Текст книги "На действительной службе (сборник)"

Хутора, называвшиеся иногда Чубатовыми, потому что поселившиеся там вольные крестьяне жили на земле, прежде принадлежавшей помещику Чубатову, большею же частью известные под именем хуторов, лежали верстах в десяти от Лугового. Почти все хуторяне владели землей, кто дюжиной десятин, кто двумя десятками, а было двое, именно старый Ерема Губарь и Марко Шибенко, которые, владея каждый тридцатью десятинами, снимали еще в аренду у луговской помещицы по нескольку десятков десятин. Несмотря на это, хуторяне не только не щеголяли красивыми и просторными домами, но половина из них ютилась в землянках, а другая половина успела построить мужицкие вальковые хаты с камышовой крышей, из двух малопоместительных комнат – черной и чистой, праздничной, с прибавкой чулана для малолетней птицы, новорожденных телят и поросят. Когда хуторян, которые почти все были богаты, спрашивали, почему они не построят себе хороших домов, они отвечали:

– Некогда нам возиться! Да нам что! Мы привычны к своим землянкам. В большом доме семья раздробится по разным углам – сумно как-то. А в малой земляночке все в куче, жмемся друг к дружке, оно и весело, и тепло!

Зато при небольших хатах стояли высокие засеки, обширные сараи для домашнего скота, для зимовки овец, для птицы – словом, для всякой худобы. Можно было подумать, что настоящим хозяином здесь была именно эта худоба, а люди при ней жили в качестве смиренных и невзыскательных прислужников и ютились в неблагоустроенных хатах и землянках.

Едва только «дилижан» поднялся на возвышенную плоскость, по которой шла широкая дорога, как среди бесконечного поля вырисовались Чубатовы хутора. Можно было сосчитать четыре десятка дворов с огородами, где торчали высокие скирды сена и соломы и грациозные фигурные стоги хлеба в снопах. При каждом дворе был колодец, и тонкие журавли с бадьями возвышались над ними, точно молчаливые стражи, призванные защищать от внешнего врага брошенный среди степи одинокий хутор.

Через полчаса они уже миновали несколько землянок и подъехали к хате Марка Андреевича. Хата эта ничем не отличалась от других, только постройка для худобы была здесь повнушительнее да ярко желтела под солнцем обширная новая засека. Во дворе толкались человек двадцать мужиков и баб в обыкновенных рабочих костюмах. Видно, пришли сюда прямо с токов, устроив себе маленький праздник. Едва только Кирилл вошел во двор, как вся гурьба стала поочередно подходить к нему за благословением.

– Новый батюшка! – говорили они между собой. – Да и молодец же какой! – прибавляли бабы и почему-то громко вздыхали.

Затем Марко пригласил его в хату. В тесной хате с низеньким потолком и маленькими окнами, за длинным четырехугольным столом сидело с десяток мужиков, большею частью почтенного возраста. Это были главы хуторских семейств. Они встали и вышли из-за стола. Кирилл перекрестился к мрачным образам, повешенным в самом углу, и поклонился присутствующим.

– Здравствуйте! – сказал он, обращаясь ко всем.

В ответ послышался неопределенный гул ответного приветствия. Началось подхождение к руке. Вслед за тем из-за печки вышла баба, стройная, краснощекая и нарядная, в шелковом «очипке» и цветной спидныце.

– А вот это моя баба! – сказал Марко.

Маркова баба тоже взяла благословение.

– Так приступим! – сказал Кирилл.

Дементий развязал узелок и подал ему облачение. Мужики глядели на него с большим любопытством и размышляли о том, какие нынче молодые попы пошли. Когда Кирилл облачился, все вышли во двор, и здесь, под палящими лучами южного солнца, перед столиком с миской, наполненной водой, совершилось освящение новой засеки Марки Шибенка.

– А теперь пожалуйте закусить чем Бог послал! – сказала Маркова баба.

Кирилл принял предложение и первый вошел в хату. Здесь уже все преобразилось. Стол был накрыт белой скатертью и уставлен мисками и тарелками с жареным окунем и постными пирогами. Два увесистых штофа водки премировали над всеми съестными снадобьями.

