Текст книги "На действительной службе (сборник)"

На третий день приехал из города доктор, и этим пока ограничилась помощь губернского города.

XIV

Марья Гавриловна проводила теперь целые дни в слезах. Кирилл оставлял ее одну. Он изредка, раза два в день, заходил домой, растерянно передавал ей свои впечатления и опять уходил. Мура десять раз собиралась поговорить с ним, но это не удавалось. Однажды она насильно заставила его выслушать себя.

– Кирилл, что же ты делаешь? Что ты делаешь? – спросила она, держа платок наготове, потому что слезы лились у нее каждую минуту.

Кирилл посмотрел на нее неопределенным взглядом и как будто не понял вопроса.

– Ты посмотри на себя, на что ты стал похож?! Лица на тебе нет! Ведь ты заболеешь, умрешь…

– Полно, Мура, об этом вовсе не следует думать! Это мой долг, я его исполняю!

– Ты выдумал себе этот долг! Ты забываешь, что у тебя жена и ребенок!

– Да, Мура, ты права! Бывают минуты и даже часы, когда я это забываю. Но разве можно помнить, когда перед тобой столько горя и страданий! – задумчиво промолвил Кирилл.

– Всех страданий не утолишь, всего горя не излечишь!

– Не говори так, Мура! Не говори, прошу тебя! Так говорят люди, которые не хотят утолить ни одного страдания, излечить ничьего горя. Всех не утолишь – так утоли те страдания, которые видишь, сделай то, что в силах. И откуда ты набралась этой проклятой житейской мудрости, заглушающей в тебе голос сердца? Ах, Мура, если бы ты знала, как мучительно мне это слышать от тебя!.. Ведь ты моя жена, мы связаны с тобой неразрывно. И что же? Ты хватаешь меня за полу и хочешь удержать меня дома, когда я иду на святое дело милосердия и сострадания! Но ведь мы еще так молоды! Только теперь, в эти годы, человек охотно отдается благородным порывам и жертвует своим личным благом. Ведь придут года спокойной зрелости, когда и мы, вероятно, будем коснеть в равнодушии ко всему, кроме своего маленького гнезда. Зачем же спешить, Мура? Зачем спешить?

– Не понимаю я этого, не понимаю, Кирилл, и вижу только одно: что ты меня вовсе не любишь! Ты всех любишь больше, чем меня и нашего сына!..

– Полно, Мура! Что ж, это правда, я всех людей люблю, а тебя и Гаврюшу люблю особо. Что ж мне делать, если я не могу иначе?.. Нет, нет, Мура, – с приливом бодрости и почти весело прибавил он и при этом подошел к ней, взял ее руку и поцеловал ее в голову, – не говори этого, не останавливай меня! Ты здорова и сын наш здоров, вы теперь не нуждаетесь в моих заботах, а там – если бы ты знала, если бы ты видела, как там в этом нуждаются!..

Он ушел, а Мура опять принялась плакать. А тут еще явилась Фекла со своими причитаньями.

– Что это делается, совсем даже понять нельзя! – восклицала она, вытирая слезы передником. – Как посмотрю я на вас, матушка, несчастненькая вы, как есть несчастненькая! Вот даже покушать вам как следует нечего… яичко да сметанка, словно монашенка какая?

Мура действительно питалась теперь сухоядением. Кирилл раздал прихожанам все августовское жалованье, и они довольствовались тем, что доставала Фекла в долг у лавочников.

Фекла продолжала:

– День и ночь одна-одинешенька, с малюточкой маленьким, словно не мужняя жена, а вдовица сирая! А он, муженек-то, батюшка-то наш, там с панной этой… Господь его знает!.. Я не говорю, чтобы что, Боже сохрани, как можно! А все ж таки, Господь его знает!..

Мура смотрела в окно, чтобы спрятать лицо от Феклы. Но последние слова как-то надорвали ее, и она громко зарыдала.

В окно она видела, как Кирилл шел по деревенской дороге, как он встретился с маленьким, толстеньким господином – она знала, что это доктор, присланный из города; потом их нагнала коляска, в которой сидела Надежда Алексеевна; Кирилл и доктор сели в экипаж, и они втроем поехали на другой конец деревни. Мура отвернулась от окна. Было ли это следствие расстройства нервов, или на нее повлияли намеки Феклы, но она в эту минуту ясно почувствовала неприязнь к Надежде Алексеевне.

