Текст книги "На действительной службе (сборник)"

Кирилл сложил письмо и положил его на угольник. Он раза два прошелся по комнате, потом остановился перед окном и взглянул на деревню. В сгустившемся вечернем сумраке мужицкие хаты казались серыми точками; кое-где светились огоньки. Ему представилось, что он, ради личного счастья, ради спокойной и довольной жизни, покидает эту серую деревню и переселяется в город на приход богатой купеческой церкви. И эта мысль показалась ему нелепой, неосуществимой.

«Образумиться! Это значит – пойти по протоптанной дорожке, жить без мысли, без идеи! Нет, никогда я не образумлюсь! Никогда! Пусть я буду одинок, пусть даже лишат меня сына!»

Но тут он почувствовал, что сын ему нужен, и решил, что он рано или поздно вернет его. Сына он сам будет учить – мыслить и жить, этого он никому не уступит. Он перельет в него свою горячую душу и сделает его таким же борцом, как сам он. Да одинок ли он? А эти серые хаты, в которых идет такая кипучая жизнь и которым он так необходим? Разве он не покорил их, разве не сроднился с ними?

Кирилл вспомнил о Перепичке, надел рясу, прихватил палку и твердой походкой вышел на улицу.

Картина
(Рассказ деревенского человека)

Хотите – верьте, хотите – нет, уж это как вам будет угодно. А только это было, и я видел все это собственными глазами. Если этого не было, так пускай я больше не называюсь Панасом Макагоном, пускай моя хата (не та, что сгорела осенью, когда в нашей деревне был большой пожар, – слыхали может быть? От молнии занялось тогда. Нет? Не слыхали? Ну, так не та, говорю, хата, а другая, новая, которую я недавно выстроил.)…так пускай, говорю, моя хата перестанет стоять рядом с хатой сотского Дубняка, и пускай моя рябая корова, – она, это я знаю, должна к весне отелиться, – так пускай, говорю, эта корова разрешится не телушкой и не бычком, а поросенком… Кажется, этого довольно. После этого, я думаю, вы уже поверите мне!