– Просим покорно вон туда, батюшка! – сказала хозяйка, указывая на место в углу под иконами, самое почетное место, куда обыкновенно сажали наиболее уважаемых гостей.

Кирилл сел, а рядом с ним поместился Дементий; вокруг стола сели душ пятнадцать мужиков и между ними всего две бабы.

– Спервоначалу водочки выкушайте! – сказал Марко, вместе со своей бабой не участвовавший в трапезе, и налил Кириллу изрядный стаканчик водки, а затем и всем гостям. Все выпили по полной, а Кирилл отхлебнул четверть рюмки и поставил ее.

– Э, батюшка! Как же так? Надо всю выпить! – сказал убеждающим тоном хозяин.

– Нет, не надо! – сказал Кирилл. – Больно велика рюмка!

– Это мне обидно! Тогда и засека моя не будет полная! Это уже всему миру известно!

– А о чем же мы Богу молились, хозяин? Не о том ли, чтобы засека была полна? – серьезно спросил Кирилл.

– Оно, конечно, это само собой!..

Мужики с серьезным видом уставились в тарелки и молчали, только Марко повторял свое: «Оно конечно». Но через минуту его смущение прошло, и он сказал:

– А теперь и по второй, чтобы и в предбудущие времена засеке моей Бог зерно давал!

При этом он наполнил стаканчики. Дементий уже протянул руку, чтобы взять свой, но в это время Кирилл сказал:

– По моему мнению, человеку одной рюмки довольно!

Мужики удивленными взорами переглянулись друг с другом. Дементий отдернул руку от стаканчика и стал гладить ею свою роскошную бороду. Но хозяйка приняла эту речь за шутку и промолвила:

– А ну, батюшка, еще стаканчик выкушайте, а то без вас и другие не пьют.

– Зачем же я стану пить, когда мне неприятно и вредно? Притом же священнику и не идет пить этого.

– А у нас батюшки всегда здорово пьют! – вставил один из гостей.

Некоторые на это одобрительно промычали; другие же, как бы смутно почувствовав неловкость сказанной фразы, сконфузились.

– А по-моему, какой же это батюшка, ежели он с нами выпить не желает? – выпалил другой гость.

На это все ответили глубоким молчанием.

– А как вас зовут и где ваша хата? – спросил Кирилл, обратившись к автору последнего изречения.

– Зовут меня Сидором Товкачем, а хата моя, батюшка, ежели будет ваша милость пожаловать к нам, – третья от Марковой хаты! – ответил мужик.

– Ну, так я и буду знать, и в хату Сидора Товкача никогда уже не заеду! Пить водки я не умею – значит, я ему не батюшка!

Товкач покраснел до ушей и до такой степени был подавлен, что не нашелся что сказать. Кирилл продолжал:

– А прочим, кто и без водки меня за батюшку почитать согласен, я расскажу, почему я водки много не пью. Не пью я ее оттого, что дорожу своим здоровьем, хочу долго на свете прожить, да притом всегда быть умным человеком. А водка, ежели ее пить больше, чем следует, здоровью вредит, жизнь сокращает. Тебе назначено прожить семьдесят лет, а ты пьешь много водки и проживешь только пятьдесят. Ты умный человек и все тебя уважают, а от водки твой ум тупеет, туманится, и смотришь – из умного ты стал дураком, и все над тобой смеются. Так рассудите: есть ли мне какая-нибудь выгода пить ее?

– Да так оно и выходит, что выгоды никакой нет! – подтвердил кто-то.

Смущенные хозяева больше никому не предлагали водки, решив, что настоящая пирушка будет после отъезда батюшки.

После того как был съеден пирог со сливами, Кирилл встал, а за ним и все поднялись. Когда он вышел из хаты, пошли тихие разговоры:

– Вот ученый так истинно ученый, даром что молодой! И серьезный какой! А наш-то Товкач, можно сказать, прямо в ступу попал! Необразованность!

Когда Кирилл, сопровождаемый Дементием, собирался сесть в «дилижан», к нему подошел Сидор Товкач и почтительно снял шапку.

– Прошу прощения, батюшка! – смущенно проговорил он. – Так это выпалил я по необразованности своей… А чтобы чувствовать, так, ей-богу же, нет!

И он попросил у Кирилла благословения.