Какой-то неопределенный гул в церковной ограде заставил ее вздрогнуть. Она вытерла слезы и выбежала на крыльцо. Когда она увидела подъехавший к самому крыльцу экипаж, сердце у нее страшно забилось и дыхание сперлось. Через две секунды она лежала без чувств в объятиях Анны Николаевны, а старый дьякон Обновленский дрожащими руками поддерживал ее.

Муру внесли в комнату и положили на диване; она лежала в обмороке. Пока принимали кое-какие меры, Фекла шепотом успела вкратце познакомить их с положением дела.

– И поверите ли, милая матушка, что они терпят, так даже уму непостижимо: день-деньской одни с младенцем! Кушать, поверите ли, кушать нечего! Отец Кирилл все с панной этой по хатам…

И все до малейшей подробности. Старый дьякон слушал, повесив голову и чувствуя себя виноватым за сына. Его нарочно выписали из Устимьевки и взяли в Луговое для того, чтобы он своим отеческим внушением образумил сына. Хотя он очень хорошо знал, что это ему не удастся, тем не менее не смел ослушаться приказания соборной протоиерейши и поехал.

– Не чаяла я застать здесь что-нибудь доброе, – со слезами говорила протоиерейша, – но таких дел я от твоего сына не ожидала, нет, не ожидала!

А дьякон все сидел с опущенной головой и положив руки на колени. Он знал, что скажет ему сын. Он скажет: «Ведь это, батюшка, по-евангельски; я самарянин, взявший на плечи болящего и омывающий его раны!» – и старик ничего не найдется ответить ему.

Мура пришла в себя и встала с дивана.

– Ах, молоко испортилось! – сказала она. – Чем я покормлю Гаврюшку?!

На расспросы матери она сперва отмалчивалась, но потом рассказала все. Анна Николаевна решительно объявила, что больше она не потерпит этого посмеяния и проучит его так, что он сразу опомнится. Она велела Муре сию же минуту собирать узлы и укладывать вещи. Фекла вполне одобряла это и деятельно помогала.

– А, так, так, голубушка-матушка! И поверьте, что он, батюшка, образумится! – говорила она.

Мура испугалась этого решения, просила подождать, подумать, но протоиерейша была неумолима.

– Если он любит тебя и сына, то поверь, что сейчас же прилетит за вами; а не любит – черт с ним! – решительно заявила она, и дьякон, который слышал это, не мог вынести такого отзыва и вышел. Он пошел на село искать сына, чтобы предупредить его о грозящей беде. Но пока он искал Кирилла, узлы были увязаны и Мура, обливаясь слезами, уехала в город с матерью и сыном.

Доктор определил в Луговом эпидемию брюшного тифа.

Это был на вид смешной человек – небольшого роста, толстенький и плечистый. Ходил он мелкой, но ужасно твердой походкой, подчеркивая каждый шаг и при каждом шаге выдвигая то одно, то другое плечо. Лицо у него было красное, с широкой, но не длинной четырехугольной бородой русого цвета с рыжеватым оттенком, нос вздернутый кверху, глаза серые, большие, а волосы на голове густые, остриженные ежом. Одет он был в серую парусину, с парусиновой же фуражкой, козырек которой торчал перпендикулярно к большому лбу.

Он приступил к делу энергично и сразу стал обращаться с Кириллом и Крупеевой как со старыми знакомыми. Звали его Аркадием Андреевичем Сапожковым.

– Вы бы, барынька, выспались хорошенько, а то вы вместо рта в ухо лекарство льете! – говорил он Надежде Алексеевне.

Это было преувеличено. Надежда Алексеевна очень внимательно исполняла обязанности сестры милосердия; но в тот день, когда приехал доктор, она действительно была страшно утомлена бессонницей. В течение двух суток она не смыкала глаз. Кириллу он сказал, что из него могла бы выйти прекрасная сиделка, а писареву жену похвалил за ловкость, только убедительно просил не ставить горчичников. У него был один большой недостаток: на каждом шагу он бранился в самых энергических выражениях.

