Текст книги "На действительной службе (сборник)"

Двенадцатый
(Очерк)

Бывают, знаете, такие случаи, когда человек не знает, что, собственно, надлежит ему сделать: поднять ли высоко и горделиво голову или сконфузиться. Я вам скажу даже, что такие случаи бывали с целыми народами. Да вот, недалеко и ходить: взять хотя бы немцев. Говорят, когда они побили французов и получили свои пять миллиардов, то прямо-таки не знали, куда от стыда деваться. Ужасно, говорят, были переконфужены; а между тем народная гордость требовала, чтобы нос держать кверху. Ну вот они и принялись кричать: «Hoch».

Впрочем, это к делу совсем не относится. Я только говорю, что ежели и с народами это случается, то ничего нет удивительного в том, что подобная история случилась с Павлом Омельяновичем Курдюком. Нужно вам заметить, что Курдюк – самый обыкновенный мужик, такой точно, каких в нашей деревне есть сотни две. Из этого уже вы заключаете, что в нашей деревне все мужики степенные и умные. Ему уже лет за пятьдесят, но борода у него черная, усы – тоже, это уже порода такая. Все Курдюки были черные, иные из них доживали до восьмидесяти лет, а все были черные, и даже понятия не имели о том, что такое седой волос. Жинка Курдюка – по-нашему Курдючиха – была баба тоже почтенная, а звали ее Ганной. Все это очень хорошо, но дело еще далеко не в этом.

А в чем же дело?

Как бы вам рассказать это получше?! Обратите, пожалуйста, внимание вон на ту старуху, что идет деревенской улицей по направлению к церкви. Она немножко нагнулась вперед, лицо ее покрыто невероятным количеством морщин, так что кажется, будто оно составлено из кусочков. Это все от времени, которое сильно помяло старуху, но я могу вас уверить, что она еще очень крепка. Обратите внимание на то, что она несет. В одной руке она держит хлеб, обыкновенный житный хлеб с огромным куском соли на верхушке; в другой – петуха, живого петуха с желтым хвостом и большим красным гребнем на голове, чрезвычайно горделивого вида; ноги у него связаны тесемкой, а крылья подрезаны. Старуха, как я сказал, идет по направлению к церкви, но в церкви ей делать нечего, так как теперь полдень, когда церковь у нас бывает заперта. Она повернула к церковному дому; ясное дело, что она идет к батюшке.

Батюшка сидит на крыльце перед маленьким столиком, на котором стоит гигантская кружка квасу со льдом. По случаю нестерпимой жары батюшка снял с себя все атрибуты своего достоинства. Не будь у него на затылке тоненькой коротенькой косички, которая как-то даже почти кокетливо торчит кверху, никто бы и не сказал, что он батюшка. На нем широкие серпянковые шаровары с галошами, упрятанными в высокие голенища сапог, белая холщовая рубаха с расстегнутым воротом, вследствие чего открыт свободный доступ к его густо-волосатой груди как прохладительному ветерку, так и постороннему глазу. Концы рубахи втиснуты в шаровары. Батюшке на вид лет шестьдесят, он довольно плотного сложения и ужасно страдает от жары. Завидев приближающуюся старуху, он уже издали кричит ей:

– Здравствуй, Голубыха! Э, да у тебя, видно, урожай нынче. Ну, с чем же ты, с петухом или с курицей?

– С петушком, батюшка, с петушком!

Голубыха кладет хлеб на стол, а петуха передает батюшке, который принимает его в левую руку, а правой благословляет Голубыху.

– А от кого? – спрашивает батюшка.

– От Курдючихи, батюшка!

– Ну?

– А ей-богу!.. Сама дивлюсь, а так… От нее, батюшка… Поверите, даже удивительно… Можно даже сказать – неловко…

– Гм… Ну, что же!.. Ежели Бог дает… А который?

– Двенадцатый, батюшка, ей-богу, двенадцатый…

– Ой?!

