Текст книги "На действительной службе (сборник)"

– Так это же совсем другое дело, – возразил отец Антоний.

– То есть как же другое? А может, и у меня какой-нибудь недостаток есть, которого мы с вами по давности знакомства и по благорасположению не замечаем, а начальство заметит и в монастырь пошлет. Нет, отец Антоний, что там ни говорите, я уважаю начальство, я всякое начальство уважаю, а только лучше подальше от него… Ей-ей.

– Так-то оно так, – сказал отец Антоний прежним интригующим голосом, – ну, а все же бывает и благо!

– Может, кому и бывает, но только не нашему брату! – ответил отец Лев. – Я вам другой пример скажу, отец Антоний. Это было еще во времена оны, когда я молодым человеком был. В губернии, в канцелярии, в самой последней комнате, на самом маленьком окладе один писец сидел; писец он был неважный. То есть почерк имел отличный, да только поведением не отличался. Выпивал, и постоянно от него водочный запах исходил. Но, однако, на службу никогда не в своем виде не являлся, и бумаги, какие ему давали, преисправно переписывал набело. А только что запах от него водочный шел, это действительно было. Но, однако же, с этим запахом он семь лет служил, и все было как следует. Никто в ту комнату не заглядывал и потому никого он не обижал. Но вдруг секретарю пришла фантазия заглянуть; пришел, услышал запах и без дальних околичностей прогнал человека, хотя бы и пьяницу, куска хлеба лишил. Так-то вот.

После обеда подошел дьяк Артамон. Все члены причта были в сборе. Все трое были седовласы и так хорошо знали друг друга, как только могут знать люди, прожившие двадцать пять лет при одном и том же деле вместе.

Дьяк Артамон был неречист. Иногда он приходил к отцу Антонию, просиживал часа два, выпивал стакана три чаю и уходил, не проронив за все это время ни одного слова. Но зато на его старом загорелом лице, с узенькой бородкой и утиным носом, удивительно ясно выражалось то согласие, то несогласие с тем, что говорилось, то изумление, то удовольствие, то негодование, и отец Антоний с отцом Львом научились понимать его. Что поделаешь, когда человек неречист? Так, значит, дал ему Бог. И на этот раз дьяк Артамон не высказал своего мнения словами, но на лице его яснее слов выразилось, что он всей душой присоединяется к мнению отца Льва.

– А знаешь, что я тебе скажу, отец Лев, – промолвил отец Антоний, решившийся, наконец, расстаться со своей тайной. – Вот ты и увидишь, что иногда от начальства может проистечь благо.

– А что же такое, отец Антоний? – спросил отец Лев, и до такой степени он был проникнут своим убеждением, что в голосе его слышалась опасливость даже теперь, когда ему прямо обещали благо.

– А вот что! Сказал мне отец благочинный: думаю я, говорит, о нашем протодьяконе. Плох он стал в последнее время, очень плох. Как от старости, так и оттого, что очень большие порции водки в себя принимает. И так я полагаю, что его скоро скрутит эта штука… А ежели и не скрутит, то и так придется ему в заштат уйти. Понимаешь ты, отец Лев?

– Касательно протодьякона понимаю, но только как же это до меня относится, отец Антоний?

– А так и относится. Как же ты не понимаешь? Отец благочинный восхищен твоим голосом. И действительно, голос у тебя, отец Лев, необыкновенный. Он говорит, то есть отец благочинный, что нынешний протодьякон тебе в подметки не годится… Так вот, значит, будет назначена проба, как это всегда бывает; созовут со всей губернии желающих, у кого голос есть, и тебя позовут, отец Лев, и само собой, ты всех своим голосом за пояс заткнешь. И получишь ты протодьяконское место!..

При этих словах отец Лев как бы в ужасе откинулся на спинку стула.

– Я? Протодьяконское место? В городе? То есть это значит, чтобы я покинул Плавное, к которому я за двадцать пять лет, можно сказать, прирос? Да что вы это говорите, отец Антоний? Да за какие же это грехи?

– Как, тебе это не нравится?

– Да как же это может нравиться? И мне удивительно, право, удивительно, что можете говорить это вы, отец Антоний.

