Текст книги "Ф.М. Достоевский – А.Г. Сниткина. Письма любви"

Свинское, подлое место, подлее которого нет на свете!

Здесь есть, с которыми я раскланиваюсь из русских, из тех, которые, увидя вас, вечно подходят рекомендоваться. Один из них (держит себя большим джентльменом) уверяет, что встречал меня у Полонского¹. Сюда приезжает по понедельникам висбаденский поп Тачалов², заносчивая скотина, но я его осадил, и он тотчас пропал. Интриган и мерзавец. Сейчас и Христа, и все продаст. Ерник дрезденский поп кричит всем, что он пражскую церковь построил, а Тачалов хочет высказаться, что это он обращает старокатоликов. И ведь удается каналье уверить, тогда как глуп, как бревно, и срамит нашу церковь своим невежеством перед иностранцами. Но в невежестве все они один другому не уступят.

Твое письмецо и рассказы твои о детках меня оживили; я был в таком грустном настроении после припадка, а оно как раз и пришло. Пиши, ангел мой, почаще, мне очень тяжело. Перечитал письмо раза четыре. Спасибо, что меня любишь, я тебе верю, и это одно меня здесь поддерживает. Про деток рассказывал вчера княжне Шаликовой. Она вчера уехала в Рейхенгалль, в Баварский Тироль. Это прелестная, хотя отчасти и комическая, старенькая старушка, слишком чувствительная, слишком восторженная, но истинно добрая. Она ужасно просила меня познакомить ее с тобою, если она приедет зимой в Петербург. Это будет хорошо, потому что она совсем нескучна. – Работы мои на время припадка (дня 4) совсем оставил. Не могу совсем. Не хотел бы еще с кем-нибудь знакомиться, и потому постараюсь сидеть больше дома, да и ноги болят, и голова тоже. Хозяйка то и дело что приписывает мне на счете и кормить начинает хуже. В эту жару у меня и аппетит стал хуже, и желчи больше. А здесь аппетит дело важное: [первый] главнейший признак, что воды действуют. – Милая Анечка, ну вдруг случится, что, видя хорошее действие вод, доктор усадит меня недели на 2 лишних (а если в самом деле будет польза, как же можно мне бросать дело и бежать?). Тогда ведь тебе придется, пожалуй, (хотя не думаю) одной переправляться в Петербург из Руссы. Впрочем, повторяю, не думаю, чтоб так было, и время все-таки будет мне к вам явиться. – Напишу тебе еще дней через 5. Пиши тоже. Здесь почти нет никаких русских газет. Московск<ие> Ведомости, да и те вот уже больше недели как не приходят. – Обнимаю тебя тысячу раз; ты одна у меня в сердце и в душе, и во сне. Деток милых благословляю и цалую. Каждый день по нескольку раз вспоминаю их милые личики. Скажи им, что я их цалую, и говори с ними обо мне почаще. Пей воду и старайся поправиться. Совещайся с доктором, когда надо, не скупись. Чуть что у вас случится или, не дай бог, сама заболеешь, – сейчас же извести. – До свидания, больше решительно написать не могу, механически не могу; голова кружится, и все болит (после припадка). – Сидишь дома без движения, в тени, и то потеешь. Ночью сегодня я пять раз переменил рубашку. Обнимаю тебя тысячу раз. Твой весь, тебя одну любящий сердечно и всегда Твой муж

Ф. Достоевский.

Всем нашим кланяйся, а деток поцалуй лишний раз от меня. Тебя цалую 15 000 разов, и все не будет лишнее, напротив, будет совсем не лишнее.

¹ С поэтом и критиком Яковом Петровичем Полонским (1819–1898) Достоевский сблизился в 1861 г.

² Тачалов Арсений Васильевич (? – 1890) – протоиерей православных церквей в Висбадене и Париже, духовный писатель.

А. Г. ДОСТОЕВСКАЯ – Ф. М. ДОСТОЕВСКОМУ

< Старая Русса. 29 июня 1874.>

<В Эмс.>

… пока не будет написано хотя 8 листов[19]19
  В письме нет начала.


[Закрыть].

