Текст книги "На действительной службе (сборник)"

Психолог
(Очерк)

I

– Ну, что я с тобой буду делать? Что я с тобой буду делать, скажи ты мне на милость Божию? – убедительно спрашивал старый дьяк, Геннадий Трофимович, у своего сына, который стоял перед ним в вполоборота и смотрел не на него, а на стог сена, недавно только привезенного с поля и еще зеленого и пахучего.

День стоял жаркий, какие бывают в конце мая, когда под лучами щедрого южного солнца колосья ржи уже пожелтели и вот-вот созреют для жатвы.

И дьяк Геннадий со дня на день ждал, что и его рожь, посеянная на церковной земле, которую он, в качестве дьячка круторожского прихода, обрабатывал уже тридцать лет, и он будет косить ее при помощи нанятого на срок работника, и как раз теперь готовил ток для молотьбы.

На нем были широкие сарпинковые штаны и всученная в них ситцевая рубашка; на голове – шляпа из ржаной соломы с широчайшими полями, ноги босые, а старенький кафтан, обтрепанный и засаленный, покоился на торчавшем тут без всякой надобности колесе от старой водовозной тачки.

Дьяку Геннадию не было еще и шести десятков, но на вид можно было дать ему и все семь. Трудная жизнь на бедном приходе, а особенно горести, которые ему постоянно доставляли дети, состарили его. Детей у него было много, и все они как-то не удались. Только один сын искупил все его горечи: учился прилежно, всегда был первым, кончил Академию и принял монашество. Пойдет далеко, когда-нибудь, чего доброго, будет архиереем. Только сбудется это, должно быть, тогда, когда его, Геннадия, в живых не будет и кости его сгниют.

Но все остальные – один грех. Сыновья не хотели кончать курс, и о каждом приходилось хлопотать. А что может исхлопотать скромный деревенский дьяк? Того пристроил учителем в сельской школе, другой пошел в солдаты и все никак офицером не может выйти, третий – писцом в канцелярии в губернском городе, и все плачутся, всем плохо жить.

С дочерьми тоже незадача. Одна вышла за пьяницу, каждый месяц бегает от него и все к нему же, к старому дьяку; другая в городе шитьем занимается, третья дома в старых девках живет… Ах, сколько горечи!

А вот и самый младший сынок, последыш, последнее утешение в старости. В духовном училище по два года сидел в каждом классе, ну, а все-таки хоть за уши перетаскивали его, и дошел до четвертого и в нем засел на второй год, уже против всяких правил, так, из снисхождения к старому отцу. Уже предстояло в семинарию перейти, да вот явился: сказали, напрасно только будешь делать усилия; все равно ничего не выйдет; иди лучше домой. И он пошел. Губернский город отстоял от села Крутой Рог верстах в тридцати. Злосчастный неудачник взял с собою маленький узелок, в котором было кое-какое белье, вырезал в училищном саду сучковатую палку и, поднявшись в пять часов утра, почти с солнцем, двинулся в путь. Дорогу он знал хорошо, не раз приходилось ему путешествовать пешком в Крутой Рог. Он пришел домой усталый, с красным от солнца и ветра лицом, проголодавшийся. Пришел, застал отца работающим на току и заявил ему о своей неудаче.

– Так, значит, даже к экзамену не допустили! – саркастически сказал он. – Хорош же ты!

– Не допустили! – мрачно подтвердил сын.

– Единиц нахватал?

– По греческому и по латинскому – единицы, по другим двойки, а по славянскому – тройки…

– Вот как! Даже тройка! Достиг-таки!… Ну, и пожинай; что посеял, то и пожинай… Небось, есть хочешь?

– А разумеется, хочу…

– Ну, иди к матери… Утешь ее приятной вестью. Она тебя накормит… Эх, времена не те! Ежели бы в наше время, так взял бы тебя, сунул бы голову промежду ног, заголил бы спину, да и того… вожжами отхлестал бы, – так ты бы у меня того… заучился бы!.. Ну, ступай, насыщайся!