– Истинно двенадцатый… Так-таки счетом… Сама считала… И все, батюшка, живехоньки… Даже и не знаешь, как то есть насчет чувств… Радоваться или печаловаться… Легко сказать – двенадцатый!.. И, собственно, даже спросить у вас желала… насчет то есть чувств…

– Надлежит радоваться… Обязательно радоваться! – решил батюшка. – Сарра в глубокой старости удостоилась, опять же Елизавета… Как же ты этого не знаешь? Ты ведь баба умная, тертая…

– Известно, батюшка, тертая… Уж это действительно, что тертая, потому вот уже пятьдесят шесть лет по земле слоняюсь… А как звать его будем?..

– А это как Бог даст… Эй, попадья! Марья Артамоновна! Подай-ка мне святцы и очки! Голубыха пришла.

Послышался нежный шелест туфель, и на крыльце показалась матушка. Это была вполне форменная матушка: высокая, дородная, с величественной осанкой. Она положила перед батюшкой большую книгу и очки. Голубыха тотчас же приложилась к ее руке и начала с сокрушением в голосе объяснять обстоятельства своей миссии.

– Э, ничего, – сказала матушка, отбирая у батюшки петуха, – это не порок. У меня было четырнадцать!..

– Ну, вот тебе, баба, выбирай: либо Ксавиан, либо Элевферий… Только и есть сегодня… – сказал батюшка, справившись в святцах.

– Ой-ой-ой! Батюшка, будьте милостивы! Я этого и не выговорю, да и никто этого не выговорит… Такое вместо этого наплетут, что даже и на христианские не похоже… Еще Касьян похоже на людское…

– Ксавиан! – поправил батюшка.

– Ну, вот уж и наврала… А потом Елевер этот…

– Вижу, что ты все врешь… Разве вчерашнего тебе…Севастиана хочешь?

– А это не все одно, что Иван?

– Дура!.. Как же можно все равно? То Иван, а то Севастьян… Нет, вижу – и это тебе не годится. Ну, вот послезавтра будет Илии… Возьми Илию.

– Ой, батюшка, у него есть Илия, второй сын – Илия.

– Ну, уж извини, чем же я виноват, что у него их дюжина и он уже все имена забрал… Иван у него старший, это я сам знаю, Гришка – младший… Постой, постой, Луки у него нет?

– Луки? Луки, кажется, нет… Лукьян есть… Это не одно?

– Нет, не одно. Так пускай будет Лука, через час я приду и дам молитву. Ну, я думаю, и царю так долго имени не отыскивают!..

Голубыха поблагословилась у батюшки, поцеловала руку матушки и пошла обратно к Курдюкам.

У Курдюков торжество было в самом разгаре. Довольно большая хата была полна баб, сидевших за длинным столом, уставленным пирогами, кусками поросятины, жареными курами, штофами с водкой и стаканчиками. Мужиков вовсе не было, так как родины, как известно, чисто дамский праздник, на который кавалеры допускаются неохотно. Тем не менее здесь сидел дьяк, единственный мужчина, впущенный сюда, вероятно, ради его духовного сана. Дело в том, что в этой же хате за ситцевой драпировкой лежала «породиля» с ребенком. Вследствие этого присутствие здесь грубого пола считалось как бы неприличным.

Надо, однако, сказать, что, хотя уже было выпито изрядное количество водки и у баб языки сильно заплетались, тем не менее торжество еще не вступило в свой главный фазис. И если бы даже была выпита вся водка и бабьи языки заплелись окончательно, то для признания торжества вполне состоявшимся все-таки недоставало бы очень многого, и именно самого главного. И все это потому, что отсутствовала Голубыха. Она была «бабой»[4]4
  Т.е. повивальной бабкой.


[Закрыть], а «баба» на родинах главный предмет, и когда он отсутствует, то это похоже на то, словно родился не ребенок, а теленок.

Пришла Голубыха. Прежде всего она перекрестилась на образа, степенно поклонилась всей честной компании, а дьяку в особенности, и сейчас же скрылась за драпировкой. Там она посидела минут пять, а выйдя оттуда, довольно торжественно объявила:

– Честных людей с Лукой поздравляю!