– Приезжайте ко мне, Сидор, с вашими земляками, мы потолкуем! Вот у вас грамотных мало, а на водку денег много тратите… Народ вы все с достатком!..

Сидор выслушал это приглашение в почтительном молчании.

Обратно повез их уже не сам Марко, а подросток из его работников.

– Ведь они настоящие дети! – сказал Кирилл, обращаясь к Дементию, который сидел рядом с ним. – Как дети, они верят всему: и хорошему, и дурному. Поэтому надо не попускать ни одного случая сказать им хорошее!.. Не правда ли, Дементий Ермилыч?

– Это само собой! – ответил Дементий, с одной стороны польщенный тем, что ученый настоятель с ним в рассуждение вступил, а с другой стороны искренно сожалевший, что не мог остаться в Марковой хате. «То-то они теперь расхваливают нового батюшку, да при этом дуют штоф за штофом!» – думал он с сердечным сокрушением.

VIII

– Ну, теперь нажмем! Теперь седмица отца Родиона пойдет! – сказал дьячок Дементий дьякону Симеону Стрючку в субботу во время вечерни.

– Уж действительно, Дементий Ермилыч, приходится нажимать! Этакая богатая неделя! Ежели бы это была Родионова седмица, у нас в кружке на малый случай сорок карбованчиков было бы. Где ж таки – венчанье, трое похорон, засеку святили, старуху Мирошничиху маслособоровали – все требы важные!.. А у нас четырнадцать с полтиной!.. Стыдно сказать! Прямо стыдно сказать!

Одним словом, младший причт луговской церкви был недоволен первой седмицей нового настоятеля. Был ли доволен ею отец Родион, это пока еще никто не знал. Он принял доклад дьякона о состоянии кружки за неделю молча и даже ничего не ответил на вопрос Дементия: «Как вам это покажется, отец Родион?» По-видимому, он, как человек основательный, еще не составил себе определенного взгляда на новое явление.

Зато по деревне ходили самые разнообразные и оживленные толки. Антон, благополучно отделавшись карбованцем за венчанье, рассказал землякам, как было дело.

– Видишь, через тебя мы согрешили, осудили его! – говорили ему мужики. – А он вот какой!

В воскресенье приезжали к обедне хуторяне и рассказали кое-кому из луговских обывателей о том, что произошло у Марка при освящении новой засеки. Это еще более оживило толки о новом настоятеле.

Надо, однако, сказать, что деревня и не думала приходить к каким-нибудь определенным заключениям. Толки ограничивались большею частью фактами.

– Мирошничихе сказал: «Ты, говорит, старуха, выздоравливай; встанешь, заработаешь, поквитаемся, а ежели помрешь, так на том свете сочтемся!» – сообщал кто-нибудь.

– Ишь ты какой!.. На том, говорит, свете! Гм… – замечали слушатели.

– Как хоронили Прошку, Авдеихиного младенца, а Авдеиха ему тычет это четыре пятака. А он посмотрел это, что в Авдеихиной хате полтора горшка да полрогача стоит, взял да и говорит: «Ладно, спасибо, только я тебе сдачи дам!» Пошарил он в кармане и сует ей полтинник: «Ты, говорит, старшему пузырю рыбного жиру купи, и пускай пьет, потому что он сильно золотушный».

– Чудасия да и только! Умный человек этого не сделает.

– Это смотря!.. Из какой, значит, мысли человек выходит.

– А чубатовцам приказал две рюмки водки пить. Больше, говорит, невозможно.

– Две рюмки мужику мало. Плевое дело!

– Даже чересчур мало! Например, крестины. Что ж, двумя рюмками разве можно окрестить! Или опять свадьба… Нет, невозможно!..

Это было осенью. День стоял пасмурный, собирался дождь. Кирилл в это время был на требе. Марья Гавриловна только что поднялась с постели и едва кое-как оделась. В комнату вошла Фекла и объявила:

– Какая-то-сь коляска подъехала! Видно, городская!

У Марьи Гавриловны сердце сильно забилось. Она выбежала на крылечко.

– Мамочка!

И через три секунды она была в объятиях Анны Николаевны Фортификантовой.

– И это вы решились поехать одна в такую даль?

