Текст книги "На действительной службе (сборник)"

Поздняя вечеря
(Рассказ)

– Будь здорова, Мотря! Куда это тебя Бог несет в такую погоду?

– Туда и несет! – с не совсем искренним пренебрежением ответила Мотря, мельком оглянувшись и затем продолжая свой путь. – К тетке Марине, вот куда!

– Да ты постой! Чего спешить-то? Или забыла уже Миколу Бондаря? А? Постой, говорю…

– Чего мне забывать? Мне нечего забывать!..

– Нечего? Вишь, как нынче! Уже и нечего! Прежде было что, а теперь стало нечего!.. Коротка же у тебя память, Мотря…

А Мотря, несмотря на жестокие слова, остановилась. Сильный порывистый ветер трепал во все стороны концы платка, окутывавшего ее голову и шею и закрывавшего почти все ее лицо. Только светлые ясные глаза выглядывали из-под него, и в них-то Микола Бондарь и стал всматриваться, стараясь понять, насколько слова ее идут от сердца.

– Ты откуда? – спросил Микола, держась правой рукой за изгородь, потому что ветер пошатывал его и мешал ему твердо стоять на ногах.

– Из дому… А то откуда же? – ответила Мотря.

– Ну и понесло же тебя! Ведь этак немудрено, что и в море унесет…

– А что ж такое? Пускай и в море! Эка беда! Я никогда еще там не бывала…

– Ишь ты!..

– А то как же? Разве есть кому пожалеть? Один только дед, да и тот, по старости, я думаю, на другой день забудет…

– Ой, Мотря, не гневи Бога. Есть один человек…

– Где ему быть?

– Будто не знаешь? Вот чудеса! Нашло на тебя или как? Должно быть, метелью у тебя память замело…

Мотря помолчала, пристально поглядела на него из-под платка и громко вздохнула. А ветер неистово трепал полы ее полушубка, раздувал, как парус, малиновую юбку из толстой фланели, открывая ее ноги, обутые в большие мужские сапоги.

На небе, плотно закрытом густыми белыми облаками, появилась как бы какая-то тень и, пролетев на легких крыльях с запада к востоку, стала спускаться и на землю. То была вечерняя тень, предвещавшая близость солнечного заката.

– Оно, может, и есть, – промолвила наконец Мотря, – да только все одно из того ничего не выйдет!

Этот вздох и эти слова доказали Миколе, что все жестокие слова, сказанные раньше, были со стороны Мотри одним лишь кокетством. И глаза ее, теперь смотревшие на него с грустной думой, говорили то же самое.

– Как не выйдет? Как не выйдет, Мотря? Что ты такое говоришь? Мне лишь бы ты помнила, а до других нету никакого дела… А коли помнишь, то значит, за другого не пойдешь… Так, что ли?

– Оно так, Микола, так… Я-то не пойду, а ты… Ты сватал бы себе загодя какую-нибудь девку с села…

– Я-то? Да пускай с меня лучше шкуру сдерут! – с жаром воскликнул Микола Бондарь. – Нет, Мотря, ты это так и знай. Сказал я тебе летом, что ежели дед твой за меня не отдаст, так я в монахи пойду…

– О-го! Такой же из тебя монах будет, как из меня попадья!.. А дед сказал: ни за что, говорит, за Миколу не отдам, потому он не рыбалка. Я, говорит, сам рыбалка с малолетства, и батька твой покойный был рыбалка, ну, так и тебе за рыбалкой быть…

– Гм… Так!.. Мне, значит, с этого самого пропадать!.. Эх, хороший человек твой дед, Мотря, и вот как я его уважаю, а обязан желать ему скорого смертного часу…

– Молчи, Микола! Не говори так! – строго заметила ему Мотря. – Нельзя так про деда говорить. Ну, прощай… Скоро вечер… У тетки Марины заберу кой-что для трапезы… А у твоего батьки кутью еще не ели?