Но, во-первых, деньги от Голубевой 1 августа, деньги от Надеина – 77, и еще порядком наберется от разных лиц. Наконец, можно взять у Вани² на 2 или 3 мес<яца>. Но вообще из-за скорого получения денег не торопись решаться на план; лишь бы план удался, а то работа у тебя закипит.

Я очень рада, что ты встретил Шаликову и что вообще знакомишься, авось тебе не будет так скучно, да и мне поспокойнее, все же ты не один, и в случае нездоровья тебе помогут. Я очень рада, дорогой мой Федичта, что Кренхен для тебя полезен. Как досадно, что ты с самого начала не начал пить его. Но на случай, если ты увидишь несомненную пользу, непременно останься на неделю или на две, если б даже для этого пришлось тебе прислать еще немного денег. Надо поправиться существенным образом; хотя я тебя и жду нетерпеливо и буду очень счастлива, когда ты приедешь, но я охотно подожду 2 недели, лишь бы была тебе польза. Милый ты мой, ты не знаешь, как я твердо надеюсь, что Кренхен принесет тебе здоровье.

Что ты пишешь о Швальбахе, то, пожалуй, верно. Буду пить, пока не увижу какого вреда.

Милый мой, я очень обиделась, видя что ты прислал мне не 8 страниц, а всего 5. Ты точно отнял от меня что. Я так люблю читать твои милые, дорогие письма и часто их перечитываю, «дай-ка посмотрю, как это там он выразился».

Цалую и обнимаю тебя, мой дорогой. Не сердись на меня за неприсылку писем, иногда почта запаздывает, а иногда они не отправят в тот же день письмо. Но я теперь буду писать каждые 5 дней. Письмо это заканчиваю в субботу 29 июня в 7 час<ов> утра и сама отнесу на почту, чтобы оно сегодня же пошло.

Дети тебя целуют и обнимают, а также и я, твоя любящая жена

Аня.

Если хочешь сделать мне удовольствие, то купи в почтамте чистые марки в 3, 4 и 6 пфеннигов для твоей маркособирательницы и пришли в письме. Если же тебя затруднит, то не присылай.

Федя просит ему купить на рынке «ведро с маслом, я буду ходить и (к) тушать».

¹ Голубева Екатерина Филипповна (1833–1891) – владелица книжного магазина в Петербурге.

² У брата Анны Григорьевны, И. Г. Сниткина.

Ф. M. ДОСТОЕВСКИЙ – А. Г. ДОСТОЕВСКОЙ

Эмс. Понедельник 1/13 июля <1874.>

<В Старую Руссу.>

СЕГОДНЯ 6-й день моему припадку, голубчик Аня, и в голове у меня хоть несколько прочистилось (хотя далеко не совсем), и потому мне вздумалось написать тебе, чтоб подать тебе пример писать через 5 дней, хотя от тебя и не получил еще письма после того, о получении которого уже писал тебе. Но я и не рассчитывал получить; думаю только, что ты послушаешься меня и, по моим последним просьбам, станешь писать каждые пять дней. – Княжна Шаликова рассказывала мне, что Катков, когда уезжает из Москвы, пишет жене своей каждый день по письму. (Княжна давно уже уехала, еще в среду.) Со мной случилась здесь маленькая история: я принужден был переменить квартиру. Рядом с моими двумя комнатами нанимали 3 комнаты какие-то богачи из Вены, муж и жена, пробыли недели 2 и уехали. В то же утро приезжает из Вены какой-то австрийский граф с лакеем и говорит, что ему надо все 5 комнат этажа (т<о> е<сть> и мои), а то ему некуда девать своего лакея. Хозяйка приходит ко мне и начинает умолять, сложа ладони, чтоб я уступил графу мои две комнаты, а сам перебрался бы в верхний этаж, где тоже две комнаты, и отдает она их мне с уступкой, т<о> е<сть> не по двенадцати, а по 8 талеров в неделю. Я увидел, что мне нельзя не перебраться, ибо наживу в хозяевах врагов, а они уж и без того начали меня скверно кормить и ужасно обсчитывать. Комнаты оказались ужасно низенькие и душные, а весь этаж полон самыми мелкими жильцами из немцев, хохочущими, топочущими, поющими и кричащими, безо всякой деликатности, как настоящие грубые немцы. На другой же день я приискал квартиру, и как раз чрезвычайно удачно, – тоже очень близко от источника, тоже privat-hôtel, тоже 12 талеров в неделю и в бель-этаже, но комнаты еще лучше и удобнее меблированы, больше, выше и сверх того с балконом. Обедать я буду в ресторане за 20 грошей, но прежняя хозяйка, бравшая с меня тоже 20 грошей (а когда и 25), давала мне вдвое хуже и беднее кушание. Здесь утренняя порция кофе 8 грошей, а у той хозяйки 12 грошей (а прежде ставила и 15). Ужин, т<о> е<сть> котлетка и чай с печением (собственно чай мой), здесь 10 грошей, а у прежней хозяйки 15, – так что я даже выиграл. Кроме того, та брала по талеру в неделю за прислугу, а здесь прислуга вместе с квартирой. По крайней мере не будут меня так нагло грабить, как грабили в той квартире.