– Зачем вы это делаете? – кротко спрашивал его Кирилл. – Неужели нельзя без этого?

– Положительно немыслимо, батюшка, положительно немыслимо! – отвечал тот. – Вот-с, например, я довольно ловкий лекарь: видите – люди выздоравливают. Но отнимите у меня право выражаться по душе, клянусь честью, вся моя ловкость к чертям пойдет!.. Это, знаете, помогает, ужасно помогает! Надо вам знать, батюшка, что я десять лет тому назад, в бытность мою молокососом, в военном лазарете упражнялся, там и научился этому…

Он прибавил, что присутствие женщин всегда стесняет его, потому что при них надо прикусывать язык.

– Но вы, батюшка, меня удивляете! – говорил он Кириллу. – Много я в своей жизни батюшек видел – и молодых, и старых, и важных, и скромных. Но все они большею частью запирались в клеть свою в подобных случаях. Страшно боялись заразиться. А вы – храбрый батюшка!

Сапожков работал неустанно, и ему удалось значительно ослабить эпидемию. Это было тем легче, что теперь уже ни в одной хате не ели мякину, а везде был хлеб. Узнав, что торговцы подняли цену на съестные продукты, Сапожков полетел на базар, где было здание вроде гостиного двора, в котором разместились еврейские лавки. Здесь он разыграл грозное начальство и поднял страшный крик.

– Ах, вы такие-сякие! – кричал он и топал при этом ногами. – Да я вас… Знаете ли, что я могу сделать? Я могу всех вас в тюрьму засадить, ежели вы только не станете сию же минуту продавать по-человечески! Могу сейчас же из города вызвать роту солдат! Слыхали?

И в доказательство своего могущества он прибавил несколько очень крепких слов.

Базар струсил и понизил цены до нормальных. Этот маленький доктор вообще действовал крайне решительно. Он видел, что у его добровольных помощников не хватает сил, да и число их слишком незначительно – всего трое, тогда как у него формальных больных насчитывалось десятка три. Поэтому он разыскивал старух, тащил их к больным и заставлял их быть сиделками.

– Все равно даром только воздух портишь! – говорил он при этом. – Что? Боишься заразы? Смерти боишься? Эка важность! Ну, умрешь, похоронят, сгниешь, черви съедят, и все тут! Ступай! Нечего мешкать!

Мужики были от него в восторге; особенно им нравилось, что он употребляет крепкие словечки.

– Могу вас уверить, что многие из них от одного этого выздоравливают! – говорил он Кириллу. – Услышит родное словечко, и дух возрадуется и воспрянет!..

Дьякон Обновленский нашел Кирилла, по указанию мужиков, на другом конце села. В хате, куда он вошел, было темновато. На него сразу повеяло каким-то больничным воздухом. Он заметил две группы. Одна, в которой были доктор и Надежда Алексеевна, возилась у высокой кровати. Тут под овчинным тулупом лежала пожилая женщина, откинув голову назад и закрыв глаза. Доктор возился с термометром. Дьякон прищурился, стараясь разглядеть Кирилла, но не нашел его. Тогда он обратил внимание на другую группу. На низком «припечке» лежал мальчуган лет десяти, прикрытый какой-то женской кофтой. Кирилл держал его за руку. Дьякон подошел к нему. Взглянув на сына, он испугался худобы и бледности его лица. Кирилл сам походил на больного.

– Кирилл! – тихо сказал он над самым его ухом, и, когда Кирилл поднял на него глаза, дьякон покачал головой. Кирилл оставил руку больного и встал. Он поцеловал отца в губы.

– Видите, батюшка, что у нас делается! Ужасно! – сказал он, и, обратившись к доктору и Крупеевой, прибавил: – Это мой отец! Добрейший старик!

Доктор приподнялся и подал дьякону руку. Надежда Алексеевна кивнула ему головой и пристально посмотрела на него, как бы вглядываясь в черты его лица.

– Выйдем на минутку! – сказал Кириллу дьякон. – Видишь, я не один приехал, теща твоя тоже тут… Она гневается, и жена твоя тоже недовольна.

– А вы? – спросил Кирилл. – И вы недовольны?

