Текст книги "На действительной службе (сборник)"

Но сама матушка не чувствовала в душе, что это хорошо. Хотя отец Василий и не рассказал ничего дурного, но очень уж он был расстроен. И, значит, что-то такое там было для него неприятное, а только он не хочет огорчать ее и затаил в себе. Выходит, что обещали не одно только хорошее.

– И что такое он насказал тебе, этот архиерей? – приставала матушка к отцу Василию. – Уж, наверно, что-нибудь еще было.

– Все так было, как я рассказал тебе, и ничего более.

– Ну, так чего же ты расстроился?

– И сам не знаю. А только что-то тут есть нехорошее, что-то такое есть!

Может быть, отец Василий и чувствовал, что нехорошее здесь именно то, что отец Мартирий поступил дурно, а он, отец Василий, вслед за ним поступил так же дурно. Ведь архиерей только сказал: «Надо примирить их, отец благочинный. Надо нам об этом подумать!» В этом нет ничего дурного, а между тем в общем нехорошо и нехорошо.

И прошло три дня. Были разные требы. Приходили мужики и со стороны балки, и со стороны плотины, и отец Василий, и отец Мартирий каждый совершал свою требу как следует. И все могло бы идти мирно. А в действительности между двумя половинами церковного дома были крайне натянутые отношения. В другое время, при обычных обстоятельствах, уже давно матушка отца Василия послала бы свою кухарку к кухарке отца Мартирия за какою-нибудь надобностью и вообще матушки пошли бы навстречу друг дружке. Но теперь в обеих половинах церковного дома чего-то напряженно ждали, что-то такое должно было случиться. С одной стороны, отцу Мартирию архиерей обещал «внушить», с другой – отцу Василию обещал «расследовать и примирить», и вот они ждали, что из этого выйдет.

V

А в городе между тем произошли события. Еще тогда, когда отец Василий вышел от архиерея, а благочинный остался, был заложен первый камень здания, которое впоследствии было возведено, на беду отца Василия и отца Мартирия.

Архиерей тогда уже кое-что сказал благочинному. Но мы не можем передать здесь то, что он сказал, так как архиерей не желал, чтобы его слова до поры до времени сделались общим достоянием. Но кое-что все-таки можно рассказать, – именно то, с чем архиерей обратился к благочинному уже в конце своей беседы.

– Так ты, отец благочинный, пошли его ко мне! Да сам съезди туда и присмотрись… Я полагаю, что я прав? Как ты думаешь, отец благочинный, прав я или нет?

– Вы совершенно правы, ваше преосвященство! – сказал благочинный.

Но это еще ровно ничего не значит; благочинный, как мы уже сказали, был пристрастен ко всем духовным особам, а по преимуществу к архиерею. Его свидетельство еще не доказывает, что архиерей был действительно прав. Но известно, что архиерей больше ничего не прибавил.

Известно также, что на другой день благочинный побывал в консистории. Он часто по своим обязанностям заходил к консисторию, и тут не было ничего особенного. Но на этот раз он потребовал какие-то записи, касавшиеся прихода Березняков, и, изучив их внимательно, сделал у себя в записной книжке какие-то выкладки. Затем он покинул консисторию. В тот же день благочинный позвал к себе не старого еще, но уже заслуженного второго дьякона из соборной церкви и сообщил ему, что архиерей требует егок себе.

Дьякон сперва было испугался, потому что так уже принято думать, что если архиерей требует к себе, то непременно или для внушения, или для взыскания; но благочинный сказал ему:

– Вы не опасайтесь, отец дьякон, преосвященный владыка ничего против вас не имеет, и даже напротив… Я не имею права выразиться определенно, но все же до известной степени могу сказать…

Тут благочинный сделал ему намек, который мы тоже обязаны сохранить в тайне, ибо надо уважать тайну и благочинного. Но дьякон, по-видимому, понял намек и пошел к архиерею ускоренной походкой, какая бывает у людей, ожидающих чего-нибудь приятного.