Таким образом, вторую половину моего здешнего бытья пробуду я на другой квартире. Не знаю только, сколько еще придется мне здесь остаться, и рассчитываю, что дней 12, не более, от сего дня. – Здесь некоторые опытные больные (н<а>прим<ер>, Кублицкий¹, посещающий Эмс уже 20 лет) уверяют, что важное тоже дело не перепить вод лишнего, потому что это только ко вреду будет. Кошлаков говорил: 6 недель, но таких сроков здесь не знают, и никто долее 28 дней не лечится. Это maximum, но остаются и гораздо менее. Моя 1 – я здесь неделя, когда я пил Кессельбрунен и держал ошибочную [недель] диету, не может идти в счет. Вообще дней 12 останусь, но никак не более, а там, что скажет доктор. Нельзя, чтобы не вышло пользы. Все больные говорят, что главная польза оказывается впоследствии (т<о> е<сть> уже зимой), но такое мнение, по-моему, только райские песни. Положительного же я заметил над собою, что, особенно в последнюю неделю, не так задыхаюсь, как в Петербурге, не ударяет кровь в голову, когда кашляю, и, наконец, что почти совсем не бывает сухого кашля (т<о> е<сть> кашляешь-кашляешь и не можешь откашляться, как в Петербурге). Но взамен того – все-таки кашляю: чуть сырость – тотчас же накопляется мокрота и даже в очень сырые ночи, хоть и не очень, но пенье в груди по-прежнему. Обескураживает меня то, что если есть облегчение действительно (а оно есть), то единственно после приема воды, а чуть перестану пить, и начинается опять по-зимнему. А впрочем и в сжатом воздухе так же было: чуть перестал лечиться, и началось хуже, хотя уже не возвращаюсь к тому состоянию, в котором был до лечения. В этом, действительно, помог и сжатый воздух. Здесь вообще чувствую, что как будто мне больше воздуху дышать. Но что за подлый здесь воздух! Веришь ли, Аня, я считаю Эмс даже хуже Петербурга по климату. Последние 8 дней была каникулярная жара (26 в тени). Но это равняется по мучению 37 флорентийским (помнишь). Здесь мне открыли старожилы, н<а>прим<ер>, вот какое свойство Эмса: чуть упадет ветер, и хоть даже всего только 20 град<усов>, но все начинают потеть, все мокрые. Я в эти 8 дней 26 град<усов> переменял по 4 рубахи в ночь. Но то скверно, что вдруг все стоит, не шелохнется, воздух недвижим, и вдруг потянет откуда-то (из ущелья) буквально ледяной струей, – ну и простужаются. Насморк здесь вещь самая обыкновенная. В эти дни, просыпаясь в 6 часов, я недоумевал каждый раз, смотря в окно, в чем выйду? – весь укутанный или налегке, потому что туман, целое облако, мрак и сырость, через полчаса все расходится, и опять блеск. Вчера и третьего дня были дожди и много туману, и мне было хуже. – Но всего больше потел я потому, что все ходил в моем драповом пиджаке, хоть и в белом жилете. Мне сказали, что я непременно простужусь окончательно, если не заведу летнего платья из коломянки, и я принужден был заказать за 17 талеров. Сегодня будет готово, но цвет и выбор мне не нравится, да и матерья не английская, а здешняя. Одним словом, здесь все ужас как дорого. Жилет мой белый от другого портного (3 талера) нельзя носить. Я купил еще шляпу [впрочем] еще как приехал, 2 талера, – эта вышла недурная. Одним словом, милая моя Анечка, я предчувствую, что ты, читая письмо это, обвинишь меня в эгоизме: «Все об себе, да об себе». А ты не поверишь, друг мой бесценный, как мне тяжело без вас! Здесь много детей; чуть услышу детский голос, и у меня захолохнет на сердце. Вчера, к вечеру, перетащившись на новое место, только и думал что о тебе, да об детках. Так грустно стало вечером. Жду с нетерпением письма от тебя, рассчитываю, что получу в среду. Пиши больше об детках. Я прочел рассказ об мужике и Феде² княжне Шаликовой, и она разахалась от восторга, равно как и о перемене голов³. Веришь ли, писал тебе в прошлый раз письмо, а ведь даже не помню, что писал и при каких обстоятельствах на почту отдал: совсем померкло все в голове, и, должно быть, этот раз был сильный припадок.