Сын ушел в дом, а дьяк Геннадий взял лопату и начал по-прежнему расчищать землю, но работа его теперь шла лениво, точно что сковало ему руки.

Младшего сына дьяка Геннадия тоже звали Геннадием. Дьяк назвал его так в свою собственную честь. И теперь по этому поводу ему пришли в голову мрачные мысли. Несчастное имя! Вот и он тоже Геннадий, а что из этого вышло хорошего? Ему одна странница говорила, что Геннадии никогда не бывают счастливы. Им всегда не везет. Такое уж это имя.

Если хорошенько припомнить, то с ним ведь была такая точно история, как и с сыном. Его отец тоже был дьяк очень давнего времени, и точно так же он плохо учился, сидел по два курса в одном классе (а по тогдашнему времени курс составлял целых два года), и совершенно так же однажды пришел домой пешком (только не тридцать, а целых шестьдесят верст!) и сказал отцу: «Выгнали!»

А отец его был суровый человек. Не долго думая, он взял его, сунул его голову себе промежду ног, спустил ему штаны и отодрал его вожжами, совершенно так, как говорил дьяк Геннадий своему сыну.

Но вот вопрос: что же из этого вышло? Стало ли лучше от того, что его больно отодрали, – так больно, что он, здоровый детина, восемнадцати лет, кричал благим матом (у него тогда уже был бас) на всю деревню?

Да нисколько. Стал он искать места, и был сперва пономарем, а затем получил дьячковское достоинство, в коем и поныне находится.

Значит, собственно, выходит, что это было ни к чему, и напрасно только дьяк вспомнил об этом и пожалел, что теперь не те времена.

Нет, уж, видно, судьба такая. И это пустое, что зовут его Геннадием, и то, что говорила странница. Его старший сын зовется Василием, а третий – Арсентием, и оба они все же курса не кончили и бедствуют. Нет, имя здесь ни при чем. А просто он, дьяк Геннадий, передал им по наследству свою голову, которая неспособна к наукам. Вот и все.

Прошло несколько дней. Рожь поспела. Дьяк Геннадий как-то ранним утром, захватив с собою работника, двух девок с деревни, пару кос и столько же граблей, да целый хлеб, да сушеной рыбы, да бочонок с водой, отправился на телеге в поле и провозился там целый день.

Вечером он приехал усталый, но бодрый. Дьячиха варила среди двора жидкую пшенную кашу с картошкой, луком и салом – на ужин дьячку и рабочим. Приятный запах пара, насыщенного ароматом лука и сала, носился в воздухе.

Дьяк сидел на завалинке и хвалил рожь, которая уродилась на славу. Рядом с ним сидел сын Геннадий, и ему-то дьяк и рассказывал про рожь, которая уродилась на славу. Охваченный полевыми впечатлениями, он совсем забыл про то, что Геннадия выгнали из училища и что он теперь болтается без дела. Но вдруг вспомнил.

– А ты что же, целый день просидел сложа руки? – укоризненно спросил он.

– А что же мне делать? – довольно равнодушно промолвил Геннадий. – Мне больше нечего делать.

– Как нечего? Взял бы косу и помогал бы отцу…

– Я косить не умею…

– Научись. Сказано: в поте лица твоего снеси хлеб твой.

– Это не мой хлеб… Мой хлеб совсем другой…

– Вот как! А скажи, пожалуйста, какой же твой хлеб?

– Мой хлеб совсем другой! – с уверенностью повторил Геннадий.

– Какой же такой?

– Уж я знаю. Я придумал. Я даже в городе, может, и в соборной церкви, место получу…

– Ага! Скажи пожалуй! Протоиерейское, что ли? А?

– Нет, зачем протоиерейское? Протоиерейского мне не дадут. С меня и пономарского довольно будет.

– Да что ты городишь? Кто это и с чего это тебе в городе место даст? Да еще при соборе… Там, может, не всякому из богословов место псаломщицкое дадут, а ты туда же лезешь!

