Текст книги "На действительной службе (сборник)"

Искушение
(Очерк)

Вечернее солнце закатилось за акации монастырского сада, и его красноватые лучи играли только на золотом куполе невысокой церкви да на потемневшем от времени медном кресте, возвышавшемся над куполом. Южный летний вечер был тих, воздух пропитан ароматом цветов, обильно насаженных монашескими руками в цветниках посреди обширного двора, перед окнами келий, вокруг церкви, всюду, где только оказывалось свободное от построек местечко. Ровные, гладкие дорожки, тщательно усыпанные песком, нарядно блестели чистотой и порядком. Кое-где мелькали по ним черные фигуры монахов – по одному и по два; они шли в разных направлениях, не спеша и вели разговор тихо, как бы боясь нарушить своим говором чудную тишину вечера.

На церковной паперти было неспешное молчаливое движение. Вечерняя служба кончилась.

По главной аллее, пересекавшей монастырский двор как раз посредине, шли два монаха, по внешнему виду до такой степени различные между собою, что, казалось, судьба свела их нарочно для контраста. Один был небольшого роста, с маленькими костлявыми, почти детскими ручками, с худосочным выцветшим незаметным лицом, на котором в виде козлиной бородки беспомощно торчали реденькие седые волосы, что-то белело над верхней губой, а на месте бровей были только припухлости, совсем лишенные волос. При этом он был сильно сутуловат, ряска на его плечах висела старенькая и помятая, а голова была прикрыта простой поярковой шляпой, так как старый монашеский клобук от употребления никуда не годился, а нового ему было жаль. Другой был высок, плечист, мужественен, держался ровно, ступал твердо, лицом обладал цветущим, красиво обрамленным темною окладистою бородой. Что-то необыкновенно спокойное, уравновешенное и доброе светилось в его больших темных глазах. Ряса на нем была свежая и красиво облегала его могучее тело, а голову покрывал высокий клобук, от которого книзу величественно спускалась черная материя, доходившая до средины спины. Он шел не спеша, слегка приподняв голову и вдумчиво глядя на розоватые облачка, капризными узорами застилавшие запад, а его спутник, семеня своими маленькими ножками, постоянно догонял его.

– Я говорю, какие люди, какие люди, отец Серафим! – жалобным голосом заговорил седенький монах. – Толкуют, толкуют… Этакая нелепица, прости Господи!.. И что им? Зачем им? А, отец Серафим? Люди-то, говорю, какие!..

Отец Серафим посмотрел на облачко и произнес слегка басистым, но чрезвычайно мягким, как бы воркующим, голосом:

– Такие самые, как и мы, грешные, отец Паисий… Злоба в человеке во всякое время сидит, и во мне сидит, и в тебе сидит… На то диавол!.. Так-то. А ты проходи мимо, как бы не об тебе речь… Так-то!..

Отец Паисий замигал своими маленькими слезливыми глазками и прибавил шагу, потому что за время речи своего спутника немного отстал от него.

– Как пройти мимо-то? – заговорил он снова. – Вам хорошо, вы ни при чем, а я при должности… Оно и тень бросает, отец Серафим… А я старик и сердцем тоже недомогаю. Как же быть-то? Ох, вот и сейчас страдание имею… Стучит, стучит окаянное и ноет…

– Заботлив очень ты, оттого и страдание, – заметил отец Серафим после того, как отец Паисий прижал руку к тому месту, где у него стучало и ныло сердце. – Примерно, я: живу правильно, оттого и страдания не имею. Так-то! Монашеская жизнь правильности требует. Исполняй устав, и более ничего. Я и исполняю все как следует. И притом в святые не набиваюсь.

– А кто же это в святые набивается, отец Серафим? – более чем с простым любопытством поспешно спросил отец Паисий.