Обнимаю тебя изо всех сил, цалую детишек (что делаю мысленно каждый день), всем поклон, батюшке и Александру Карловичу;⁴ няне тоже, не забывай ей водочки. – [Подлый] Вис-баденский поп напомнил мне о проигранном пари и потребовал, чтоб я внес 25 талеров в Славянский комитет; непременно внесу [сукин он сын]. Вот грубая-то тварь. Я сам, впрочем, был с ним не совсем вежлив. Если еще раз сойдусь – разругаюсь: редко встречал что-нибудь антипатичнее. Вообще чувствую, что у меня здесь сильно страдает печень. Аппетит хорош, но странно: я не только не пополнел (как в Старой Руссе), но еще похудел.

До свидания, мой ангел бесценный, обнимаю тебя, [и веришь ли] цалуй Любу и Федю; Люба-то меня помнит, но помнит ли Федя?

(На всякий случай мой адрес: Bad-Ems, hôtel Ville d'Alger, № 4–5), но пиши непременно по-прежнему poste restante.

Тв<ой> Достоевский.

¹ Кублицкий Михаил Егорович (1821–1875) – историк театра и музыковед, автор книг «Опыт истории театра у древнейших народов» (М., 1845), «История оперы» (М., 1874).

² Очевидно, в несохранившемся письме А. Г. Достоевской.

³ См. письмо Анны Григорьевны от 22 июня 1874.

⁴ Речь идет о священнике И. Румянцеве и хозяине старорусской дачи А. К. Гриббе.

Ф. M. ДОСТОЕВСКИЙ – А. Г. ДОСТОЕВСКОЙ

Эмс. Пятница 17/5 июля <18>74.

