Текст книги "На действительной службе (сборник)"

И тотчас же они вместе с ключарем, очевидно очень торопясь, пошли к выходу. Проходя мимо отца Льва, благочинный сказал ему:

– Эким сокровищем вы обладаете, отец Лев!..

И прошел дальше, так что отцу Льву оставалось только принять комплимент.

Между тем приемная благочинного уже значительно опустела. Большинство почувствовали и поняли, что бороться с такими противниками, как отец Лев и Рубиконов, бесполезно, и смиренно отправились на постоялый двор, чтобы печально ехать домой. Осталось человек десять, и то больше из любопытства, и когда регент назвал шестерых, в том числе, конечно, обоих наших приятелей, то из остальных четырех только один, наиболее самонадеянный, решил идти к архиерею, остальные же благоразумно отказались. Это был тот самый тонкий, сухощавый дьякон с длинной шеей, с выдающимся на ней острым кадыком, который открыл состязание. Лицо у него было злобное; он, очевидно, не признавал превосходства над собою Исопова и Рубиконова и рассчитывал, что архиерей восстановит попранную справедливость.

Они вышли втроем, но самонадеянный конкурент тотчас же отстал от них и пошел отдельно, а регент поехал на извозчике.

Отец Лев, шагая по улице рядом с приятелем, заметил, что тот как-то подавлен и упал духом.

– Ты что же это, отец Авксентий, опустил голову, а? – спросил он.

– Нет… Так… Чего же мне? – с явной неискренностью ответил Рубиконов. Потом он прибавил: – А голос-то твой лучше прежнего стал…

– Окреп, значит… Да ведь и воздух же у нас в Плавнях, когда бы ты знал! От него весь человек крепче делается… словно закаляется…

Они прошли с минуту молча, но отец Лев продолжал чувствовать, что у Александра Ма-кедонского есть на душе что-то невысказанное.

– А право же, отец Авксентий, ты что-то таишь от меня, – решительно сказал он, – ну, признавайся…

– Да оно правда… Не без этого, – ответил Рубиконов.

– Вот то-то и есть! Я чувствую. Ну, так что же?

– А то, отец Лев, что не верится мне…

– Что такое не верится?

– Да то самое, что если бы ты имел намерение отказаться, то для чего бы ты тогда делал бы пробу?

– Ну, вот я же говорю, что ты Фома неверный. Ты же видел, что я хотел поговорить с благочинным, а он сказал: после. Ну, коли после, так после… Я и махнул рукой. Понял? Что мне стоит прочитать «Благоденственное и мирное житие». Я и прочитал…

– Правда, отец Лев?

– Ну, уж божиться я тебе не стану, отец Авксентий. Никогда не божился и перед тобой греха этого не сделаю… Коли не хочешь, не верь…

– А и то еще, что архиерей, когда услышит твой голос, такое тебе жалованье положит, что ты останешься…

– Что-о? Жалованье? Да и на что оно мне? Нет, вижу, отец Авксентий, ты никак меня понять не можешь… Ну, потерпи, уж немного осталось… Вот и архиерейский дом. Гляди только, чтобы ты не сдрейфил, а то я вижу, у тебя вон левая бровь все вздрагивает…

– Нет, я не сдрейфлю. Это только так, пока… А в ту самую минуту, когда надо, на меня такая храбрость нападает, что, кажись, ничего бы на свете не побоялся…

– Ну, то-то, чего бояться? Бог дал тебе голос, не украл же ты его… А вон и отец благочинный навстречу идет… Гляди, во дворе…

Они вошли в архиерейский двор, и в самом деле навстречу им шел благочинный с выражением нетерпения на лице.

– Ну, идите, идите скорей. Преосвященный дожидается… – поощрял он их издали.

Тут отец Лев решил, что лучшего момента не найдет, и, поравнявшись с благочинным, остановился и сказал:

– Я вам хотел объяснить, отец благочинный…

– После, после поговорим, отец Лев Исопов! – возразил благочинный. – Теперь некогда…

– Нет уж, вы выслушайте, отец благочинный, – с некоторою настойчивостью заявил отец Лев. – Это дело такое, что надо до преосвященного…

Благочинный выразил на лице недовольство.