– Да нет же… Вот солнце зайдет, сядут… Эх, Мотря!..

– Ну? Еще чего?

– Ничего… Так… Помнишь, летом, в камышах?.. А? Вот так ноченька была!..

– Вспомнил!.. – откликнулась Мотря и показала из-под платка свои зубы, белые, как снег, окружавший их со всех сторон; а глаза ее, устремленные на Миколу, вспыхнули пламенем. – Мало чего не было!.. То было летом, а теперь зима… Ишь, как дерет. Дорогу замело… Прощай, Микола!

– Прощай, Мотря!.. Да гляди не забывай…

– А коли напоминать не будешь, то и забуду!..

– Не бойсь, напомню…

Мотря, словно подхваченная ветром, скользнула в проулок и исчезла, а Микола долго еще смотрел в пустое пространство, где виделась ему она, и вспоминалась ему памятная летняя ночка, сильно билось его сердце под тяжелым овчинным кожухом, и не чувствовал он зимнего холода, а резкий порывистый ветер, казалось ему, пел над его ухом любовные песни.

Но нельзя же было вечно стоять на одном месте. Он огляделся. Вечер уже надвигался. Дальние хаты в длинном ряду деревенской улицы сливались в одно большое пятно и исчезали в вечерней тени. Широкий Днепр, уснувший на всю зиму в своем поместительном ложе, был тем не менее неспокоен. Ветер взрывал с его ледяной поверхности снег и, неистово вертя его в воздухе, переносил на другое место, наваливая целые горы, но тотчас разрушал их, подымал кверху и опять нес на другое место. На деревенской улице не было видно ни души. Все попрятались от страха в сильно натопленные дома и ждали захода солнца, чтобы приступить к вечере. Скоро во всех хатах зажгут восковые свечи и начнут усаживаться за столы, покрытые белыми скатертями и уставленные яствами. И тогда замелькают в окнах яркие огни, и деревенская улица приобретет веселый праздничный вид.

Но Миколу не манило к этому празднику. Какая-то тревога закралась в его душу. Было ли это влияние непогоды, или так подействовали на него слова Мотри, не обещавшие ничего хорошего, – но не хотелось ему идти в ярко освещенную хату, где родные, сидя за дружной трапезой и глядя друг другу в лицо, увидят все, что написано у него в глазах.

А не пойти ведь тоже нельзя. Сейчас станут спрашивать друг друга: где же Микола? Пошлют туда, сюда, к Ковалю, где он часто бывает, на мельницу, где у него приятель молодой мирошник Сенька, пожалуй, к пономарю Антоше, с которым Микола дружен, и, не найдя его нигде, встревожатся и сядут за стол обиженные и огорченные. Нет, уж надо пойти домой и как-нибудь перетерпеть часок.

Шел он по улице туда, где за церковью тянулся ряд новых хат, год от году увеличивавших размеры села. Когда в маленьких оконцах уже замелькали огни, вечерний мрак становился все гуще и гуще, а ветер не только не стихал, но с каждой минутой свирепел. И, Бог знает почему, – его мучительно тянуло к берегу Днепра, словно там был зарыт клад, который откроется ему в ту ночь. Сотню раз повертывал он голову в ту сторону, где широкой лентой извивалась ледяная громада реки. Высокий крутой берег манил его к себе, и что-то таинственное, что-то страшное было в этой синей линии берега, почти сливавшейся с ночным небом.

«Уж не суждено ли мне утопиться под ледяной корой холодного Днепра с горя, что никогда Мотря мне не достанется? Кто знает? В эту ночь, сказывают, бывают чудеса. Человек делается сам не свой, какая-то невидимая сила толкает его, и он идет, сам не зная куда и зачем, и творит такое, что ему и во сне не снилось».

И Микола прибавил шагу, чтобы поскорее уйти от Днепра, не видеть его, даже не чувствовать в темноте, что он близко.