Из этого все поняли, что новорожденный наречен Лукой. Тогда Голубыха взяла большой поднос, поставила на него штоф и несколько стаканчиков и стала обносить гостей. Прежде всего, разумеется, она подошла к дьяку, который сидел на покути. Она поклонилась ему в пояс и промолвила:

– Как вы, Семен Степаныч, близко около Бога стоите, так вам и начинать годится.

Семен Степаныч не без достоинства правил свою жиденькую седую бородку, потому что это приветствие ему понравилось. Так как он хорошо знал не только устав церковный, но и прочие порядки, то, чтобы не быть застигнутым врасплох, он незаметно вытащил из бездонного кармана своего кафтана плетеный кошелек и вынул из него монету. Потом он взял стаканчик и сказал:

– Так, значит, Лука? Ну, нехай же он вырастет такой, как наша церковная колокольня!

Приветствие это в устах Семена Степаныча следует считать весьма доброжелательным, так как совершенно естественно, что ему колокольня казалась самым величественным предметом в свете. Осушивши стаканчик, он крякнул, согласно обычаю, и положил на поднос монету двадцатикопеечного достоинства. Голубыха тогда вручила ему маленький букетец из листьев мяты и, отвесив еще раз поклон, начала обносить других гостей; когда она обошла весь круг, то на подносе образовалась порядочная кучка медяков. Это была ее часть.

Павел Омельянович сидел во дворе на завалинке. Он свесил голову книзу и предался философии. Вообще Павел Омельянович обладал умом практическим и мало был склонен к философии. Но когда человеку Бог пошлет двенадцатое детище и когда он по этому поводу примет поздравление от дюжины добропорядочных соседей и при этом с каждым выпьет по стаканчику водки, то он поневоле делается философом.

Итак, Павел Омельянович предавался философии. Он сидел без шапки. Июльское солнце изо всей мочи жгло его густоволосую голову. Пот валил с него градом, но он на это претендовал, ему это нравилось. «И как это устроено на свете, Господи Ты Боже мой! Иной бьется, бьется, и ничего нет, а другому все двенадцать! Дивны дела Твои…» Эта мысль была центром, вокруг которого группировались другие, столь же глубокие мысли.

– Здравствуйте, тату! – вдруг раздалось над самым его ухом в тот момент, когда он, по-видимому, с головой окунулся в поток своих мыслей. Он поднял голову, и лицо его просияло.

– Здоров, зятек! Здорова дочка! Э, да вы и внучат привели! Славно, славно! Небось с хутора пешком пришли? Молодцы!

Павел Омельянович смачно целовался с дочкой, с зятем и с внучатами-подростками.

– А то как же? Пешком! Прослышали, что вам с мамкою Бог дал сынка, вот и пришли поздравить!

– Ага!.. Ну… Спасибо… Спасибо…

Последние слова Павел Омельянович произнес как-то неуверенно. Он даже слегка сконфузился и опустил глаза. «Ведь вот, – думал он, – внучата у меня вон какие бегают… А тут с сынком поздравляют!.. Гм… Оно даже как будто и неловко!.. Э, да ведь это от Бога, все от Бога…»

– Идите ж в хату, там закусите с дороги!.. – прибавил он вслух.

Оставшись один, он опять было предался философии, но в это время его внимание отвлекла входившая на двор группа. Он опять просиял и опять принялся целоваться.

– Да это вы что же? Из самой Севериновки? Ай да сыночек! Ай да невестка! И внучат притащили! Ишь ты!..

– Пришли поздравить вас, тату, с сыном…

– Ага!.. Так, так… Спасибо, спасибо… Идите же в хату, закусите с дороги…

«Ох, срамота, прямо срамота! И ведь знаешь же, что у всех так бывает и греха тут никакого нет, а все стыдно!.. Где ж таки! На старости лет!..»

– Эге, тату, а мы думали, что у вас больше уже не будет!.. Вот мы уже третий год молим Бога, а все не дает; счастье вам, тату, ей-богу, счастье!