– Но что же именно, говорите!..

– Хочу я объяснить, что, хотя по вашему приказанию я и явился на пробу, однако протодьяконского места взять не могу…

– Что-о?

– Не могу, отец благочинный…

– Да почему же? Почему?

– Так… Должен жить в деревне, а в городе здоровье не позволяет…

– Здоровье?

Что можно было сказать против такого довода, как здоровье? Отец благочинный растерялся. Это было так неожиданно. Архиерей заинтересовался отцом Львом; отзывы благочинного восторженно подтвердили отец ключарь и регент, и благочинный начал уже вести себя так, как будто он, открыв отца Льва, облагодетельствовал соборный храм, губернский город и самого архиерея.

– Ну, знаете, это странно… Это… это невероятно, – сурово ответил он. – Знаете, я даже не решусь доложить об этом преосвященному…

– Что ж, – покорно сказал отец Лев, – тогда уж я сам как-нибудь изъясню владыке.

– Извольте, извольте… Вы огорчите владыку… Владыка разгневается!..

И благочинный, как бы умывая руки, отошел в сторону и направился к саду. По-ви-димому, он не хотел даже присутствовать при том, как владыка огорчится и разгневается.

А отец Лев и Рубиконов пошли к крыльцу, где их ждал келейник, молодой малый в люстриновом кафтане, с кучей густых волос на голове.

– Будет история! – тихо сказал отец Авксентий, и в голосе его слышалось опасение не самой истории, а того, как бы боязнь ее не переменила намерений отца Льва.

– А, лишь бы не повесили! – отозвался отец Лев.

– Пожалуйте, отцы, пожалуйте! – звал их между тем келейник.

В это время их нагнал самонадеянный молодой дьякон, и они все трое вошли в переднюю архиерейского жилища, пристроили свои шляпы и пошли дальше.

В довольно большой комнате, устланной ковром, со множеством гравюр на стенах, с тонкими золочеными стульями, они нашли регента, который стоял у окна, делая вид, что ему доставляет удовольствие разглядывать прохожих на улице, хотя в действительности у него просто не хватало смелости сесть. Они остановились у порога, разглядывая стены и мебель. Келейник прошмыгнул во внутренние покои, и скоро там произошло движение, а через минуту вышел ключарь, потом сам архиерей в домашнем темном кафтане, стянутом расшитым поясом, в скуфье. В левой руке у него были перламутровые четки, а правая была свободна. Он был высокого роста, умеренного сложения, по лицу не очень еще стар, с живыми пытливыми глазами, с высоким лбом и прекрасно сохранившимися темными волосами. Вслед за ним вышел старик в черном сюртуке с важным орденом на шее, с совершенно бритым лицом. Это был известный всему городу значительный чиновник, большой любитель всего, что относилось до церковной службы, и приятель всех архиереев, которые часто менялись в городе.

Дьяконы, стоявшие теперь в ряд, низко поклонились архиерею и с видом благоговения подошли к нему и приняли благословение.

– Только трое? – спросил архиерей, ни к кому не обращаясь.

– Остальные разошлись, ваше преосвященство! – ответил регент. – Не решились.

– Тем лучше, тем лучше… Ну, который же здесь Исопов? Лев Исопов?

– Это я, ваше преосвященство! – ответил, кланяясь, отец Лев.

– Никогда не видал тебя! Ты, должно быть, никогда ни в чем не нуждался и не просил?

– Нуждаться случалось, ваше преосвященство, а просьбами точно беспокоить не приходилось! – просто и отчетливо сказал отец Лев.

– Почему же так?

– Потому что многие гораздо больше моего нуждаются, ваше преосвященство.

– Ага, это хорошо… Говорят, ты имеешь голос необыкновенный… Да это и так слышно… А ты, отче? Тебя как зовут? Лицо твое мне знакомо! – обратился он к отцу Авксентию.

– Авксентий Рубиконов, ваше преосвященство! Из селения Токмаки, – как можно гуще пробасил Александр Македонский.

– А, знаю, знаю! Ты просил о переводе… Что же, разве в Токмаках плохо?