<В Старую Руссу.>

МИЛОЧКА МОЯ АНЯ, вчера получил бесценное письмо твое и боюсь, что опоздал ответом на него, ибо хотел сперва сходить к доктору и, только узнав его решение, написать тебе; сегодня же задержали разные мелкие пустяки, так что теперь уже 11 часов утра, и не знаю, успеет ли пойти сегодня это письмо. – Приход каждого твоего письма для меня равен какому-то «освобождению». Накануне и за два дня я становлюсь боязлив и мрачен: «все ли там благополучно, не случилось ли чего?». Не поверишь, как я стал мнителен и раздражителен. Очень рад, что будешь писать каждые 5 дней. Известия о детях мне необходимы. Не могу смотреть даже здесь на детей хладнокровно, а если заслышу где писк детский, то впадаю в тоску и в дурные предчувствия. Раздражительность мою приписываю леченью: у всех, говорят, так же расстраиваются нервы, и в особенности страдает печень. По-моему, и мозг. – Ты пишешь о своем леченьи; но только плохо, что лишилась аппетита и худеешь. Кончай скорей эту воду Аня, допей ее и принимайся есть все безо всякой диеты, а то это значит только мучить себя. – Пеняешь мне, зачем я пишу только 5 страниц. А потому, во 1-х, что каждый раз боюсь опоздать на почту, во-вторых, что положил писать чаще и, наконец, чтоб была пустая страница для обертки письма, иначе все через конверт просвечивает. – Всех вас очень люблю и цалую 1000 раз. Деткам напоминай обо мне. Наблюдай особенно Любу, так как она в тебе более нуждается, чем Федя, у которого своя няня, а у ней няня только Федина. – Теперь расскажу поскорее что надо о себе. Припадочное состояние продолжалось дней шесть. Есть здесь один Кублицкий, очень похож на Полонского во всех отношениях, и даже так же, как у Полонского, ноги болят. Я с ним иногда встречаюсь и говорю, но ходить с ним не могу, потому что он одну ногу едва волочит, он же претендует, что я слишком скоро хожу. Раз утром в 8 часов (5 дней тому назад, на другой день как я переехал на новую квартиру) слышу, окликает меня, в аллее (по которой я по обыкновению прохаживаюсь полчаса после утренней воды) Кублицкий: «Ф<едор> М<ихайлови>ч, у вас нет лихорадки?» Я оглянулся: «Что это вам так прямо вздумалось начать с лихорадки, точно выстрелили, нет, никакой у меня нет лихорадки». – «Я к тому, что в середине лечения многие ощущают обыкновенно лихорадку или тяжесть в ногах, боль в голове и проч.» – «Нет, я ничего не чувствую, прощайте». – «Прощайте…» С тем и разошлись. В тот же день сейчас после обеда заболела голова. Пошел пить воду, читал газеты, вечером в 6 часов перехожу мостик и вдруг чувствую озноб. Поскорее пришел домой, ударило в жар, ночью бредил, но потел и переменил 4 ночные рубахи и измочил потом все простыни. Наутро даже похудел от поту. Решил, что простудился в день переезда на квартиру, когда при 25 град<усах> в тени шел дождь, поднялся туман, а у меня балкон стоял открытый до 10 часов ночи. Но каков же, однако, глаз у этого Кублицкого! И, главное, ведь ничего больше и не сказал, как только спросил, неизвестно зачем, о лихорадке.

Я однако же пожалел денег, к доктору не пошел, тем более что наутро, кроме раздражительности (которая каждое утро у меня ужасна), ничего особенного не чувствовал, аппетит был прекрасный, и все отправления тоже. Решил, что лихорадка мимолетная, как это и есть в моей натуре. Но ровно в 7 часов пополудни меня опять ударило в жар, ночью хоть не бредил, но потел точно так же, как и в первую ночь. Наутро опять здоров, вечером на третий день в 7 часов опять жар, опять всю ночь потел, наконец, вчера жару не было, но все-таки потел. Я думаю, Аня, что я от этого поту стал вдвое легче весом, похудел же ужасно. Однако же вчера отправился к Орту и все ему рассказал, главное то, что я уже 12 дней принимаю Кренхен 5 стаканов с молоком (три утром, три вечером)¹, кашляю, по утрам вставая, очень, затем после Кренхена, в продолжение всего дня, кашляю очень мало, очень легко отделяется мокрота, почти никогда сухого (прежнего кашля). Но зато все-таки, пробуждаясь, каждый день – кашляю. Орт очень подробно и долго меня осматривал и вот что изрек с самодовольным видом: «В трех местах грудь зажила совсем, но в двух (спереди внизу и сзади в спине) еще не зажило. И потому: продолжать лечение, вместо недели, которая мне оставалась сроком (прежде определенным), пить Кренхен, прибавить еще неделю; вместо 3-х стаканов с молоком поутру – пить по 4 стакана и по 2 вечером, и я вам ручаюсь, что выздоровеете совершенно; говорю же по фактам, ибо в трех местах уже зажило. Заживет и в двух остальных. Простуды не было никакой, а просто сильнейшее действие вод, что есть самый хороший и ободряющий признак». – Итак, Аня, милая, вот пока в каком положении дело. Я сам думаю, что Кренхен приносит пользу большую, но зато, – от сегодня 12 или 13 дней еще продолжать пить! Ну, а если найдет нужным и через 2 недели еще остаться недельку, т<о> е<сть> что-нибудь еще не заживет в груди? Веришь ли, Аня, мне до того опротивел Эмс, что хоть уехать, не докончив лечения. Я возненавидел здесь каждый дом, каждый куст. Вид публики для меня несносен. Я до того стал раздражителен, что (особенно рано утром) на каждого в этой беспорядочной толпе, которая теснится у Кренхена, смотрю как на личного врага моего и, может быть, рад бы был ссоре. Говорят, это тоже действие вод (тем более что в другие часы дня я гораздо добрее), но мне-то не легче; нечего делать, буду терпеть еще, в ожидании успеха. Веришь ли, я иногда мысленно сравниваю: где мне было лучше: здесь или в каторге? И всегда решаю, буквально (и вполне беспристрастно), что в каторге все-таки было лучше, покойнее: не так я волновался, раздражался, не так был мнителен.