Это опять сын – женатый. Да когда же они все пройдут? И как подумаешь, что все ведь это от одного корня пошло, от него, Павла Омельяновича Курдюка! Сколько их, Господи милостивый?! Лукьян, а у Лукьяна трое, Иван, а у Ивана двое, Марфутка, у нее тоже двое, Гришка, Марина, Федот… А ей-богу ж, их целая пропасть, за раз всех и не вспомнишь. И все это пошло от него с Ганной. Сказывают, что ежели у кого двенадцать сыновей и все налицо, тому медаль дают. Вот у него как раз двенадцать, да только между них дочки замешались. Ежели бы не дочки, вот он и медаль получил бы… Да, чем кого Господь взыщет!..

Еще дочка идет… Ну, эта еще девочка, эту еще замуж отдавать надо. А что, ежели Бог ему еще пошлет? Ну, нет, на это он уже прямо-таки не согласен. Нет, ни за что не согласен. Первое дело – что он с ними будет делать? Он уже старик, Ганна тоже старуха, в люди их вывести они не успеют, помрут раньше, чем они вырастут; а второе – надо же, чтоб когда-нибудь конец был, пора и честь знать!.. Он встал и направился в хату. Он вошел тихонько; гости, занятые беседой, не заметили, как он из двери пробрался за ситцевую занавеску. Здесь он сел на кровать и взглянул в бледное лицо Ганны. Лицо это было морщинистое, обрюзглое, старческое.

– Ну что, старуха моя, это уже последнее? А? – спросил он.

– Последнее, ах, последнее! – слабым голосом промолвила Ганна.

– То-то, и я так думаю! Даже и грех уже, a полагаю!..

Павел Омельянович поднялся и вышел к гостям. Он не совсем твердо держался на ногах, но до окончательного сложения оружия еще было далеко. На этот счет он был довольно крепок. Он сел за стол. Голубыха принесла ему стаканчик. Он выпил его с большим чувством, крякнул так, словно у него внутри бомбу разорвало, посмотрел на Голубыху таким лукавым взглядом, как будто бы знал про нее самую коварную историю, и сказал:

– Ну нет, баба, шалишь… Больше ты у меня не поживишься!.. Потому это последнее!..

Гости почувствовали такой огромный порыв веселья, что хата моментально огласилась неистовым хохотом. Немедленно все чокнулись с Павлом Омельяновичем и с особенным удовольствием выпили «за последнее».

Деревенские выборы
(Очерк)

Село Заброшенное молчаливо повиновалось своему избраннику, Климентию Верзиле, несмотря на то что партия недовольных с каждым днем росла неимоверно. Разочарование наступило, впрочем, уже через два месяца после избрания, так как и в это короткое время голова достаточно доказал свою административную неспособность. Климентий Верзило был мужик зажиточный и почтенный. Самою высшею его добродетелью была бесконечная сердечная доброта: известно было за достоверное, что он мухи не обидит. Потому его все любили и, что всего удивительнее, любили и теперь, когда его управление создало так много недовольных. Правда, что в головы он не годился. Он был слишком мягок и добр, он не умел даже прикрикнуть хорошенько, не говоря уже о том, что об употреблении кулака он не имел ни малейшего понятия. Во все продолжение его президентства «холодная» почти стояла пуста, – этот факт достаточно красноречиво говорит сам за себя, чтобы его нужно было комментировать. Явление это представлялось заброшенским обывателям до того ненормальным, что один из наиболее ревностных консерваторов, побив свою супругу в пьяном виде и не дождавшись за это законной кары, сам сел в «холодную» и отсидел там целую ночь. Верзило был слаб, – в этом были все согласны, хотя, с другой стороны, у него были и достоинства, которые можно найти далеко не во всяком голове. Так, например, ни один еще голова в день своего избрания не предоставлял громаде такого блестящего угощения, как Климентий Верзило. Мало того: подобное празднество повторялось каждый год, в годовщину избрания, и этим, главным образом, и объясняется то обстоятельство, что, несмотря на полную, по-видимому, популярность, Климентий Верзило имел все-таки более или менее значительное число приверженцев. Может быть, здесь немалую роль играл также блестящий фейерверк, который Верзило ко дню годовщины выписывал из губернского города и который затем торжественно сожигался среди ставка деревенскими парнями, съехавшимися туда на множестве «дубков» и «душегубок».