– Дадут! Ежели как следует взяться, так и дадут…

– Так ты, значит, умеешь взяться как следует?

– А вот увидите! Я только к отцу Пафнутию жить перейду…

– К отцу Пафнутию?

– Ну да, к отцу Пафнутию, в монастырь. И буду там жить. А туда на летнее время преосвященный приедет. Он всегда лето в монастыре проводит. Ну, вот.

– Так что же из того, что проводит? Что же, преосвященный тебя к своему столу позовет? Так, что ли?

– Зачем к столу? К столу не позовет… А только… Ну, да уж там видно будет…

– Так. Это, как говорится, дай Бог нашему теляти волка поймати… Ха-ха!.. А славно пахнет, дьячиха, твоя каша!.. Готова, что ли? – спросил он, подымаясь с завалинки.

Каша была готова. Тут же неподалеку от завалинки был приготовлен и ужин. Принесли две скамеечки для дьячка и дьячихи да несколько больших камней для работника, девок и Геннадия. Вышла также высокая сухопарая дочка дьяка, которая, за неимением приданого, осталась сидеть в девицах. Посредине поставили миску с кашей и стали черпать из нее деревянными ложками.

У дьячихи в доме были и тарелки и приличные ножи, вилки и ножи; в зимнее время накрывали стол и ели прилично. Гостей тоже могли принять как следует. Но в рабочую пору было не до того. Кормить себя и рабочих отдельно – это было не с руки. Варилась общая пища, и ели все вместе.

Дьяк ел с большим аппетитом. И вообще настроение духа у него было прекрасное. Над всеми его горестями, которых было в его жизни достаточно, господствовало в этот час чувство удовольствия по поводу того, что рожь нынче уродилась на славу. Этим чувством он жил весь нынешний день.

От тока ветерок приносил аромат свежего сена. Солнце село. Тихая прохлада сошла на землю и сменила удручающую дневную жару. Настроение дьяка сделалось еще более благодушным.

– Вот наш Геннадий, – с мягкой усмешкой говорил он, черпая своей ложкой жидкую кашу из миски, – Геннадий-то наш самого архиерея за бока хочет взять…

– За бока-а? – воскликнула дьячиха. – Как же это он его за бока возьмет?

– А ты спроси его, он тебе это объяснит. Уж тебе, наверно, объяснит. Он твой мазунчик, баловник. А мне объяснить отказался…

– Как же это, Геннадий? А? – спросила дьячиха.

– А там уже видно будет!.. – отозвался Геннадий не без угрюмости, так как ему не было приятно, что отец делает предметом шутки его заветные мысли.

– Не желает! Гм… Даже тебе не желает… Вот, поди, какой скрытный…

– Да нечего объяснять… Увидите! – сказал Геннадий.

– Будем ждать, будем ждать! Когда же ты к отцу переберешься?

– Да вот на днях и перееду…

– К отцу Пафнутию? – спросила дьячиха. – Для чего же это тебе к отцу Пафнутию перебираться?

– А как же, – по-прежнему шутливо объяснил дьяк, – туда, то есть в монастырь, преосвященный владыка на лето, как бы все одно – на дачу. Так вот он, Геннадий-то наш, в это самое время и будет его за бока брать!

– Чудеса какие-то! – воскликнула дьячкова дочь. – Прямо чудеса!

– Да чудеса и есть! Он нам и желает чудеса показать! Недаром же он в духовном училище вместо четырех восемь лет сидел… Вот он и дошел.

После этого слишком прозрачного намека на его леность Геннадий рассердился. Он положил свою ложку около миски, поднялся и, не промолвив ни слова, пошел по направлению к току, таким образом отказываясь от продолжения ужина.

– Обиделся! – сказал незлобиво дьяк. – Ах, ты Господи! Воспалительный какой!

– Ничего, отойдет!..

– А разумеется, отойдет! И архиерея за бока будет брать! А? Каков наш Геннадий?!

И дьяк, несмотря на строгий уход Геннадия, продолжал благодушествовать.