– Есть такие, да не о них речь… Я о себе говорю. Я, примерно, совершил молитву по уставу и спать лег, и сплю до утра и снов даже никаких не вижу, а если и вижу, так цветы либо деревья… Третьего дня пироги с грибами видел и даже кушал их в сновидении… Ну, что ж, это ничего. Пироги простые. А другой среди ночи вскакивает и на молитву становится и поклоны бьет. А отчего? Редко кто от усердия, а больше от неспокойных мыслей, отец Паисий. Так-то! Диавол, он тоже не глуп, – знает, на кого искушение напустить. У кого душа спокойная, к тому он даже и не пробует… Вот ежели бы меня искушал, так я бы плюнул, да на другой бок повернулся…

– Ох, Господи, помилуй мя, грешнаго… Соблюди и сохрани! – с глубоким вздохом прошептал отец Паисий.

– Ну, вот, то-то и оно! – заметил отец Серафим, как бы отвечая на его молитвенный шепот.

Тут они дошли до длинного каменного здания, построенного в виде казармы. Монахи сидели на крылечках, каждый у своей двери, и благодушествовали, спокойно вдыхая свежий вечерний воздух, в ожидании трапезы. Тут была келья и отца Серафима, и он уже было отделился, чтобы покинуть своего спутника, но Паисий остановил его, осторожно взяв за рукав.

– Как бы это хорошо было, отец Серафим, ежели бы вы за меня, старца, заступились! – промолвил он заметно пониженным голосом. – Обидно мне, отец Серафим, крепко обидно. Главное дело, как я должностное лицо… Откуда могут быть деньги? Кто их видел? Обидно, отец Серафим!.. Трапезовать будете? – прибавил он уже громко, чтобы все слышали.

– Для чего же нет? Буду, – отвечал отец Серафим, позабыв откликнуться на его просьбу о заступничестве, и пошел вдоль каменного здания.

Отец Паисий постоял с минуту, глядя ему вслед, слышал, как он весело о чем-то мимоходом заговорил с монахами и послушниками, и затем, прошептав молитву, двинулся дальше, по направлению к гостинице. Он заведовал ею, и там была его келья.

Уже стемнело, когда отец Паисий пришел к себе. В просторной келье был полумрак. На угольнике, густо уставленном иконами, теплилась лампада, и ее неровный свет скользил и дрожал на узенькой кровати, на коврике, висевшем над нею по стене, на некрашеном стульце с рукомойником и умывальной чашкой, на столе с уложенными в чрезвычайном порядке душеспасительными брошюрами, толстой конторской книгой, чернильницей и песочницей и очками в кожаном футляре, на приземистом шкапике и обтянутом железом сундучке с горбатой крышкой. На кровати сидел келейник, молодой, здоровый паренек в лоснящемся люстриновом кафтане, с тонкой талией, перетянутой кушаком, с густыми русыми кудрями на голове.

– Ты, Савва, пошел бы да воздухом прохладился, – изможденным голосом сказал ему отец Паисий. – А как к трапезе покличут, скажешь мне! Я полежу… Неможется что-то.

Савва только этого и ждал. Ему давно хотелось воздухом прохладиться, но отец Паисий требовал, чтобы в его отсутствие он безвыходно сидел в келье.

Поместивши свое щуплое тельце на кровати и сложивши руки на животе, отец Паисий предался беспокойным размышлениям. Собственно, речи о том, будто у него водятся накопленные деньги, явились на свете не сегодня. И они всегда досаждали ему, заставляли мучиться, мешали спать по ночам, но все у него хватало характера сказать себе в конце концов: «А ну их… Пускай!» Но сегодня перед вечерней близ церкви встретился он со старым игуменом. Тот приветливо поздоровался с ним, дал ему благословение, спросил о здоровье, и, когда отец Паисий пожаловался на сердце и плохой сон, игумен, как бы вскользь и полушутя, заметил:

– От мирских забот это бывает… – И потом еще прибавил: – Сказано бо есть: «Не сберегайте себе сокровище на земли».