– Во-первых, и не даль, каких-нибудь пятьдесят верст, а во-вторых, и не одна – с кучером!

Оказалось, что мать соскучилась по дочери и приехала навестить ее. Мура несказанно обрадовалась ей, начала хохотать, прыгать, каждую секунду подбегала к ней, обнимала ее и кончила тем, что заплакала.

– Это, мамочка, от радости!

Анна Николаевна осталась довольна квартирой. Ее несколько оскорбляла Фекла, которая сейчас же вступила с ней в разговор, объявила, что она «бедная удова» и служит всем священникам. Когда же Мура вышла, она подошла ближе к Анне Николаевне и сказала таинственным голосом:

– Уж вы, матушка, обратите внимание. Жить не умеют. Другой бы батюшка уже пару коров да десяток овец имел, птица бы своя была, а у них нет. Срам сказать: муку покупаем! Батюшка – и вдруг муку покупает! Никогда этого у нас не бывало. Я при трех настоятелях была, и всегда даже продавали муку. Нет, вы их научите уму-разуму!

Как ни обидно это было для Анны Николаевны, тем не менее она приняла к сведению сообщение Феклы. Как это, в самом деле, живя больше двух месяцев в приходе, который считается богатым, ровно ничего не приобрести?

– Ну, расскажи же, как тебе живется! – сказала Анна Николаевна.

– Живется хорошо. Я довольна! – ответила Мура.

– Нет, ты объясни, как именно. Как время проводишь и прочее…

– Время провожу больше с книжкой. Кирилл то в церкви, то на требе, то в школе, то так по деревне ходит.

– И ты сидишь одна?

– Ну, да, а что ж такое?

– И знакомых никого? Здесь же есть помещица. Я думаю, он сделал ей визит.

– Кто? Кирилл? Да ни за что. Он сказал: «Будет дело – пойду; а так – я не знаю, что она за птица». С семейством священника я познакомилась. Шесть девиц. Совсем неинтересно.

– Выходит, что ты умираешь от скуки.

– Кирилл все говорит мне: «Знакомься с мужиками; тут что ни шаг, то интересный тип!»

Анна Николаевна рассмеялась и подумала: «Нет, у него действительно гвоздь в голове!»

Пришел Кирилл и выразил удовольствие по поводу приезда тещи.

– Вот вы и увидите, как здесь хорошо, в деревне, и сами сюда переедете, – сказал он.

– Ну, уж это извините! Этого никогда не дождетесь! – с достоинством ответила Анна Николаевна.

Вопрос о месте жительства в ее глазах отождествлялся с вопросом о повышении и понижении. В столицу – повышение с увеличением доходов; в деревню – понижение с уменьшением таковых; поэтому предположение Кирилла заключало в себе элементы кровного оскорбления.

В течение дня Анна Николаевна воочию убедилась, что у них действительно все купленное и что Фекла была права. За всякой мелочью, которая нужна была для кухни, – масло, лук, картофель, – Фекла бегала в лавочку; сливки, поданные к чаю, стоили почти столько же, сколько стоят они в городе!

– Послушай, мой дружок, ведь это очень дорого все стоит, ежели каждую мелочь покупать! Разве у вас такие большие доходы?

– Кирилл отдает мне все, что получает, до копейки.

– Ну, и сколько же примерно в месяц?

– Рублей двадцать – двадцать пять принесет.

– Это весь доход? Хорошенький приход, нечего сказать! Спасибо, наделили… Это за Академию, за магистрантство! Ну, проживаете вы сколько?

– Рублей пятьдесят!

– Откуда вы берете?

Марья Гавриловна смешалась и покраснела.

– Все равно, мамочка! Наши доходы потом увеличатся… Мы наверстаем!..

Анна Николаевна смотрела на нее сначала с недоумением, а потом вдруг ее осенила мысль.

– Я понимаю! – гробовым голосом произнесла она. – Ты тронула капитал!

– Мамочка, так что же из этого? Ведь это начало, потом пойдет лучше, я пополню… Только ему, Кириллу, не говорите, мамочка. Он ведь не знает. Он живет как младенец.

Анна Николаевна ничего не возразила, но при этом воинственно сдвинула брови и решила «хорошенько поговорить» с зятем.

