– А ты настаивай. Отец Мартирий болен. Сам видишь, что болен. Нельзя же насильно тащить больного человека.

Тогда мужик вышел и стал посередине церковного двора. Собаки, видя, что он не совершает более обычных путешествий из половины отца Мартирия в половину отца Василия и обратно, заподозрили его в злом умысле, повскакивали с мест, подняли лай и начали свирепо таскать зубами его полушубок. Мужик вертелся на месте, отбиваясь от них палкой. Собаки визжали и лаяли еще более свирепо. Получалась картина, раздирающая душу.

Между тем отец Василий, будучи под благотворным влиянием своей матушки, сказал: «Не пойду!» А отец Мартирий, находясь под давлением своей матушки, объявил: «Не сдвинусь с места!»

Постояв с полчаса в ограде, мужик отправился в другой церковный дом, где жили причетники; он поймал дьякона и обратился к нему:

– Что же мне делать? Отец Мартирий больные, а отец Василий не хотят; говорят, что не их половина. Уж я ходил от одного к другому, и ничего не вышло.

Дьякон был старый человек, очень ревностно относившийся к приходским делам. Он вел метрические книги, и это отчасти способствовало такому направлению его ума. Метрическая запись требует точности, и так как он вел ее в продолжение четверти века, то ум его привык требовать, чтобы и в церковных делах все было точно. Его умственный кругозор был не велик. Родился человек – надо крестить его; умер – надо хоронить. Свадьбу вздумал сыграть – обвенчать надо; болеет – маслособоровать. Умирать собирается – запричастить. Все эти вопросы разрешались в уме его необыкновенно просто и ясно. И тот вопрос, с которым к нему обратился мужик, тоже очень просто разрешался.

– Как же так? – сказал дьякон. – Ежели старуха умерла, то надо ее хоронить; нельзя же без этого. Ты погоди тут, а я схожу к отцу Мартирию.

И дьякон пошел к отцу Мартирию в кабинет. В это время матушка, в ожидании событий, успела уже обернуть больную ногу отца Мартирия целым ворохом тряпок, и отец Мартирий сидел в своем кресле с видом человека, удрученного болезнью, хотя лицо его ничего подобного не говорило.

– Ну, вот, сам видишь, – сказал он дьякону, – не могу двинуться. Ведь сам видишь! Скажи ты, пожалуйста, отцу Василию, пусть он поступит по-товарищески.

Дьякон направился к отцу Василию.

– Да ты скажи мне, дьякон, – промолвил отец Василий, – сам-то ты веришь в болезнь отца Мартирия? Лицо-то у него больное?

– Признаться сказать, не видно этого! – ответил дьякон. – Лицо у отца Мартирия такое, как будто сейчас хорошо пообедал.

– Ну, так и обсуди. Село мы разделили на две части, одна его, одна моя, и так как человек пришел бедный, то отец Мартирий свою ногу причиной выставил. Порядок ли это? Ну, вот, значит, и выходит: хоронить я ни в каком случае не стану.

Дьякон принялся убеждать его.

– Нельзя же без погребения, отец Василий. Ежели человек умер, надо его хоронить…

– А это уж дело отца Мартирия. Пусть он сам и ответствует в этом.

Дьякон вышел к мужику и развел руками.

– Ничего не могу поделать с ними. Известно, они настоятели, а я причетник. Тут долго разговаривать не приходится. Ты вот что, Терентий, ты похорони так, просто предай земле, а в воскресенье, может, отец Василий раздобрится да после обедни и отпоет.

Терешке некогда было размышлять, ему надо было ехать в плавни за камышом. Как раз была горячая пора для резки камыша. Он махнул рукой.

– Вот так порядки! – сказал он. – Два попа есть, а ни одного не достанешь! – И свез свою старуху на кладбище, в надежде, что в воскресенье все совершится так, как пообещал ему дьякон.

Очень может быть, что так и произошло бы. Дело происходило в четверг. В воскресенье должен был служить отец Василий. С одной стороны, после службы ему не трудно было сходить на кладбище и отпеть старуху; человек он был здоровый и, как мы уже сказали, легко порхал, как птица. С другой стороны, переговоры с купцами кончились вполне благополучно, и он был в приятном настроении. И он, наверно, отпел бы Терешкину старуху, хотя бы потому, что нельзя же в конце концов оставлять покойника без отпевания.