– Что так замешкался, Микола? – спросил его отец, когда он вошел в хату и, под влиянием открывшейся пред ним картины, остановился у порога и трижды перекрестился на образ. Все уже было готово, в хате сиял яркий свет, на столе красовались кушанья, вся семья была в сборе, ждали только его.

– Нет, так… – отвечал Микола и вместе с другими стал усаживаться за стол.

Началась трапеза. Он тоже ел, но как-то машинально. Мысли его были далеко отсюда. Ему казалось, что он стоит на высокой круче на берегу Днепра и старается разглядеть, что такое делается на реке. Ветер шумит и свистит. И чувствует он, что там, внизу, вьюга бешено носит надо льдом целые горы холодной снежной пыли, и, попадись туда живое существо, – заметет его, облепит со всех сторон снегом, обледенит и заморозит.

Почему же его так влечет туда, в эту черную пропасть без просвета, откуда веет гибелью и смертью?

– А не видал Мотри? – спрашивает его батька, очень хорошо видящий его настроение и приписывающий его какой-нибудь неудаче с дивчиной.

Микола вздрогнул и поднял голову.

– Видал, как не видать? Сейчас встретил…

– Ну? И что же? Упирается дедушка Яким?

– Упирается! – мрачно отвечает Микола.

– Жаль! Славная девка Матрена! Работящая, разумная, приветливая! Такую лестно в дом взять…

– Еще бы не лестно!

Микола не делал тайны из своей привязанности к Мотре, тем более что батька и вся семья сочувствовали ему. Все любили Мотрю, всем она была по душе, и сама она при встрече с кем-нибудь из семьи Бондарей ласково усмехалась и радовалась как родному. И все понимали, что лучшего места для Мотри, как в этой семье, за Миколой, сыскать нельзя. Небогата была семья Степана Бондаря, но жила дружно, а главное – вся была рабочая, никто не лентяйничал, не пьянствовал, не сидел без дела. Сам Степан набивал бочки, натаскивая на них обручи, а то и новые делал, когда случался заказ, – за это он и получил прозвание Бондарь, как назывались и его предки, которые занимались тем же ремеслом. Оно перешло и к Миколе, который уже отлично знал все тайны своего искусства.

Вот только дед Яким, дед Яким! Зарубил себе на носу и твердит одно и то же. По его мнению, только и люди, что рыбалки; кто не рыбалка, тот проходи мимо. И сказать бы, что Микола был ему не по нраву; так нет же, – любит он парня и всем говорит: он парень и такой, и сякой, хороший-расхороший, а Мотрю за него не отдам, потому рыбальского дела не знает. А Мотря держится старика и не смеет его волю преступить, потому что он заменяет ей и отца, и мать. У Мотри нет ни отца, ни матери. Они умерли в одно лето, когда был мор на людей, а она еще ходить не умела. Жили они все вместе с дедом по ту сторону Днепра, в густых камышах, и рыбальством занимались. У деда есть еще дочка Марина, Мотрина тетка, так он ее не любит за то, что она преступила его волю и вышла за сельчанина, а не за рыбалку. И когда маленькая Мотря осталась без отца и без матери, дед не захотел отдать ее Марине, а оставил при себе. Он нянчил ее, как баба, холил и баловал, сколько мог. И девчонка привязалась к нему и уж теперь, когда выросла, жить без него не может. И какая вышла красивая да складная девка! Другой такой во всей окружности нет. Баловал ее дед, да не избаловал, девка выросла степенная, рассудительная, к работе прилежная. Все деревенские женихи на нее зарятся. Захоти она, так сейчас сватов пришлет к ней первый богач Чхун, он же и сельский староста, для своего сына. Только нет, Мотря ни за кого не пойдет…

Микола не докончил вечери, поднялся и стал надевать кожух.

– Куда это ты? – спросил его Степан.

– Извините меня, батька… Я пойду. Дело есть… Вспомнил!..

И таким убежденным голосом сказал это Микола, и такое у него было необычное лицо, что ни Степан, ни кто другой даже и не подумали возразить. Все промолчали. Микола молча оделся, прихватил шапку и вышел.