– Постой, отец Лев, то, что я говорю, всякий тебе скажет. Спроси кого угодно из всех дьяконов в губернии, разве кто-нибудь из них откажется от протодьяконского места? Всякий почтет за счастье.

– Да, может быть, всякий и почтет, только не я.

– Ты чудак, отец Лев. Ты только подумай, какие там преимущества. Первое – доход. Не можешь же ты сравнивать наш приходской доход с губернским кафедральным собором. Там, брат, все генералы да купцы, там духовных особ жены не иначе как в шелках да кружевах ходят. А у нас тут что? Рыба да рыба, да еще камыш. Сам знаешь, иной раз денег по целым неделям не видим; случается, что тебе за похороны не деньгами, а вяленой рыбой платят. Так разве это сравнимо? А второе то, что ты почетное место занимаешь, ты близок к архиерею, ты первый дьякон в губернии.

Отец Лев слушал и только покачивал головой, как бы болея о том, что у отца Антония могли появиться в голове такие мысли. Что же касается присутствовавшего здесь дьяка Артамона, то он, по-видимому, еще не составил себе определенного взгляда на предмет, и его лицо выражало двойственность и замешательство. Отец Лев сказал:

– Доход-то доход, отец Антоний, да только вовсе даже не надо мне его. И что в нем толку? Здесь я себе одной соленой таранькой могу быть сыт два дня, когда ничего другого нет, а там разве возможно? Там живи по-городскому, чтобы у тебя и соусы разные были, и то и се, потому, не ровен час, тот зайдет, другой зайдет, и чтобы никто не мог сказать про тебя, что ты плохо ешь. Опять же одежда, вот она, моя ряса: я ее восьмой год в летнее время ношу – и жив, и здоров, и никто на меня пальцем не показывает, и от всякого вижу себе уважение. А там, поди, два раза в год новую приходится делать. Да и нельзя иначе. С важными особами дело имеешь: сами говорите – генералы да купцы, так ведь они с тобой разговаривать не станут, ежели на тебе ряса плоха. И опять же постоянно может потребовать тебя и архиерей, и настоятель, и ключарь, и многое другое начальство, и для того надобно во всякое время вид иметь; вот оно и выходит, отец Антоний, что этот самый доход весь и ухлопается на городскую жизнь. Теперь возьмите это: у меня здесь три комнаты в церковном доме, и мы с женою да с дочерью всем довольны. Да при них за двадцать пять лет садик я развел, и в этом садике я все одно как в комнате, хочу – хожу, хочу – лежу, хочу – сижу, и притом в чем душа пожелает, а там… Видел я… как они живут в церковном доме: кафедральный, ключарь, второй священник, третий священник, протодьякон, второй дьякон, третий, два иподьякона, два дьяка… Все это с семействами наполняет церковный дом. Видел я, как двор весь, точно паутиной, окутан веревками и на этих веревках развешано белье из разных квартир, и, чтобы пройти через этот двор, надо лавировать и нагибаться на каждом шагу. Слышал, какой крик и гам стоит целый день на этом дворе, где все – хозяева и всем мало места, а уж тамошний воздух… Об этом, отец Антоний, лучше не говорить… И теперь, ежели я захочу выйти из комнаты и прохладиться, я должен кафтан одевать и застегиваться, потому – кругом народ. А уж о том, чтобы можно было посадить деревцо или травку, и разговору нет. Камень да камень, и от него в летнее время жаром пышет. Кругом пылища и вонь… О Господи! Да за что Ты мне посылаешь такое наказание?

– А ты прав, отец Лев, ей-ей прав, – согласился и отец Антоний, решительно побежденный красноречием отца Льва, – у нас лучше, куда лучше, куда лучше, свободней. Не так ли, Артамон? А?

Дьяк Артамон еще раньше отца Антония был на стороне дьякона, и лицо его тотчас же это выразило.

