Текст книги "На действительной службе (сборник)"

Да, он поедет в город и исполнит все, что от него требуют. Но затем прямо, наотрез откажется взять протодьяконское место и переехать в город. Пускай делают с ним что хотят. Ведь не повесят же его за это. Его могут лишить места, но не могут лишить права умереть на той земле, к которой он прирос, как вот это дерево, всеми своими корнями.

– Ну, – сказал он жене, придя домой и рассказав ей о письме благочинного, – что-то с нами сделают, моя старуха? Готовься ко всему. Никогда не имел я намерения огорчать начальство, а тут, должно быть, придется. Не могу я против души своей идти, а душа моя не позволяет расстаться с Плавным… Ну, как же ты думаешь, старуха? Держаться мне своего? А? Ну, вот, как ты скажешь, так и будет.

– Держись, отец Лев. Обеими руками держись, а ногами упирайся! – без минутного раздумья горячо поощрила его Дарья Арефьевна. – Поезжай в город, повидайся с детьми, они тебе то же самое скажут. Э, я… знаю, они там живут в четырех стенах, как на привязи, а их так и тянет в наши камыши… Еще бы! Выросли тут, воздухом этим пропитались, а в днепровской воде намокли, купаясь в ней в летнее время с утра до вечера. Свое ведь это им все… Ох, да и неволя же это ученье! Поезжай, поезжай, отец Лев, да так прямо и скажи: покорно, мол, благодарю за честь, а в городе жить не могу…

И отцу Льву после этого дружеского поощрения стало куда легче на душе. Он решил отплыть на лодке в город и с этою целью сговорил даже мужика.

Так как казенной бумаге требуется больше времени, чтоб дойти до места, чем частному письму, потому что она никогда не торопится, то циркулярная повестка отца благочинного пришла только на четвертый день. После этого отцу Льву уже нельзя было медлить, и он, напутствуемый женой, дочерью, отцом Антонием и молчаливым взглядом дьяка Артамона, отплыл в город.

IV

Прямо с пристани, где остановилась лодка, отец Лев отправился на постоялый двор. Он пошел пешком, неся под мышкой узелок, в котором находилась ряса посвежее той, что была на нем, для представления начальству. Дело было перед вечером. Деловое движение в городе кончилось, базар опустел, приезжие, привозившие деревенскую живность, не только продали все, что было у них на возах, а успели уже в виде «могарыча» пропить добрую половину выручки и уехать домой. Граждане пообедали, а кое-кто из них вышел на улицу или на бульвар, с целью напитать свои легкие пылью, которой был пропитан воздух. Отец Лев не торопясь прошел половину города, минул опустелый базар, завернул к зданию семинарии, но не вошел внутрь него, а кликнул сторожа, сунул ему пятак и сказал ему тихонько:

– Знаешь Исоповых? Ну, вот, так ты сыщи их и скажи им, чтобы приходили на постоялый двор, уж они знают, куда. Пускай отпросятся у отца инспектора на часок. Я их батько. Понял?

Сторож, который не был избалован подачками, после такого роскошного дара, как пятак, тотчас же обнаружил необыкновенную понятливость и обещал исполнить все в точности. Отец Лев пошел дальше и наконец прибыл на постоялый двор. Этот постоялый двор, которому было присвоено название «новый постоялый двор», получил это имя лет тридцать тому назад, а потому успел состариться и был вообще довольно плох, но лучшего в городе не было. Были гостиницы, но так как духовные лица приезжали из деревень на своих лошадях, то эти учреждения их не устраивали, да к тому же они были и дóроги для них. Отец Лев на своих лошадях не приезжал, а приплывал на лодке, но все же он считал своим долгом останавливаться в «новом постоялом дворе», который правильнее было бы назвать духовным постоялым двором.