– Скудно, ваше преосвященство! Много детей имею: четыре сына и три дочери…

– О-о! Значит, Бог тебя наградил… Да, это нелегко… Обучаешь?

– Через силу, ваше преосвященство, а все же обучаю…

– Это хорошо. А голос у тебя слышен… Хороший голос… А ты? – спросил архиерей самонадеянного дьякона, у которого почему-то тряслась голова.

– О… Орест Кап… Каппадокийский…

– Орест Каппадокийский? Чудесная фамилия! Ты заикаешься?

– Н… нет… это… от… стра…аху, ваше преосвященство!..

– От страху? Ну, ты успокойся. Я ведь не ем дьяконов… А голос у тебя, кажется, жидковат…

– Н… нет… он гус… густой, ваше преосвященство!..

– А ну-ка, прочитай что-нибудь…

Тот, как стоял, так с места и начал: «Благоденственное и мирное житие…»

Архиерей дал ему дойти до половины и потом остановил.

– Ну, довольно… Голос недурен, только жаль, что ты трус: архиерея боишься. Теперь ты, Рубиконов.

Отец Авксентий набрал в свою грудь как можно больше воздуху, откашлялся и тоже начал: «Благоденственное и мирное житие…»

Архиерей стал вслушиваться с заметным любопытством и дал ему докончить.

– Хорошо! – сказал он. – Основательный голос. Весьма основательный. Ты мог бы быть протодьяконом…

Рубиконов расцвел, потому что он знал, что ему отец Лев не конкурент. Архиерей между тем обратился к отцу Льву.

– Ну, а ты, отец Исопов, на закуску. Мне очень интересно тебя послушать.

Отец Лев не протестовал. Преосвященный желает послушать его – пусть послушает. И он со своей стороны проговорил «Благоденственное…»

Уже с первых его слов преосвященный поднял голову, и на губах его засветилась улыбка удовольствия. Он одобрительно кивал головой и посматривал то на ключаря, то на своего чиновного приятеля. А когда отец Лев кончил, он произнес:

– Да-а! Воистину благоуханный голос!

И все тотчас же мысленно согласились, что лучшего определения голосу отца Льва нельзя было дать. Именно благоуханный.

– Ну, отец Рубиконов, – продолжал архиерей, – был бы ты протодьяконом, когда бы не Исопов… А теперь сам видишь…

– Ваше преосвященство! – вдруг твердо и ясно сказал отец Лев. – Я сейчас докладывал отцу благочинному… Не могу я взять протодьяконства…

И архиерей, и все присутствовавшие устремили на него взоры.

– Что? Не можешь? Почему не можешь? – спросил архиерей.

– Не могу, ваше преосвященство! – еще тверже прежнего заявил отец Лев.

– Странно… Может быть, ты находишь, что мал доход? Можно положить тебе содержание…

– Нет, ваше преосвященство, я за большим не гонюсь…

Архиерей с удивлением пожал плечами, и все стояли в замешательстве. В это время из передней, где он стоял с самого начала пробы, выступил, со всеми признаками великого смущения, отец благочинный и сказал:

– Он, ваше преосвященство, говорит, что здоровье его не позволяет… Городской воздух будто бы ему вреден…

– Здоровье? Ты не здоров, отец Исопов? Этого не видно… Право, ты меня удивляешь… Зачем же ты приехал в таком случае?

– Не смел ослушаться приказания отца-благочинного…

– Так ты, значит, не здоров? А? Жаль, жаль… А голос у тебя дивный! Дивный голос! Но мы, может быть, тебя вылечим?

– Нет, ваше преосвященство, – промолвил отец Лев каким-то задушевным трогательным голосом. – Отцу благочинному я сказал неправду, а перед вами лгать не могу… Я вполне здоровый человек…

– Это хорошо, что ты лгать не можешь. А какая же причина? Уж не взял ли ты с Рубиконова отступного? – прибавил архиерей с улыбкой.

Отец Лев, видя, что архиерей пока не гневается, а даже шутит, тоже усмехнулся.