На другой день, когда Кирилл отправился на требу, Анна Николаевна приняла несколько визитов. Первой явилась супруга отца Родиона. Это была женщина порядочного роста, широкоплечая и толстая. Несмотря на свои пятьдесят с лишним лет, она явилась в светло-розовой шелковой накидке и с голубой ленточкой в волосах, в которых, впрочем, не было ни одной седины. Надо, однако, сказать, что кокетство здесь не играло никакой роли. Матушка просто полагала, что ничем так не выразить почтение к приезжей соборной протоиерейше, как радостным костюмом.

– Уж вы извините, а я к вам с жалобой на вашего зятя, – почти сразу начала матушка. – Помилуйте! Новые обычаи завел; с прихожан ничего не спрашивает – «сколько, говорит, дашь». Ну, а они, известно, народ прожженный, и дают грош! Поверите ли, мой муж на редкость получал шестьдесят рублей в месяц, а то больше – восемьдесят, сто, даже до ста двадцати. А теперь двадцать, двадцать пять. Чем же жить-то? У меня полдюжины дочерей!.. Оно конечно, это от неопытности!.. Молодой человек, известно! Однако ж, отчего бы не прийти к мужу, к отцу Родиону, совета не спросить… Он хотя и настоятель, ваш зять, а мой муж – опытный!

Вслед за матушкой явились жены дьякона и дьячка. Эти даже не решались занять предложенные им места на стульях. Соборная протоиерейша нагнала на них робость. Тем не менее они в один голос объявили, что при тех скудных доходах, какие пошли с приездом нового настоятеля, жить невозможно.

– Я сама это понимаю, сама понимаю! – говорила в ответ Анна Николаевна, взволнованная всеми этими сообщениями. – Уж поверьте, что это так не останется. Я поговорю с ним. Ради дочери поговорю!

Жены, действовавшие, разумеется, по доверенности от своих смиренных мужей, ушли с надеждой в сердцах.

– Мне надо поговорить с тобой, милый зятек! – сурово сдвинув брови, сказала Анна Николаевна Кириллу. Наступали сумерки. Мура сидела на крыльце, перед чайным столом, дочитывая главу романа. Анна Николаевна воспользовалась ее отсутствием, чтобы начать и кончить этот, как она была уверена, неприятный разговор.

– Я к вашим услугам, дорогая Анна Николавна! – сказал Кирилл благодушно. Он почти знал, о чем будет речь и в каком тоне.

– Не понимаю твоего образа действий!.. Не понимаю! Только два месяца живешь, а уж кругом тебя все недовольны.

– Не все, Анна Николаевна, не все!

– Все. Отец Родион крайне недоволен; дьячок и дьякон жалуются, что им жить не на что. Как же не все?

– А прихожане? Я думаю, что они вам не жаловались.

– Стану я разговаривать с твоими прихожанами! Да это и не важно, довольны они или нет. Помилуй, братец мой, ты распустил их! За требы они дают сколько хотят, доходы причта втрое уменьшились. Я даже и объяснить этого не могу. Это просто сумасшествие какое-то!

– Да ведь нам хватает! Слава Богу, и едим и пьем изрядно и одеваемся не в шкуры звериные!

Анна Николаевна вгляделась в него пристально, как бы желая постигнуть, в самом ли деле он младенец, или только прикидывается таким.

– Послушай, Кирилл! – сказала она, понизив голос. – Ежели так жить на свете, не знаючи, что, собственно, у тебя под носом делается, так можно завтра и по миру пойти. Доходов у тебя – двадцать пять в месяц, а проживаете вы пятьдесят… Понимаешь ты?

– Это все Мура виновата… Я не знал! – проворчал он и, быстро поднявшись, прибавил: – Благодарю вас за сообщение, Анна Николаевна! Мы это изменим!

– То-то, изменим! Разумеется, изменить надо!.. Я не к тому, Кирилл, говорю, что мне было жалко или что. Только ж это непременно надо, чтобы на черный день оставалось. Я только так советую.

Кирилл смотрел в окно и молчал. Анна Николаевна, убедившись, что произвела сильное впечатление, вышла на крыльцо к чаю.

– Что ты так долго? – спросила ее Марья Гавриловна.