II

Как ни смеялся старый дьяк над Геннадием, а он таки свое сделал. С наступлением июня он забрал свой узелок и, попросившись к первому мужику, ехавшему в город, сел в его телегу и доставился в монастырь.

Монастырь находился на полдороге между губернским городом и Крутым Рогом. Небогатый, небольшой, он славился своим порядком. Монахи, жившие в нем, проявляли гораздо больше трудолюбия, чем благочестия. Большею частью это были простые люди из деревенских мужиков, предпочитавшие трудовую жизнь в монастыре таковой же в деревне из наивного тщеславия. Монашеская ряса или даже послушнический кафтан и скуфья отличали их в толпе и давали им право называться батюшками.

Игумен монастыря – монах Амвросий, поставленный сюда самим архиереем из другого монастыря, был человек не старый, но испытанный монастырской жизнью, деятельный и взыскательный. Он происходил из небогатых дворян, обладал небольшим образованием и умел отлично держать в руках свое полуграмотное стадо. При монастыре было немного земли, но она обрабатывалась монахами так, что любо было смотреть. Был также сад, в котором фруктовые деревья содержались в образцовом порядке, а в саду – дивный цветник. Архиерей, очень уважавший хозяйственного Амвросия, называл этот сад «воистину райским садом» и любил монастырь главным образом из-за него. Ради этого сада он сделал этот монастырь своей летней резиденцией. Был построен в саду небольшой, но удобный домик, в котором архиерей проводил лето.

Пафнутий, к которому так стремился Геннадий, занимал в монастыре должность эконома. Он заслужил эту должность своею толковостью и честностью. В мире он был дьячком, как и старый Геннадий, но у него рано умерла жена, не оставив ему детей. А жену он любил и, сделавшись одиноким, не захотел оставаться в мире и пошел в монастырь.

С дьяком Геннадием они были товарищи, и приязнь между ними осталась навсегда. Дьяк Геннадий нередко приезжал в монастырь и был принят у Пафнутия, как родной; так и Пафнутий езживал иногда в Крутой Рог навестить старого товарища.

Геннадий прибыл в монастырь скоро после полудня, когда все монахи были в поле, спешно убирая рожь. В монастыре была тишина. В нем оставались несколько старцев, уже освобожденных от работы, да сам игумен. Но все от жары попрятались в своих кельях.

Пафнутий в поле не работал, но был занят в трапезной распоряжениями насчет монашеского обеда.

И когда Геннадий пришел к его келье и постучался, ему никто не ответил. Тогда он сам отворил дверь и вошел. В келье было прохладно, благолепно, пахло ароматическими травами, к которым Пафнутий питал пристрастие. Геннадий положил свой узелок на большой, дощатый, окованный медью сундук, стоявший в маленькой передней, и, войдя в комнату, сел у окна. Он понял, что Пафнутий теперь занят, но не смутился, потому что чувствовал себя в этой келье как у себя дома.

Келья состояла из двух комнат и передней. Комнаты были большие, светлые. В первой на угольнике стояло много образов, перед ними горела лампада. Был тут длинный клеенчатый диван, такие же кресла и еще кое-какая простая мебель. Во второй стояла кровать Пафнутия, перед нею простое ряденце, круглый столик, на стене, на колышках вешалки – монашеская одежда.

Геннадий сидел у окна и спокойно поджидал хозяина. И пришлось так просидеть ему около часа. Но вот из главного монастырского здания вышла высокая, тонкая, слегка наклоненная вперед фигура в черном люстриновом подряснике, в черной скуфейке, с узкой седоватой бородой, с живыми, но в то же время спокойными и добрыми глазами. Это и был Пафнутий. Опираясь на длинную палку, он чрезвычайно быстро шел по направлению к своей келье. Но это не значило, что он торопился, – это у него была такая походка. Пафнутий не умел ходить иначе как быстро. Идти рядом с ним было сущее несчастие. Только когда ему приходилось идти с игуменом, он старался замедлять шаги, но в разговоре забывался, и игумен тотчас говорил:

– Ну, ты меня в гроб вгонишь, отец эконом!