– Да как же не прав, отец Антоний? Вы посмотрите, у нас виды какие, благодать одна! Вышел это на бережок и любуйся. Днепр-то какой – широкий, важный, сурьезный. И мимо тебя идут пароходы, суда, плоты, лодочки. А кругом зелень и прохлада. А рыбаки наши невод забросили, рыбку тянут и песни поют… Весело, отец Антоний! И привык я к этой жизни так, что помер бы без нее…

– Так, так, – подтвердил отец Антоний, – этого там ни за какие деньги не достанешь.

– Ни за какие деньги, – подтвердил дьякон. – Но и все же это не главное, отец Антоний. Здесь мы с вами живем двадцать пять лет, и ничего. Вы – мой начальник; случалось, что и пожурите меня, да только по-душевному, по-человеческому… потому что вы всю жизнь мою видите и знаете, и вам понятно, по какой причине я так-то вот, а не этак могу и должен поступить, а прочее начальство, хотя его и много, – живет себе там в стороне, и никогда мы его не видим, и нам от него ни тепло, ни холодно. Не так ли, отец Антоний? А там? Возьмите вы, сколько там этого самого начальства будет над головой моей стоять, – а голова-то моя уж седая, отец Антоний. Сосчитайте: преосвященный, благочинный, настоятель, ключарь, два священника и вся консистория, а то, чего доброго, еще и архиерейский келейник… И это тоже бывает, и всякий будет на меня глядеть – так ли я ступил, правильно ли кадилом махнул, и каждому я должен отвечать… Нет, не привык я к этому и на старости лет привыкать неохота.

– Да, – сказал отец Антоний, – а все-таки, если что случится, призовут тебя, отец Лев…

Дьякон встал и в волнении подошел к нему.

– Вот, – промолвил он мрачным голосом, – а вы еще оспаривали меня, когда я говорил, что начальству лучше не попадаться на глаза… Вот оно, ваше благо, отец Антоний… Хе! Благо! Как же! Разве отымут благо – это так. А чтобы дать, так это навряд.

– Ну, ты не очень уж так убивайся, отец Лев! – успокаивал его отец Антоний. – Ведь это отец благочинный так себе сказал, к слову… А может, протодьякон еще нас с тобой переживет…

– Дай ему Бог здоровья, – сказал отец Лев и взялся за свою черную поярковую шляпу.

– Уходишь? – спросил отец Антоний.

– Пойду к жене и дочке. Что ж так сидеть-то? Невесел я теперь буду, отец Антоний. Обеспокоила меня ласка отца благочинного… Пойду уж…

Он стал прощаться, а вслед за ним поднялся и дьяк Артамон. Они вышли.

Переход был не длинен, так как все они жили в одном доме. Надо было только обойти дом и войти в него с другой стороны. Мрачный вид был у отца Льва, когда он входил в свою квартиру, где жена его и дочь кончали обед; Артамон вошел вместе с ним. Он по воскресеньям делал визиты старшему причту. Когда они вошли, лицо Артамона было отражением лица отца Льва, и женщины взглянули на них обоих тревожно. Отец Лев сел за стол и оперся на него локтями, положив на ладони голову. Длинные волосы свесились до самого стола.

– Что это такое у вас случилось? – спросила дьяконша. – Оба вы такие, словно вам епитимью объявили!

– Хуже, – вымолвил наконец Артамон, и этим страшно перепугал дам.

– Что же такое хуже?

Отец Лев переменил позу и спокойно взглянул на жену. Он даже слегка усмехнулся.

– Наш Артамон говорит редко, – сказал он, – да и то невпопад.

Артамон смутился и сообразил, что и в самом деле нечего было пугать женщин, тем более что ничего еще не случилось.

– Ничего худого, – продолжал отец Лев, – никто нас не трогал и не тронет… И доживем мы свой век в Плавном, как и до сегодня жили.

– А разве кто собирается тронуть?

– Нет, так, разговор… Отец благочинный был. Ну, ему очень понравился мой голос, даже говорит, миру на удивление такой голос! А как у них протодьякон с водки помирать собирается, то вот он, значит, и мне повышение пророчит…

– В город?

– А я думаю, в город. Не сделают же меня протодьяконом, чтобы оставить в Плавном. Отец Антоний не архиерей ведь…

– Я в городе жить не стану! – решительно заявила дьяконша.