Ветер свистал и рвал во все стороны пуще прежнего. Деревенская улица обнажилась от снега, который весь был снесен ветром к Днепру и сброшен вниз с крутого берега. Под ногами Миколы стучала крепко промерзшая земля. Куда он шел?

Да он и не шел, а бежал, как добрая лошадь, подгоняемая кнутом. Ветер изо всей силы дул ему в лицо и распахивал настежь полы его кожуха, но он не придавал этому никакого значения. Еще в батьковской хате, в ту минуту, когда он собирался вместе с другими приняться за кутью, в голове его мелькнула мысль, и эту мысль он почувствовал с такою же болью, как будто бы ему всадили в череп большую «цыганскую» иглу или сапожное шило. Подумал он о том, что Мотря, в такую погоду, в такую страшную темень, должна переходить через Днепр, – и ему сделалось страшно. А уж она не остановится. Мотря неустрашима, Мотря ничего не боится. Но метель сильнее ее… Тут-то Микола и схватился с места и стал одеваться.

Теперь он мчался к хате Марины, Мотриной тетки. Подойдя к ней и увидев в окнах свет, он постучался в дверь. Ему отперли.

– Мотря еще тут? – спросил он прямо, без предварительных объяснений.

– Эге! Мотря уже, должно быть, давно повечеряла с дедом.

– Ушла, значит?

– Давным-давно!..

Микола даже не сказал «прощайте», захлопнул дверь и скрылся в темноте ночи. Он побежал прямо к реке, добежал до крутого берега, на мгновение остановился, потом ощупью отыскал тропинку и пустился вниз, спотыкаясь на каждом шагу, падая и подымаясь.

Вот и Днепр. Микола ступил на лед и, не останавливаясь ни на минуту, быстро шел прямо наперерез реки. Ветер сносил его то вправо, то влево, то бурным порывом вдруг отбрасывал назад, но Микола боролся с ним, как зверь с зверем, и все глядел вдаль, страшно напрягая зрение, питая надежду, что увидит там, на другом берегу, огонек в землянке Якима. И когда он дошел до середины реки, ему показалось, что этот огонек загорелся вдали, и он смелее пошел в том направлении.

Перед ним зачернел берег; сухой зимний камыш, низко наклоненный ветром, скрипел и трещал. Но огонек исчез. Вот и хата Якима, но в ней темно. Что ж это значит? Уж не водит ли его нечистая сила? Нет, просто огонек этот был ему нужен, вот он и загорелся в его воображении. «А пожалуй, и вправду они отвечеряли и теперь улеглись спать», – подумал Микола. И, по-видимому, так подумавши, ему следовало бы повернуть обратно, но какая-то непобедимая сила тревоги заставила его подойти к двери и сильно постучаться в нее. Ему отвечало молчание… «Здорово спят! – подумал Микола. – Должно быть, добро повечеряли!» И, несмотря на такое размышление, он стал стучать сильнее прежнего.

Послышалось ворчанье. Яким проснулся и медленно, нехотя подошел к двери.

– Кого это там принесло? – спросил он хриплым сонным голосом.

– Отворите, дед Яким! Это я, Микола…

– Микола? А что тебе надо, Микола? – говорил Яким, шумя засовом с внутренней стороны. – Должно быть, и вправду нетерпячка тебя берет, коли в такую погоду через Днепр в путь пустился… Ну, иди в сени, что ли, а то меня ветер свалит. Запали серничек… Есть, что ли? Должен быть, потому ты цыгарник!

Микола вошел, захлопнул за собою дверь и зажег серную спичку. Тусклый мигающий огонь осветил седую голову Якима на высоком сухощавом туловище.

– Мотря давно пришла, дед Яким? – прямо спросил Микола.

– Мотря? Да что она, с ума сошла, что ли, в такую вьюгу тащиться? Она у тетки своей, у Марины, заночевала…

Микола помертвел.