В самом деле, все духовенство, по тем или другим причинам приезжавшее из деревень в губернский город, останавливалось здесь. Во время съездов или в августе, когда привозили сыновей в семинарию, а дочерей в епархиальное училище, все номера были битком набиты духовными лицами, по двору шмыгали разнообразные фигуры в длинных рясах и кафтанах, а в номерах и в коридоре гудели большею частью басистые голоса в общих разговорах. Почти все если и не были знакомы, то так или иначе знали друг друга, а здесь уж непременно знакомились. Ведь им стоило только заговорить, и с первых же слов открывалось такое множество точек соприкосновения, общих вопросов и интересов, общих радостей и скорбей, что они могли говорить друг с другом так, как будто были сто лет знакомы и делили одну жизнь. Интересы их были так определенны и узки, нужды так одинаковы, что они понимали друг друга с двух слов. Все вертелось около архиерейской воли, около консистории, благочинного, все стремилось к улучшению своей участи, в виде ли перемены худшего прихода на лучший, домогательства высшего сана, определения детей на казенный счет или просьбы о смягчении кары за какую-нибудь вину, большею частью за бурный нрав или чрезмерное выпивание. Это были монотонные разговоры. Очень редко приходилось от одного кого-нибудь услышать сообщение о какой-нибудь удаче; большею частью слышались жалобы на скудость, на тяготу жизни, на невнимание со стороны начальства, на несправедливость консистории. Но тут же узнавалось все, что случилось в духовном мире и в разных концах губернии: кто умер, кто выдал замуж дочь и за кого, кто переведен на другой приход, получил повышение или, наоборот, подвергся каре. Словом, постоялый двор поддерживал непрерывное общение между духовными лицами обширной губернии.

И отца Льва всякий раз, когда он бывал в городе, тянуло туда. Были ведь у него старые связи, вспомнил он своих товарищей, рассеявшихся по лицу земли. А тут нет-нет да и узнает про кого-нибудь из них. Притом же хозяева постоялого двора знали его, как и других своих гостей, знали даже привычки каждого и уж сами, без особого приказания, тащили тому самовар, тому квас, третьему ром, четвертому водку с соленым рыбцом на закуску.

Отец Лев, к своему удивлению, нашел постоялый двор почти полным. Во дворе стояли повозки и брички, а под навесом шумно махали хвостами и кусали друг друга лошади. Для него, однако ж, нашлась комната, и, сообразно его вкусу, который был здесь известен, ему тотчас принесли самовар и баночку малинового варенья. Он снял рясу, расстегнул кафтан и начал благодушествовать. В раскрытое окно со двора веяло прохладой. Спускались сумерки. Мимо окна то и дело проходили фигуры в рясах и кафтанах, молодые и пожилые, толстые и тонкие, и среди них отец Лев не находил ни одного знакомого лица.

«И что за народ такой? – думал отец Лев. – Почему такое скопление? Кажись, и съезда никакого нету, и каникулы в семинарии еще не начинались. Чего это их принесло разом?»

С полчаса он размышлял таким образом, стараясь прислушиваться к разговорам в коридоре и во дворе. Но на этот раз разговоров было мало. Постояльцы все больше ходили в одиночку, смотрели друг на друга исподлобья и как бы дичились. Отец Лев не выдержал и спросил у буфетчика, который принес ему лимон:

– Что это у вас за съезд?

– А это все на пробу приехали, – ответил буфетчик.

– На пробу?

В самом деле, как это просто, он и не догадался. Все это кандидаты на протодьяконский пост. То-то они так сурово смотрят друг на друга и так мало разговаривают между собой. Все они метят в одну точку, которая представляется им верхом блаженства, и каждый видит в другом соперника и врага. Да, да. Это так. А он, увлекшись горяченьким чаем с вареньем, на время даже позабыл, по какому делу приехал. Теперь он понял, почему иные из мимо проходящих фигур так пытливо заглядывали ему в лицо: они почуяли в нем нового соперника. Каждый новый приезжий уменьшал их шансы. Еще утром протодьяконское место пятнадцатью соискателями, а теперь их набралось уже до трех десятков. «Ах, бедный народ! Сколько муки теперь каждый из них испытывает и сколько злобы у каждого в сердце кипит против другого! И все оттого, что каждому хочется завладеть благом, которое одно на всех. Ну, нет, милые, напрасно вы так вражески заглядываете мне в лицо. Нет, я вам не соперник, меня вам не надо бояться».

И когда до него долетало кое-что из разговоров, он теперь обратил внимание на то, что все говорят басом – тот верхними нотами, другой больше роясь в низах, а в общем получался довольно грозный гул.