У архиерея он получил тоже подтверждение намека, который ему сделал благочинный, но уже в совершенно определенной форме.

– Ты заслужил этого, дьякон, – сказал архиерей, – и я рад, что имею случай вознаградить тебя.

Дьякон вышел от архиерея сияющий, отправился домой и сообщил новость своей жене и детям, которые все пришли в восторг. Благочинный же побывал у архиерея и доложил ему выкладки из своей записной книжки, которые он сделал в консистории.

– Ну, вот то-то и есть! – сказал архиерей. – Выходит, что мы с тобой правы. И главное, что мы исполним свое обещание: мы примирим отцов Мартирия и Василия. Как ты думаешь? Ведь это непременно примирит их. Они сейчас сплотятся и составят дружество; не так ли? – спросил архиерей с усмешкой.

– Обязательно должно примирить, ваше преосвященство! – ответил благочинный.

– Ну, так ты присмотрись там…

И на третий день после поездки в город отца Василия около церковной ограды в селе Березняках появилась коляска отца благочинного. Она была вся в грязи, так как оттепель еще продолжалась. Коляска остановилась около ворот церковной ограды. Благочинный вылез из нее и, по-видимому, был в затруднении: в какую половину церковного дома ему пойти?

Между тем собаки лаяли, но, поняв, что приехало духовное лицо, не обнаружили большой свирепости; из другого церковного дома выбежали дьякон, дьяк и пономарь, прогнали собак и взяли у благочинного благословение.

– А дома настоятели? – спросил благочинный.

– Отец Василий, кажись, отправились к управляющему, – сказал дьякон, – а отец Мартирий дома.

– Ну, вот я и зайду к отцу Мартирию! – сказал благочинный, обрадовавшись, что имел полную возможность, зайдя к отцу Мартирию, не обидеть отца Василия.

Отец Мартирий встретил его в рясе, которую, очевидно, только что надел и спешно застегивал ее у ворота.

– Очень рад, отец благочинный, видеть вас у себя в доме! – говорил отец Мартирий, хотя в душе вовсе не знал, чему приписать этот приезд и следует ли ему радоваться, или, наоборот, скорбеть.

Моментально развели самовар и на столе появились чайные принадлежности; матушка отца Мартирия надела новое платье и выставила на стол четыре сорта варенья. Благочинный все принимал с благосклонностью и, чтобы не обидеть матушку, попробовал все четыре сорта варенья.

– Ну, как же вы тут поживаете? – спросил благочинный. – Хорошо ли помещаетесь в доме?

Этот вопрос показался отцу Мартирию и матушке несколько странным. Они никогда не жаловались на помещение. Они отлично помещались. Церковный дом был большой; у каждого иерея было по девяти комнат и множество кладовых и всяких других хозяйственных углов. В этом смысле отец Мартирий и ответил.

– А много ли комнат занимаете? – спросил благочинный.

– По девяти комнат у нас у каждого, – ответил отец Мартирий.

– Это предовольно, и даже много! У меня вот всего только шесть комнат, ведь я благочинный.

– В городе, конечно, помещение дорого, – заметила на это матушка, – но зато в городе весело жить. А в деревне, да если еще в тесноте, так уж совсем скучно.

Благочинный ничего на это не возразил.

– А что же, – спросил он после некоторого молчания, – примирились вы с отцом Василием?

– Да нет… Не было случая! – ответил несколько угрюмо отец Мартирий.

– А преосвященный желает примирения… Он прямо так и сказал: желаю, чтобы они примирились.

– Да ведь не от меня пошло это, отец благочинный; я просил его по-товарищески, как вам известно.

Благочинный встал и отошел к окну. В это время через двор прошел отец Василий; он шел торопливо; очевидно, матушка послала за ним и дала ему знать о приезде благочинного.

– А вот и отец Василий идет! – сказал благочинный. – Надо и у него побывать.