– У тетки?.. У тетки нету Мотри!.. Она пошла домой…

– Не может того быть! – промолвил дед, но в голосе его уже звучали сомнение и испуг.

– Дед Яким… Давайте фонарь… Я побегу… Загнало ее куда-нибудь ветром… Ой, Мотря, Мотря! Что с тобой сталось? Ох, моя голубка бедная… И вы, дед, пустили ее в такую погоду!

Но дед не слышал ни его восклицаний, ни укоров. Он сбегал в чулан, наладил свечку в фонарь, зажег и совал Миколе.

– Бери… Беги живее… И я с тобой!.. Ой, хлопче! Сыщи ее, сыщи мою Мотрю… Обшарь все камыши, все берега Днепра…

Микола схватил фонарь.

– А вы, дед, сидите на берегу; вам нечего ходить… Еще вас занесет, только работы прибавится…

И, распахнув перед собою дверь, он рванулся к берегу, держа перед собою фонарь.

Но куда он пойдет? Где искать будет? Так вот почему его так манило к высокому темному берегу!..

– Гей! Гей, гей! Мотря, а? О-го! А-га! – кричал он что было мочи, мотаясь во все стороны по льду и подымая фонарь высоко над головой. Но ему в ответ слышался только свист и вой ветра, а снежная пыль, подымаясь со льда, засыпала ему глаза. Напрасно обшаривал он береговые камыши, напрасно разрывал кучу снега, попадавшуюся ему под ноги. Он кричал без умолку, отчаянно звал Мотрю, и голос его надорвался, и сам он, после двухчасовой возни, обессилел.

– Мотря, Мотря! – в последний раз безнадежно произнес он, и вдруг слезы хлынули из его глаз, и он, совсем без сил, опустился на большую кучу снега. Нет ее! Пропала она! Так пускай же и я пропаду тут! Замерзну, обледенею…

Он опустил руки. Фонарь скатился на лед, и вокруг него заблистали яркие кристаллы снежинок.

Но вдруг он вскочил и быстрыми глазами стал осматриваться во все стороны. Ему почудилось, что он слышит человеческий голос. Где-то здесь, неподалеку, чей-то слабый голос произнес:

– О, Господи, Господи! Спаси!

– Мотря! Ты? Ты? – безумным голосом крикнул Микола.

– О-ох! – в ответ ему раздался стон. Но где она? Куда ни погляди, все темень непроглядная, которая от света фонаря кажется еще гуще. А погасить фонарь нельзя, потом на ветре никак не зажечь. Он звал ее, оборачиваясь во все стороны: «Мотря, Мотря!» – а сам метался то вправо, то влево, освещая путь фонарем. Но вот он остановился как вкопанный. На освещенном пространстве он увидал наконец Мотрю. Она стояла на коленях и протягивала к нему руки. Одежда ее примерзла ко льду. Она уже теряла силы, голос изменял ей.

– Мотря, Мотречка! Голубка моя! Серденько мое! – воскликнул Микола и ринулся к ней. Она, совсем обессилев, упала к нему на грудь. Он быстро снял с себя кожух, окутал ее всю, с ног до головы, схватил ее своими сильными руками и оторвал одежду ото льда…

Он шептал ей на ухо нежные слова, целовал ее волосы и бегом мчался со своей ношей к берегу. Дед стоял тут недвижимый и мрачный. Лицо его было бледно, и глаза полны отчаяния. Молча подбежал он к ним и на бегу стал поддерживать Мотрины ноги. Они пришли в землянку и положили Мотрю на постель.

На груди у нее была котомка, наполненная яствами, которых напихала туда для батьки Марина. В хате было крепко натоплено, тепло скоро возвратило Мотре все потерянные силы. Но она не хотела ни на один миг отпустить от себя Миколу. Охватив его шею обеими руками, она прижалась к нему и забыла про то, что тут же, в этой хате, около ее постели сидит суровый дед Яким.