Наконец, и самая наружность верзилы давала ему возможность делать честь всякому учреждению, избравшему его своим представителем. Громадный рост, высокие плечи, карие умные глаза, орлиный нос и густая круглая борода, наполовину состоявшая из седин…

Такого голову не стыдно хоть куда показать, не стыдно снять перед ним шапку и поклониться, не стыдно и даже лестно быть потрепанным от его руки «за чуприну». К сожалению, Верзило, по доброте своей, никому еще из заброшенских обывателей не предоставил этой чести. Во всяком случае, партия недовольных была значительно сильнее, так что было почти уже решенным делом, что Климентию Верзиле не быть головой.

Дело естественное, что надо было иметь в виду другого кандидата, и таковой явился в лице Федота Крынки, известного в селе под именем швеца, то есть портного, хотя он на веку своем не сшил ни одной пары шаровар и не держал в руках иголки, кроме разве цыганской, которой зашивал мешки. Портняжеством же занимался его прадед, который и оставил ему в наследство свое прозвание.

Федот Крынка был человек совсем особого рода, и именно такого рода, что с первого раза его кандидатура казалась странной, невероятной, почти невозможной. Это был человек почти низкого роста, с реденькой клинообразной бородой, рябоватым, курносым лицом и с вечно красными глазами. Он был плечист и широк, но, обладая чрезвычайно тонкими ногами, походку имел «куриную», вследствие чего на ходу был очень смешон. Одевался он всегда небрежно и грязновато, хотя имел полную возможность одеваться иначе. Он, правда, не выдавался хозяйством из ряда средних мужиков, но не был и бедняком. Любил выпить Федот Крынка и в пьяном виде был буен. Все эти недостатки, однако, не мешали ему стоять во главе большинства и конкурировать с почтенным во всех отношениях Климентием Верзилой. И, что всего интереснее, сам Крынка во все время избирательной борьбы не промолвил ни одного слова о своей кандидатуре. Он спокойно сидел или буйствовал в кабаке, а за него и без его ведома работали его приверженцы.

Федот Крынка имел немного достоинств, но эти достоинства деревня весьма ценила. Первое и самое главное – он умел сказать «умное слово». Он вовсе не был красноречив, и его «умное слово» состояло всегда не больше как из двух-трех слов, согласованных грубо, просто, по-мужичьи. Но зато как скажет Крынка эти два-три слова, так и перерешит весь сход. На сходе он обыкновенно молчит, и только когда уже примут окончательное решение, он выступит на середину двора и скажет: «А я так вот как это дело понимаю!» – и тут же окажется, что Федот понимает это дело настоящим образом. Мужики только головами покачивают: «Ну Федот! Сто голов один передумал». Климентия Верзилу недолюбливал Федот: «Что он за голова, когда его становой ни разу не распекал?! А все потому, что он делает не по-мужиковски, а по-станововски!» В период агитации он как раз запил и почти безвыходно сидел в кабаке. Зато Климентий Верзило не дремал. Здесь надо упомянуть об одной слабости заброшенского головы, – слабости, впрочем, присущей всем великим людям. Он любил славу. Голова, что там ни говори, есть во всяком случае первый человек в деревне. Не быть головой – это еще не большая беда, не могут же все быть головами. Но, побывавши головой, вдруг обратиться в обыкновенного мужика – это для Верзилы была бы кровная обида. О, он искренне жалеет о своем добросердечии, он готов на будущее время сделаться строгим карателем, готов даже пускать в дело свой кулак, если это может послужить общественному благоустройству. Ему страшно хочется удержать за собой немаловажный пост, – так хочется, что он готов отдать за это половину своих достатков. Поэтому в обширном дворе Климентия Верзилы водка не истощается в продолжение вот уже двух дней; пьет всякий захожий без разбору, пьет всякий, кому хочется выпить, и даже тот, кому вовсе не хочется, проходя мимо веселого двора Верзилы, не может удержаться, чтоб не зайти и не выпить. Было совершенно немыслимо оказывать предпочтение одним перед другими, потому что в селе Заброшенном практиковалась безусловно всеобщая подача голосов. Избирательным цензом служило ни больше ни меньше, как обладание человеческой душой, в существовании которой ни один из заброшенских обывателей не сомневался. Был даже такой случай, что один мужик, сроду и в рот не бравший водки, с этого дня сделался горьким пьяницей. «Понравилось!» – объяснял он потом эту перемену. Зато уж он был самым рьяным и неизменным приверженцем Климентия Верзилы.