Пафнутий пришел домой и сейчас же увидел Геннадия, сидевшего у окна.

– А, а! – весело воскликнул он. – Вот кто пожаловал! Геннадий! Ну, вот и ладно! Что же это ты? С узлом!

– Я к вам, отец Пафнутий… Пожить у вас хочу, ежели дозволите!.. – сказал Геннадий.

– Пожить? А ученье как же?

– Ученье я кончил, отец Пафнутий!

– Кончи-ил? Что же это, как будто несвоевременно…

– Да уж так… неудача, отец Пафнутий… Не привелось…

– Вот оно что!.. Значит, огорчил старого дьяка! Ах-ах! Ну, что же… Божья воля! Ничего не поделаешь. А для чего жить у меня будешь? Так, для отдыха, что ли?

– Нет, что же мне отдыхать, отец Пафнутий? Мне отдыхать не от чего. Не очень-то я надсаживался там. А придется церковного места просить, так хочу службе поучиться…

– Ага, так. А что же у вас в Крутом Роге разве не так, как положено, служат?

– Нет, зачем? А только в монастыре, конечно, служба полнее и, как бы сказать, пышнее.

– Оно пожалуй… Ну, ладно, поживи. Я вот сегодня повидаю отца игумена и испрошу у него дозволения. Поживи, поживи! Ну, а как ваши? Отец, мать, сестра?

– Здоровы, спасибо! Рожь убрали, нынче молотьбу начали. Рожь хорошая вышла. Отец доволен.

– Ну, слава Богу! Поживи, поживи! Эх, жалко, что ты курса не кончил. Вот брат твой, тот далеко пошел, а еще дальше пойдет. Недавно инспектором в Киевскую Академию назначен.

– Ну, что же, отец Пафнутий, каждому своя судьба!.. – фаталистически произнес Геннадий.

– Оно так, а все же… Вон и преосвященный его всем на вид ставит. Такие, говорит, питомцы делают славу своей семинарии. Он его любит, брата твоего, преосвященный…

– Любит? – почему-то с особенным любопытством спросил Геннадий.

– Еще бы! Ведь при нем учился, он и тогда его прочим в пример ставил…

– А когда преосвященный сюда жить приедет? Или, может, нынче не приедет? – опять с большим любопытством спросил Геннадий.

– Как не приедет? Приедет. Вот третьего дня приказание получили – покои приготовить. Теперь там братия чистит да вымывает. Не сегодня-завтра прибудет его преосвященство…

– Ага!

Пафнутий скоро опять ушел по своим делам и долго не возвращался. Пришли монахи в поля, столовая наполнилась. Пафнутий распоряжался. Потом пришел его служка, молоденький послушник, почти мальчишка, и стал накрывать на стол чистую скатерть. Он приятельски поздоровался с Геннадием, которого знал хорошо. Отец Пафнутий кушал всегда у себя в келье, так как во время трапезы братии он распоряжался.

– Ну, вот, – сказал отец Пафнутий, вернувшись от монашеского обеда, – отец настоятель благословил тебе жить у меня. Теперь будем трапезовать. Неси-ка, Григорий, что там Бог послал.

И они сели обедать.

III

Архиерей приехал. Это произошло чрезвычайно просто и скромно. Не предшествовало никаких курьеров, не было даже колокольного звона. Архиерей считал для своего сана необходимой торжественность, когда он находился при исполнении архипастырских обязанностей. Он говорил, что не он этого требует, а сан. И когда он ездил по епархии или так посещал какой-нибудь приход, то это обставлялось всеми признаками торжественности.

Сюда же он приезжал к себе домой, ради отдыха, в среду своей братии, поэтому он запретил какую бы то ни было встречу. Конечно, в монастыре знали о дне его приезда. Дом был готов. На колокольне монастырского храма с утра сидел монах, но не для того, чтобы трезвонить, а единственно с тою целью, чтобы с высоты увидеть издали карету архиерея, известить игумена, эконома, чтобы они могли встретить гостя.