По совести скажу вам: на свете делаются чудачные вещи. Живет в нашей деревне пан. Оно, собственно, нельзя даже сказать, чтоб он жил у нас. Так только, наезжает. Зимой он Бог знает где ездит, слыхал я, будто даже в немецкие земли, но про то не скажу, потому что только слыхал, сам не видал. На лето уж всегда в деревню – «дышать, говорит, воздухом», словно там, в других местах, его кто за горло душит либо воздуху там на всех не хватает. Господь его ведает. Пан он молодой и добрый, и жинка у него молодая и тоже добрая, и пара подростков. Бог их знает, какое у них занятие было, за делом мы их не видели; «дышали» они, значит, и только уж это верно, что дышали. Много к ним всякого народа – гостей наезжало. Ну, танцы, музыка, на лодках катанье и на лошадях катанье, и все таким манером. Один раз как-то приехал к ним пан – высокий такой да сухой, как спичка, шляпа на нем с широчайшими полями, точь-в-точь как на вороньем пугале, что стоит у нас на баштане, а из-под шляпы волосы висят, как мочала, длинные такие. Ну, приехал так приехал. Нам что? Мало ли их туда наезжало? Только наутро видим это – ходит по деревне панский приказчик и такую речь ведет: кто, говорит, хочет заработать карбованец, ступай сейчас в поле. Около панской межи, говорит, собирайтесь. Что такое? Какая такая работа нынче в поле? Подивились мы. Я забыл сказать вам, что это было уже после косовицы, да и снопы уже были свезены на огороды. В поле, значит, чисто, одни пеньки торчат. Однако времена тогда были безденежные, и заработать карбованец охотников нашлось немало. Собралось нас на панской меже душ тридцать, были тут и мужики и бабы. Собрались мы и ждем. Глядим – панская бричка едет, в ней сам пан сидит и вот этот самый приезжий. Подъехали, сошли на землю, а приезжий с брички стащил еще… Бог его знает, что он такое стащил. Стол не стол, кресло не кресло, плуг не плуг, не знаю, как вам назвать эту штуку, одно слово – штука такая; а на штуке этой будто налеплена холстина аршина этак полтора длины да, может, с аршин ширины. А пан держал в руках досточку, а на той досточке размазаны были разные краски. У пана же в руках было штук пять этак вроде бы квачей, какими у нас колеса дегтем мажут, только поменьше. Хорошо. Штуку эту всю поставили на землю. Тогда приезжий барин и говорит: «Вы, говорит, братцы, натаскайте сюда снопов десятка два и разложите этак без всякого порядка». Снопов натаскали, потому недалеко тут был панский ток. Ладно. А он опять говорит: «Теперь, говорит, семеро из вас возьмите косы, становитесь в ряд и стойте так, будто косите, а семеро девок – позади нагнитесь, будто вяжете, – трое станут в стороне «для второго плану» – (сказал он пану нашему) и будут точить косы, двое присядут на пригорке и пускай вытирают пот с лица: один рукавом, вот так, а другой – полой – вот этак; две бабы будут возиться около казана с кашей. Вот здесь надо поставить бочку с водой, один пойдет к ней и станет будто пить; по-над дорогой мы пустим коня со спутанными ногами; да нет ли мальчугана в одной сорочке, чтобы он верхом на камышенке ездил…» Ну, я вам скажу, и дивились же мы, вот как дивились!.. Однако молчим, только в ус себе смеемся, потому и пан наш тут, и приезжий – все ж таки он тоже пан, хотя и чудной. Так все и было сделано, как он сказал. Расставили нас кого куда: тот косу взял, другой сноп, третий на пригорке сел. Сам приезжий показывал, кому где стать, как пот вытирать, как воду пить. И коняку достали, спутали; а Сидор Таран своего мальчугана Терешку притащил, снял с него штаны да и на камышенку посадил (авось, думал, и за Терешку полтинник перепадет). Как это все мы уже установились, приезжий взял квач (а по-ихнему – кисть) да и пошел мазать по холстине. Шутка ли сказать! Часов пять стояли мы в этаком положении, как он нас поставил. Мажет да мажет. Спины у нас позаболели стоять нагнувшись, а стоим. Иные уже проситься стали. «Не довольно ли?», – говорят. Так он и не слышит, а пан наш даже руками замахал, дескать, молчи, потому он в самый жар вошел. Сидоров Терешка сначала было все рожи разные корчил, а под конец даже взревел. Ну, где ж таки восьмилетнему дитяти пять часов без отдыху верхом на камышенке стоять? Однако отпустил-таки, должно быть, сам умаялся. И еще говорит: «Жаль, говорит, что колоса на ниве не застал, опоздал. Придется из своей головы рисовать!»

Забрали они свои штуки и уехали. А старосте пан сказал вечером приходить за расплатой. Мы стояли, как очумелые. Что оно такое? На кой, прости Господи, черт ему эта комедия понадобилась? Да еще заплатит ли по карбованцу? Да где ж видано, чтоб за этакие дела платили! Надо вам знать, что на это диво собралась вся деревня. Было тут и смеха довольно, и всяких разговоров. А вечером староста принес нам по карбованцу. Всем заплатил, даже Терешке и Семену Косому за коняку и то заплатил.

После мы спрашивали управляющего, что оно такое значит, так управляющий: «Это, говорит, художник, а рисовал он картину, я даже, говорит, видел эту картину, когда он ее кончил. Хорошая картина. Называется она «На косовице». Была она, говорит, на выставке в Москве, так там ее один богатый купец или господин, не знаю, купил за тысячу рублей. Хорошая картина!»

Не знаю, не подшутил ли над нами управляющий. А только чтоб за кусок холстины, на которой намазан кусок поля да показано, как Гришка Ярмончук воду пьет, а Степка Дурноляп пот вытирает, а Семенова кобыла хвостом помахивает, – за этакий кусок холстины заплатить тысячу рублей… Навряд! Ей-ей, навряд! Да за эти деньги у нас можно купить двадцать десятин земли, и не нарисованной, а настоящей, черноземной, да и с кобылой и с самим даже Семеном Косым! Вот не похоже на правду, а было, ей-богу, было. Можете не верить, а только было.