Но и дед Яким не глядел сурово. Под его густыми белыми усами шевелилась улыбка. На лбу разошлись морщины.

– Ну, – сказал он, обращаясь к Миколе, – хотя ты и не рыбалка, зато умеешь девок к себе приковывать и ловить их без сетей. Вернул ты мне с того света Мотрю, так пускай же она тебе и достанется… Видно, уж надо правду говорить, так слушай же: не в том дело, что ты не рыбалка, а в том, что дуже тяжко с Мотрей расставаться… Да вижу, вижу, что она тебе суждена…

Прибавлять ли еще, какое веселье было в землянке деда Якима, когда развязывали оттаявшую торбу и, выложив на столе все, что в ней было, принялись за позднюю вечерю?

Там были пироги, и рыба, и кутья, и взвар – словом, все, что полагается в этот вечер для трапезы доброго христианина.

Постная колбаса
(Рождественский рассказ)

– Ну, вот, слава Богу, и разговелись! – промолвил Кирило Гарночуб, вставая из-за стола и крестясь по направлению к образам, занимавшим весь угол. Образа эти были своего рода археологической древностью, так как достались Кирилу от прадеда, знавшего кое-что и про запорожцев, и от времени совершенно выцвели, вследствие чего Кирило только по преданию знал, что молится святой Троице и Николаю Чудотворцу, но уже решительно не мог определить, где именно Святая Троица, а где Николай Чудотворец.

Лицо Кирила говорило то же самое, что и уста его, именно что он, слава Богу, разговелся. Оно было красно, влажно и лоснилось, как «чебот», только что вымазанный салом; на густых седоватых усах белели запутавшиеся крошки хлеба, которые сумели притаиться там, несмотря на то что Кирило во весь размах своей богатырской руки провел по ним рукавом своей белой сорочки. Глаза прищурились и нисколько не скрывали, что Кирило на этот раз ради праздника выпил немножко больше, чем следует. Речь свою Кирило говорил жинке Одарке – худощавой бабе в голубом «очинке» на голове, дочке Марьяне – здоровой, «кровь с молоком» девке, которая уже нетерпеливо выглядывала куда-то в окно, и сыну Митьке – подростку, которого уже и след давно простыл, так как он вовсе не был домоседом и кроме того считал своим долгом вместе с другими ребятишками «со звездою путешествовать».

Кончив моленье, Кирило повернулся лицом прямо к печке, но, прежде чем взобраться на печку, сделал необходимое распоряжение.

– Ты смотри, Одарка, когда попы покажутся у соседа, придешь сказать мне! Я спать не буду, я так только… Да приготовь колбасу и сала кусок… Там еще штуки четыре осталось… Слава Богу, разговелись, надо и попам отделить.

На столе красовались остатки хлеба, колбасы и сала, которые единодушно подтверждали, что здесь только что разговелись. Полуштоф был совершенно пуст, а это обстоятельство как бы подчеркивало предыдущее. Кирило пошел к печке, но мимоходом взглянул в окно. Вся улица, а за нею и замерзший ставок, а там и поля бесконечные, – все это казалось закутанным в гигантский белый покров, а в воздухе висела густая движущаяся сетка падающего хлопьями снега. Кирило постоял с минуту.

– Благодать! Сколько снегу нападало! По крайности для озимей хорошо! – промолвил он и полез на печку.