К нему пришли сыновья. Это были рослые молодые люди – один еще безусый и застенчивый, а другой, который был в богословском классе и через год должен был кончить курс, обладал изрядной бородкой. На них были широкие черные сюртуки, спускавшиеся ниже колен, цветные рубашки без галстуков и черные фуражки в виде больших блинов с плисовыми околышами. Оба они не были красноречивы и не проявляли никакой инициативы в разговоре, а только отвечали на вопросы отца Льва. Старший, как человек уже видящий невдолге свободу и приход, смотрел уже довольно смело, но младший имел вид совершенно забитого и заморенного юноши. Они напились чаю, узнали кое-что про домашние дела, про мать, про сестру и собрались уходить, объявив, что их отпустили только на один час.

– А я вам, хлопцы, и не сказал самого главного! – промолвил отец Лев, когда они уже прощались.

«Хлопцы» остановились и посмотрели на него вопросительно.

– Вы знаете, зачем я вызван? – спросил отец Лев.

– Разве вы вызваны?

– А как же. Предписанием отца благочинного.

Недоумение от этого объяснения увеличилось.

– Благочинного? – спросили оба разом.

– Ну, да. На пробу. Завтра, должно быть, будет проба голосов на протодьякона. Так вот и я буду пробоваться…

– Вы? На протодьякона?

– А как же. Хочу непременно на старости лет возвыситься в чине… Да. В город перееду, большие доходы буду получать. А что? Не верите, хлопцы? Разве мой голос не годится для этого? Разве он плох?

– Голос у вас хорош, – сказал старший.

– Ага. Да только все же вы не верите. Вижу по глазам… Ну, что ж, это только показывает, что вы знаете своего отца. Правда, дети, что вызван я и на пробе буду, да только поневоле. А в городе все равно место не возьму… Так-то. Пускай меня в монастырь сошлют, а все же не возьму. Так и знайте.

Сыновья ушли. Отец Лев опять остался один. Уже значительно стемнело. На столе у него горела свеча, которая освещала все его лицо. Он сидел за столиком, прислоненным к окну, и всякий, кто проходил мимо раскрытого окна, мог свободно созерцать его. Он слегка досадовал, что из трех десятков прибывших на пробу нет ни одного знакомого.

Под окном послышались тяжелые шаги, и вдруг раздался громкий басистый голос:

– Свят, свят, свят! Уж не видение ли это? Да неужели это ты, Лев Исопов? Неужели это ты?

Отец Лев быстро привстал и потянулся через окно, стараясь разглядеть говорившего.

– Батюшки! Ба-а-тюшки! – воскликнул он своим звучным басом и протянул руку в окно. – Александр Македонский! Вот так встреча! Ну, иди же, иди в хату!

– Тсс… Ты не оглушай окрестность так громко. А то у всех душа в пятки скроется. Ведь тут еще никто не слышал твоего трубного гласа. Услышат – всем смерть.

Но голос, которым Александр Македонский произносил эти слова, тоже очень походил на «трубный глас» и по звучности немногим уступал голосу отца Льва.

«Александр Македонский» – было школьное прозвание дьякона, который через минуту вошел в комнату. Его звали отцом Авксентием, а фамилия была Рубиконов. В наружности его не было ничего общего с греческим героем. Он был среднего роста, значительной плотности, с изрядным животом, смугл, от него веяло знойной, ветреной степью. В черной бороде изредка попадались седины.

– Ну, чаю ты, наверно, не пьешь, отец Авксентий! – сказал отец Лев, когда гость, после обычных приветствий между старыми товарищами, не видавшимися десяток лет, сел у стола. – Знаю ведь твои вкусы… Не переменились?

– Нимало. Ром, братец ты мой, хороший напиток, а зачем хорошее менять?

– Ну, ром так ром, – и отец Лев скомандовал, чтобы принесли рому.

– Так и ты прибыл! – говорил отец Авксентий. – Ну, значит, мне погибать надо.

– Зачем погибать?