Речные люди
(Рассказ)

I

Село Плавное от всего стояло в стороне. По большой степной дороге, с правой стороны которой на протяжении нескольких десятков верст от губернского города до уездного тянулись высокие столбы, поддерживавшие телеграфные проволоки, лежало немало больших сел с базарами и ярмарками, с новыми церквами, при которых высились издалека видные колокольни. В одном была больница, в другом почтовая станция, близ третьего даже пролегало железнодорожное полотно, четвертое славилось на всю губернию своими необыкновенными арбузами и дынями. А в селе Плавном ничего такого не было, и оно ничем не славилось.

От всего к нему было далеко, и никто в него не заезжал случайно, мимоездом, а если кто и завернет, то значит, ему это уж приятно. Да и попадал в него не всякий, а только тот, кто хорошо знал, как в него попасть. Изволь-ка догадаться, что надо отыскать «край поля» (так это и называлось), т. е. место, где кончается гладкая, ровная степь и от нее вниз идет крутой обрывистый берег. Дорога здесь спускается с таким решительным наклоном, что приходится оба задних колеса телеги привязывать веревками к ящику повозки, и все же, если в повозке есть дамы, то они начинают громко визжать, а на полдороге встают и спускаются пешком. А внизу расстилается зеленое царство. Сколько может охватить взор, все это покрыто водой, камышами и сочно-зеленой травой. Когда из камышей вдруг выныривает лесок, большею частью верба или ива, это – островок, на котором непременно есть, но не видна рыбачья хата или целый поселок.

А когда спустишься вниз, то приходится разыскивать дорогу среди камышей, рискуя сто раз залезть в болото и застрянуть в нем на целые сутки, пока кто-нибудь не набредет и не выручит. Влажная, мягкая дорога, ежеминутно поворачивая то вправо, то влево, то даже возвращаясь назад, идет среди двух непрерывных стен из камыша и приводит на обширную поляну, окруженную с трех сторон водой. Вот тут-то среди серебристых старых верб и притаилось село Плавное.

Невысокая старинная церковь с деревянной крышей и куполом, с низеньким навесом на двух столбах, где подвешены колокола, стоит как раз на самой средине села и составляет как бы душу этих беспорядочно разбросанных белых хат, со своеобразными камышовыми крышами и с пушистыми неподрезанными стрехами. Все в этом селе не так, как в тех, что стоят на большой дороге. У дворов не видно гумен, и нигде не торчат стоги неумолоченного хлеба. Только копны зеленой плавной травы свидетельствуют о том, что здесь есть хозяйства и хозяйская предусмотрительность. У хозяев нет земли, поэтому они не сеют и не жнут. А травы для лошадей и коров – сколько хочешь, ею заросли все берега широкого Днепра и этих бесчисленных речонок и заливов, из него вытекающих и затопляющих всю низменность.

И самый Днепр виден невдалеке. Плоский, ровный берег его уставлен дубками, каюками и душегубками. На кольях развешано несколько рядов сетей, пропитанных смолой; неподалеку от берега, в довольно глубокой воде, плавают на якорях наглухо закрытые корзины («сапеты»), сохраняющие живую рыбу, – словом, все признаки того, что это село рыбальское, что Днепр с его дополнениями заменяет сельчанам землю, дубки и каюки – волов с возами, а сети – соху.

Да и самый воздух здесь насквозь пропитан запахом рыбы, потому что все здесь на ней зиждется, – здесь ее ловят, солят, вялят на солнце и даже коптят, хотя делают это очень плохо.

Ранним утром снаряжают угловатые дубки, нагруженные вытащенной ночью рыбой, и плывут по Днепру против течения в город, а продав рыбу, привозят обратно хлеб и ситец и все, что надо для жизни рыбальского села.

Весною во время половодья село становится совсем недоступно для суши. Там, где проходит среди высоких камышей ближняя дорога, образуется узкий пролив, по которому проезжают на лодках. И в самом селе дворы залиты, и только стоящая на возвышении церковь да находящаяся при ней приходская школа остаются на суше, но на это никто не обращает внимания. Хаты здесь издавна, в силу необходимости, строят на возвышенных насыпях, и в них вода попадает разве в десять лет раз, когда на полях в зиму выпало слишком много снегу и вместилище Днепра переполняется через край. И всякий, кому есть нужда до жителей Плавного, знает, что к ним легче попасть водным путем, и приезжает на лодке.