– Гм… Не станешь!.. А как прикажут? Вдруг это тебе предписание от консистории: дьяконову жену, Дарью Арефьевну Исопову, за номером таким-то, взять и на казенной подводе со всем ее скарбом в губернский город под строгим конвоем предоставить… А? Что ты тогда скажешь? А? Ха-ха-ха-ха…

Звонкий и густой бас отца Льва звучно оглашал квартиру, и Артамон сейчас же согласился, что надо смеяться, и смеялся. Благодаря этому дамы не впали в уныние, и разговор продолжался в шутливом тоне.

Но в глубине души своей отец Лев хранил печаль. Он только не хотел омрачать свой домашний очаг, а в сущности допускал всякие неприятности и ожидал их. Все может случиться, в особенности после того, как человек, двадцать пять лет благополучно избегавший общения с высшими сферами, попадется на глаза начальству. И с этих пор он ждал.

III

Когда отец благочинный приехал в город, то первая новость, которую он услышал, поразила его не только по своему содержанию, а главным образом потому, что она удивительно подходила к его мыслям. Ведь всю дорогу он только и думал, что о чудном голосе плавненского дьякона. Он на время совсем позабыл и о чибриковских враждующих иереях, и даже о страшном приключении во время спуска с горы. Голос отца Льва неустанно звучал в его ушах, сливаясь с гулом колес по мягкой дороге, на два вершка покрытой пылью, с шумом свободного степного ветра и с теплотой летних солнечных лучей, которые забирались под поднятый верх коляски и вызывали под его кафтаном пот.

Почему это произошло, что он до сих пор никогда не слышал службы этого дьякона? Двенадцать лет он уже состоял благочинным, и каждый год ему приходилось ездить в тот или другой приход разрешать какое-нибудь недоразумение, и никогда судьба не занесла его в Плавное. Правда, местоположение этого села совсем особенное, оно словно не на земле стоит, а будто плавает в водах Днепра. Но живут там все-таки люди, и церковь есть, и служба происходит такая же, как в других местах, и духовные лица есть. Ясно, это оттого, что между причтом Плавного никогда не бывало никаких недоразумений. Образцовый причт! Отца Антония он знал, но встречал его только в городе, на съездах духовенства или у себя в доме, в качестве гостя, а об отце Льве ему было известно только то, что в селе Плавном есть дьякон, по имени отец Лев, а по фамилии Исопов, и что этот дьякон ни в каких предосудительных делах не замечен. Обыкновенно дьяконы вечно мечтают сделаться иереями и с этою целью постоянно ездят к архиерею, благочинному и в консисторию, указывая на свои особые заслуги перед отечеством и ссылаясь на многочисленные семейства, но отец Лев Исопов, очевидно, и об этом не мечтал, так как и никогда не появлялся в городе. Если ему и случалось посещать губернию, куда он плавал обыкновенно на лодке, то он отправлялся на базар, заходил в соответствующие лавки, закупал то, что ему было надо, и ехал обратно. Когда стали учиться в семинарии его сыновья, он даже к ним не заходил, боясь встретиться с отцом ректором и услышать от него сообщение, что сыновья его лентяи, а вызывал сыновей на постоялый двор, где угощал их соленой рыбой, чаем с лимоном и давал по двугривенному.

И вот первая новость, какую услышал отец благочинный в городе: с протодьяконом случился удар. И это произошло именно в воскресенье перед обедней. Тут ждут архиерея в собор, а протодьякона нет, и вдруг – известие: удар, отняло правую ногу, левую руку и язык. Нечего было и думать о том, чтобы звать его к исполнению обязанностей. В соборе сейчас произошла перетасовка: дьяконы временно повысились в чинах – второй стал первым, а третий – вторым, а уж третьего наскоро достали из другой церкви. Архиерея встретили и доложили ему о случившемся. Архиерей сказал: «Помолимся о нем!» – и служба прошла без протодьякона.