– Как зачем? Разве с твоей трубой велегласной сравнится кто-нибудь другой? Я, братец ты мой, ко всем пригляделся. Недаром три дня сижу тут. Я ведь на этот счет дока. По разговору слышу. Нет ни одного настоящего голоса. Все, братец ты мой, шушвал. И как только люди решаются! Не понимаю.

– Что же здесь непонятного? – мирно возразил отец Лев. – Всякому хочется устроиться получше…

– Да, всякому хочется, это верно. Вот и мне хотелось, да не удастся…

– Отчего же не удастся? Голос у тебя хорош. Если ты только сохранил его…

– Какой там сохранил?! Разве с этим, – он указал на бутылку с ромом, – сохранишь? Он, пожалуй, еще громче стал, да только бархата того нет… А ты, отец Лев – это я по разговору слышу – ничего не потерял. Совершенно такой же у тебя голос, какой был тридцать лет назад. Это слышно… А я, знаешь, иногда люблю вспугнуть их…

– Кого?

– Да вот этих кандидатов… Шумят они, шумят, а я иной раз подумаю: дай-ка вспугну их. Стану посреди комнаты да и рявкну так, что стекла затрясутся. Так они все и присмиреют… Да, братец ты мой, так вот где мы встретились. Можно сказать, на одной точке.

– Ну, как же твои дела? – спросил отец Лев, по-видимому, умышленно избегавший сосредоточиваться на «точке».

– Мои дела – дрянь. Приход скверный, а расход… Ах, братец ты мой… четыре сына и три дочери, и всех надо воспитывать. Ты не смотри, отец Лев, что я ром пью, то есть дорогой напиток… Я дома его не пью, а только водку. А ром, ежели кто угостит, принимаю… Да, так вот и думал: стану протодьяконом и первым делом буду ходатайствовать, чтобы хоть половину детей взяли на казенный счет… Ну, все же доход тут больше, можно всячески дела поправить. Так думал я, братец ты мой… Ну, смотрю, народу понаехало множество. Сперва даже испугался: не выдержу, дескать. А как попригляделся, с каждым поговорил да послушал – и приободрился… Нету голосов; так и считал уже, что протодьяконство за мной… Своего-то голоса я им не показал. Боже сохрани! Услышат, зависть возьмет, еще какой-нибудь вред сделают.

– Ну, что ты, отец Авксентий? Возможно ли это?

– Не говори этого. Завистью, братец ты мой, человек ослепляется и тогда всякую пакость способен сделать. Так вот я и опасаюсь, и своего голоса не показываю… Как-то их человек пять собралось, и поставили мне бутылку рому и пристали, чтобы я многолетие вынес… Я и вынес, только таким козлом, что они руками замахали… Надо быть хитрым, отец Лев. А теперь, – грустным тоном прибавил Рубиконов, – теперь, видно, приходится забирать свои пожитки и ехать восвояси. Да, братец ты мой. Не везет Александру Македонскому в чине дьякона… Так я и сделаю. Завтра утром прошение возьму назад и подеру домой… Не хочу срамиться…

– Что же так? Ты, наверное, всех уложишь, отец Авксентий.

– Всех, да не тебя, отец Лев. Разве с твоим голосом можно бороться? Да ежели преосвященный одну ноту услышит, так всех остальных со двора выгонит. Да я и сам так бы сделал на его месте. Ты все одно как бы соловей, поющий басом…

Тут отец Лев нашел своевременным обрадовать старого товарища. Помучил немного – и довольно. Он знал, что у Александра Македонского голос, действительно, отличный и что даже с хрипотой от рому он, наверно, победит всех. Ну, значит, и помучить его по-приятельски немножко можно.

– Это верно, – сказал он. – Да только этот соловей любит на плавнях жить…

– Как так?

– А так: наш приход на бережку Днепра стоит, в самых что ни на есть камышах. Так оно и соловью необходимо в камышах жить…

– Гм… Одначе, в камышах хорошо, а в городе лучше…

– Кому как, отец Авксентий! А мне так в камышах куда лучше. И никакого города я не возьму за свои камыши… Ну, уж так и быть, скажу тебе, отец Авксентий: в протодьяконстве я тебе не соперник.

– Да что ты? Разве ты не затем приехал? – с удивленными глазами спросил Рубиконов.