Надо полагать, что и отец благочинный знал это, но так уже случилось, что он выехал из города не на лодке, а в коляске. Впрочем, ведь он ехал собственно не в Плавное, а в село Чибрики, где надо было разобрать распрю между двумя приходскими попами, которые в продолжение семи лет ссорятся и жалуются друг на друга. Оба они были прекрасные люди, каждый взятый в отдельности, но как только становились рядом, тотчас превращались в лютых тигров.

Впрочем, ни о них, ни об их тяжбе мы не поведем речи, а коснулись этого предмета единственно потому, что от них, и даже отчасти из-за них, отец благочинный заехал в Плавное, претерпев по дороге множество огорчений. Поговорив с тем и с другим, он понял, что сам своими средствами примирить их не может, а потому решил заехать к старейшему в его благочинии попу, отцу Антонию, в Плавном, и посоветоваться с ним, как примирить враждующих иереев.

Огорчения отца благочинного начались в ту минуту, когда коляска вступила на спуск. Во-первых, он, взглянув вниз, увидел перед собой пропасть, и у него замер дух. Хотя за ним не водилось никаких крупных прегрешений, тем не менее кому же, и в особенности если это духовное лицо, охота умереть без покаяния? А тут именно была верная смерть. Ни тормоза, ни веревок, чтобы привязать колеса. Да если бы и были веревки, об этом было уже поздно думать. Кучер был городской извозчик и никогда не бывал в этих местах. В степи шла дорога, и он ехал по дороге. Видит, вдали берег, ну, значит, дорога идет вниз – и вдруг точно земля разверзлась. Отец благочинный только и успел крикнуть:

– Сдерживай!

А затем сейчас же у него туманом заволокло глаза, и он уже считал себя в числе погибших, мысленно относя себя к разряду «павших при исполнении обязанностей», что давало ему надежду на снисхождение на том свете.

Кучер сперва было изо всей силы притянул к себе вожжи, но затем сообразил, что так еще хуже, и пустил их на волю Божию.

Лошади помчались вниз с быстротой лавины, скатывающейся с вершины горы, а за ним катилась коляска, в которой лежал отец-благочинный. Казалось, душа его на время оставила тело.

Отец благочинный очнулся только тогда, когда лошади вместе с коляской, с разгону врезались в камыш и завязли во влжной земле.

Когда он открыл глаза, кучера не было на месте; он оглянулся в полной уверенности, что этот несчастный вылетел из экипажа на полдороге, но в это время в камыше что-то зашевелилось, потом поднялось, показалась шапка, бледное лицо, борода и руки – в черной грязи. Кучер был жив, его только отшвырнуло шагов на десять.

С полчаса вытаскивали из болота лошадей и экипаж, причем перепачкались вконец. А у отца благочинного еще была новенькая щеголеватая ряса из тонкой светлой материи, которую он надел ради прохлады. Что сталось с этой рясой, легко себе представить.

Но наконец, лошади и коляска стояли на твердой земле. Тогда начались новые приключения. Дорожек на берегу было множество. Они испробовали все и всякий раз попадали в гущину камыша, откуда дальше никакого следа не было. Дороги эти наделали мужики в зимнее время, когда они разыскивают камыш погуще и повыше и режут его на топливо. Решительно село Плавное казалось заколдованным селом… Провозились они часа два, и только случайно подвернувшийся мальчишка выручил их, сел в экипаж и проводил до села.

Появление городской коляски в селе произвело сильное впечатление. Сперва думали, не приехал ли из города какой-нибудь перекупщик рыбы, но, разглядев в коляске духовное лицо, да еще в камилавке (отец благочинный, подъезжая к селу, вынул из жестяной коробки и надел камилавку, а шляпу положил на ее место) и с крестом на груди, – решили, что это какое-нибудь церковное начальство.