– Нет… Так… У меня, знаешь, башмак узкий… Пока натяну на ногу…

Кирилл долго оставался один в комнате. Когда, наконец, он вышел, было уже темно, и Анна Николаевна не могла разглядеть выражение его лица.

На другой день утром теща уехала в город, захватив с собою капитал, чтобы его в банк положить.

– Это вернее будет, – сказала она Муре. Впрочем, она оставила четыре сотни «на всякий случай». Уезжая, она не сказала Кириллу ни одного наставительного слова, полагая, что и так довольно… Муре же она шепнула, отозвав ее в сторону:

– Я желаю тебе, Мария, счастья и надеюсь, что так оно и будет. Но в случае, ежели что, сию минуту приезжай ко мне. Все, что у нас есть, тебе принадлежит!..

«Ничего мне не надо. Что бы ни случилось, я останусь с Кириллом!» – подумала Мура, и, когда мать отъехала, она подошла к мужу, взяла его под руку и тихонько произнесла:

– Ты знаешь, Кирилл… я…

Она не договорила и покраснела. Кирилл нежно поцеловал ее руку и сказал:

– Бедная моя Мурка!..

_IX

– Мура! Я хотел бы сосчитать, сколько нам стоит жизнь! Это любопытно! – сказал однажды Кирилл.

Мура догадалась, что это «мамочкино дело»; но, видя, что она действует не прямым путем, а дипломатическим, решила и с своей стороны пустить в ход хитрость.

– Изволь! – сказала она, взяла карандаш и бумагу и принялась громко высчитывать. Пользуясь полным неведением Кирилла, она ставила на все цены наполовину меньше. В конце концов вышло, что они проживают около двадцати пяти рублей в месяц, т. е. почти столько же, сколько зарабатывают. Получился даже какой-то остаток в несколько десятков копеек.

«Эге! Значит, Анна Николаевна сказала это так себе, для острастки!» – подумал Кирилл и рассказал Муре о своем разговоре с протоиерейшей.

– Ты же видишь эти цифры! – чрезвычайно правдивым тоном ответила Марья Гавриловна.

Результатом этого разговора было то, что Фекла продолжала возмущаться хозяйственными порядками в доме настоятеля и все осталось по-прежнему.

Прошло уже четыре месяца с тех пор, как Кирилл поселился в Луговом. Отношения его к прихожанам и к причту настолько уже определились, что отец Родион, все время рассчитывавший, что «молодой человек в разум придет», однажды сказал отцу Симеону и Дементию:

– Нет, это не молодость, а загвоздка, други мои! Вот оно что!

– Именно, отец Родион, загвоздка, – согласились причетники, – и притом каверзная!

– Это надобно переменить! – объявил отец Родион.

– Обязательно! – подтвердил причт.

И в самом деле, надо было подумать об этом. Луговские прихожане не только пользовались новыми порядками, а прямо злоупотребляли ими. Люди далеко не бедные давали за большие требы пустяки. Иной за погребение совал гривенник. Сначала для причта это уравновешивалось тем, что в седмицу отца Родиона они драли вдвое больше. Но в последнее время прихожане стали хитрить. Они всеми силами старались оттянуть требы так, чтобы они приходились на седмицу настоятеля, оставляя отцу Родиону только самые неотложные. В эту осень из двух десятков венчаний каких-нибудь пять-шесть пришлись на долю отца Родиона; остальные пошли к Кириллу. Обычай платить «сколько можешь» очень понравился луговским прихожанам.

Когда отец Родион убедился, что «тут не молодость, а загвоздка», он надел парадную рясу и камилавку и в таком официальном виде отправился к настоятелю. Уходя, он сказал матушке, что намерен «хорошенько поговорить с ним».

Первая увидела его Фекла. И парадный вид его, и самый этот визит показались ей настолько необыкновенными, что она побежала в комнаты и оповестила Кирилла:

– Отец Родион идет к нам! В камилавке и в новой рясе!

– А? Милости просим!

Отец Родион, тяжело ступая и размахивая широкими рукавами рясы, взошел на крыльцо. Кирилл вышел к нему навстречу и ввел его в комнату. Поздоровавшись с Мурой, которая тут сидела, отец Родион грузно сел и сказал:

– А я давненько у вас не был, отец Кирилл!