Вместо густого, могучего, хотя и хриплого баса на первом плане раздавался тоненькой тенор, певчие вследствие этого потерялись и на каждом шагу то начинали раньше, то опаздывали, то пели не в должном тоне. Прихожане молились тревожно, все чувствовали, что недостает чего-то важного. Словом, служба была лишена обычной торжественности. Отец благочинный приехал как раз тогда, когда уже архиерейский келейник три раза прибегал к нему на квартиру и осведомлялся, не вернулся ли он. Преосвященный потребовал самые точные сведения о состоянии здоровья протодьякона, и ему доложили, что дело совсем плохо: прожить-то он может еще сколько угодно, но к службе никогда не будет способен, и владыка омрачился и приказал благочинному явиться тотчас, как только приедет.

– Вот что, благочинный, – сказал он прямо. – Распорядись-ка вызвать из епархии дьяконов, обладающих голосами. Не могу я служить без протодьякона. Служение архиерейское должно отличаться от простого. Ему должна быть свойственна торжественность. Так ты, благочинный, учини распоряжение, да чтобы без медленности!

– Я исполню приказание вашего преосвященства! – ответил благочинный. – Но позволяю себе доложить, что и без вызова можно определить, кто будет у нас протодьяконом!

– Как же это определить?

– Вчерашнюю вечерню и сегодняшнюю обедню я прослушал в селе Плавном и слышал у тамошнего дьякона такой чудный голос, какого никогда в моей жизни еще не слыхал, ваше преосвященство. Удивительный голос! Необыкновеннейший.

– Что это за село Плавное?

– Есть такое село. И церковь в нем есть, и причт… Оно в плавнях, среди днепровских камышей. Его ниоткуда не видно, оттого и вашему преосвященству оно неизвестно. Жители его – рыбаки, одной только рыбой и живут, а земли не пашут и не имеют. И в этом селе отыскался дьякон, Лев Исопов. Когда я услышал его голос, я подумал, что стою не на земле, а на небе, ваше преосвященство! Подобного голоса нет более нигде, и именно дьякону Исопову надлежит занять место протодьякона…

– Что же, значит, он еще молодой человек? – спросил архиерей.

– Какой молодой? Ему пятьдесят два года, и он состоит уже двадцать пять лет на приходе…

– Ну, благочинный, это ты мне сказки рассказываешь! – шутя промолвил преосвященный. – Может ли быть у старого человека такой поразительный голос?

– Сам так думал, но и сам же видел его седую бороду, ваше преосвященство… Вы только разрешите вызвать его, и тогда сами все и увидите, и услышите. Дивный голос! Дивный!

– Ну, что ж, бывают дары Божии необыкновенны. Вызови твоего дьякона… Как, ты говоришь, его зовут?

– Лев, отец Лев.

– Имя басовое! Лев! Как бы предумышленно данное! А фамилия?

– Исопов, ваше преосвященство!

– Исопов… от исопа происходит… Фамилия духовная, это хорошо. Ну, ладно, так ты поскорей устрой пробу. Нам нельзя долго оставаться без хорошего протодьякона!

Благочинный тотчас исполнил приказание, разослав во все приходы экстренные циркуляры о том, что, если среди причта имеется дьякон или причетник чином ниже или если даже отыщется светское лицо, обладающее доброкачественным басом, то таковые должны явиться немедленно в губернский город на пробу голосов, чтобы достойнейший занял освободившееся место протодьякона.

Что же касается отца Льва, то помимо циркуляра, желая оказать ему приятное, как бы в возмездие за то удовольствие, какое отец Лев доставил ему своим голосом, он предпринял особую меру и послал еще письмо отцу Антонию.

Письмо было получено в Плавном во вторник утром, и в тот же час горничная отца Антония, запыхавшись, прибежала к дьякону.

– Отец Лев! Пожалуйте, вас батюшка кличут. И чтобы сию минуту… Так и сказали.

– А что такое случилось у батюшки? Треба какая-нибудь? Может, захватить облачение? А? – спросил отец Лев.

– Нет, они письмо какое-то получили… Так это от письма!

– Письмо?

И у отца Льва вдруг на душе стало неспокойно.

Он сказал горничной, что сейчас придет, а к жене своей обратился с такими словами:

– Ох, что-то мне тревожно… Что это за письмо такое? Вот помяни мое слово… ничего хорошего не будет.