Так и случилось. Архиерея встретили игумен и Пафнутий, и он мирно поселился в своем домике, окруженном роскошным цветником, который непосредственно сливался с «воистину царским садом».

Ничто в монастыре не изменилось. Монахи по-прежнему с утра отправлялись в поле и работали, приходили обедать в монастырь, вечером совсем возвращались и расходились по кельям. В зимнее время церковная служба происходила ежедневно, а летом, во время полевых работ, только по праздникам. Это делалось с благословения архиерея, который сказал: «Работа – та же молитва!» – и разрешил.

Архиерей мало соприкасался с монастырем. Он жил себе в своем цветнике и «райском саду», проводя целые дни на воздухе и беседуя только с игуменом, который посещал его часто. В субботу была первая вечерняя служба в присутствии архиерея. Преосвященный стоял в алтаре. На клиросе пел хор монашеский. Пел он довольно грубо и не особенно стройно. У монахов были плохие голоса, но они старались, и это надо было ценить.

Но в этот вечер можно было расслушать, что из всего монашеского хора звучнее всех голосов раздавался чрезвычайно приятный баритон, который служил несомненным украшением хора. Все это заметили, и игумен даже спросил Пафнутия:

– Кто это так приятно поет?

– А это сынок круторожского дьячка, Геннадия, тоже Геннадий…

– А, который у тебя проживает! Хорошо поет… приятно!

Когда после всенощной Пафнутий пришел домой, он сказал Геннадию:

– А тебя хвалил отец игумен. Говорит, хорошо поет, приятно!

– А вы, отец Пафнутий, попросите у отца игумена, чтобы дозволил мне завтра у обедни Апостола прочитать.

– Апостола? А что ж. Это хорошо. У нас монахи, ежели правду говорить, мямлят. Народ малограмотный. Ударения неправильно ставят. Титла не умеют читать. Встретит титло – и задумается. Однажды даже иеромонах в акафисте Варваре-великомученице заместо «и уреза ей два сосца» прочитал: «и уреза ей два солнца». Просто даже смущение вышло. И преосвященный тогда был и обеспокоился.

– Так вы попросите отца игумена!

– И попрошу, попрошу. И он дозволит. Ему понравился ты.

И на другой день во время обедни Геннадий читал Апостола. Но у него была особая способность. Он умел придавать своему довольно красивому голосу подходящие интонации. В местах проповеднических его голос звучал строго и внушительно; там, где описывались страдания, в нем появлялась трогательная дрожь.

И Апостол вышел у него хорошо. Все монахи слушали со вниманием, и все сказали, что хорошо. Замечено было, что и архиерей прислушивался, но ничего не сказал.

Но эти первые успехи придали Геннадию смелости. Он уже не спрашивал благословения у игумена. Это само собой разумелось. На следующей неделе был праздник, и Геннадий читал все, что полагалось по церковному чину, заливался на клиросе – словом, овладел церковью. Одно только было плохо: что архиерей никогда не спросил про него. Это шло вразрез с его планами. Он мечтал именно о том, что архиерей спросит или игумена, или кого другого: «А что это, мол, за монах у вас такой голосистый?» – и ему скажут: «Это не монах, ваше преосвященство, это сын дьячка из круторожского прихода!» И архиерей скажет: «А покажите мне его!» – и вот тут он и предстанет пред архиерейские очи. Но пока этого не случилось. Архиерей прислушивался к его пению и чтению, но ничего о нем не спрашивал.

Конечно, предстать пред архиерейские очи – это очень много значит, но это еще не все. Надо, чтобы при этом еще что-нибудь было в голове. И вот в том-то и дело, что у Геннадия кое-что было в голове. И это уже давно, еще с тех пор, как он заявил отцу, что перейдет жить в монастырь. Он только никому не открыл своих сокровенных мыслей. К чему? Отец начнет вышучивать, а другие за ним – вот и все. А когда он достигнет своего, тогда смеяться не будут.