– Что возьмешь с нашего брата, с причетника, ваше преосвященство? Нет, не та причина; а если разрешите, я скажу…

– Говори, говори, Исопов… Ты мне нравишься. Я люблю, когда говорят просто и прямо! – благосклонно сказал архиерей. – Нам так редко приходится это слышать…

– Причина в том, ваше преосвященство, что я прирос к земле…

– Как это прирос?

– Как дерево, ваше преосвященство. Дерево, пока оно молодое, его и пересадить можно, а старое в новой почве сейчас завянет… А я, ваше преосвященство, – старое дерево. Я двадцать пять лет на одном приходе сижу и все с одним и тем же настоятелем, и никогда в жизни мы с ним не повздорили между собой, и каждого мужика, каждого своего прихожанина я знаю, как вот эту руку мою, и всякий кустик, всякое деревце мне знакомы… Сжился я со всем этим, и ежели меня оторвать от них, то я зачахну и завяну, как то дерево… Вот и вся причина, ваше преосвященство!

– Гм… – задумчиво произнес архиерей. – Так, так… Я это понимаю… Это так и должно быть… Да, да! Сам я не испытывал этого чувства… Мы скитальцы, нас куда назначит высшее начальство, туда мы и идем. Но я монах; монах ни к чему земному не должен привязываться, а значит, и к месту… Так, отец Исопов, ты прав… Что же это за место такое? Должно быть, там хорошо, а?

– Ваше преосвященство, там я у себя дома, а дома всегда хорошо… Мы на воде живем. Днепр мимо нас течет, кругом камыши и вербы и высокая трава. Село рыбальское, мужики земли не пашут, только рыбу ловят…

– А, это любопытно! Надо поехать к вам! Благочинный, ты свезешь меня? А чем же ты, отец Исопов, когда я приеду, угощать меня будешь?

– Сторчаком, ваше преосвященство! Это у нас самое лучшее угощение.

– Как, как ты сказал?

Благочинный переглянулся с ключарем. Обоим им показалось, что в этом слове есть что-то как бы неуважительное. А отец Лев повторил:

– Сторчаком, ваше преосвященство!

– Что же это такое?

– Соберутся наши рыбаки, забросят невод и вытащат рыбы, и из этой свежей рыбы, которая еще трепещет в котле, когда ее туда бросают, тут же на берегу, на чистом воздухе, уху варят… И это такая уха, ваше преосвященство, какой нигде на свете нет. Это и есть сторчак…

– Благочинный, поедем к отцу Исопову в гости! – весело и совсем благодушно промолвил архиерей. – Он такие вкусные вещи рассказывает… Ну, жаль мне, отец Исопов, очень жаль, что не будешь у меня протодьяконом. Ну, а к тебе я непременно приеду… сторчака отведать! Кланяйся своему настоятелю, я его знаю, отца Антония.

– Милости просим, ваше преосвященство, – очень серьезно, с низким поклоном промолвил отец Лев.

А преосвященный обратился к отцу Авксентию:

– Ну, тебе повезло, отец Рубиконов. Ты теперь – протодьякон. Где твое прошение? Оно здесь, благочинный? Давай-ка, я резолюцию наложу. А то отец Рубиконов будет беспокоиться… У него ведь четыре сына и три дочери.

Рубиконов только кланялся, а говорить не мог совсем. Ему казалось, что все это происходит во сне, в особенности когда благочинный разыскал где-то его прошение, а келейник принес чернильницу с пером, и архиерей тут же наложил резолюцию. Это его потрясло. Он прислонился к стене и смотрел на все происходившее большими глазами, как бы не веря, что все это происходит в действительности.

– А где же третий дьякон… Как его?.. Каппадокийский? Орест Каппадокийский? А? – спросил архиерей, отыскивая глазами самонадеянного дьякона.

Но его не оказалось. Никто не заметил, как он, убедившись окончательно в неудаче, тихо, прячась за спинами других, вышел в переднюю и исчез.