– Как не за тем? За тем самым, только не по своей воле. Привлечен, значит, отцом благочинным. Надо же быть такому случаю, чтобы отец благочинный заехал к нам и услышал мой голос, а на другой день с протодьяконом стряслась беда. А он уж успел и архиерею сказать… Ну, предписание и даже собственноручное письмо настоятелю. Понимаешь? Как тут не приехать? Вот я и приехал. Пускай попробуют, только я не останусь. Так и скажу: ни за какие блага. Люблю свое место, насидел его за двадцать пять лет, и тепло мне на нем… Так-то…

Недоумение не сходило с лица Александра Македонского. «Верить ли? – как бы спрашивали его глаза. – Не шутит ли?»

– Так неужели же откажешься? – спросил он, и у него дух захватывало, а бас его звучал как-то прерывисто.

– Что ж, я тебя, старого товарища, дурачить буду, что ли? Говорю – откажусь, так и откажусь. Так с женой и решили: пускай хоть казнят, а в город не переедем…

– Правда? – все еще не доверял Александр Македонский.

– Ах ты, Фома неверный. Ну, говорю же тебе: покоен будь. Коли другого соперника не будет, то меня не бойся, так и знай. Ну, вот, жаль, что ты раньше не пришел. Сыны мои тут были, – так я и им то же самое сказал.

– Ох, ты просто оживил меня, отец Лев! – с веселою живостью воскликнул Рубиконов и, поднявшись с места, начал ходить по комнате и говорить, размахивая руками. – Коли так, то место за мной… Это уж верно… Ну, поправлюсь, значит, поправлюсь. А то ведь ей-ей, отец Лев, просто истомился. Концы с концами не свожу. Вот видишь – ряса. Седьмой год ношу и никак обновить не могу… Все на детей идет, все на них. Ты не смотри, что я такой толстый и брюхо имею… Это уж порода такая. Ни забота, ни нужда, ничто не действует, так и лезу вширь… Ну, спасибо, обрадовал меня… Вот хорошо. Ей-ей, хорошо… А ты знаешь что, отец Лев? Славная штука, братец ты мой. Прикинься! Это легко, ей-ей, не трудно…

– Что? Как это? – спросил отец Лев и вскинул на него удивленный взгляд.

– Да даже очень просто. Вот смотри… Ты знаешь мой настоящий голос, а вот я тебе прочитаю, слушай. Совсем как бы другой человек. Вот…

Он откашлялся, поднял голову и протянул каким-то жиденьким скрипучим голосом:

– «Благослови-и, преосвященнейший влады-и-ко. – Видишь? Совсем никакого голоса нету…

Отец Лев усмехнулся.

– Экий ты штукарь! Как был, так и остался. Только я этого не умею делать. Да если бы и умел, так говорю же тебе, что отец благочинный мой голос слышал и восхитился…

– Эка важность! Простудился и голос потерял…

Отец Лев покачал головой:

– Ах, Александр Македонский! Как же это я перед архиереем лгать буду? Ведь это грех. Да и зачем? Насильно не притянут. Ну, пускай накажут, – так, опять же, сечь не станут… Не так ли?

– Ну, как знаешь, отец Лев. Как знаешь. Твое дело… Ну, а теперь прощай. Вот допью ром и прощай. Спать пойду. Завтра в двенадцать часов малая проба, это у отца благочинного. Там из всего состава выберут шестерых, наиболее достойных, а этих уже в два часа поведут к архиерею, и он сам выберет одного… Надо добре выспаться…

– Да ты бы, отец Авксентий, хоть перед таким случаем этого рому не пил. Воздержался бы.

– Нет. Не могу. Тогда ничего не выйдет. Когда не пью, тогда голос жиже делается. Уж я пробовал… И этот ром, что в бутылке остался, ты, отец Лев, обратно не отсылай. Я завтра утром к тебе приду и выпью – для густоты голоса.

– Да ты возьми его теперь с собой! – сказал отец Лев. – Мне он не нужен. Ведь ты же знаешь, я этого зелья не потребляю.

Александр Македонский как-то странно, с некоторым как бы смущением, усмехнулся.