На неделе приезжала в монастырь сестра Геннадия. Семейство дьяка и так от времени до времени навещало отца Пафнутия, чтобы узнать о его здоровье. А теперь была еще особая причина – Геннадий.

Сестра встретила отца Пафнутия в монастырском дворе и стала расспрашивать про Геннадия. Хотя над ним и смеялись, а все же его предприятие интриговало всех домашних.

– Что он тут делает? – спрашивала она у отца Пафнутия.

– Да ничего такого. Живет себе! – ответил отец Пафнутий.

– И ничего не делает?

– Что ж ему уделать-то? Живет себе. Ходит в церковь, на клиросе поет, Апостола читает, обучается церковному обиходу…

– А все-таки обучается…

– Как же, как же. Да он затем и пришел. Так и сказал: надо, говорит, обучиться. Придется служить, так надо обучиться.

Потом отец Пафнутий пригласил ее в келью и угостил чаем с вишневым и малиновым вареньем. В монастыре делали всевозможные варенья. Сам отец Пафнутий заведовал этим тонким искусством. Сад давал для этого всякие фрукты и ягоды. Варенья продавались в город, и это служило подспорьем монастырскому бюджету. Но довольно их оставалось и для нужд монастыря. И когда монастырь посещало какое-нибудь почетное лицо, игумен угощал его чаем с вареньем. Выше этого угощения монастырь ничем не располагал. Отец Пафнутий же, как эконом и любитель, варил немного и для себя, на что имел благословение от игумена.

– Ну, что же у вас там? – спрашивал у сестры Геннадий. – Все благополучно?

– Ничего. Все хорошо. Кланяются тебе. Отец велел спросить, взял ли ты архиерея за бока…

– Он все смеется?

– Смеется. Ты, говорит, там прислушайся, не кричит ли от этого преосвященный владыка… Может, он боится щекотки!

– Шутник старый Геннадий! – сказал отец Пафнутий. – Всегда такой был. Трепала его жизнь, а он плачет и сквозь слезы шутит.

Тем визит сестры и ограничился. Домой, однако, она привезла утешительное известие, что Геннадий обучается церковному обиходу.

IV

Так как, несмотря на явную победу, которую совершил Геннадий над всем монастырем своим искусством петь и читать, архиерей не осведомлялся о нем, он решился на некоторый шаг, про который все, если бы раньше узнали о нем, сказали бы, что он безумный.

Он знал образ жизни архиерея. Ему было известно, что он вставал в семь часов утра и до восьми напивался чаю. Тут к нему входил приезжавший каждый день из города его домашний секретарь и докладывал дела. В десять часов секретарь уезжал в город, а владыка выходил в цветник и гулял по аллеям, посыпанным желтым песочком.

И вот Геннадий пробрался в сад, а оттуда и в цветник и стал около кустов георгинов таким образом, что его никто не видел, а он мог видеть всех. В это время секретарь докладывал архиерею текущие дела, и доклад близился к концу.

Геннадий стоял и посматривал на маленькое крылечко, с которого должен был спуститься архиерей. И вот, наконец, показалась высокая, полная, величественная фигура владыки. Он шел тихо, задумчиво, медленно перебирая в руках четки. Длинная седая борода придавала его лицу какую-то загадочность…

У Геннадия замерло сердце. У него был план. Он вышел из-за кустов и пошел к выходу, но избрал такую аллею, в которой непременно должен был встретиться с архиереем. Так и случилось. Вот он уже лицом к лицу с ним.

Недолго думая, он ударил земной поклон, поднялся и подставил руки для принятия благословения. Это было в порядке вещей. Все, кто встречался с архиереем, кланялись ему и брали у него благословение, только не все ударяли земные поклоны.

Архиерей благословил его и вместе с тем остановил на нем удивленный взгляд.

– Ты кто? – спросил он, смотря на него испытующе.