– Да что же такое может быть?

– Гм… Начальство было тут… С начальством разговаривал.

– Вот еще чего! Так разве ты сделал что-нибудь дурное?

– Дурного я ничего не сделал, а только, может, ему показалось, что у меня нос не такой, как должно быть носу… Вот и внушение…

– Эх, ты все шутишь, отец Лев.

– Нет, не шучу я… Даже очень не шучу. Вот помяни мое слово…

Он надел рясу и пошел к батюшке.

– Ну, отец Лев, – сказал ему батюшка. – Уж не знаю, поздравлять тебя или нет…

– А что, отец Антоний?

– А то, что отец благочинный оказался как бы пророком…

– Это по какой части? – спросил отец Лев, уже чувствуя, что это должно относиться к протодьяконству, но всячески отгоняя от себя эту мысль.

– А по такой части, что протодьякона паралич хватил…

– Так и есть. Я говорил, добра не жди. Я это жене говорил сейчас…

– Да ты постой. Слушай, что пишет отец благочинный…

Отец Антоний отыскал на столе письмо, надел очки и начал читать его вслух. Вот что писал ему благочинный:

«Уважаемый и боголюбивый отец Антоний. Позвольте воспользоваться сим обстоятельством, чтобы поблагодарить вас и матушку за оказанный мне любезный прием. А засим перехожу к причине этого письма. Конечно, чужое горе никоим образом не должно радовать нас, но с другой стороны – все находится в воле Божьей, и устроенное Им неустранимо при помощи усилий человека. А потому и всякое чужое горе надобно принимать терпеливо. Все это я к тому говорю, что, приехавши домой, узнал о беде, постигшей нашего протодьякона. С ним случился удар с отнятием членов, а именно: руки, ноги и языка. Тот же час был я потребован к его преосвященству, и не преминул доложить его преосвященству о дивном голосе вашего диакона, отца Льва, и могу сказать уверенно, что преосвященный получил к нему большой интерес и особо дожидается его прибытия. Весьма и душевно радуюсь, что мне так скоро удалось сделать приятное отцу Льву, так как вне сомнения, что место протодиакона принадлежит ему. Прошу вас, любезнейший отец Антоний, внушить отцу Льву, чтобы он немедленно приехал в город, ибо преосвященный ожидает его с великим нетерпением. Радуюсь и за наш соборный храм, своды которого огласятся дивным голосом отца Льва. Даже преосвященный сказал: «Да. Бывают дары Божии необыкновенны». Истинно, отец Лев обладает необыкновенным даром Божиим. Засим прошу вас передать мое почтение матушке и, прося ваших молитв, остаюсь готовый быть вам полезным протоиерей Макарий Благодушный».

– Ну, вот тебе, отец Лев! – прибавил от себя отец Антоний.

Чтение письма произвело до того сильное впечатление на отца Льва, что он несколько минут сидел как бы в столбняке, а потом вдруг поднялся и сказал таким тоном, каким говорятся только вещи решительные, составляющие кровное убеждение.

– За штат подам! Да, да, да! Лучше за штат подам!..

– Ну, что ты, что ты, отец Лев? Как это можно такие слова говорить? – возразил отец Антоний. – Где ж таки тебе в заштат идти? Ты человек, хотя и в летах, но еще крепкий и можешь служить еще не один десяток лет. Как это можно! И притом, сам знаешь, за штатом жизнь не сладкая. Приобрести на службе ничего не успел, у тебя даже домика своего нет, а из церковного придется уйти, другой приедет и займет. Где же и чем ты жить будешь?

– Э, что? – мечтательно промолвил отец Лев. – Попрошу мужиков, они построят мне хату на бережку Днепра, и буду я в той хате с женой коротать свой век… Кормиться? Да мне никто не откажет. И сам рыбалкой сделаюсь. Буду работать…

– Ну, ты совсем словно ребенок рассуждаешь, отец Лев. А дочь? Что же, ты и ее рыбалкой сделаешь, а?

– Дочь выдам замуж.

– А сыновей? Неужели лишишь их образования?