Вот когда он произнес эти слова, отец Паисий вздрогнул. Он почитал этого старца как потому, что он был настоятель, так и за его истинно монашескую святую жизнь. «Дошло, – с трепетом сердечным подумал он, – дошло до него!.. Вот они люди-то какие». Он хотел что-то возразить, но игумен уже подымался по ступенькам на церковную паперть, а догнать его он не посмел. Так это и осталось.

Вот теперь он и мучился. Единственный человек, которому он поведал свою мучительную тайну, был отец Серафим. Они были дружны, хотя эта дружба была не похожа на обыкновенную. Отец Серафим был гораздо моложе, и тем не менее отец Паисий всегда говорил ему «вы», а тот всем, кроме настоятеля и еще трех почтенных старцев, по-братски говорил «ты». Отец Серафим подавлял его своим непоколебимым спокойствием, своей мягкой, добродушной рассудительностью, своей терпимостью к человеческим слабостям, а может быть, и своим здоровьем, внушительным видом. Он относился к Паисию с жалостью, нередко, особенно когда старик недомогал, навещал его и успокаивал своими необыкновенно здоровыми житейскими сентенциями, которые он нигде не вычитал, а сам придумал в те свободные часы, которых у него после исполнения монастырского устава оставалось так много.

Отец Паисий, по обыкновению, шептал молитву, но это не помогало. Он даже попробовал встать и пасть на колени перед иконами, но тут же у него в голове пронеслись слова отца Серафима (о том, что иной среди ночи вскакивает и поклоны бьет, но редко от усердия, а больше от неспокойных мыслей), и ему стало стыдно и перед Богом, и перед отцом Серафимом.

После того как молитва не удалась, он прошелся раза два по тускло освещенной комнате, и вдруг его взгляд остановился на кованом сундучке с горбатой крышкой. И опять, еще сильнее прежнего, сердце его забилось и заныло. Он постоял так с минуту, потом отвел глаза и вдруг вновь бросился на колени и стал со стонами быть частые поклоны.

– Господи, прости, не осуди! Грешный человек, слаб. Дух бодр, плоть немощна!.. – шептали его тонкие бледные губы. – Избави мя от лукаваго!..

И в то время как он распростерся на коврике, послышался троекратный осторожный стук в дверь и возглас Саввы:

– Во имя Отца и Сына и Святаго Духа… Пожалуйте трапезовать, отец Паисий!

– Аминь! Ступай, ступай с Богом! Сейчас приду! – тревожным голосом ответил отец Паисий, быстро поднимая голову с полу. У него в груди мелькнуло безумное ощущение, что Савва мог подслушать его мысли. Но это прошло. Он поднялся совсем, взял шляпу, прикрыл ею жидкие волосы и вышел. Он тщательно задвинул засов на двери, привесил к кольцам тяжелый замок, запер его ключом и, положив ключ в карман, отправился в трапезную.

Когда он проходил мимо крыльца гостиницы, десятка два богомольцев поднялись со своих мест и почтительно поклонились ему. Среди них был здоровый парень в красной рубахе, который почему-то очень не понравился ему своими умными, проницательными глазами. Ему даже показалось, что парень, кланяясь ему, усмехнулся. И уже всю дорогу до трапезной представлялся ему этот усмехающийся парень. «И зачем он здесь? – думал отец Паисий. – Зачем такому молодому, здоровому на поклонение ходить? Работать лень, должно быть… Ох, человеки, человеки!»

Вечерняя трапеза затянулась. Очередной монах, читающий, по обыкновению, житие, оказался полуграмотным, тянул, запинался, останавливался и задумывался над каждым титлом и грозил никогда не кончить. Паисию не сиделось. Никогда еще он не был так неспокоен, как сегодня. То настоятель припоминался ему с его евангельским замечанием, то, Бог знает почему, восставал перед ним во весь рост парень в красной рубахе, и напрасно он старался вслушиваться в житие, ничего не выходило: отдельные слова на мгновение попадали в его голову, бессмысленно вертелись там и уходили ни с чем. А тут еще случилось, что, как только кончилась трапеза, его потребовал к себе отец эконом для какого-то совещания о переделке печки в гостинице и продержал очень долго.