Итак, агитация была в самом разгаре. Климентий Верзила уже был совершенно уверен в успехе, так как ему удалось перепоить всю деревню; больше всех пил у него Федот Крынка, с которым Верзило имел даже особый разговор.

– Ага! И ты, швец, пожаловал! – встретил его Верзило.

– Пожаловал! – отвечал Федот, уже изрядно пошатываясь.

– Так ты за меня, что ли?

– Ну, нет, брат, я за себя! – серьезно отвечал Федот. – Я, брат, всегда за себя стою!

– И тебе ли с пьяной головой в головы лезть? – злобствовал Климентий Верзило. И затем обратился к своим заведомым приверженцам: – И смешно мне, и досадно, что этакий сопляк, пьянюга – мой соперник! Хотя бы выставили что-нибудь порядочное! Не стыдно было бы помериться!

Крынка молчал и пил.

Между тем приверженцы Верзилы ходили по деревне и, останавливаясь у завалинок, где кучками сидели мужики, говорили речи приблизительно в таком роде: «Ну, что, панове, казаки! Лучшего головы, чем Верзило, и вовеки не найти нам! Мужик он степенный, уважаемый и не пьющий. А этот паршивец-пьянчужка, швец, куда же он годится? Разве для того, чтоб громаде было чего стыдиться? Так тогда еще лучше выбрать в головы Степку-дурного, что своих пяти пальцев сосчитать не умеет! Пожалеете, громада, помяните мое слово». Как видите, средства для борьбы употреблялись самые крайние, агитация велась почти по-американски. Слушатели обыкновенно отвечали: «И без тебя знаем, что делать! Чего учить вздумал? Есть и постарше тебя!»

– А Верзилову водку небось пьете? – колол тогда оратор.

– Ну, так Везилову же, а не твою, так ты и проваливай ко всем чертям.

Очевидно, оратору оставалось только уйти.

Что же касается приверженцев Крынки, то они держались несколько иной политики. Они не только останавливались перед завалинками, но и садились на них рядом с мужиками; уже одно это делало как-то их больше своими.

– Хе, хе! А Верзило-то наш водку разливает! Ах, и хочется же ему остаться головой!

При этом они беспощадно смеялись над Верзилой и своим смехом заражали других. Приведя, таким образом, всех в веселое настроение, они легко уже завладевали симпатиями и голосами. Немедленно, они как бы невзначай проводили параллель между старым головой и новым кандидатом. Оказывалось, что Крынка все молчит, да на ус мотает, и даже к Верзиле во двор пошел, собственно, с той целью, чтоб кое-что намотать на ус. Оказалось даже, что у него водится в голове «какая-то мысль» и что, того и жди, он выкинет пречудесную штуку. Все это было, разумеется, очень неопределенно, тем не менее набрасывало на Крынку некоторую тень геройства. Важно было также то, что крынковцы ни слова не говорили о выборах, как будто совсем о них и не думали. Вообще здесь была пущена в ход самая тонкая дипломатия.