На прощанье архиерей благословил отца Льва и Рубиконова, которому сказал:

– Ну, прощай, протодьякон! Тебе дается неделя на переезд в город. Благочинный, пусть консистория сейчас выдаст ему бумагу о том, что он протодьякон, чтобы у него было что жене показать. А то он будет ехать домой, и ему все будет казаться, что это во сне…

Александр Македонский опять начал кланяться. Они вышли. Едва только они очутились за углом архиерейского дома, Рубиконов не выдержал и тут же на улице бросился на шею отцу Льву и начал крепко обнимать его.

– Тебе одному, отец Лев, я обязан своим счастьем! Тебе одному! – твердил он сто раз подряд.

– А, ну тебя! – молвил в ответ отец Лев. – Уж поверь, я больше твоего рад, что так хорошо отвертелся. Думал, Бог знает, какие страсти будут, а тут еще похвалили… И отцу Антонию поклон от преосвященного свезу. Он будет доволен… Так что ж, отец Авксентий, заедем в Плавное – сторчака есть? А? На радостях!

– Обязательно! Обязательно, отец Лев! Только прежде бумагу в консистории выправлю. Без бумаги шагу из города не сделаю, потому бумага закрепляет. Коли написано, да печать приложена, так уже, значит, верно…

И он пошел в консисторию, а отец Лев отправился на постоялый двор.

VI

Постоялый двор наполовину уже опустел, но движения в нем было больше, чем утром и вчера. Духовные лица выносили свои пожитки, выводили из-под навеса лошадей и запрягали их. Говор стоял общий. Еще несколько часов тому назад враги, смотревшие друг на друга недоверчиво, исподлобья, теперь примирились на общей неудаче и добродушно подтрунивали друг над другом.

– А я видел, отец Амвросий, как у вас левое плечо подпрыгивало, когда вы читали у благочинного, – говорил, смеясь, один. – Вы таки порядком струхнули!

– Ну, не вам бы говорить, а не мне слушать, отец Лука! – отвечал отец Амвросий столь же добродушно. – У меня только плечо, а у вас и руки, и ноги тряслись, и ряса по ним ходуном ходила.

На это раздался общий беззаботный смех. С той минуты, как дело выяснилось, сельские причетники разом вернулись к своему первобытному состоянию – забитых, недоверчивых людей, радующихся всякой шутке, как поводу развлечься и посмеяться.

– А отец Исидор Фермопилов, так тот совсем сбился и вместо «во всем благое споспешение» хватил «пострижение»! – сообщил кто-то.

– Это оттого, что ему всю ночь снилось, как его постригали в протодьяконы! – сострил поджарый длинноногий дьячок, сильно натужась, чтобы подтянуть чересседельник.

И все забыли о своей неудаче, смеялись, всем было весело, в том числе и отцу Исидору Фермопилову, о котором шла речь.

Разговор перешел на отца Льва и Рубиконова. Самонадеянный дьякон, Орест Каппадокийский, успел побывать здесь и рассказать, как было дело, и в продолжение каких-нибудь двадцати минут вокруг имени Льва Исопова образовалось несколько легенд. Общее мнение было то, что человек со здоровым умом не мог бы поступить таким образом. Выходя из того основного положения, что протодьяконство есть благо вообще, а для сельского причетника в особенности, а также и того, что всякий разумный человек желает себе блага, делали прямой логический вывод, что отец Лев, отказывающийся от блага, неразумен. И так как сам отец Лев на всех производил впечатление вполне разумного человека, то искали посторонних, вне отца Льва лежащих причин, и кто-то сделал сообщение, от которого сидевшая в это время в Плавном на завалинке у церковного дома и дожидавшаяся отца Льва Дарья Арефьевна, наверное, почувствовала необъяснимую тревогу и тоску, – именно, что у отца Льва жена свирепа, как ведьма, и она-то строго приказала ему не соглашаться на протодьяконство. Но все это говорилось так себе, а в сущности все не могли не видеть в этом известного геройства. Человек любит свое гнездо, своих прихожан, человек довольствуется малым и не гонится за большим. Это всегда почтенно. Поэтому, когда отец Лев появился во дворе, шутливые разговоры умолкли, и все с видимым почтением поздоровались с ним.

Часам к четырем явился и Рубиконов. Оставшиеся духовные лица кланялись ему и говорили:

– Здравствуйте, отец протодьякон! Поздравляем вас!