– Нет, братец ты мой, лучше не давай! – ответил он. – Ежели сегодня возьму его к себе, то сегодня и выпью. Не люблю, чтобы в бутылке долго оставалось. Знаешь, оно выдыхается, аромат теряет… А это уж будет вредно!

И ром остался у отца Льва. Старые товарищи попрощались. Но отец Авксентий все еще недостаточно верил в свое счастье.

– Ну, в последний раз спрошу тебя, отец Лев, – сказал он на прощанье, – ты не подшутил над Александром Македонским? Нет?

Отец Лев слегка огорчился.

– Э! – промолвил он, укоризненно качая головой. – Видно, ты забыл, что такое есть Лев Исопов, коли так не доверяешь ему…

– Ну, не буду, не буду! – поспешно остановил его Рубиконов. – Не буду, отец Лев. Прости, ради Бога. Ведь дело такое, братец ты мой… Понимаешь…

– Ну, ну, ладно уж, иди спать. А завтра, ежели тебе дадут протодьяконство, а меня не высекут, – прибавил он шутливо, – так мы с тобой поедем в наши Плавни, и наши рыбалки такой сторчак нам учинят, какого ты в жизнь свою не едал, и протодьяконом станешь, не будешь есть…

– А что же это такое – сторчак?

– А ты не знаешь? Ах, да, я и забыл, что твой приход стоит среди безводной степи и вы воду таскаете журавлями из колодцев… Ну, так тогда и узнаешь. И еще я тебе одну пользу сделаю, – продолжал окончательно расшутившийся отец Лев.

– Какую же?

– А у нас в Плавнях, видишь, комаров множество… Страсть сколько их! Вот они как повысосут из тебя соку, то и станешь ты худее… Ха-ха-ха-ха!

И они оба посмеялись этому, а потом Александр Македонский пошел к себе.

«Ох-ох-ох, – думал отец Лев, укладываясь в жесткую постель, – как это все удивительно устроено на свете! Что одному хуже тюрьмы, то самое другого может на всю жизнь счастливым сделать! Посмотрим, посмотрим, что завтра скажет отец благочинный и сам владыка. А Александр Македонский ни чуточку не переменился. Совсем такой остался, как был в семинарии. Помню, и тогда штукарем его называли. Ему и солгать нипочем, хотя сам по себе человек он хороший. Штуку-то какую выдумал: безгласие изобразить. Это я-то стал бы ломаться и петухом кричать, а? А сам это он ловко проделал… Ну, истинно штукарь наш Александр Македонский».

V

На другой день Александр Македонский зашел к отцу Льву утром, когда на постоялом дворе еще только началось движение. Он беспокойно откашливался и пальцами поглаживал свое горло, отыскивая его где-то под густой бородой.

– Вот это всегда так бывает… Когда нужно – и нет… Никакого голоса. Хрип один. Всю ночь провалялся – все думал… – заявил он и первым делом потянулся к бутылочке с ромом.

– Что ж ты думал? – спросил отец Лев. – Тебе нечего думать. Место твое.

– Хе! Если бы мое! А то ведь их тридцать человек…

– Разве есть большие голоса?

– А кто их знает? Я хитер, а они, может, еще хитрее… Может, кто-нибудь еще почище моего скрывать умеет, и вот у благочинного вдруг выпалит, как из пушки… Хрр… – свирепо откашлялся он, пропустив несколько глотков рому, и потом попробовал голос: «Благоденственное и мирное житие-э-э… Здра-а-авие же…» Хрр… Нет, теперь вот лучше… Видишь, как помогает… – Он выпил еще рому и продолжал: – Если бы знать, что читать заставят, можно было бы приладиться… Я заметил, что голос прилаживается к словам, ежели часто повторять… Все одно, как если, например, постоянно на одном месте на диване сидеть, так уж по твоей конструкции и ямка образуется… А то вдруг заставят такое, что никогда не читал, братец ты мой…

– Что-нибудь из архиерейской службы! – отозвался отец Лев.

– Э! Я всю ее прошел… Это бы хорошо… Ну, я пойду к себе. Мне надо еще в консисторию зайти… Так, на случай… Ежели неудача, так, может, хоть в лучший приход переведут…

– Да будет удача, будет, говорю тебе! Только вот что, отец Авксентий, ты это напрасно столько рому пьешь. Ведь запах будет… У преосвященного в покоях воздух легкий, так сейчас будет слышно…

Рубиконов усмехнулся.