– Бог милостив!.. Бог милостив!.. А только в город жить не поеду… Нет, нет, не поеду! Ха! Голос! Расхвалили мой голос! Эка! Дар Божий. Так разве ж он мне в наказание дан? Нет, отец Антоний, так и отпишите отцу благочинному, что, мол, дьякон Лев Исопов скорее в заштат пойдет, чем в город жить переедет… Так и отпишите.

– Так нельзя же это, отец Лев. Пойми ты, что ежели бы раньше, а то он преосвященному сказал, преосвященный ждет и надеется… Сообрази: с одной стороны этим ты архипастыря огорчишь – грех; а с другой – и то возьми, что отец благочинный лгуном перед архиереем выйдет. Нельзя это. Отец благочинный, хотя и не угодил тебе, так все же он действовал от доброго желания. Да почем он может знать, что ты такой чудак, что не почитаешь за счастье место протодьякона? Ведь они там сидят в своем городе и думают, что мы, деревенщина, только и делаем, что завидуем им и мечтаем попасть в город… Нет, это надо как-нибудь мягче сделать, отец Лев. Тебе в город поехать необходимо… И явиться к преосвященному надо, чтоб благочинного оправдать. А там что-нибудь придумаешь. Скажешь владыке, что грудью слаб и деревенский воздух тебе необходим, или там что другое…

– Солгать перед архиереем? – Отец Лев решительно покачал головой. – Нет, отец Антоний, на это я не пойду. Этого греха на душу не возьму…

– Ну, как-нибудь иначе…

Отец Лев в глубокой задумчивости сделал несколько шагов по комнате туда и обратно. Размышления его были мучительны. Вовсе не хотел он подводить благочинного, понимая, что тот в самом деле действовал из доброго побуждения. Но, разумеется, не мог же он ради благочинного расстаться со своим любимым насиженным гнездом, которое он ценил больше всего на свете.

– Вот оно, отец Антоний, – сказал он, – вот оно, ваше благо!

– Да ведь для другого это было бы великим благом… – возразил отец Антоний.

– Ха! То-то и оно, что другому, тому, кому это благо, оно не придется. То-то и оно! Ежели бы и для меня благо, то и мне не пришлось бы. И благочинный не заехал бы, и голоса моего не слышал бы, и протодьякона – дай Бог ему поправиться и сто лет прожить – не хватил бы паралич. Это так всегда бывает, отец Антоний. Одно только благо и есть на свете – это когда тебя не трогают и дают тебе жить так, как ты хочешь. Вот это – истинное благо.

– Так-то так! А ты все-таки поезжай в город, отец Лев!

Но отец Лев не сказал ни «да», ни «нет» и ушел от отца Антония с тяжелой думой в голове. Но он не пошел домой. Его потянуло совсем в другую сторону.

Словно это уж было дело решенное, что ему предстоит навсегда покинуть это место, ему захотелось посетить уголки, где он так любил просиживать целые часы. Двадцать пять лет он глядел на эти камыши и вербы, на эти серебристые ивы с грустно опущенными ветвями, на эти дубки с рыболовными снастями, на все, чем жило село. Разве можно не сжиться с этим за такой срок, не срастись телом и душою, не чувствовать себя частью этого! Разве он не так же питался этим воздухом, не так же глядел на это небо, как вон то дерево, свободно раскинувшее свои ветви во все стороны? А попробуйте вырвать это дерево и пересадить в другое место, хотя бы и в самую богатую почву… Оно завянет, ветви его поникнут к земле, и корни откажутся высасывать из почвы сок и питать его. Не это же ли самое будет и с ним?