Рубиконов отвечал им любезным поклоном и верил в искренность их поздравлений, но он был скромен и отвечал, что еще не посвящен и потому не может называться протодьяконом.

Без сомнения, это была правда; но все же он не хотел раскрывать перед ними все свои карты. Главная-то карта была у него в кармане, и, входя к отцу Льву, он потрясал ею в воздухе.

– Урра! – кричал он своим теперь уже действительно протодьяконским басом. – Вот она бумага! Теперь уж дело стоит крепко! Смотри, отец Лев! Читай!

Он развернул бумагу, внизу которой красовалась большая консисторская печать, и прочитал громко, внятно, отчеканивая каждый слог:

– «Н-ская духовная консистория сим доводит до сведения дьякона села Токмаки, Авксентия Рубиконова, что согласно резолюции его преосвященства, положенной на его, Рубиконова, прошении, от такого-то числа, он, Рубиконов, назначается занять место протодиакона при кафедральном соборе города Н…» Слышал? Ну, братец ты мой, следственно, теперь свершилось. Теперь, значит, никаких… Вот счастье-то! Ах, отец Лев! Ах, Левушка, Левушка! Недаром же я Александр Македонский! А? Вот тебе и Рубикон перешел! Или, как там его, гордиев, что ли, узел развязал!.. Недар-ром!

И он опять набросился на отца Льва и стал душить его в объятиях, причем отец Лев имел возможность убедиться, что он успел куда-то зайти и на ходу пропустить рюмки две рому.

– Ну, довольно, довольно! – осторожно охлаждал его отец Лев. – Давай-ка собираться да ехать! Ведь ты мне обещал в Плавное съездить со мной, сторчаку поесть!

– И поеду! С тобой, отец Лев, куда хочешь поеду, потому что от тебя я все свое счастье получил. Сторчак? Отлично! Я теперь знаю, что такое сторчак. Я слышал, как ты преосвященному объяснял. Ах, и откуда у тебя, отец Лев, столько смелости? Говоришь ты с ним, ну, будто со мной…

– Иначе не умею, отец Авксентий, вот и все… Ну, будем собираться. Мои сыны уж прямо на пристань придут попрощаться…

– Как на пристань? Разве мы пароходом поедем?

– Зачем пароходом? Мы на лодочке. Вот и увидишь, какая это благодать…

– А разве там на пристани у тебя своя лодка стоит?

– Для чего? Да ведь наши мужики каждый день в город рыбу возят. Уж, наверно, есть хоть один. Вот мы к нему и прицепимся. Переночуешь у нас, а завтра мы тебя таким же манером обратно сюда препроводим…

– Ну, ладно. Так я своему Мартыну скажу, чтобы с лошадьми здесь переночевал. Да ведь я готов. Как есть, так и поехал.

Он вышел во двор и сделал распоряжение своему работнику, Мартыну; затем они вышли на улицу – отец Лев со своим узелком, а отец Авксентий с пустыми руками. Но когда они поравнялись с бакалейным магазином, Рубиконов сказал:

– Ты постой тут, отец Лев. Я на минутку!

– Что ты там выдумал? Ничего не надо, – промолвил отец Лев, поняв его намерение.

– Ну, уж это не твое дело, отец Лев, – твердо возразил Рубиконов и пошел в лавку.

Минут через пять он вынес оттуда три бутылки. В одной был ром, в другой вино для отца Льва, так как водки тот не пил, а про третью Рубиконов сказал:

– А эта сладкая вишневочка для твоей дьяконши, отец Лев; я думаю, новому протодьякону можно раскутиться, а?

– Да ты ведь еще протодьяконского дохода не получил.

– Э, ничего, пополним, – весело ответил Рубиконов.

Они пришли на пристань. Неподалеку от городских лодочников, у которых были нарядные «шаланды» для катания господ, было отведено место для сторонних, приезжающих из окрестностей. Тут стояло несколько лодок попроще, а владельцы их отсутствовали. Отец Лев подошел к большому каюку и сказал:

– Вот это наш, плавненский, я его узнал… У наших у всех закрученные носы. Да, пожалуй, я угадаю, чей он… Что-то похоже на то, что это каюк Протасия Кандюбы. Ну, так и есть, вот и сам Кандюба идет! Эй, Кандюба, возьмешь нас с собой? Твой каюк поднимет двух дьяконов?