В это время под низеньким навесом, на двух столбах, около церкви, хромой сторож тянул за веревку, привязанную к языку большого колокола. Была суббота и час вечерни. К церкви подходил народ, но отец благочинный подъехал не к церкви, а к церковному дому, к батюшке, но отца Антония уже не застал.

Матушка посмотрела на него с таким ужасом и с таким виноватым видом, как будто это именно она была причиной того, что берег высок и спуск так крут.

– Да, – сказал отец благочинный, – если я жив, то это, можно сказать, по особой милости Божией.

Правду сказать, он еще и до сих пор не был уверен, что так-таки и в самом деле остался в живых.

Узнав, что отец Антоний ушел к вечерне, он и сам пожелал сделать то же, но его щеголеватая ряса, разумеется, никуда не годилась, и он должен был облачиться в рясу отца Антония. В этой простой, изрядно поношенной, широкой рясе весь его элегантный вид городского пастыря, пользующегося благосклонностью архиерея и другого начальства, исчез, и он скорей походил на какого-то заштатного иерея, лишенного прихода за дурной характер.

Он вошел в церковь и занял место в уголке, чтоб быть незамеченным. В этой церкви он стоял в первый раз, и никогда еще в жизни не приходилось ему получить такого высокого наслаждения, как в этот вечер. Не следует думать, однако же, что в старенькой деревянной церкви, при которой даже колокола висели на двух столбах, могли отыскаться какие-нибудь необыкновенные изображения святых или драгоценные киоты. Церковь была бедна, как всякая сельская церковь, стены ее были пропитаны сыростью, с каждой иконы глядели полсотни лет; не следует также допускать мысли, что в селе Плавном мог составиться какой-нибудь благозвучный хор или что отец Антоний вел службу как-нибудь торжественно. На клиросе гнусавым тенорком пел один-единственный старый дьяк Артамон, а отец Антоний служил обыкновенным образом.

Нет, это все было так, как везде и всегда. Но когда перед началом вечерни из алтаря вышел дьякон и, став пред вратами, протянул: «Бла-гослови, владыко», отец благочинный так и встрепенулся и поднял голову кверху, как будто не допускал, чтобы такой голос мог раздаваться на земле, а должен был непременно доноситься с неба. В самом деле, это был удивительный голос: мягкий, звучный, сочный глубокий бас, он шел по всей церкви, как тихий сдержанный гром. В нем слышалось что-то могучее и в то же время благородное. Ничего крикливого, ничего резкого, ни одного сколько-нибудь грубого тона. Ровной, спокойной волной переливался он из одного слога в другой, ясно и просто, без всякого усилия, без всякого искусства, как будто этот человек говорил с Богом, но в то же время было слышно, что за этими звуками скрывается сила, что это добродушное гудение при желании может превратиться в грозовой гром.

Отец благочинный стоял очарованный. Он старался разглядеть дьякона и припомнить, как его зовут. Хотя Плавное и входило в состав его благочиния, но он просто забыл, какой здесь был дьякон. Теперь он видел только его спину да длинные негустые волосы, спускавшиеся на плечи поверх стихаря. Спина была у него неширокая: скорее он был худ, чем толст, а роста среднего. Близорукость мешала отцу благочинному разглядеть цвет его волос.

«Должно быть, молодой человек, – подумал отец благочинный, – в голосе есть что-то молодое и сильное. У старого не может быть такой голос».

И ему даже стало неловко, что он ничего не знал о существовании в его благочинии такого чуда. Когда дьякон повернулся к нему лицом, то он заметил довольно почтенную бороду, но опять же цвет волос остался для него тайной. Но в лице, даже недостаточно рассмотренном, мелькнуло для него что-то знакомое.

А голос с каждой минутой все больше и больше очаровывал его. Он припоминал разные голоса, какие слышал. Ну, хотя бы, например, голос губернского протодьякона. Он славится и считается редким. Но разве можно сравнить: то какой-то звериный крик перед этим. И этакое золото пропадает где-то среди камышей, в деревне, где даже в церкви, в вечерне, несмотря на дым ладана, кусают комары (и он как раз в это время раздавил двумя пальцами комара, севшего ему на висок).