И он, не простившись с хозяевами, пошел к отцу Василию. После его ухода отец Мартирий и матушка как бы замерли в молчании. «Что бы оно могло значить?» – спрашивали они друг друга глазами и ответа не получали.

У отца Василия тоже чай уже был готов, но украшением к нему было не варенье, а пастила всевозможных сортов, и благочинный, как добрый начальник, и здесь, чтобы не обидеть матушку, нашел у себя место для чая и пил его с видимым удовольствием и попробовал все сорта пастилы.

– Ну, как живете, отец Василий? Довольны ли приходом? – спросил благочинный.

– Да я вполне доволен, отец благочинный, – ответил отец Василий. – Недовольства никогда не заявлял.

– А скажите, отец Василий, только так, по душе, по доброму знакомству, много ли дохода получаете? Ведь Березняки славятся доходностью… Уж всем известно, что этот приход отменный.

И отец Василий и матушка в одно время взглянули на него подозрительно. Зачем это ему знать про доход? Отец Василий ответил:

– Месяц на месяц не приходится, отец благочинный. В летнее время скудно, а в зимнее, когда свадьбы пойдут, лучше. Во время великого поста, известно, благодать, так это уж везде, потому народ говеет, ну, и хлебный доход тогда бывает, – по субботам панихиды служим. А в мае месяце, когда через Березняки проносят чудотворную икону Божьей Матери, так это самое лучшее время.

– Ну, а всего, в общей сложности? – допрашивал благочинный.

– Да не считал. Ей-ей, считать не приходилось. Не имею привычки.

– А примерно?

– Да примерно тысячи две в год зарабатываем.

«Гм! – подумал благочинный. – Он говорит, две тысячи, значит, четыре…» Он сказал вслух:

– Так, так… Ну, что ж, это ничего, жить можно хорошо. И земля у вас церковная. Кажется, по сотне десятин вам с отцом Мартирием полагается?

– Около этого…

– Так, ну, что ж, жить можно. Ну-с, а насчет примирения с отцом Мартирием сделали попытку?

– Да ведь не я первый поехал жаловаться, а отец Мартирий…

– Ну, все же надо примириться! Преосвященный желает. Он настаивает даже. Советую вам, отец Василий, примириться. А можно у вас в церкви побывать?

– Пожалуйте, отец благочинный, сейчас велю отпереть!

Отец Василий послал к сторожу с приказанием отпереть церковь. Когда они дошли уже до ступеней паперти, благочинный сказал:

– Надо бы отца Мартирия известить, что я в церкви.

Отец Василий послал сторожа, и минуты через три вошел в церковь и отец Мартирий. Благочинный осматривал церковь рассеянно. Эту церковь он знал очень хорошо, и не это занимало его. Он, собственно, хотел свести обоих настоятелей вместе и при случае помирить их. Когда они были все трое в алтаре, благочинный сказал:

– Ну, вот, отец Мартирий и отец Василий, мы теперь в алтаре… Так исполните же желание владыки, примиритесь.

– Да я ничего… Я готов! – сказал отец Мартирий.

– Что ж, и я не того… Я тоже не прочь! – откликнулся отец Василий. И они подали друг другу руки.

Благочинный скоро вышел из церкви и поехал обратно в город. Отец Мартирий пошел к себе, отец Василий к себе, и они больше ничего не сказали друг другу, а сторож запер церковь.

Но приезд благочинного и его странные расспросы еще больше расстроили иереев. Дело в том, что отец Мартирий не знал, о чем расспрашивал благочинный отца Василия, и думал, что тут непременно есть какой-нибудь подвох с его стороны. «Уж не хочет ли он оттягать у меня комнату на том основании, что у него много детей?» – думал отец Мартирий, стараясь объяснить вопросы благочинного насчет помещения.