– Не обо мне речь. Протоиерейша, Анна Николаевна, хочет увезти жену твою и сына.

Кирилл на минуту задумался, как бы размышляя, хорошо это или дурно. Потом он сказал:

– Что ж, это хорошо, что они уедут. Там им лучше будет. Здесь беспокойство и недостаток. Когда это кончится, Мура приедет.

– А тебе не будет скучно, Кирилл?

– Нет, – твердо промолвил он, – не будет!..

Дьякон сел на завалинке, а Кирилл ушел в хату.

Старик оставил мысль о том, чтобы подействовать на сына. Тон, которым говорил Кирилл, не допускал никакой надежды. Видно было, что он глубоко проникся своим призванием и никакие обстоятельства, никакие личные и самые тяжелые потери не в силах оторвать его от дела, которому он отдался всем существом своим. И странное дело! Дотоле встревоженный, теперь, повидавшись с сыном, он как-то сразу успокоился, точно побежденный его подвижническим видом, его спокойною речью.

Углубленный в размышление, дьякон вдруг очнулся, почувствовав, что рядом с ним на завалинке кто-то сел. Он взглянул на соседа. Это был глубокий старик, совершенно седой, со сморщенным лицом, с мутными, выцветшими глазами. Он плакал, вытирая слезы кулаком.

– Э, дед! Что плакать? Бог милостив, – сказал дьякон, желая его утешить.

– Ах, миленький, я не об том, не об том! – дряблым голосом промолвил дед, очевидно, зрением не различая, кто рядом сидит с ним. – От радости плачу, миленький, от радости!

– Чему же ты радуешься, дед?

– Христовы люди на земле появились, вот что! Все одно как бы мученики. Примерно, батюшка: млад, а какие подвиги подеял… Ах-ах-ах!.. Восемь десятков на свете живу, а такого не видал. Истинно посланец Божий!.. И опять же барынька и лекарь как трудятся… Ангелы, а не человеки!.. Истинно ангелы. И знаешь, миленький, когда видишь этаких людей – и грешить стыдно… Ангелы, ангелы!..

Старик крестился и плакал. Умиленный дьякон едва сдерживал слезы.

Когда они с Кириллом возвратились в церковный дом, там было пусто. Кирилл зашел в спальню, взглянул на комод, с которого были убраны все мелкие принадлежности туалета Муры, посмотрел на детскую кроватку, на которой лежал обнаженный тюфячок, и какое-то неприятное чувство отчужденности стеснило ему грудь. «Уехать, даже не простившись! – мысленно укорил он Муру. – Как же далеки мы друг от друга!»

С отцом он говорил мало. Дьякон поскорее уложил его спать. Глядя на его горящие глаза и лихорадочно высохшие губы, он сильно боялся за здоровье Кирилла.

«Да и не жилец ты, нет, не жилец!» – с грустью думал он далеко за полночь, сидя у его изголовья. Думал он также и о том, откуда у его сына взялась такая горячая душа. Мать – озлобленная женщина, сам он – робкий, забитый человек. Вот Назар – совсем другой, да и Мефодий еще с третьего класса о хорошем месте помышляет. «В кого же ты удался, сыночек?» – мысленно спрашивал старик, не спуская глаз с бледного лица Кирилла. А Кирилл спал глубоким сном после сорока восьми часов бодрствования и работы.

XV

Был пасмурный день. Трезвон небольших колоколов луговской церкви раздавался в этот день как-то особенно торжественно. Церковь была битком набита народом, и даже в ограде было тесно. Такая толпа близ церкви бывает только в ночь Пасхи. После тяжелой недели наступило воскресенье. К этому дню на деревне уже вздохнули свободнее. Знания маленького доктора Сапожкова, энергия Кирилла, которая вдохновляла и подталкивала к работе импровизированный кружок добровольцев, и щедрость Крупеевой сделали свое дело. Кирилл служил обедню. Никогда еще прихожане не видели его таким, каков он был теперь. Сильно похудевший, со впалыми щеками, бледный, он казался в своем священническом облачении выше, чем прежде. Утомленный мучительной неделей, он ступал медленно и молитвы произносил не спеша и вдумчиво выговаривая каждое слово. Голос его был тих, но в церкви стояла такая тишина, в воздухе носилось такое внимание, что ясно было слышно каждое слово.