Когда вечерня кончилась и народ вышел из церкви, отец благочинный направился в алтарь и поздоровался с отцом Антонием, который, узнав о его приключении, начал прежде всего извиняться за то, что у него такая плохая ряса и что матушка не могла предложить ему ничего лучшего. Но в это самое время в алтаре появился дьякон, и отец благочинный уже ничего не мог ответить на это извинение.

Чудо, очевидно, продолжалось. У дьякона оказалась совсем почти седая борода, и на вид ему нельзя было дать меньше пятидесяти лет. Каким же образом у него в такие годы до такой степени сохранился дивный голос? Это было поразительно.

Отец Антоний представил ему дьякона.

– Вот, отец-благочинный, позвольте вам представить: отец Лев, наш приходской дьякон. Мы с ним двадцать пять лет на этом приходе служим и ни разу не ссорились…

– Двадцать пять лет? – с изумлением спросил отец благочинный.

– Двадцать пять лет! – продолжал отец Антоний. – С чего же нам ссориться? Люди мы скромные, доходами, хоть и невелики они, довольны. Чего же нам ссориться?

Но отец благочинный не этому дивился, а тому, что отец Лев служит на приходе 25 лет, и он, благочинный, ничего не знал о его голосе.

Отец Лев молчал, а отец благочинный смотрел на него, и глаза его как бы просили: «Ну, что же, скажи что-нибудь, отче! Я послушаю, как это у тебя выйдет в разговоре».

Но отец Лев молчал, не считая себя вправе вступать в разговор с начальством. Не привык он к начальству. Положение села Плавного среди днепровских вод и камышей как бы способствовало этой его неопытности. Кому придет в голову заезжать в эти болота? Да если бы даже среди причта тут были и непорядки, то все же начальство скажет: «Э, пускай их там едят комары, никому от этого убытку не будет!»

Тогда отец благочинный сам начал разговор.

– Откуда это вы взяли такой удивительный голос, отец дьякон? – спросил он, выражая в лице изумление вместе с восхищением.

– От природы, отец благочинный.

И это «от природы» прогудело так звучно и полно, как будто было не сказано, а пропето целым хором басов. Отец благочинный вновь восхитился:

– Дивный голос! Воистину, вы обладаете сокровищем, отец дьякон. А сколько вам лет?

– Пятьдесят два года, отец благочинный.

– Но как же вы так его сохранили? Ведь он у вас совсем молодой голос.

– Не сохранял я, отец благочинный, а сам он сохранился… Что же ему станется? Живу я, слава Богу, не в бедности, тело свое питаю исправно; воздух у нас хороший, благорастворенный, отец благочинный. Сам я здоров, ну и голос мой здоров…

– А по комплекции вашей не видно, чтоб вы были очень здоровы.

– Нет, не могу жаловаться. Никогда не болел, отец благочинный, то есть так, чтобы как следует… А что касается комплекции, так это уже у нас в семье порода такая.

И опять широкой волной прозвучало: «По-ро-да та-ка-я».

– Славный голос! – восторженно в десятый раз повторил благочинный. – Я думаю, вы могли бы, ежели бы захотели, убить им человека как бы из пушки? А?

– Чтобы убить, этого не думаю, отец-благочинный, а оглушить, наверно, могу. В молодости случалось в виде баловства иному товарищу этак гаркнуть над самым ухом, так потом с неделю, бывало, ходит как помешанный… Иной раз, случалось, на венчании так Апостола вынесешь, что сам потом на три дня оглохнешь, и словно у тебя все в мозгу перевернется.

– Да, крепкую глотку вам Господь Бог послал…

В разговор вмешался отец Антоний.

– Это больше оттого, отец благочинный, – сказал он, очевидно, очень довольный тем, что дьякона похвалили, – я говорю насчет сохранности – оттого это, что отец Лев умеренную жизнь ведет. Сами знаете, какую слабость имеют лица духовного звания, а особенно, невесть отчего, дьяконского… А отец Лев во всю жизнь свою одну рюмку за обедом пьет, не более… И во всем прочем так… В пище так же… Даже вот на растительное питание хотел перейти… Да.

– А-а! Значит, вегетарианистом хотели стать?