– Ну, это уж нет! Не такой я уже дурак. Я заем… У меня такая травка есть. Как пожуешь ее, так будто и в жизнь ничего не пил… Ну, я пойду…

– С Богом.

Рубиконов зашел к себе, еще раз попробовал голос и остался доволен. В это время во всех комнатах постоялого двора тоже пробовали голоса, каждый в одиночку, и все это сливалось в какое-то дикое рычанье. Теперь уже никто не стеснялся и не скрывал своих достоинств, и всякий тянул кому что более подходило. Отец Авксентий надел рясу и пошел в консисторию.

Мало-помалу постоялый двор опустел. Все поодиночке вышли. Часов около двенадцати вышел и отец Лев. Он был последним. Те, кто жаждал получить протодьяконское место, бессознательно торопились, чтоб прийти раньше других, как будто от этого зависел успех. А его желания как раз были противоположного характера, и потому он скорее был согласен опоздать, чем прийти раньше.

В сущности, он еще и сам не знал, как будет вести себя. Он только твердо знал, что в город ни за что не переедет.

Приемная комната в квартире отца благочинного была полна народу. Все это была та самая публика, которая вот уже три дня населяла постоялый двор. Преобладали дьяконы, но попадались и причетники низшего ранга – в кафтанах и даже в пиджаках. Все они с преувеличенною скромностью сидели на стульях, расставленных у стен, и покашливали куда-то вниз, прикрывая рот рукою.

Рубиконов сидел крайним у двери и, как только отец Лев вошел, схватил его за рукав и посадил рядом с собой на свободном стуле, который он удержал для старого товарища.

– А, ты уже здесь! – тихо сказал ему отец Лев.

– Трушу, братец ты мой, ох как трушу! – шепнул на ухо отцу Льву Рубиконов. – В горле так и першит, так и першит…

– Полно тебе! Экой ты, право… Словно тебе двенадцать лет…

– Ох, да ведь дело-то какое! Посмотри, сколько их. Все, братец ты мой, голодные рты. Всем хочется устроить свою судьбу. Как пасти-то разинут!.. О-го-го!.. – И это «о-го-го» он, увлекшись, произнес вместо шепота низким басом. Отец Лев толкнул его в бок.

– Тише ты! Вон, кажись, отец благочинный выходит… Вот погоди, как придет, я ему тогда шепну…

– Да ну?

– А вот увидишь… тс… идет…

В самом деле, из соседней комнаты вышел благочинный, а за ним ключарь – важный протоиерей с совершенно седой бородой, и на приличном расстоянии от них – господин с бритым подбородком и красным носом, в черном сюртуке и приставных крахмальных воротничках не первой свежести. Это был регент архиерейского хора, приглашенный в качестве эксперта, как человек, понимающий в голосах.

– Ну, вот, отец протоиерей, мы сейчас и начнем! – обратился благочинный к ключарю. Затем он обернулся к публике, которая вся разом поднялась со своих мест:

– А вас порядочно, охотников! Ну, мы возьмем что-нибудь коротенькое… Что бы такое? Ну, вот это: «По-ве-ли, Пре-о-освященнейший владыко»…

– Этого я не пробовал! – опасливо шепнул Рубиконов на ухо отцу Льву.

– Маловато будет, отец благочинный! – с изысканной почтительностью возразил регент. – Невозможно судить о достоинстве голосов…

– Ну, что-нибудь другое! – согласился благочинный. – Возьмите вот это: «Благоденственное и мирное житие»…

Отец Лев опять почувствовал, что его толкают в бок.

– Это я изучил, братец ты мой, изучил! – радостным шепотом заявил ему Рубиконов. – Это у меня хорошо пойдет…

В это время отец Лев заметил, что благочинный внимательно всматривается в лица кандидатов, как бы кого разыскивая. И ему показалось, что лицо отца благочинного становилось более и более озабоченным. Но вдруг оно приятно оживилось, и именно в тот момент, когда благочинный увидел отца Льва.