В церкви была Надежда Алексеевна. Она тоже была бледна и заметно похудела. Рядом с нею стоял и с удивлением разглядывал церковь и все происходившее вокруг ее черноглазый мальчик. Крупеева никогда не водила его в церковь. Но в этот день ей захотелось, чтобы он непременно видел, как Кирилл служит и народ молится. Дьякон Обновленский забрался на клирос и скромно подтягивал Дементию. Неподалеку от клироса стоял доктор Сапожков, который считал свое поручение оконченным и собирался в этот день уехать в город.

Обедня кончилась, народ стал выходить из церкви, но не расходился по домам, а оставался в ограде. Толпа суетилась до того, что движение должно было прекратиться. По-видимому, все чего-то ждали. Вот уже в церкви не осталось никого из прихожан. Только Крупеева и доктор ждали, когда разоблачится Кирилл, так как Надежда Алексеевна просила их отобедать у нее. Писарева жена тоже получила приглашение, но, как особа застенчивая и скромная, ютилась в полутемном углу, не решаясь присоединиться к ним. Отец Семен и Дементий возились в алтаре, а старый дьякон ждал на клиросе. Наконец, Кирилл вышел из алтаря, поздоровался с помещицей и с доктором. Тут к ним присоединился старик. Писарева жена тоже вышла из своего угла, и они все двинулись к выходу.

Кирилл шел впереди. Едва он показался на паперти, как мигом с нескольких сотен голов снялись шапки, в толпе пронесся какой-то неопределенный гул, и потом вдруг водворилась тишина. Кирилл остановился, пораженный этой неожиданной сценой, за ним остановились прочие.

Тут толпа немного раздвинулась, из нее выделился высокий, тонкий, словно засушенный, старик с остренькой, совершенно белой, реденькой бородкой, с маленькими глазками и маленьким лысым черепом. Полусогнувшись, он опирался на толстую палку, держа на ее верхушке крестообразно ладони.

– Батюшка! – воскликнул он дребезжащим, но громким и внятным голосом, и при этом голова его затряслась. – Батюшка и вы все, господа! Посетил нас Господь и, по бедности своей, не имеем, чем заплатить вам! А уж как мы чувствуем – вот пускай весь мир скажет, как мы чувствуем! Одно скажу: такого батюшки и господ таких, должно быть, еще и на свете не было и не будет. Вот как мы чувствуем!

Старик приподнял руку и вытер рукавом своей старой и страшно затасканной чумарки набежавшие слезы.

В этот момент произошло нечто еще более неожиданное. Старик опустился на колени и ударил земной поклон. Многие последовали его примеру. Другие кланялись в пояс и твердили слова благодарности, сливавшиеся в какое-то гудение. Несколько умиленных баб взобрались на паперть, схватывали концы рясы Кирилла и прикладывали их к губам. Почти у всех блестели слезы на глазах.

Надежда Алексеевна, потрясенная этой захватывающей сценой, прислонилась к небольшой колонке, боясь, чтобы ноги ее не подкосились. Это было уже слишком для ее утомленных нервов. Кирилл, наоборот, ощущал в груди своей невероятный прилив мужества и энергии. Он чувствовал, что именно в эту минуту между ним и его прихожанами установилась крепкая, неразрывная связь, что теперь он имеет могучую власть над этой толпой. Почувствовал он, что все то, что он говорил им раньше, были слова и слова, которые, вероятно, пропускались ими мимо ушей, но если он скажет им то же самое теперь, то оно глубоко западет в их души и отзовется в них, как неотразимое внушение. Он должен был говорить и, подняв руку столь же величественно, как тогда, когда он призывал на помощь Надежду Алексеевну, он сказал:

– Друзья мои, слушайте, слушайте! Бог посетил нас за грехи, но кто из нас может сказать, что он и впредь не будет грешить и не заслужит того же! Подобное несчастье может повториться и опять застать нас врасплох. Так послушайте же меня теперь, когда сердца ваши очищены умилением, дайте сейчас же клятву никогда не пить лишнего, а деньги, которые тратили на это, откладывать в общую кассу для помощи ближнему – на черный день!