– Давненько, давненько! Всего один раз и были, отец Родион!

– Да и вы у меня не более того, отец Кирилл!.. Оно, знаете, когда очень близко живешь и часто видаешься, не замечаешь!

Сначала казалось, что отец Родион просто хотел нанести визит. Но, сделав еще два-три общих замечания, он как-то особенно громко откашлянулся в сторону и сказал:

– А я к вам, собственно, по делу, отец Кирилл!

– Что такое, отец Родион?

– Есть, есть такое дело… важное дело!

И, сказав это, он взял свою бороду левой рукой и приподнял ее вверх, потом выпустил и опять то же самое проделал. Мура встала и тихо вышла в другую комнату. Она поняла, что стесняет.

– Отец Кирилл, так невозможно, невозможно! – прямо заявил отец Родион. – Сами посудите, у меня шесть взрослых дочерей, и никто их не сватает… Должен же я промыслить о них, чтобы и прокормить, и одеть… Наконец и приданое кое-какое сколотить надобно… Ведь шестеро их, шестеро…

– Отец Родион?!

– Опять же возьмите вы для примера Дементия. У него тоже куча, надобно всех пристроить к ученью. Но я вам скажу, что даже и не об этом речь, а хотя бы о том, чтобы прокормить их домашними способами. И того нету, отец Кирилл…

– Отец Родион?!

– Нет, уж вы позвольте, отец Кирилл, дайте мне договорить. Знаете, я не разговорчив, мне трудно это, но ежели я уже начал, так сделайте милость! Четыре месяца я ждал, что вы сами поймете, ан вижу, нет. Ну, что ж, думаю, отверзи уста! Вот и отверз. И вы на меня не сердитесь, отец Кирилл, но только, ей-же-ей, так невозможно! Невозможно, отец Кирилл!

– О чем это вы говорите, отец Родион? Вы словно на кого-то жалуетесь…

– Именно жалуюсь! На кого? На вас, на вас, отец Кирилл! Вы решились сделать нас нищими… До вашего приезда мы не только довольно зарабатывали на прокормление свое и прочее тому подобное, но еще и откладывать по малой дозе на черный день могли. Теперь же – страшно сказать! – даже на прокормление не хватает. В каких-нибудь четыре месяца вы… извините меня, отец Кирилл… вы распустили прихожан вконец, вы испортили приход!

– Испортил?

– Да, испортили. Луговое считалось лучшим из сельских приходов в целом уезде, а теперь… Теперь это нищенский приход…

Отец Родион, вышедши из дому с твердым намерением быть сдержанным и говорить спокойно, не мог удержать равновесия, когда речь зашла о приходе. Пятнадцать лет приход был предметом зависти всего уезда, и вдруг какой-нибудь молокосос, только что напяливший рясу, начинает мудрить и доводить его до такого состояния, что хоть бросай. И отец Родион возвысил голос:

– Нет, отец Кирилл, это надо оставить. Конечно, вы молоды, неопытны; но когда от этой неопытности страдают другие, можно и совета спросить.

– Вы укоряете меня за то, что я не назначаю цены за требы, позволяю платить, кто сколько может? – спросил Кирилл, так как отец Родион, наконец, остановился.

– Вот именно, именно! – поспешил подтвердить отец Родион. – В этом все зло, в этом корень всего зла.

– Но я иначе не могу, отец Родион, не могу. Это противно моей натуре, всем моим понятиям… Не могу…

– Позвольте, отец Кирилл, это несправедливо: вы один, а нас трое, и у каждого семейство. Мы себе жили во славу Божию, и никому от этого вреда не было. Вдруг приехали вы и говорите: «Нет, это вредно, что они живут на свете; надобно их сжить со света. Мы – коренные, отец Кирилл, а вы, извините меня, вы – случайный. Мы живем, как все живут, а вы хотите не только сами жить по-своему, но чтоб и мы по-вашему жили… Справедливо ли это?

Кирилл задумался. Он думал о том, до какой степени понятия его и отца Родиона различны. Ведь вот он даже не пытался объяснять старому священнику свое поведение. Пусть думают, что это каприз, неопытность, все что угодно, все это они могут понять! Но что это целая система, вытекающая совершенно из другого взгляда на священство, на призвание пастыря, этого даже и сказать нельзя было! Сказать это – значило открыто объявить войну.