– Ага! – с живой радостью произнес он, кивая ему головой. – Вы здесь! А я смотрю, смотрю… Это хорошо, что вы приехали…

Тут отец Лев почувствовал, что наступил благоприятный момент. Он пододвинулся к благочинному и, стараясь говорить тихо, взял очень низкую ноту.

– Я, отец благочинный, имею сказать вам кой-что… – промолвил он, весьма сосредоточенно глядя ему в лицо.

– Хорошо, хорошо, отец Лев, – торопливо ответил ему благочинный, – мы поговорим потом, а теперь нужно приступить… Преосвященный будет ждать в два часа… Ну, так начинайте же. Вот, как стоите, так и читайте по порядку… Ну, вы… выходите на середину…

Отец Лев мысленно махнул рукой. Придется, значит, самому архиерею говорить.

На середину комнаты вышел худой, тонкий молодой дьякон с чрезвычайно длинной шеей, на которой очень выдавался острый кадык. Он, видно, страшно волновался, и лицо его было бледно. Громко откашлявшись, он выставил вперед правую ногу и выпятил грудь и вследствие этого стал походить на человека, вызывающего на бой противника. В сущности это так и было: за спиной у него стояли противники, и это был бой. Затем он, очевидно, с величайшей натугой выкачивая из своей груди все, что только она могла дать, начал отчеканивать… «Благо-ден-ствен-ное и мирное житие»… И все постоянно повышал голос, который дрожал от волнения. Голос у него был звучный, но не густой и несколько резкий. Когда он кончил, регент спросил его фамилию и что-то отметил рядом с его именем в списке. Он сел, а на середину комнаты вышел другой, за ним третий, четвертый… Каждые три минуты вновь раздавалось: «Благоденственное и мирное житие». Голоса все были громкие, но чего-то в них не хватало, и это чувствовали и регент, и благочинный, и ключарь и постоянно переглядывались между собой. Регент, от которого зависело очень многое, сделал непроницаемое бесстрастное лицо и все что-то отмечал у себя в списке. Дошло, наконец, до отца Авксентия, и он со своей стороны возгласил: «Благоденственное и мирное житие». Голос его звучал превосходно, и все тотчас же поняли это и в душе раскаялись в том, что потратили время и средства.

– Отличный голос! – сказал непроницаемый регент и даже ничего в списке не отметил.

– Да, превосходный! – согласился отец благочинный. – Только немного с хрипотой.

– Это, ваше высокопреподобие, от волнения… Всю ночь не мог заснуть! – объяснил Рубиконов.

– Это возможно, возможно! – промолвил благочинный. – Ну, – сказал он, обращаясь к отцу Льву и как-то особенно потирая руки. – Теперь отец Лев Исопов… Ну-те-ка, отец Лев, прочитайте…

Отец Лев хотел было вместо чтения заявить о своем нежелании переезжать в город, но, видя, что и ключарь, и регент, очевидно предупрежденные благочинным, насторожили уши, он как-то не мог достаточно овладеть собой и отложил свое дело до свидания с архиереем. «Так и быть, прочитаю… – подумал он, – пусть послушают…»

И, выйдя на середину комнаты, начал: «Благоденственное и мирное житие».

Вся приемная отца благочинного всполошилась. У всех кандидатов, только что еще лелеявших мечту о протодьяконстве, глаза сделались большие, они как бы с недоумением спрашивали друг друга: «Как? И мы могли надеяться, когда существует на свете такой голос? Это удивительно». Регент весь напрягся и приподнялся на цыпочках, а благочинный совершенно растаявшими от умиления глазами смотрел на ключаря.

А отец Лев шел дальше, без малейшего усилия, напоминая огромного медведя, своими тяжелыми лапами свободно, без труда пригибающего целые кустарники, попадающиеся на пути.

– А-а-а! – воскликнули разом ключарь и регент. – Вот это голос! Это действительно голос…

– То-то! – сказал благочинный. – Ведь я же вам говорил. Ну, – прибавил он, обращаясь ко всем, – надо пойти к преосвященному. Сейчас регент скажет вам, господа, кому идти. А мы пойдемте скорее, отец протоиерей! – обратился он к ключарю.