– Так, так! – отвечали ему. – Мы закроем кабаки и сделаем приговор.

– Нет, нет! – возразил Кирилл. – Приговор можно нарушить. Вы закроете кабаки и будете за тридцать верст ездить за водкой. Не нужно приговора. Вы только дайте обещание мне вот здесь на этом месте. Обещаете?

– Обещаем! – прогремела толпа, как один человек.

Не успел Кирилл сойти с последней ступеньки, как почувствовал, что его кто-то обнял и целует в губы. Это был старик, говоривший речь. Целованье длилось без конца. Целовались со всеми и доктор, и Надежда Алексеевна, и даже старый дьякон, который плакал больше всех.

Надежда Алексеевна едва дошла до экипажа. В течение получаса она испытывала такую массу сильных впечатлений, что нервы ее подались. Совершенно обессиленная, она велела везти себя домой.

Когда гости ее перецеловались чуть не со всей деревней, она вышла к ним совсем больная. Кирилл, напротив, был бодр и оживлен и много говорил за обедом. Он восторженно мечтал вслух о том, как теперь он будет работать при совершенно новых условиях. Теперь у него с прихожанами установилась неразрывная связь, он в одну неделю приобрел огромное влияние на них. Он говорил о совершенном искоренении пьянства, о сбережениях, которые дадут возможность улучшить хозяйство, о школе для взрослых.

– Да, да! Надежда Алексеевна! У нас с вами теперь есть твердая почва под ногами. Мы сегодня завоевали Луговое! И теперь мы с вами далеко пойдем! – восклицал он.

Надежда Алексеевна как-то болезненно улыбалась, а глаза ее смотрели на него загадочно и грустно. Она любезно предлагала гостям кушанья, но сама почти ничего не ела и в разговор не вмешивалась. Тотчас после обеда подали таратайку для доктора и старика Обновленского, который решил съездить прежде в город, чтобы наведаться к Фортификантовым и разнюхать, каково там настроение.

– Ах, милые, симпатичные люди, жаль мне с вами расставаться! Ужасно жаль! – говорил Сапожков, усаживаясь половчее в таратайке на импровизированной подушке из сена. – Не забудьте, батюшка, зайти к этой бабе, как ее? Перепичка, что ли!.. Ей надо переменить компресс! – прибавил он.

Дьякон молча поцеловался с Кириллом и прибавил к этому:

– Подумай, сыночек, и о себе! Богом и совестью это не возбраняется.

Кирилл просил его расцеловать всю семью и передать Муре, что теперь в Луговом благополучно и пусть она поскорей приезжает с Гаврюшкой. Тут и писарева жена распрощалась с обществом и ушла домой, совершенно довольная, что наградой за ее труды было знакомство с таким, по ее мнению, блестящим обществом.

Надежда Алексеевна и Кирилл остались одни.

– Пройдемтесь по саду! – сказала она. – Я хочу освежиться!

Они сошли с крыльца. Солнце в этот день не выглядывало из-за облаков, но облака были спокойные, светло-серые, похожие на сгустившийся туман и не грозившие дождем. Слабый ветерок едва колыхал ветви деревьев. Под ногами изредка хрустели кое-где уже осыпавшиеся сухие листья. Воздух был пропитан приятной свежестью, и дышалось легко.

Они шли рядом. Мальчуган побежал вперед. Ему были хорошо знакомы все закоулки сада, так как в этом саду вместе с домом проводил он все свое время. Этот маленький благовоспитанный дикарь почти не видел людей и всех их, кроме матери и главного приказчика, считал чужими и дичился их. Только в последние недели он привык к Кириллу и стал признавать его своим человеком.

Надежда Алексеевна набросила на плечи белый вязаный платок и, ежеминутно нервно вздрагивая, куталась в него.

– Вы совсем расклеились, Надежда Алексеевна! – сказал Кирилл, глядя на ее бледное лицо и болезненно-утомленный вид.

Она горько улыбнулась и, нервно передернув плечами, крепко закуталась в платок.

– Да ведь пора мне расклеиться и… подать в отставку!