– Поднимет, отец Лев, поднимет, – дружески и даже с заметной радостью ответил Кандюба, плечистый, коренастый мужик в широких шароварах, с накинутой на плечи серой свиткой из солдатского сукна, хотя во дворе стояла июньская жара.

– Ну, а если один из них протодьякон, то, пожалуй, и не подымет? Пожалуй, потонет? – шутил отец Лев.

– А уж если и тонуть будем, то все вместе! – отшучивался Кандюба. – Эх, знаете, отец Лев, с духовными особами нашего брата, мужика, может, легче в рай пропустят!

– Ну, это как случится!.. А что, вчера забрасывали невод? – осведомлялся отец Лев о домашних плавненских делах.

– Забрасывали, отец Лев, да только мало поймали… Все больше окунь идет, а короп куда-то спрятался…

– Что ж, ты продал что-нибудь?

– Продал, да невыгодно. Цены нет. Хотя и Петровка, а на рыбу нет хорошей цены… Ныне благородные господа на Петровку больше скоромное стали кушать, оттого это… Нам это невыгодно…

– Так, так… Ну, а сегодня невод будет?

– Да должно быть, что нет…

– А я вот хотел отца протодьякона сторчаком угостить…

– Для отца протодьякона можно будет и невод забросить… А вот и ваши сынки, отец Лев, идут…

В самом деле, в это время к берегу подошли семинаристы. Они пришли, собственно, попрощаться с отцом. Им оставалось еще дней десять до каникул, и теперь как раз шли экзамены. Отец Лев выдал им по двугривенному, и, когда лодка отчалила, они несколько минут еще постояли на берегу.

Кандюба, сидя на корме, действовал всего только одним веслом, которое он называл «опачиной», и лодка тихо плыла вниз по течению. Город со своими плохонькими прибрежными домами, где жили большею частью бедняки, со своими грязными пристанями, где копошился и галдел рабочий народ, остался позади, и они плыли между двух берегов реки, слева возвышенного, степного, а справа – утопающего в зелени верб и камышей.

– Ну, что, хорошо? – спрашивал отец Лев своего спутника.

– Чудно! – восклицал Рубиконов, никогда не испытывавший этого «речного» ощущения, когда кругом все тихо, от зеленого берега веет прохладой, а лодка мягко скользит без всякого шума, оставляя за собой узкий и бесконечно длинный след. – Дивно хорошо!

– А у нас еще лучше! – говорил отец Лев. – Мы словно в другом мире живем. Вот увидишь.

И в самом деле, правый берег становился все заманчивее. Камыш густел. Впереди его выступали ивы, с печальной важностью спускавшие до самой воды свои ветви с посеребренными листьями. Появились островки, десятки узеньких, пересекающихся между собой речонок; комар запищал над самым ухом Рубиконова.

– Вот, – говорил отец Лев, – когда поживешь двадцать пять лет среди этой благодати, то не захочешь и протодьяконства. Все одно как речная птица. Она любит плавать и нырять и прятаться в камышах, а посади-ка ее в лес, она там подохнет от тоски по воде… Правду я говорю, Кандюба? А? Если бы тебе сказали: будь губернатором и живи постоянно в городе, ты согласился бы?

– Ни! – отвечал Кандюба. – Мне мой каюк и моя сетка дороже всего на свете…

– Вот так и я. Меня, знаешь, протодьяконом хотели сделать и в городе посадить, так я поднял фалды своей рясы и ну удирать…

– Стрекача дали, отец Лев? Хо-хо-хо-хо-о! – весело засмеялся Кандюба. – Так оно и должно! Хо-хо-хо-о! Нет, нигде в целом свете нету таких местов, как у нас… Ишь, Днепро какой красивый да важный. А сколько в нем силы! У-у! А вот Плавное показалось!