– Не знаю, отец благочинный, должно быть, что так! – ответил за себя отец Лев. – Действительно, склонность такую имею, но больше умственно… А на деле – попробовал было с неделю не есть, да так и потянуло… к мясу, значит… Трудно!

– Имеете детей, отец дьякон?

– Как не иметь?.. Два сына в семинарии и дочь.

– Ну, что же? У них тоже голос есть? Унаследовали?

– Нет, не видится этого… У дочери действительно как бы есть…

– Как? Бас?

– Нет, как же можно бас? У нее дискант очень хороший. Все же это наследственное… У женщин это перерождается…

Отец благочинный задал ему еще целый ряд семейных вопросов, по-видимому, преследуя только одну цель: подольше слушать эту удивительную музыку. Наконец, он должен был оказать внимание отцу Антонию и, чтобы закончить с дьяконом, еще раз воскликнул:

– Ах, дивный голос! Никогда в жизни не слыхал такого голоса! Я думаю, даже в операх такого не бывает.

Затем он перешел к отцу Антонию. Они вышли из церкви и направились к церковному дому, беседуя о двух враждующих иереях села Чибрики. Но отец благочинный от времени до времени останавливался и, как бы не будучи в состоянии удержать наплыв чувств, восклицал:

– Ах, ну и голос же у вашего дьякона!

Потом опять возвращался к главному разговору.

А отец Лев, совершенно довольный тем, что на него перестали обращать внимание, нарочно позадержался в ограде и затем окольным путем пробрался домой. Он также жил в церковном доме, но занимал другую часть его, и к нему ход был с противоположной стороны.

«Нет, право же, – думал он, – начальство, оно хотя и благосклонно, а все же лучше от него подальше. Вдруг заметит в тебе какой-нибудь недостаток, с которым ты благополучно прожил на свете пятьдесят два года, и скажет: «Это званию не приличествует!..» Нет, уж лучше тихим манером да подальше. Спокойней дело будет!»

II

Отец благочинный заночевал у отца Антония. Первая причина была та, что, когда они кончили собеседование о способах примирения враждующих чибриковских попов, то было уже довольно поздно. Отец благочинный вспомнил крутой берег, при спуске с которого душа его временно оставила тело, и хотя ему теперь предстояло не спускаться, а подыматься, а все же ему стало страшно. А второе было то, что матушка принялась чистить его рясу и объявила, что раньше, чем завтра, ряса не будет готова, – уж надо было вычисть ее как следует, а то матушка благочинного подумает, что они небрежительно принимали его. Наконец, была и третья причина, которая не была высказана, но, несомненно, играла важную роль.

Отец благочинный хотел еще раз послушать очаровательный бас отца Льва, в особенности в обедне – это должно было выйти торжественно. При этом в голове отца благочинного зарождались мысли, из которых получилась целая история, доставившая много огорчений отцу Льву; но и мыслей своих, как еще незрелых, отец благочинный никому не высказал.

Вообще отец благочинный, несмотря на рискованный случай с коляской, был очень доволен своим визитом в Плавное. У отца Антония его принимали радушно. Даже комары не особенно беспокоили его, а этого он больше всего боялся. Затем он услышал голос отца Льва, который даже ночью снился ему. А главное, отец Антоний отлично посоветовал ему насчет враждующих чибриковских попов.

– По моему мнению, отец благочинный, – сказал он, основательно обсудив все дело, – по моему мнению, вся штука в том, что никак они характерами не подходят друг к другу, а следственно…

– Ну-те? – полюбопытствовал отец благочинный.

– И следственно, какие вы меры ни устраивайте, а в одном месте они ужиться не могут…

– Так что же делать-то, по-вашему?

– Перевод, одно средство, перевод.

– Так ведь они не просятся. Очень уж хорош приход, перевести пришлось бы в худший…

– Это не столь важно, отец благочинный… Ради мира можно и в худший. Ведь вот мы с отцом Львом двадцать пять лет тут живем, а каков наш приход? Что мы приобрели? Только что рыба! Рыбы, действительно, у нас видимо-невидимо во всяких образцах… А так вообще трудно… Однако же не жалуемся. А что не просятся, так это ничего. Опять же ради мира, отец благочинный… Так, зря переводить не следует, это я не говорю. Например, ежели бы меня не спросивши перевели хотя бы и в столицу, я бы, извините, караул стал бы кричать. Не желаю. А как у них не мир, так это перед паствой – соблазн. Тогда – другое дело.