На этой печке было столько тепла, что хватило бы не только согреть Кирила, но, если бы понадобилось, и испечь его. Но Кирило не хотел быть испеченным и поэтому подмостил под себя два овчинных тулупа, от которых несло запахом кошары, а под голову – подушку, и на этом почти царском ложе водрузил себя лицом вверх. Глаза его сосредоточились на окне, которое помещалось как раз напротив печки; движущаяся снеговая сетка с каждой минутой густела, а Кирило никак не мог отвязаться от мысли, что это очень хорошо для озимей. Эта мысль безраздельно заняла его голову и, как это всегда бывает после хорошего разговенья, вовсе не думала заниматься логическим саморазвитием, а только сама себя варьировала или, так сказать, переодевалась из сорочки в тулуп, из тулупа в чекмень, из чекменя в свитку и обратно. «Это очень хорошо для озимей» переходило в «славные будут нынче озими», а это последнее перерождалось в «ничего не надо лучше для озимей, как хороший снег» и т. д. Одним словом, озими наполнили всю голову Кирила Гарночуба, и тут не было бы ничего удивительного, потому что Кирило Гарночуб был хороший заботливый хозяин (об этом можете справиться у первого попавшегося земляка). Но удивительно вот что: несмотря на декабрьский мороз, несмотря на то что снег падал хлопьями, несмотря, наконец, на то, что это был день рождественского разговенья, несмотря, говорю я, на все это, озими вдруг взошли и созрели, да не только озими, а и все, что было на полях и в садах, все созрело.

Да, все созрело. Как это случилось, я вам не могу объяснить, а только это действительно случилось. Посмотрите, в самом деле: бесконечное поле окрашено в золотистый цвет; кое-где еще мелькают зеленые полосы, это просо, видите ли, оно ведь всегда запаздывает. Солнце палит совершенно по-июльски, жаворонки щебечут, заливаются, вороны галдят, робкие зайцы дрожат и прячутся в шелестящей соломе, ставок блестит, как пятиверстное зеркало, отражая в себе голубое небо с грациозными клочками седых серебряных облачков и с целой кучей снопов ярких солнечных лучей. Утомленный от зноя, скот залез по горло в ставок, и из-под воды торчат только задумчивые рогатые головы; спутанные кони выстроились на пригорках и, потеряв вследствие жары всякий аппетит, не обращают внимания на траву; отбиваясь от надоедливых мух, они неистово машут головами и хвостами и разрывают землю копытами. Кирило стоит посреди поля с косой в руках и осматривает окрестность; жинка его идет позади и вяжет снопы, девка складывает их в копны, подросток фабрикует «перевясла». Словом, страда в полном разгаре. «Ну, и уродило же! – думает Кирило, – никогда еще такой благодати не было. Ведь это не то что на зиму, а прямо на три года хватит!» И он нагибается, чтоб сделать размах косой.

Но вдруг коса выпадает из рук его, и он останавливается как вкопанный. Что за чудеса! Может быть, это ему померещилось! Да нет же, так и есть! Ну, уж это совсем небывалые вещи! И это не к добру, наверно, не к добру! Виданое ли дело, чтобы… Да нет, постой-ка, надо протереть глаза, может, их пылью запорошило, оттого такое и кажется несуразное. Протирает глаза Кирило – и что ж, только виднее стало. Нет, уж так оно, должно быть, и есть. Посмотрите: вот вам пшеница, колос пшеничный; а на этом колосе наместо зерна… Ей-Богу, даже сказать странно, потому что никто же в целой губернии не поверит. А между тем это верно. Наместо зерна – колбасы, настоящие рождественские колбасы. Висят себе, ну вот же висят, как будто им и в самом деле тут место. Да какая гущина! Тут, пожалуй, на одной десятине их четвертей сотни две будет; тьфу! Где же это видано, чтобы колбасы четвертями мерили!

Да что это! Посмотрите вы, что такое с житом сделалось! Жито не жито, а наместо зерна на колосьях… сало свиное, настоящее свиное сало висит и покачивается… Ха, ха, ха! Так-таки и покачивается, словно настоящее зерно. Да что это такое, Господи Ты Боже мой! Можно ли, чтоб это было к добру?! А в саду вишня поспела, только опять же это не вишня, а полуштофы с водкой. Как же это будет? Гм!… Вот уж, можно сказать, большие перемены произошли на земле. Недаром тогда, как он разговелся и полез на печку, такой сильный снег пошел. Однако надо спросить у писаря. Он человек сведущий, может, у него на этот счет и бумага какая есть. А писарь тут как тут, уже шевелит своими рыжими усиками, а маленькие глазки так и забегали, глядя на колбасы.