А отец Василий тоже ведь не знал о том, какой разговор был у отца Мартирия с благочинным, и сильно подозревал, что отец Мартирий лезет в настоятели, хлопочет о старшинстве и на этом основании желает уменьшить его доход и увеличить свой. И потому после отъезда благочинного, несмотря на состоявшееся перемирие, между двумя половинами церковного дома установилось еще более враждебное настроение и жильцы их стали относиться друг к другу еще осторожнее. А матушкам еще скучнее стало жить в своих половинах.

И вдруг произошло событие. Первым узнал о нем старый дьякон, так как все бумаги, какие получал причт, привозились к нему, он их записывал и отмечал на них номер.

Да, была получена бумага! Церковный староста, ездивший в город за мукой для просвир и за лампадным маслом, привез ее от благочинного.

Дьякон прочитал бумагу и не хотел верить. Он позвал дьяка и держал с ним совет. Но дьяк тоже ничего не мог объяснить, он только говорил:

– Недаром он приезжал, недаром. Уж это всегда так бывает. Посещение начальства никогда даром не проходит и всегда в дурную сторону.

Дьякон пошел с бумагой к отцу Мартирию.

– Ох, отец Мартирий, – сказал он, – уж не знаю, как и показать вам…

– А что такое? – спросил отец Мартирий.

– Да вот бумага… Уж такая бумага, какой, наверно, никто не ожидал.

– Покажи!

Отец Мартирий взял бумагу, надел очки и начал читать, и в глазах у него помутилось.

– Не может быть! – сказал он. – Не может этого быть!

– Так ведь написано, отец Мартирий, ведь действительно написано и подпись благочинного.

– Да что же это? Да как же это? Из чего же это следует?

Явилась матушка, прочитала бумагу и вдруг, не подумавши хорошенько, изрекла: «Это штука отца Василия!» Но тут же сообразила, что сказала нелепость. Для отца Василия эта бумага такой же острый нож, как и для отца Мартирия.

– Вот что, дьякон, – сказал отец Мартирий, – поди-ка к отцу Василию и того… попроси его пожаловать ко мне… Понимаешь! Ты не говори, зачем. А только скажи, что дело есть очень важное. Скажи, что бумага…

Дьякон пошел к отцу Василию.

– Вас отец Мартирий к себе просят, – сказал он. – Очень важное дело.

Матушка, бывшая тут, встала на дыбы. Как? С какой стати он пойдет к отцу Мартирию? Если есть дело, то он может сам прийти…

– Очень, очень важное дело! – проникновенно сказал дьякон. – Бумага пришла.

– Какая же это бумага? – спросил отец Василий.

– Важная бумага, отец Василий!.. Так вы уж пожалуйте.

Матушка раздумала.

– Коли бумага, так иди, – сказала она; перед бумагой она вообще преклонялась.

Отец Василий надел рясу и пошел к отцу Мартирию. Встретились они с некоторой холодностью, но подали друг другу руки.

– Садитесь, отец Василий, – каким-то подавленным голосом сказал отец Мартирий. – Конечно, я виноват… во многом виноват, но… Но ведь и вы тоже… А только лучше нам забыть об этом. Тут дело такое, такое дело, отец Василий…

– Да в чем дело, отец Мартирий? Не мучьте вы меня.

– Садитесь, отец Василий, садись и ты, дьякон… – говорил отец Мартирий таким тоном, каким говорят перед смертным приговором.

Матушка отсутствовала. Но она была очень недалеко, в соседней комнате, откуда все внимательно слушала.

– Вот такая бумага, отец Василий. – Отец Мартирий надел очки и прочитал, с чувством останавливаясь на каждом слове:

«Причту Крестовоздвиженской церкви в селе Березняки. Принимая во внимание обоюдные заявления священников села Березняки, Мартирия Сострелятенка и Василия Мелхиседекова, сделанные ими его преосвященству о том, что приход Березняки за последние годы настолько увеличился количеством прихожан, что упомянутые два священника, несмотря на усердную службу каждого из них и засвидетельствованное благочинным стремление совершать свое дело по отношению к прихожанам старательно, не в силах исполнять свое назначение, вследствие чего некоторые требы остаются без исполнения; принимая во внимание также и то, что чрезмерное утруждение священников в исполнении служебных обязанностей пагубно отражается на состоянии здоровья одного из них, от такого усердия получившего болезнь в ногах; имея в виду и то, что такое положение порождает неравенство в распределении трудов между обоими священниками, внося в то же время в их среду несогласие и вражду, каковые качества не приличествуют духовной среде, – его преосвященству благоугодно было, для облегчения трудов упомянутых двух священников, учредить в приходе Березняки третью священническую должность, на каковую рукоположить дьякона соборной церкви Амвросия Натощакова…»

– Господи! Что же это такое? – воскликнул отец Василий.

– Слушайте дальше, отец Василий… «Имея в виду, что новому священнику надлежит иметь помещение для себя и своего семейства, а также и то, что церковный дом в селе Березняках достаточно велик, его преосвященство изволил приказать, чтобы дом тот был разделен на три части, по шести комнат в каждой, с соответствующими хозяйственными принадлежностями, а также со времени вступления в должность нового священника, Амвросия Натощакова, делить весь приходящийся на долю священников доход на три равные части, из которых одну давать Амвросию Натощакову. Ввиду сего имею честь покорнейше просить вас в течение двух недель с получения сего освободить третью часть оного дома с принадлежностями и на церковный счет переделать дом в том смысле, чтобы для третьего священника был особых ход в него. В течение указанных двух недель, согласно распоряжению его преосвященства, дьякон Амвросий Натощаков будет рукоположен во священники и после сего вступит в новую должность».

Описывать то состояние, в каком находились после прочтения этой бумаги отец Василий и отец Мартирий, было бы излишне. Спорить против бумаги не было никакой возможности; факт свершился. Разбирать теперь, кто виноват и кто прав, тоже было излишне. Отец Василий сказал:

– Вот что значит, отец Мартирий, предстать пред очи начальства! Жили мы двенадцать лет, и ничего у нас не выходило, и все было хорошо, а отчего? Оттого, что начальство нас не видало. А как только показались ему на глаза, так вот что вышло…

После этой истории матушки каждый вечер собирались то у одной, то у другой, пили чай с вареньем и пастилой и обсуждали вопрос, как охранить себя от возможных покушений новых соседей. Отец Мартирий и отец Василий заключили молчаливый союз. Мир, несомненно, установился в церковном доме села Березняков, и с этой стороны преосвященный вполне достиг своей цели. Но каково будет житься на этом приходе новому священнику, Амвросию Натощакову, об этом мы ничего сказать не можем.

Игра слов
(Очерк)

Дьяка Арсентия звали в два места. Батюшка еще утром, после обедни, сказал ему:

– Приходи к нам вечером, Арсентий! Ты человек неженатый, тебе негде… И матушка будет рада!

На это Арсентий, конечно, поклонился, не сообразив всех обстоятельств дела, и обещал непременно быть.

Но когда уже вышли от обедни и весь народ расползся по селу и Арсентий направился из церковной ограды в церковный же дом, на пути ему встретилась здоровая краснощекая дивчина в цветном шерстяном платке на голове, в городской ватной кофте и в высоких сапожках. Эта встреча произвела на него такое впечатление, что у него щеки зарделись и глаза заблистали. Он приподнял свою черную поярковую шляпу, которая так шла к нему, что он даже в морозы не решался заменять ее шапкой, и сказал, весь почему-то сияя:

– Доброго здоровья, Горпина Игнатьевна!

– А вы приходите к нам вечерять! – вместо приветствия ответила ему Горпина. – И батька просил, и мамка наказывала!

В первую минуту он не сообразил, что из этого может получиться, но вдруг вспомнил, что он дал слово батюшке. Он хотел было возразить, обернулся, но Горпины уже не было: юркая, как кошка, она уже исчезла.

Арсентий взялся за голову и почувствовал в ней боль, что с этой головой случалось всегда, когда в ней заводились «трудные» мысли.