И она засмеялась коротким и как будто вынужденным смехом. Кирилл подумал: «Нездорова, нездорова», и не возражал.

– Что же вы не возражаете? – продолжала Крупеева. – Отчего не говорите: «Как? Вы – такая молодая и уже в отставку? Едва успели сделать одно маленькое дельце – и уже пасуете?» Отчего же вы этого не говорите? Дайте мне руку, меня прямо шатает.

Кирилл не умел подавать руку дамам, и ему казалось, что широкие рукава рясы служат для этого препятствием. Но Крупеева сама приблизилась к нему, взяла его руку и крепко оперлась на нее.

– Вам нужен отдых, Надежда Алексеевна! – сказал Кирилл.

Крупеева не слышала этого или не обратила внимания.

– Я прожила глупую жизнь! – тихо говорила она, как бы для того, чтобы он только один слышал. – В жизни моей был один только крупный и достойный внимания факт, и между тем он был самой капитальной глупостью!.. Люди, которых я встречала, вызывали во мне одно презрение… Вы единственный человек, которого я уважаю!..

Кирилл чувствовал, что она вся дрожит, а тихий говор ее готов был превратиться в плач.

– Вот мы и работаем вместе! – мягко сказал он.

– Послушайте, – продолжала она тем же тихим голосом, – зачем вы носите рясу? Ведь вы не веруете… Снимите ее!..

В тихом, едва слышном голосе ее слышалось требование.

– Кто вам сказал это? Я верую в Бога, Который помогает мне дойти до сердца этих темных людей. Без Него я никогда этого не достиг бы!.. – ответил Кирилл глубоко убежденным тоном.

– Пусть так! Зачем же вам эта одежда?

– Зачем? Затем, чтобы иметь право вмешиваться в их жизнь. Эта одежда служит мне проводником!..

– Ах! – болезненно простонала она. – Это все слова, все слова! Зачем же все для них? Разве я не такой же бедный и достойный сочувствия человек, как и они? Разве мы тоже не имеем права на долю счастья? А я хочу же, наконец, счастья!.. Послушайте!..

Словно пораженный внезапной острой болью, он вдруг отскочил от нее и смотрел на нее изумленными глазами.

– Вы… Вы?.. – спрашивал он и чувствовал, что язык ему не повинуется, и он не в силах вымолвить то, что хотел.

Надежда Алексеевна приблизилась к стволу яблони, ветви которой свешивались над их головами, и, протянув руку, слабо оперлась о ствол. Она не глядела на Кирилла. Лицо ее, казавшееся теперь темным при сером цвете воздуха, выражало полный упадок духа, уныние и бесконечную тоску. Она говорила все тем же слабым голосом, который, казалось, каждую минуту готов был надорваться.

– Да, и вы виноваты в этом! Зачем вы явились ко мне с вашей правдивостью, которой я еще ни в ком не встречала, с вашей глубокой искренностью, в существование которой я не верила. Вы подвинули меня выйти из моей покойной спячки, которая по крайней мере не порождала во мне никаких запросов, никаких желаний, ни тревог. Я жила как в дремоте – вы разбудили меня. Своим вдохновенным видом вы наэлектризовали меня, и я пошла за вами, не спрашивая, куда и зачем. И когда я дошла до такого состояния, что не могу без вас обходиться, что способна сделаться вашей покорной рабой и всюду следовать за вами, вы смотрите на меня с изумлением. Почему же? Здесь нет правды, вы первый раз со мной не искренни! Вы должны сочувствовать мне. Должны – это так естественно, мы так сроднились, так понимаем друг друга!

– Вы говорите это мне, священнику, у которого есть жена! – решился, наконец, возразить он.

– Жены вашей вы не любите, вы не можете любить ее, и не говорите этой неправды! – резко остановила она его, и потом голос ее опять упал и стал еще слабее прежнего. – Простите меня и забудьте все, что я вам сказала… Я ошиблась… Я сегодня уеду отсюда!

И она быстро прошла вперед по аллее, потом свернула налево, где, закрытый большими деревьями, беспорядочно рос густой кустарник. Кирилл постоял несколько секунд. Первое движение его было – вслед за ней; ему показалось, что шаги ее были неровны, что она сейчас должна упасть и ей необходима помощь. Но затем он подумал, что его участие будет для нее мучительно. Он повернул назад. Ему почудилось, что она плачет, и он все-таки пошел к выходу. Он боялся обернуться и с ужасом думал о только что происшедшей сцене, которая была для него совершенной неожиданностью.