Как бы то ни было, а день выборов наступил. Это был обыкновенный зимний день с небольшим морозцем и с мелким снежком. Избиратели нарядились в овечьи кожухи и собрались у расправы. Оба кандидата отсутствовали. Федот Крынка спокойно пребывал в кабаке, а Климентий Верзило сидел дома. Он тщательно убирал со двора все следы избирательной агитации: длинные скамьи, на которых восседали почтованные им избиратели, бочонок с водкой, стаканчики и закуску; малейшие следы агитации были тщательно скрыты ввиду того, что к выборам ожидалось некоторое лицо, которое, естественно, должно было остановиться у него, Верзилы, как должностного лица. Это же обстоятельство повлияло, быть может, и на то, что в доме головы господствовали небывалый порядок и чистота. С утра глиняный пол был заново вымазан, так что в комнате стоял не совсем приятный запах состава, употребляемого с этою целью. Не забыли вымазать также и печь, причем на белом фоне при помощи синьки были выведены настоящие чудеса, искусно составленные из прямых и кривых линий, крестиков, маленьких окружностей, треугольников и других геометрических фигур. Большой дубовый стол был накрыт полотняной скатертью, по краям которой руками Ганны, старшей дочери Верзилы, были вышиты грациозные красные петухи с синими ножками; на широкой тесаной кровати возвышалось неимоверное количество подушек в красных наволочках, что уже прямо обозначало, что дом пользуется несомненным благосостоянием. Сама хозяйка, успевшая еще с утра сготовить обед, нарядилась в праздничное платье из темного ситцу, повязав голову очень искусно темно-синим шелковым платком, который она держала для особенно торжественных случаев и надевала в два года раз. Она была еще не стара, отличалась плотным сложением и обладала еще всеми признаками той здоровой натуральной красоты, за которую богатый мужик Верзило взял ее себе в жены. Тут же присутствовала и Ганна в красном сарафане, к которому очень мало шли «городские ботинки» на высоких каблуках. У нее были такие же густые черные брови, такие же румяные полные щеки, такие же красивые белые зубы и густая длинная черная коса, как у матери. Ганна считалась на селе красавицей, но была недоступна для деревенских кавалеров. Верзило предопределил ее в городские мещанки, и она терпеливо ждала жениха, вполне сознавая свое превосходство. Остальные дети в обыкновенном грязном виде были переселены в кухню и не принимали никакого участия в торжестве.

К полудню послышался звон почтового колокольчика, и во двор Верзилы въехала изящная коляска, запряженная тройкой. Верзило с женой и дочкой выбежали на двор встречать гостя. Климентий был в европейском костюме, в белой некрахмальной манишке и больших, смазанных салом, сапогах, от которых он, несмотря на свои достатки и очевидное влияние цивилизации, все-таки никак не мог отказаться. Лицо приветливо улыбалось гостеприимным хозяевам и хотело выпрыгнуть из экипажа, но Верзило быстро подбежал к нему и почти стащил его оттуда.

– Ну, что, Климентий Прохорыч? Все ли готово у вас? – спросило лицо, подавая голове свою белую, чрезвычайно изящную руку, с которой только что была снята перчатка.

– Все, как есть, готово, вашей милости только дожидались! – почтительно наклонив голову, отвечал хозяин.

– Ну, вот, и моя милость приехала! – небрежно заметило лицо.

Это был человек высокого роста, стройный, плечистый, с высокою грудью и станом кавалериста. У него был смелый молодецкий взгляд, ухарские усы, которые он умел так грациозно закручивать, что дамы находили возможным влюбляться в одни только эти усы. Даже самая лысина, которая, впрочем, еще только робко обозначалась на его голове, придавала ему молодцеватый вид. Движения его были ловки, быстры, грациозны, разговор всегда занимательный – словом, это был по всей справедливости уездный лев, умевший, кстати сказать, при случае уделить себе львиную часть. Некогда он был богат, потом стал победнее, причем нашел удобным фигурировать в качестве мирового посредника. Теперь же про него известно было селу, что он член, хотя никто не знал какого именно общества или учреждения.

Под этим именем он и слыл, и в качестве «члена» являлся на крестьянские выборы и с ловкостью бывшего мирового посредника орудовал на них.

Каким-то чудом в одну минуту закипел самовар, развернулась на столе скатерть самобраная с свежей икоркой, балычком и разными закусками, которые имели счастие быть фаворитами члена.