Дьяк Арсентий… Не следует, однако, представлять его непременно в узеньком кафтане, с жиденькой бородкой, с тонко заплетенной косичкой на затылке. Ничего подобного не было. Это был дьяк новой формации, не носивший ни кафтана, ни даже бородки, а одевавшийся совершенно по последней моде – разумеется, той моде, какая была в Збрыдловке и даже в уездном городе. Он брил то место, на котором у него не хотела расти борода, а росло Бог знает что, любил носить пестрые галстуки и отлично умел завязывать их морским узлом и вообще одевался настолько франтовато, что отец Зиновий, очень строгий в своих приговорах, называл его «вавилонской блудницей», намекая этим на пристрастие Арсентия к деревенским дивчинам. Но Арсентий был молод, ему было всего каких-нибудь двадцать пять лет, и, конечно, такое пристрастие ему можно простить.

Но среди дивчин, к которым у него было пристрастие, все же он выделял Горпину, и не потому чтобы она была пригожей других, – Боже сохрани, в его глазах все дивчины были хороши, – а единственно потому, что у ее батьки, Игната Шины, было две мельницы – одна на горе, а другая на ровном месте – и соответственно этому всякого добра много. Арсентию надо же было когда-нибудь жениться, как и всякому другому человеку, – мало ли что может случиться. Ну, вдруг захотят его дьяконом сделать, а две мельницы, да даже и одна мельница, – вещи не вредные. Что же касается Игната Шины, что же еще может быть более лестного для солидного хозяина, как выдать дочку за дьячка и таким образом породниться с лицом духовного звания. А уж о Горпине и говорить нечего. Она спала и видела себя дьячихой…

Ну, так вот какое положение. Когда Арсентий вошел в сени церковного дома, то окончательно понял, что сделал непоправимую ошибку.

– Ах, ты, доля моя горькая! – воскликнул он вслух. – Ну и голова же у меня! Недаром еще в семинарии говорили, что это не голова, а бочонок с квасом!

Эти слова он произнес, не замечая, что за столом у него сидит и смотрит на него с бесконечной иронией, прищурив левый глаз, гость.

– А ты на это дело наплюй, Аря! Да возьмись за ум! – промолвил гость, почему-то звонко щелкнув пальцами.

– Викеша! Ты откуда? – радостно воскликнул Арсентий, увидев своего неизменного друга и почуяв в его голосе что-то ободряющее. Это был Викентий Продумченко, человек с очень длинным носом, длинными ногами и столь же длинным титулом «исправляющего должность учителя приходской школы». Лицо у него было рябое и безволосое, хотя он и не брился. Дружба его с Арсентием завязалась еще в семинарии, где они оба вместе и общими усилиями ленились. Разница между ними была та, что в то время как у Арсентия в трудные минуты жизни ум неизвестно куда прятался, Викентий в таких случаях проявлял необычайную находчивость, а также и в том, что Викентий не признавал франтовства, одевался грязно, а Арсентия называл за его приличный вид «кавалером», и в том, наконец, что Арсентию свойственна была любовь к жизни и ко всем ее радостям, а Викентий говорил, что все это медного гроша не стоит, и что если бы ему объявили, что завтра его повесят, он только попросил бы позволения выпить последнюю рюмку водки. Поэтому любимым его словом было слово «наплевать», которое он произносил с таким выражением, что всякому присутствовавшему при этом тотчас хотелось плюнуть.

– Да уж там откуда ни было… – ответил Викентий на вопрос Арсентия. – А ты чего нос повесил? Наплюй, говорю, и возьмись за ум!

– Гм… – скептически заметил Арсентий, – возьмись! Было бы за что взяться! А как ты за него возьмешься, когда его нет? Откуда я его возьму?

– Откуда? А вот откуда!

И при этих словах Викентий вытащил из кармана гигантскую бутылку зеленого стекла, а из другого – бумажный сверток, и все это водрузил на стол.