Он шел домой с такой поспешностью, словно боялся погони. Теперь он припоминал то, на чем прежде не останавливалось его внимание. Припоминал он то оживление, которое появлялось на лице Надежды Алексеевны, когда он приходил к ней, припоминал ту странную решимость, с которой она по одному его слову пошла за ним и открыла свой кошелек и свои засеки и кладовые для мужиков, до которых еще накануне ей не было дела. Припоминал, наконец, те долгие взгляды, которые она останавливала на нем, когда он говорил с мужиками, в особенности сегодня близ церкви. И все это, вместе с неожиданной развязкой, которая только что произошла, казалось ему удивительно странным и непонятным. Он был слишком прост. Он не понимал, как можно говорить о любви с человеком, у которого есть жена и ребенок, в особенности если этот человек священник.

Когда он пришел домой, уже вечерело. В вечернем воздухе чувствовалась сырость, от которой надо было прятаться в комнату. Он вошел в квартиру, прошелся по комнатам и вдруг как бы впервые почувствовал, что он одинок. Ему захотелось увидеть Муру и сына, и какой-то мучительный холод сковал его сердце.

Долго он бродил из угла в угол, прислушиваясь к звуку собственных шагов. Эти звуки, которых он прежде не слышал, потому что был не один, были ему неприятны. В голове его роились тысячи мыслей и впечатлений, и он думал о том, как трудно согласить различные требования людей от жизни.

Пришла Фекла и внесла в комнату зажженную свечу.

– А тут вам, батюшка, письма есть! – сказала она. Фекла смотрела на него исподлобья. Она не одобряла его поведения и не могла простить ему отъезда Муры да и всего остального.

– Письма? – спросил Кирилл и с большим оживлением пошел ей навстречу.

– Да, одно уже давно тут вот на угольнике лежит. Должно быть, из города. Десятский принес. А другое сейчас прислали от помещицы.

Кирилл протянул руку. Фекла дала ему маленький конверт.

В конверте была визитная карточка, на оборотной стороне которой было написано: «Прошу вас, как друга, забыть все, что было сегодня, и сохранять обо мне только добрую память. Я уезжаю сейчас. Когда вылечусь от моей болезни, вернусь и буду вашей помощницей, а теперь не могу. Жму вашу руку. Людей по-прежнему направляйте в мою контору. Я сделала распоряжение. Какая у вас светлая, прекрасная душа!»

Кирилл медленно разорвал карточку на части и опустил клочки в корзину. Ему представилось бледное, изможденное лицо Надежды Алексеевны, когда она говорила ему свои странные речи, ее блестевшие в это время глаза и порывисто дышавшая грудь. И он вдруг почувствовал к ней жалость, как к больному другу, и пожалел о том, что ему не пришлось на прощанье пожать ее руку. Ведь она с таким самоотвержением жертвовала и своими средствами, и временем, и здоровьем. «Да, это болезнь, но она пройдет, и Надежда Алексеевна вернется. Мы встретимся друзьями!» – думал он. Тут он вспомнил о другом письме. На конверте с почтовым штемпелем была рука Анны Николаевны.

«Значит, не от Муры», – подумал он и вскрыл конверт. Протоиерейша писала кратко, но величественно: «Любезный зять, Кирилл Игнатьевич! Твои сумасшедшие поступки вывели нас из терпения, и мы были вынуждены взять от тебя жену твою, а нашу дочь, вместе с нашим внуком. Мы полагали, и это так натурально, что ты на другой же день прилетишь в город за своим семейством, но ошиблись, ты и не думаешь об этом. Жена твоя обливается слезами, но к тебе не поедет, хотя бы из одной гордости. Ты получишь опять семейство лишь после того, как образумишься. Любящая тебя и желающая тебе и своей дочери счастья теща Анна Фортификантова». Внизу же после подписи была приписка: «Преосвященный готов дать тебе место в городе, в купеческой церкви, если пожелаешь».