Но случилось одно обстоятельство, которое сыграло важную роль в этой истории. Отец Мартирий, узнав от дьякона, что отец Василий все-таки не согласился похоронить Терешкину старуху, почувствовал себя глубоко оскорбленным. Для него стало ясно, что отец Василий не поверил его болезни. Матушка отца Мартирия со своей стороны прибавила:

– И это так всегда будет, и даже хуже. Он тебе в лицо будет говорить: ты, мол, говоришь так, а на деле этого совсем нет. И прихожане узнают, и все станут кричать, что отец Мартирий говорит неправду. И ты оскандалишься на всю губернию. Да что тут разговаривать? Дело ясное. Отец Василий просто задирает нос; он давно задирает нос, я это тебе всегда говорила.

А в пятницу вечером произошло новое оскорбление. Дело в том, что отец Мартирий, наскучив сидением в кабинете, вышел в ограду и, опираясь на палку, прошелся по снегу раза два взад и вперед, потом ушел в дом. Эту прогулку, несомненно, видела матушка отца Василия и, по всей вероятности, что-нибудь съязвила по этому поводу. Через полчаса кухарка отца Мартирия пошла в погреб взять сметану для вареников на ужин, так как отец Мартирий любил вареники со сметаной; там она встретила кухарку отца Василия. У них был общий погреб.

– А что же, – ядовито спросила кухарка отца Василия, которая в этом случае была не более как отражение матушки отца Василия, – правда ли, что отцу Мартирию скоро отрежут ногу?

– Господи, страсть какая! – воскликнула кухарка отца Мартирия и даже перекрестилась при этом. – С чего это отцу Мартирию станут резать ногу?

– Сказывают, что так сильно болит, что без этого никак нельзя.

Кухарка отца Мартирия передала это матушке, а матушка тотчас разразилась:

– Ну, это же ясно, чьи это шутки! Уж, конечно, сама кухарка такой подлости не выдумала бы! И скажите, злобность какая! Ногу отрежут! Ведь это надо выдумать! Так нет же, пусть лучше твоему отцу Василию отрежут ногу, а не моему отцу Мартирию. Мой отец Мартирий еще, слава Богу, до этого не дошел. А вот твой отец Василий слишком много бегает в городе по базару, разыскивая купцов на свою шерсть и всякую там штуку. Духовному лицу это даже неподходящее дело…

Нечего и прибавлять, что кухарка отца Мартирия в тот же вечер, приняв некоторые предосторожности, побывала в кухне отца Василия и передала кухарке от слова до слова пожелания матушки, чтобы отцу Василию отрезали ногу, и прибавила насчет купцов и насчет дел, которые не приличествуют духовному званию.

Естественно, что все это очень скоро дошло до матушки отца Василия, и матушка вскипела и уже прямо сказала своей кухарке:

– Поди и скажи ей, этой толстой тумбе, что мой отец Василий еще долго будет ходить на своих собственных ногах, потому что он человек крепкий и мужчина как следует быть; а ее отец Мартирий весь скоро разлезется, потому что он рыхлый и гнилой. Вот так и скажи!

Когда эти слова дошли до матушки отца Мартирия, она прямо отправилась к мужу и сказала:

– Отец Мартирий! Да если ты после этих слов не поедешь к архиерею и не пожалуешься на отца Василия, так ты прямо будешь идиот, и всякий про тебя будет говорить, что ты идиот. Да что же это? Да после этого разве можно жить под одной крышей? Да после этого я с ней встретиться не могу, она прямо обольет меня кипятком, она на меня собак натравлять будет. Я не знаю, что она мне может сделать…

Результат от этого получился следующий: в субботу утром заложили пару лошадей в сани, и отец Мартирий, весь обложенный подушками и платками и закутанный, как баба, поехал в губернский город, отстоявший от Березняков в двадцати верстах.

III

В дороге отец Мартирий нашел все, чтобы поддержать в себе враждебное настроение против отца Василия. Положим, отец Василий нисколько не был виноват в том, что бывшим ночью ветром во многих местах на довольно обширном пространстве совершенно снесло снег и земля обнажилась. И среди белого снежного покрывала часто вырисовывались черные пятна. И на этих пятнах сани, в которых ехал отец Мартирий, вдруг как бы запинались, полозья начинали скрипеть, и этот скрип отдавался в спинном хребте отца Мартирия. По временам попадались рытвины – обычное украшение проселочных дорог; но так как они были занесены снегом, то являлись неожиданно, и тем глубже погрязали в них полозья саней, и тем труднее было из них выбраться.

Эти неблагоприятные обстоятельства, а также и сильное впечатление, произведенное на отца Мартирия напутствием матушки, всю дорогу держали его в злобном настроении. Он только ждал и не мог дождаться, когда он, наконец, приедет в город и там в надлежащем месте надлежащим образом выльет свою злобу.