Лодка стала причаливать к берегу. Из-за деревьев выглянули хаты, а выше их всех стояла маленькая деревянная церковь, которая выделялась своей зеленой крышей и своим скромным куполом.

Отец Авксентий смотрел на лица отца Льва и Кандюбы, засиявшие при виде их родного уголка, и думал: «Совсем это особенные люди. Должно быть, как есть та речная птица, которую упоминал отец Лев, так есть и речные люди. Да и как им быть иными, когда кругом вода, и вся их жизнь от воды зависит».

Он с любопытством рассматривал лодки, сети, сапеты и множество рыболовных приспособлений на берегу. Все это было для него ново.

– Так ты, Кандюба, попроси рыбалок забросить малый невод и позови нас на сторчак. Магарыч наш! Это с меня за то, что я благополучно от протодьяконства стрекача дал! – сказал отец Лев, сойдя на берег.

– А разве могло быть что другое? – спросил Кандюба.

– Всякое могло быть. С нашим братом, Кандюба, могут сделать все, что захотят; да так уж архиерей смиловался и сказал: «Ну, так и быть, отец Лев, ступай и живи себе на свете…»

Отец Антоний с матушкой и Дарья Арефьевна с дочкой давно уже сидели на завалинке, поджидая отца Льва, и встретили его дружными приветствиями.

– Наш? Наш? – еще издали спрашивал отец Антоний.

– Весь, как есть! – ответил отец Лев. – А вот и новый протодьякон, мой товарищ и друг Александр Македонский… то бишь отец Авксентий Рубиконов… Привез его на радостях сторчаком угостить, да и сам преосвященный обещал к нам приехать – сторчака поесть; а вам, отец Антоний, поклон через меня прислал… Вот такие дела!

– Да ну-у?

– Да уж так! Вот и отец Авксентий вам все подтвердит…

Отец Авксентий все подтвердил. Они познакомились, сели на завалинке, и отец Лев рассказал все, как было.

Солнце уже собиралось заходить, когда их позвали к берегу. Оказалось, что рыбаки успели уже забросить малый невод и, впрягшись в лямки, медленно вытаскивали его из воды. Тут же на берегу был разложен хворост, а над ним, на кривой палке, висел казанок с водой, в которой плавали и лук, и перец, и лавровый лист, и все, что полагалось для доброй ухи. Хворост подожгли, над казанком взвился пар, и тогда стали бросать туда свежую трепещущую рыбу, которая выпадала из сетей на берег. Когда рыба выварилась, ее всю вынули из котла и положили туда другую, покрупнее, и от этого всего вышло кушанье, от которого пошел аромат, предпочитаемый рыбаками всем ароматам из самых благовонных цветов всего света.

Появились небольшие деревянные мисочки и деревянные ложки и, откуда ни возьмись, прикатился полведерный бочонок с водкой и весьма поместительная чарка, и пошел пир горой.

– Ну, теперь я знаю, что такое сторчак! – восторженно восклицал Рубиконов. – Ах, да и кушанье же, никогда в жизни такого не едал… Пожалуй, что ради этого и от протодьяконства откажешься!

Пиршество затянулось. Уже и солнце давно зашло, и небо потемнело, и зажглись на нем яркие звезды, и месяц выплыл из-за камышей, и все это гляделось в блестящее зеркало Днепра и отражалось в нем; из кучи тлеющего хвороста подымался дымок и отгонял от берега комаров, а общество сидело на берегу, черпая из казанка, казавшегося бездонным, в миски и наливая из бочонка в чару. Где-то в камышах парни затянули песню, а им тоже песней ответили дивчата, потом эти две песни слились в одну – волшебную песню молодости среди тишины теплой, влажной ночи, под чудным звездным небом, которое, отражаясь в Днепре, казалось, окутывало со всех сторон счастливый уголок земли.

На другой день утром отец Авксентий отправился обратно в город. Когда его усадили в лодку, он говорил, что ему не хочется уезжать, что его как будто какая-то сила притягивает к берегу и он чувствует, что, если бы пожил здесь с неделю-другую, сила эта затянула бы его совсем и ему захотелось бы навсегда здесь остаться.