– Я… я, ваше преосвященство… я здесь в гостях у… у отца-эконома…

– В гостях? Странное занятие!

– Я, ваше преосвященство, здесь пою в церкви и читаю… Апостола читаю и другое…

– А, так это ты читаешь и поешь? Ты хорошо читаешь и поешь. Мне нравится…

– Я готов стараться, ваше преосвященство…

– Зачем же тебе стараться? – с удивлением спросил архиерей.

– Чтобы уметь… чтобы как следует, ваше преосвященство! – промолвил Геннадий, чувствуя, что говорит не то, что надо.

– Гм… Ты странный малый… Как же тебя зовут?

– Геннадий Явленский…

– Явленский? Ты с какой же стороны, Явленский?

– Я сын дьячка, тоже Геннадия Явленского, из Крутого Рога…

– Из Крутого Рога? Да ты погоди… У тебя есть старший брат…

– Михаил, а в монашестве Мефодий…

– Это твой брат?

– Родной брат, ваше преосвященство…

– Вот что!

И лицо архиерея просияло. Он любил Михаила, а в монашестве Мефодия, Явленского, что одно воспоминание о нем прояснило его лицо. Это знал Геннадий. Это он знал очень хорошо, не раз об этом слыхал, и это был главный пункт в его плане.

– Я люблю и уважаю твоего брата! – мягко сказал архиерей. – Да погоди, я, кажется, и тебя знаю. Ты не по брату пошел. Ты лентяй… Помню, помню…

– Я не лентяй, ваше преосвященство, а неспособен к наукам.

– Неспособен!.. Экая досада! А брат твой какие удивительные способности имеет! Но все же ты отлично поешь и читаешь… Это хорошо!

– К этому я имею способность, ваше преосвященство… И я хочу заслужить…

– Что ты хочешь заслужить?

– Место, ваше преосвященство… – выпалил Геннадий, видя, что более благоприятного момента уже никогда не будет.

– Место? Какое же тебе место?

– Хотя бы пономарское… Я бы мог в хору петь, ваше преосвященство, и место соблюдать…

– Ладно. Подумаем, подумаем… Я еще послушаю тебя. Голос у тебя, кажется, действительно достойный…

Тут Геннадий опять ударил земной поклон, опять взял благословение и удалился. Он справедливо полагал, что уходить надо так же вовремя, как и приходить.

Теперь дело его стояло совсем иначе. Всякий раз, когда он в церкви пел или читал что-нибудь (а уж он теперь старался вдвое), архиерей вспоминал о его брате, и у него являлось хорошее настроение духа. «А, это брат Мефодия!.. Не забыть бы!.. Надо ему дать что-нибудь!..» – говорил он себе.

Однажды он сказал своему секретарю:

– Запиши-ка, чтобы напомнить мне про Геннадия Явленского… Это брат Мефодия…

А кончилось это удивительно. В конце лета Геннадий пришел домой, в Крутой Рог, и сказал отцу:

– Ну, теперь я назначен…

– Как назначен? Куда такое?

– Как куда? В соборную церковь сверхштатным пономарем и в архиерейском хору буду петь…

– Да ты спятил, что ли? Откуда это?

– Нет, не спятил. Вот и бумага…

И действительно, у него была бумага о назначении его сверхштатным пономарем при соборной церкви губернского города.

– Как же ты добился? – с удивлением спрашивал старый дьяк.

– Я через брата, через Мефодия…

– Как через Мефодия? Он хлопотал?

– Нет, зачем? Я сам по себе…

И Геннадий подробно рассказал все, как было.

– Ну, и хитрец же ты, Геннадий! – воскликнул старый дьяк. – ыходит, что ты и взаправду архиерея за бока взял. Вот так хитрец!

А через неделю Геннадий надел длинный кафтан и исправлял обязанности пономаря в соборе губернского города, а вместе с тем пел басом в архиерейском хору и за то, и за другое получал жалованье.

Архиерею приятно было встречать его, так как Геннадий напоминал ему его любимца, отца Мефодия.