Когда он одиноко возвращался по боковой дорожке, кругом стояла глубокая тишина. Весь монастырь безмятежно спал. Сторож сначала отбивал на колокольне часы, и отец Паисий насчитал одиннадцать. Он прибавил шагу и скоро дошел до гостиницы.

В сенях тускло горел ночник, Савва, растянувшись на ряденце, постланном на полу, храпел и свистал носом, по монастырскому выражению, на все восемь гласов. Отец Паисий не пожелал беспокоить его, тихонько отпер замок, осторожно вынул засов, вошел в комнату и сейчас же по привычке запер дверь на крючок. Он скинул ряску, расстегнул кафтан и мысленно приготовился стать на молитву. Мысли его как будто успокоились, сердце билось ровно и не болело. Но тут он вспомнил, что после трапезы, за спешным призывом к отцу эконому, не успел вымыть рук, и обернулся к стульцу с рукомойником. Случайно его взгляд упал на сундучок, и в тот же миг руки его опустились и колени задрожали. Горбатая крышка сундука была поднята, вещи явно были перерыты, а замок валялся тут же на полу. Он бросился к сундуку, обхватил его обеими руками и, дрожа всем телом, припал к нему лицом. Руки его, прыгая от волнения, начали беспорядочно рыться в вещах, но ничего не находили, и он чувствовал себя так, как будто попал в бездонную глубину и напрасно ищет на что-либо опереться. А между тем дыхание его как бы остановилось, и он каждое мгновение готов был грохнуться на пол. Тогда он сделал над собой страшное усилие и начал медленно, осторожно вытаскивать вещь за вещью. Вот уже все, что было в сундуке, – белье, книги, старые чашки, пузырьки с лекарственным пахучими маслами, – лежит на полу, он шарит по дну пустого сундука, но того, что ему надо, не находит. И вдруг из груди его, помимо его воли, вырвался дикий крик, он как-то затрясся всем телом над пустым сундуком и захныкал странным плачем без слез. Должно быть, этот крик был очень громок, потому что он разбудил мирно спавшего в сенях Савву, и уже оттуда слышался сонный голос:

– Во имя Отца и Сына…

Отец Паисий быстро побросал все вещи обратно в сундук, захлопнул крышку и вскочил. Правая рука его крепко прижималась к сердцу. Оно болело и стучало нестерпимо, и старику ясно представлялось, что он умирает. Шатаясь, подошел он к двери, откинул крючок и предстал перед полуспящими очами Саввы таким страшным, что тот мгновенно окончательно проснулся и смотрел на него с изумлением.

– Отец Паисий! Что с вами подеялось? – спросил Савва.

– Беги к отцу Серафиму!.. Скажи, что помираю… Помирает отец Паисий, скажи… Беги, беги!… – проговорил отец Паисий, выталкивая Савву из сеней.

Тот побежал, и он вернулся в комнату, сел на кровать и беспомощно опустил голову на грудь.

«Вот они разбойники, вот они богомольцы!» – шептал он наедине, и все в мире богомольцы казались ему теперь разбойниками, и все представлялись в виде усмехающегося парня в красной рубахе. Это он, он, кому же другому быть? Ну, что ж! Сейчас обыскать всю гостиницу, сию минуту, пока не поздно, а то унесут, скроют…

Обыскать? Да как же это сделать? Чтобы весь монастырь узнал о том, что у него, отца Паисия, были накопленные деньги? Возможно ли это? Да ведь тогда хоть бросай монастырь, тогда ему житья не будет. У него много врагов, все враги ему, все…

Новая мысль пришла ему, и он поднял голову. Как же это могло случиться? Ведь дверь была заперта, и замок и засов он нашел в исправности. Да может, он ошибся, не положил ли он деньги в другое место?.. Гм… А раскрытый сундук, а валяющийся на полу замок?.. Тут он перенес взгляд на окно и понял все: окно было раскрыто. Уходя, он забыл запереть его.