– Вот он, источник вдохновения, ручей оживительной влаги! Понял? А прочее – одна игра слов!

Разумеется, Арсентий понял, что это была водка, а в бумаге – соленый огурец, как потому, что был еще пост, так и потому, что нет на свете лучше закуски после водки, как соленый огурец. Но и он, во всякое другое время способный отнестись к этому только одобрительно, теперь взглянул на это неблагосклонно.

– Э, куда теперь! Я и так ума не приложу! Ты лучше посоветуй!

– И посоветую! – ответил Викентий и, не обращая внимания на его неодобрение, разыскал две рюмки, вытер их бумагой и приготовился к пиршеству. – Садись и рассказывай!

Арсентий сел и начал рассказывать про свои затруднения. Викентий же в это время налил водку в рюмки и так выразительно чокнулся своей рюмкой с его рюмкой, что Арсентий, без всякой душевной борьбы, взял ее и выпил, а затем рука его естественным путем сама потянулась к огурцу. А тем временем рюмка была вновь полна, и таким образом дьяк незаметно для самого себя осушил их пять. Рассказ его, начатый тихим, подавленным голосом, уже сопровождался, по-видимому, ненужными ударениями кулаком по столу и такими странными восклицаниями:

– Батюшка что? Разве я его боюсь? Даже нисколько! Ежели бы в другое время, я бы и не посмотрел… Наплевать бы – и делу конец! А то ведь – кутья, понимаешь? Все одно как бы служба… Невозможно! Понимаешь ты?

Викентий только подмигивал ему и наливал вновь. Тогда Арсентий переходил к другому затруднению и высказывал тоже свободные взгляды.

– Опять же Шина… Что такое Шина? Мужик, и больше ничего. Что у него две мельницы, эка важность! Мельница? Что такое мельница? Ветер, и больше ничего!.. Ветер дует, а крылья вертятся… Вот тебе и мельница…

И он при этом губами изобразил ветер, который дует, а руками – крылья мельницы. Но крылья действовали так решительно, что зацепили лежавшие на столе огурцы и, кстати, метрическую книгу, ведение которой лежало на обязанности дьяка Арсентия. И то и другое распласталось по полу.

– Ничего, – сказал Арсентий, – это не вредно.

– Наплевать! – подтвердил Викентий и налил еще по одной.

Должно быть, прошло много времени, пока зеленая бутылка совсем опустела, потому что вот уже на дворе сумерки, которые кажутся еще темнее оттого, что идет густой лапчатый снег. Арсентий ни капли уже не беспокоился по поводу своего затруднения. Он решил его так просто, как только мог решить истинный мудрец. Ему почему-то пришло на ум выражение Викентия: «А прочее – одна игра слов». Он и решил, что батюшка и матушка, и Игнат Шина, и его жена, и кутья с взваром, и даже самая Горпина со своим приданым в виде двух мельниц, – что все это есть не более как игра слов, и что стóит ему только выйти из дому и пойти прямо, и он тотчас найдет все, что ему надо. А что ему надо, этого он и сам не знал.

И он вышел на улицу. Вот батюшкин дом. Знакомые зеленые ворота. Маленький палисадник, обнесенный высоким плетнем. Он весь в зелени. Цветы цветут, и от них так и веет чудным ароматом ладана, смешанного со смирной. Чудеса! Двадцать четвертое декабря, на дворе стоит мороз, снегу нападало по колено, а у батюшки в палисаднике – весна… – «Ну, это игра слов, это ясно!» – думает Арсентий. А цветы зреют, зреют, и вот уже на них появляются плоды. «Какие славные просвиры, – думает Арсентий, – как удались! Дьяконше ни за что таких не испечь! У нее все выходят какие-то приземистые, а ведь дерет по семи копеек! Где же справедливость?»

А у батюшки в доме светятся огни, значит, трапеза готова. Отлично. Он входит во двор, на него накидываются собаки. У батюшки злые собаки, огромные, мохнатые, они бегут к нему, становятся на задние лапы, падают в его объятия и целуются с ним. Но он так привык уже к невероятному, что считает его в порядке вещей.