– Может быть, это и несправедливо, отец Родион, но я иначе не могу, – сказал он задумчиво и с расстановкой.

– Как?! Хотя бы оно было и несправедливо, вы все-таки будете так поступать?

– Да, да, да!.. Я буду так поступать, отец Родион, потому что иначе я не могу.

– Но вы не одни. С вами связано наше благосостояние!

Кирилл встал и, несколько раздраженный, заходил по комнате.

– Послушайте, почтеннейший отец Родион! Я это предвидел и просил преосвященного назначить меня куда-нибудь в глухую деревеньку, где я был бы один; но он назначил меня сюда. Что ж, я не виноват, это не моя воля. А уж каков есть, таков и буду… Я вам говорю это откровенно, отец Родион, и вы поймете, что это так: приехал я сюда не для доходов. Доходы я мог бы иметь в городе получше ваших луговских, когда бы захотел. Подумайте-ка, отец Родион: человек Академию хорошо кончил, любое место в городе мог бы взять, а поехал в деревню! Неужели же он не подумал хорошенько, что делает?! И неужели после этого вы будете надеяться повлиять на меня своими доводами?

– Значит, брось всякую надежду, – так, что ли?

– Нет, не так. Поезжайте к преосвященному и попросите, чтобы он перевел меня в другой приход, маленький. Можете прибавить, что я буду рад.

Отец Родион поднялся, взял шапку и палку и мрачно сказал:

– До свидания!

Выходя, он подумал: «Надо полагать, этот ученый академик – просто сумасшедший!» Дома он нашел, разумеется, и дьячка Дементия, и отца Симеона. Они сидели в передней. Волнение их было так сильно, что они не могли даже затеять разговора, а сидели молча и оба смотрели в стену. Когда вошел отец Родион, они оба встали и сейчас же догадались, что переговоры кончились неудачно. Если бы это было не так, отец Родион сейчас же заговорил бы, сказал бы: «А, вы здесь? Вот это хорошо, кстати!» А теперь он прошел мимо – и хотя бы слово, как в рот воды набрал. Минуты через две он вышел без камилавки и сказал:

– Дементий, душа моя, сходи-ка, заложи гнедого в бричку… А то моего работника нет дома. Поеду к помещице!

«Ага! – одновременно подумали дьяк и дьякон. – Дело не выгорело!»

Дементий пошел закладывать гнедого, а отец Симеон – помогать ему. Через пять минут после этого со двора отца Родиона выехала бричка, в которой сидел отец Родион в своей парадной форме, с просфорой в руках. На козлах восседал Дементий; бричка направилась к помещичьей усадьбе.

А отец Симеон пошел домой. Но уже через какой-нибудь час отец Симеон опять поспешил к отцу Родиону, потому что бричка вернулась обратно.

Это было во вторник, день не служебный. Часов в шесть этого же дня в квартиру настоятеля подъехал верховой, по-видимому, объездчик или приказчик из экономии, и, поклонившись Кириллу, который сидел на крыльце, подал ему небольшой запечатанный конвертик с надписью: «Милостивому государю отцу Кириллу Обновленскому». Кирилл раскрыл конверт и вынул оттуда визитную карточку, на которой под литографированной строчкой: «Надежда Алексеевна Крупеева» – было написано чернилами, мелким и твердым почерком: «убедительно просит отца Кирилла пожаловать к ней по весьма важному делу. Если надо, будет немедленно прислан экипаж».

– Да у меня своих лошадей нет! – сказал Кирилл машинально.

– Так прикажете, батюшка, сейчас прислать? – спросил верховой.

– Если у госпожи помещицы важное ко мне дело, то разумеется!

– Так мы сейчас!

Верховой повернул назад и ускакал.

«Весьма важное дело? – раздумывал Кирилл. – Что бы это могло быть? Разве треба какая-нибудь? Тогда бы сказали. Надо же облачение взять и причетника».

– Как думаешь, Мура, что бы это могло быть такое?

– По-моему, вот что. Отец Родион успел пожаловаться на тебя помещице, вот она и зовет тебя для внушения…