– Господин писарь! Арефа Парамонович! Что ж это такое? Как же это теперь будет?

– То есть почему же это такой вопрос? – недоумевает писарь.

– Позвольте, господин писарь! Ведь это колбаса! Мужик должен ее круглый год жевать. Это очень хорошо, положим. А как же, примером говоря, ежели Великий Пост либо Филипповка?

Писарь ухмыляется:

– А так и будет, и в пост колбасу жевать будешь, потому она колбаса постная!

– Постная! Вот оно что! Ну, ежели она постная!.. Так! А позвольте еще, господин писарь, как же ею, колбасою то есть, подать платить?

– Подати? И подати колбасой заплатишь!

– Да как же?! Ведь подать – она на генералов идет, а разве генерал возьмет колбасу? Это даже неловко!

– Дурак ты, как погляжу я, вот что. Какой же генерал от колбасы откажется? Генерал любит колбасу, очень даже любит!

«Ну и отлично, – думает Кирило. – Ежели колбаса постная и подати ею платить можно, значит, бояться нечего. Надо косить!

И он принялся косить. Скосил, свозил, смолотил, ссыпал в засеку и подати заплатил, чего же лучше! А главное – колбасы этой самой еще на три года осталось.

Вот уж и Филиппов пост; уж и снег выпал. Пошел он в волость, глядит – там старшина, сотские и писарь. Посреди двора мужик лежит и орет благим матом. Кирило смотрит не без удовольствия и думает: «Ну, а я подати колбасой заплатил, так меня уж, брат, шалишь, не высечешь!.. А хорошо, ей-богу хорошо, когда мужик подати заплатил!» Только это покончили с мужиком, идут к нему.

– Ну, теперь ту, Кирило, скидывай!

– По какому случаю? Как! – протестует Кирило. – Я же подати колбасой заплатил!

– Это, брат, верно, что заплатил; а все-таки скидывай!

– Да вы ошалели, что ли, окаянные! С чего это я буду скидывать?

– Подати – это верно, а недоимки забыл?

«Вот тебе и раз. А недоимки забыл!» Нечего делать, надо скидывать. Больно же секли его, ох как больно! Словно бы огнем жгло, так секли. А когда отпустили, то Филиппов пост уже прошел, недоимок за ним уже не было, а в засеке ни одной колбасы не осталось. «Вот тебе и раз! – думает Кирило. – Колбасой-то и поживиться не пришлось. Недаром писарь тогда говорил, что она постная… Да, нельзя сказать, чтобы сытная была!» Что это? Уж и Рождество подоспело. Вот он стоит в церкви и слышит, как дьячки поют: «Де-э-э-э-э-ва, Дева днесь Пресуществе-э-э-ннаго…» А у пономаря голос-то совсем захрип, должно быть, на кутье вчера изрядно хватил водки…

– Кирило! Кирило! – кто-то толкает его в бок. О, да это Одарка.

– Кирило! Попы пришли! Вставай!..

Кирило встает и первым делом хватается за то место, по которому секли его в волости, и тут же убеждается, что это его от печки прижгло, да так, что кажется, и пузырь есть. Однако он соскакивает с печи и крестится, хотя еще не вполне понимает, в чем дело, а в то же время тихонько спрашивает Одарку:

– Колбасу приготовила? Да гляди, чтобы скоромная была!

И только тогда, когда Одарка вылупила на него глаза, он понял, что колбасы постной не бывает и быть не может, что все это ему примерещилось оттого, что он слишком усердно разговелся да вдобавок еще выпил. Одним словом, он окончательно проснулся и принял батюшку и весь причет церковный так, как подобает настоящему хозяину, а когда провожал их со двора, то положил им на повозку колбасу, настоящую скоромную колбасу и кусок сала.