– Так ведь вот что, отец Антоний: кого перевести? Переведешь отца Семена, он будет в обиде, а отец Петр даже как бы награду получит; переведешь отца Петра – произойдет обратное… Так и преосвященный владыка сказал.

– Так вы обоих переведите, только в разные места. И вот увидите, им скучно станет, и они еще друг к другу в гости ездить начнут…

– Мысль! Ей-ей, мысль! – воскликнул отец благочинный. – И какая простая! Так я и преосвященному доложу! Вот смеяться будет владыка, ей-ей… Так и скажу, что в гости будут ездить…

На другой день отец благочинный отслушал обедню, напился чаю, еще раз двадцать воскликнул: «Ах, голос! Ах! Что за удивительный голос!» – и уехал. Отец Антоний провожал его до самой кручи и указал ему удобную тропинку для пешеходов. По этой тропинке отец благочинный, кряхтя и пыхтя, добрался до верху, предоставив кучеру одному рисковать жизнью, а наверху он сел в коляску и укатил.

В тот же день отец Лев обедал у отца Антония. Это он всегда делал по воскресеньям, а теперь, помимо этого, старики еще чувствовали потребность обменяться мыслями и впечатлениями. Ведь явление начальства в Плавном – редкое, почти небывалое явление. Архиереи ездили по епархиям, ревизоры посылались в уезды, но о селе Плавном, обросшем камышом и вербами и обнесенном водой, никто и не вспоминал.

– Ну, что скажешь по сему поводу, отец Лев? – спросил отец Антоний своего сослуживца.

– Бог милостив, отец Антоний, – ответил дьякон, – может, и так пройдет.

– Да!.. Да ведь мы же с тобой ничего такого не сделали, а?

– Да, такого ничего, отец Антоний, а только…

– Ну?..

– А только, говорю я, редко это проходит даром, чтобы начальство тебя увидело и никакого затруднения тебе не сделало…

– Э, полно, отец Лев, ты мрачно смотришь…

– Да нет же, я и не говорю, чтобы непременно… Я же сказал: может, и так пройдет…

– А вдруг какое-нибудь благо произойдет… а? – слегка интригующим тоном заметил отец Антоний.

– Благо? От этого? – Отец Лев энергично закачал головой. – Вот уж это – то, чего никогда не бывает! Нет, я вам скажу, отец Антоний, это я не с ветру говорю, а примеры видал…

– Какие же ты видал примеры?

– Разные, отец Антоний. Знал я одного иерея, хороший был человек, служил отлично, внятно, благолепно, просто заслушаешься. Да был у него в лице один недостаток. Это вот говорит он с вами, и все ничего, как следует, – а вдруг, ни с того ни с этого как-то головой тряхнет и в то же самое время верхнюю губу вздернет, да этак-то два раза кряду, а потом – ничего. И сам он объяснял, что это у него с самого глубокого детства. Перепугался он чего-то или нет, не знаю уж… Только все, кто его знал, давным-давно привыкли к этому, и никто даже внимания не обращал. И прожил он с этой привычкой на своем приходе что-то лет восемнадцать, прожил – и ничего: никому это вреда не оказало. Как вдруг приезжает в село начальство, да не какое-нибудь, а большое, отец Антоний, начальство. Мой поп с непривычки возьми да струсь, и тут, по этому самому случаю, голова его и верхняя губа – ну работать. Стоит он перед начальством, на вопросы отвечает, а его так и дергает, так и дергает. И что же вы думаете? Начальство обиделось. Это, говорит, непочтительность и как бы вроде насмешки, да. Очень обиделось начальство, даже от закуски отказалось и поехало дальше; а через две недели из губернии бумага… строжайшая бумага, что ежели это повторится, так в монастырь, на епитимью сослан будет. На первый раз, значит, простили. Ну, мой поп от этого самого случая чаще прежнего головой махать и дергать стал. Вот вы и судите!