Тут же оказалась бутылка хорошего портвейну, которого сам Верзило отродясь не пробовал, появился ром, – словом, были налицо все данные для того, чтобы член оставался в прекрасном настроении духа. Сам Верзило бегал и хлопотал с легкостью двадцатилетнего юноши, бегала и жена его, только Ганна была оставлена без дела, специально для удовольствия гостя. Она действительно доставляла гостю истинное удовольствие. Он говорил ей, что она «краля», трепал ее по розовой щеке, измерял объем ее талии и приводил в порядок, «намисто», на ее груди, выказывая свою заботливость о ней.

– Ну, полно тебе хлопотать, Климентий Прохорыч, садись-ка поболтаем, что тут у вас и как?! – ласково говорил член, приятно облизываясь после хорошей закуски, прекрасного вина и любезности хозяйской дочки.

– Да как же не хлопотать, Николай Семеныч? Этакий гость у нас, да еще редкий гость!

– Ну, полно! Какой же я гость! Мы товарищи, сослуживцы! Мы с тобой на одном поприще работаем, вместе служим отечеству!..

– Покорно благодарим, – поклонился Верзило, – только куда же нам с вами, чтоб на одном этом… поприще?! Как это можно, Николай Семеныч!

– На одном, братец, на одном, это я тебе верно говорю!.. Ну, садись-ка вот здесь, Климентий Прохорыч!

– А ежели как вашей милости угодно и на одном, так недолго сталось нам быть на этом одном! – тяжело вздохнув и махнув рукой, промолвил Климентий Прохорыч.

– Как так?

– Да так, что кандидат отыскался! Не люб я им, громаде, хотят швеца произвести…

– А-а! Вот оно что?! – произнес член, прихлебывая пунш. – А кто это такой – швец?

– Это его прозвание. Швец он по-уличному, а по-настоящему он Крынка, Федот Крынка! – говорил Верзило, стоя на приличном расстоянии от стола. – А кто он таков, то это не мне говорить; скажут, по злобе наговорил, а хорошего про него, ей-богу, сказать нечего! Да всякий, кого ни спросите, скажет вам, что Крынка – пьяница, да он и сию минуту в кабаке сидит. А лучше всего спросите встречного… Эй, ты! Карпо! Зайди на час в хату! На час! Дело есть!

Верзило постучал в окно шедшему мимо мужику с фляжкой водки в руках. Карпо был одним из приверженцев Верзилы, и последний знал это. Он был еще очень молодой человек, лет двадцати двух, что, однако, не помешало ему иметь жену и четверых малых ребят. Карпо оставил в сенях фляжку, прикрыв ее черной барашковой шапкой и, войдя в горницу, почтительно остановился у порога.

– Вот барин желают знать, кто таков есть наш Крынка! – обратился к нему Верзило. – Скажи по совести, Карпо! Не для меня, а для барина!

Мужик улыбнулся и сделал такую мину, как будто хотел сказать: «И нашли об ком разговаривать, об Крынке?!»

– Крынка, известно, пьяный человек и больше ничего, – промолвил он вслух, – да и теперь пьяный – дерется в кабаке!

– Странно! Как же он попал в кандидаты? – удивился член.

– Хе! Как попал?! А разве мало у меня ворогов? А они, вороги, чего хотят? Они хотят напакостить Климентию Верзиле, они готовы бы свинью поставить в кандидаты, только чтобы побольше ему конфузу! Вот как они!

– Правда, правда! – подтвердил Карпо, переминаясь с ноги на ногу у дверей.

– Известно – правда! – продолжал Верзило. – Всякий скажет, что это правда. А хотите знать, за что на меня такое зло? Ступай себе с Богом, Карпо! Тебе, должно быть, недосуг! – обратился он к Карпу. Карпо быстро поклонился и вышел.

– А оттого на меня такое зло, что я на них пали жалею, что я мало кого в холодную сажаю; да еще оттого, что вот ваша милость да еще другие хорошие господа ко мне расположение имеют. Завидно, значит. Ну теперь только бы выбрали! Не будь я Климентий Верзило, если в одну неделю всю деревню не пересажаю в холодную! Будут они вздыхать по верзиловой доброте!

– А что, Климентий Прохорыч! Больно тебе хочется остаться головой? – спросил член, вставая из-за стола.