– Однако, пожалуйте! Вас ждут! Только за вами и остановка! – вдруг раздался нежный тягучий голос матушки. Она стоит в сенях, держа свечку в руке.

Он входит в горницу. За столом сидит батюшка, по правую его руку – матушка, а по левую – мельница, не та, что стоит на горе, а другая, которая на ровном месте. Мельница машет крыльями и улыбается ему и говорит: «Я твоя!»

– Хорошо! – отвечает Арсентий. – Только как же ты моя, когда я еще не женился на Горпине?

– Это ничего! – говорит мельница. – Тебе и не надо на ней жениться, а ты женись на мне!

– Как? На мельнице?

– Ну, да! Что же тут такого? Разве ты не знаешь? Вышло предписание! Всем дьячкам жениться на мельницах. Ведь я сирота, у меня ни отца, ни матери… И за это тебя дьяконом сделают…

И мельница заплакала. Арсентию стало жалко ее. Как же в самом деле? Сирота, ни отца, ни матери. Кто ее возьмет? И притом выгодно: дьяконом сделают и своя мельница есть.

– Хорошо, я женюсь! – отвечал Арсентий.

– Так по рукам? – спрашивает Шина, который неизвестно каким образом оказался здесь.

– По рукам! – отвечает Арсентий. – А мельницы отдашь мне?

– Одну теперь, а другую – когда умру!

– Ладно! Ну, Горпина, поцелуемся! Теперь ты почти что дьячиха!

Он целуется, но вовсе не с Горпиной, а с матушкой, а Горпина вместе с отцом благочинным, который приехал, очевидно, делать ревизию, восседает на облаке и носится над столом.

– Однако же, надо и кутьи поесть! – говорит матушка, указывая на яства, стоящие на столе. Тут и кутья, и взвар, и жареный лещ с кашей, и жидкий капустняк, и пироги с рисом. И, сказавши эти слова, матушка поднялась и всем своим грузным телом села в блюдо с пшеничной кутьей… Это было с ее стороны так странно и так нехорошо, что даже батюшка на нее покосился и сказал:

– Негоже!..

…Кадильный дым клубами подымался из всех кадильниц, певчие пели стройно и согласно, протодьякон гудел своим могучим басом. Где-то раздавалась музыка, но не обыкновенная земная музыка, а небесная, райская музыка. Вдали виден был пейзаж: зеленая поляна, по ней ручеек течет, за ручейком – горка, на горке – мельница, на мельнице – крылья, а на одном крыле сидит Горпина и манит Арсентия пальцем. И слышится таинственный звон колокола…

Тогда Арсентий стремительно бежит на средину комнаты, падает на колени и, сложив молитвенно руки, восклицает:

– Ваше преосвященство! Я женюсь на Горпине! Сделайте меня дьяконом! Самым маленьким, хотя бы самым маленьким дьяконом! Ваше преосвященство!

И вдруг он получает сильнейший щелчок в нос… Что это? Перед ним заспанное рябое лицо Викентия.

– Аря, Аря! Вставай! К заутрене звонят! Сейчас батюшка придет! Народ собирается… Ну, и дрызнули же мы с тобой, Аря!.. Ой-ой-ой!

Арсентий осматривается. Он лежит на полу в соседстве с огурцом и метрической книгой. Над ним стоит Викентий со свечой в руке. И в самом деле звонят к заутрене. Он схватывается и начинает приводить себя в порядок.

– Фу ты! – бормочет он, протирая глаза. – Так это, значит, была одна игра слов! Ах, ты Господи, Боже мой! Кутью, значит, мы проспали! Ну, будет же мне нагоняй от батюшки, да и от Горпины!

– Наплюй! – философски заметил Викентий и, отворив настежь дверь, впустил в комнату струю морозного воздуха, чтобы окончательно привести в чувство Арсентия.