Вот он стоит на берегу, перед ним в обе стороны раскинулся Днепр. Какая ширь, как свободно разлился он по всей долине, разветвившись на десятки и сотни речонок, одетых в зеленое кружево камышей и высокой плавной травы. Смотри в эту даль хоть всю жизнь, смотри, пока глаза не откажутся служить тебе, и все-таки никогда не надоест тебе это зрелище. Всегда найдешь что-то новое, что-то еще не виданное в этом переливе оттенков, в этих тонких переходах цвета воды из темного, как закаленная сталь, в нежный и мягкий, как цвет весеннего неба. А эти камыши с их гибкими верхушками, стройно наклоняющимися при малейшем дуновении ветерка, и вечно, неустанно нашептывающими друг дружке свои тайны… Где же это еще найдется? Уж не в городе ли, где весь берег реки запружен судами, плотами, пароходами и фабриками? Где весь день, а иногда и всю ночь раздается гул и треск от ломовых телег, топот лошадиных ног, стучащих копытами по камням, крики рабочих, свист машин?! И над всем этим носятся тучи пыли, засоряющей глаза, воздух пропитан скверными испарениями, повсюду слышатся вопли нужды, болезней и всяких человеческих страданий. Все куда-то бегут, торопятся, подставляют друг другу ножку, чтоб раньше других ухватиться за жалкий кусок хлеба, и падают и гибнут на глазах у всех. И это жизнь? Это – жизнь?

А тут благодетельная тишина. Днепр тихо и бесшумно несет к морю свою громаду воды, щедро одаряя ею все, что попадается ему на пути. Всякое существо, хотя бы самое слабое, живет здесь свободно, никто ему не мешает. Слышно щебетанье птиц, слышно, как маленькая рыбка, которой захотелось окунуться в лучах солнца, выпрыгнула из воды, описала над нею дугу и опять вернулась в реку; слышно, как жужжит пчела, разыскивающая какой-нибудь болотный цветок, как падает лист с дерева на землю…

Вон вдали, мерно попыхивая, движется пароход, все ближе и ближе, и важно плывет мимо села, оставляя за собой в реке глубокий след, который дробится на маленькие волны, и они, подгоняя одна другую, рассыпаются в обе стороны и с шутливым рокотом ударяются о берег. Там виднеется на горизонте белый парус торгового судна; веселый катер мчится вниз по течению, гонимый дюжиной весел, мерно и стройно ударяющих по воде; медленно плывет с самого севера, из лесных стран, сколоченный из бревен плот, и на нем два мужика в простых рубахах, высунувшись наполовину из небольшой будки, лежа животами вниз, тянут заунывную великорусскую песню. И все это промелькнет мимо села, доставляя развлечение глазу, и пойдет дальше. И каждый час на широкой реке меняется картина. Сколько тысяч судов, барок и плотов прошло уже мимо него за время, когда поселился здесь отец Лев. И на всех их были люди, с разными мыслями, чувствами и интересами, все они стремились куда-то, ждали чего-то от своего движения вперед, а село все стоит на своем месте и будет стоять еще долго-долго, пока будет водиться рыба на Днепре и расти кругом камыш, отапливающий жилище рыбалки. И навсегда останется в нем эта веселая зелень днепровских островов, это ясное небо и яркое солнце, эта тишина далекого от городского шума, уединенного уголка земли, где люди требуют от судьбы немногого, живут не торопясь и не выхватывая друг у друга куска хлеба изо рта.

Так неужели же он променяет эту благодатную жизнь на ту беспокойную, желчную, черствую жизнь, какая предстояла бы ему в городе? Из-за чего? Из-за чести быть протодьяконом, на виду у всех, и восхищать слух городских жителей? Бог с ним, с протодьяконством! Он предпочитает оставаться самим собой. И тут у него окончательно созрело твердое решение: ни за что, ни при каких условиях не покидать Плавное и не переселяться в город.

Он, конечно, не ослушается приказания начальства и поедет на пробу. По всей вероятности, его голос найдут лучшим из всех, он нисколько не скромничает и знает, что у него действительно редкий голос. Еще в семинарии ему многие говорили это. Иные даже советовали бросить духовную карьеру, поехать куда-то в Италию и там учиться петь. Но он на это только усмехался. Никуда его не тянуло, кроме как в тихий уголок, куда-нибудь в деревню, где много воды и зелени. Он и в молодости любил воду и зелень, потому что и вырос в такой же местности, как Плавное, тоже на берегу Днепра, только в другом уезде. И ни в какие Италии он не поехал, а взял дьяконское место и прожил на нем двадцать пять лет.