Но вдруг он вскочил с места и ударил себя ладонью по лбу. Несчастье так сразило его, что он забыл о самом важном. Как истый скупец, осторожный и предусмотрительный, он разделил свои сбережения на две части и спрятал одну в сундуке, а другую в шкапчике. К шкапчику он теперь и бросился, отпер его, пошарил и нащупал небольшой сверток, плотно завернутый в носовой платок и завязанный тугими узлами. Цело! Бог наказал его только вполовину. Он запер шкап и опять перешел на кровать.

В это время в сенях послышались шаги, и в келью вошел отец Серафим. Он был в кафтане и в скуфье, его длинные шелковые волосы в беспорядке рассыпались по плечам и свешивались на лоб.

– Что выдумал, отче? – промолвил он, подойдя к кровати и положив свою могучую руку на слабое плечо отца Паисия.

– Отец Серафим! Отец Серафим! Худо мне, худо! – простонал отец Паисий.

– Худо? Что же именно?

И он сел рядом с ним на кровать.

– Худо, отец Серафим, худо… Бог прогневался.

– Гм… Прогневался и помилует… А ты молил Его? А?

– Молил, не помогает… Совсем, окончательно прогневался… Грехов моих множество лютых, отец Серафим.

– Так, так!..

Отец Серафим слушал его внимательно и видел, что перед ним, действительно, сидит бледный, больной и разбитый старик. Но было в голосе отца Паисия что-то странное; слышалась в этом голосе отцу Серафиму какая-то фальшь. Он давно замечал это за Паисием, и, когда пошли толки по монастырю о том, что у старика есть деньги, он в глубине души допускал это, но по своему принципу невмешательства, а может быть, и по лени, молчал. Теперь, после эпизода с настоятелем и видя, как тревожно вел себя после вечерни отец Паисий, он почти убедился в этом, и ему почему-то казалось, что болезнь Паисия имеет прямое отношение к этому эпизоду.

– Слушай, отец Паисий, – сказал он очень мягким голосом, – скажи мне по-братски… Вон и Мать Приснодева на тебя с иконы глядит… Скажи же по-братски, правду ли говоришь ты? Всю ли правду?

Отец Паисий пугливо взглянул на образ Богоматери и вздрогнул. Да, Она в самом деле на него смотрела, и уста Ее как бы раскрывались и шептали ему: «Скажи, скажи правду, Паисий!» Какой-то могучий порыв раскаяния вдруг охватил его всего. Он припал лицом к руке отца Серафима и зарыдал. Горячие слезы теперь лились из его глаз обильно. И среди рыданий из груди его вырывались слова:

– Не всю, не всю, отец Серафим!.. Утаил я, утаил!.. Деньги имел… Пятнадцать лет копил… И ныне украдены… украдены, отец Серафим, украдены!..

– Ну, вот то-то же! – успокоительно промолвил отец Серафим. – Мирская забота… Вот она тебя и иссушает. Не надлежит честному монаху копить деньги: оттого Бог у тебя их и отнял. Так-то. А ты подчинись сему распоряжению, потому Он только исправляет твой грех, отец Паисий… И к чему тебе деньги? Монастырь тебя кормит и одевает и жилище дает тебе. Живи себе, яко птица небесная. Любо! Легко, брат Паисий, живется, когда ничего за душой не имеешь! Поверь, легко! А то что? Ты стар, с собой ведь не возьмешь. Деньги-то на земле останутся, а грех тяжкий за тобой уцепится. Да как окажется очень тяжел, да заместо райской обители в ад потянет!.. Ох! Так-то! Посмотри-ка, вот наш настоятель: богат был, а все отдал бедным; а живет как? Беднее бедного! Вот тебе и пример. А все ли деньги отнял? А?

– Нет, не все, отец Серафим! Остаток есть!

– Это Он тебе для испытания оставил. А ты возьми его, да отцу-настоятелю снеси, да покайся – и душа твоя успокоится… Так-то!..

Отец Серафим долго еще успокаивал старца. Уже на небе побледнели звезды, и в окно ворвалось первое свежее дыхание утра. Тогда он ушел к себе, а отец Паисий, с размягченной душой, успокоенный собственными слезами, стал на молитву. Потом он подошел к окну и задумался. Думал он о настоятеле, об этом бодром восьмидесятилетнем старце, всегда ровном, приветливом, отечески любящем всех. Откуда такая сила берется? «От чистой совести», – отвечал сам себе отец Паисий. И ему уже представлялось, как настоятель ласково принимает его раскаяние, как он утешает и благословляет блудного сына и как он, Паисий, уходит от него с облегченной душой. И как хорошо! Никаких докучных забот, спокойный сон… Птица небесная…

Уже рассвело, когда он вышел во двор в рясе и в новом клобуке. В одной руке он держал четки, а в другой – сверток, пряча его в широком рукаве рясы. Чудное летнее утро всего его охватило своею мягкою свежестью. Лицо его было спокойно, глаза смотрели ясно. Давно уже он не был так бодр телом, давно душа его не испытывала такой отрады. Отец настоятель встает рано и теперь, наверно, совершив молитву, собственноручно поливает цветы. А весь монастырь еще спит. Вот и птицы запели, и деревья закачали верхушками от свежего утреннего ветра.

Он прошел через монастырский двор и вступил на кладбище. Келья настоятеля стояла как раз посреди кладбища, чтобы почаще думалось о смерти. Посмотрел отец Паисий на кресты, на свежие могилы и на те, что давно уже заросли травой, и подумал: «Все и для всякого одинаково кончается… Сколько тут братии лежит! Сколько на моих глазах сюда ушло! И ничего никто с собой не взял, кроме грехов…» – в таком умильном настроении пошел дальше. Вот уже виден домик настоятеля, окруженный цветником. Все ближе и ближе. Вот и в ногах дрожь появилась, а сверток точно прилип к руке или прирос к ней…

На востоке выглянул ярко-красный полукруг, и первый луч восходящего солнца заиграл на верхушках деревьев и на крыше настоятельского домика. Вот и домик перед ним. Тут направо крылечко. Постучать, сказать келейнику, и сейчас все свершится. Но его почему-то бьет лихорадка, и какой-то туман встает перед глазами. Вместо того чтобы повернуть направо к крылечку, он почему-то нерешительно, как-то бочком идет влево… Но он еще не успел минуть настоятельского домика, как с шумом раскрывается окно. Он стрелой мчится дальше, подобрав полы ряски, и высокий клобук шатается на его голове. Какая-то сила толкает его вперед. Он бежит сквозь чащу акаций, все дальше и дальше, и, наконец, достигнув места, где его никто не может видеть, падает на землю и судорожно прижимает обеими руками к своей груди сверток.

– Ох, нет… нет!.. Не могу! – шепчут его пылающие губы. – Дьявол искушает… Господи, избавь же меня от лукавого!.. Избавь!..

И долго так лежал он на влажной еще от утренней росы земле, в самом деле вконец обессиленный борьбой, которую он перенес за эту ночь…

И чудилось ему, как лукавый охватил его всего костлявыми руками и сжал в своих холодных и смрадных объятиях.

Проснувшиеся монахи дивились, почему отец Паисий в такую раннюю пору идет через монастырский двор, и притом в новом клобуке, который надевал только по большим праздникам. А отец Серафим только взглянул из своего окна на отца Паисия, на его бледное перекошенное лицо, на его согбенную фигуру, – и понял все.

Придя домой, отец Паисий положил сверток под подушку, а сам повалился на постель. Раздался благовест к заутрене, но он не перекрестился и не пошевельнулся. Он чувствовал себя совсем, совсем отверженным и уничтоженным.