Насчет денег будь покойна, у меня хватит, а только согласись, что под конец все вышло так, как Ко шлаков предписывал, т<о> е<сть> Кренхен с молоком и 6 недель. Правда, я буду пить только 5, а кто знает, может и на шестую оставят.

Все, что я читаю – мне противно. Про свой план думаю с раздражением. Мне все говорят, что малейшее умственное занятие вредит лечению, раздражит к худшему нервы, и что надо жить жизнью растительною. Доктору очень нравится, что у меня аппетит: «Главный признак успешного лечения, – говорит он, – и признак того, что лихорадочные припадки не от простуды». Одним словом, он, кажется, меня находит одним из самых успешных пациентов.

Аня, милая, бесценная, как я рвусь к вам, как мне здесь противно! Ты спрашиваешь, люблю ли я тебя и вижу ли тебя во сне? Что на это отвечать? Но, кстати (мимоходом): веришь ли, что я обратился в мумию и что во мне нет желаний. Первый раз в жизни, неужели тоже от лечения? В таком случае… Тем не менее цалую тебя, ангела моего, 1000 раз каждодневно, мысленно, но представляю тебя не иначе, как вместе с детками. Представляю же вас всех часто. Я думаю, я сделался очень чувствителен, как женщина.

Я ложусь (уже в постель) ровно в 10 часов, встаю в 6 часов утра, но ночью просыпаюсь раз по пяти, хотя спал бы хорошо, если б не пот. На новой квартире мне очень хорошо. Прежняя хозяйка ужасно меня обсчитывала. Обедать я хожу теперь по разным ресторанам. Чай держу свой. Стараюсь скупиться. Немцы и вся публика несносны. Впрочем, лица беспрерывно меняются. В последнюю неделю ужасно много наехало новых; русских тоже много. Я с некоторыми только кланяюсь, с иными разговариваю. – Писал бы тебе и больше подробностей, но лучше расскажу при свидании, а то напрасно загромождать письмо пустяками.

Расцалуй Федичку, который ничего не нашел приказать написать папе. Милый, славный мальчик. И наверно пречувствительный! Все они у нас чувствительные, но не экспансивно, а про себя (что и дурно, и хорошо), и наверно – оба поэты. Это очень хорошо, если только писать не будут. Ходи за Лилей и за ее душой. – Полякову писать не стану. Я на все согласен, напиши ему. Все они более или менее мерзавцы. Губин все погубил². – Очень любопытные сведения об Иване Григорьевиче: и покупка имения, и жизнь в Петербурге. Тут она влияет³.

Цалую вас всех, обнимаю. Всем кланяюсь – Александру Карловичу, сестре его, няне, отцу Иоанну нашему. Думаю, как тяжело будет деткам переезжать в Петербург.

Обнимаю тебя особенно и цалую всю. Люблю тебя бесконечно.

Твой Ф. Достоевский.

Ты одна у меня радость и одна моя надежда, неизменная. Я люблю все подробности, которые пишешь о себе, – особенно некоторые.

Я думаю, я пробуду в Эмсе вплоть до дня рождения Феди, включительно⁴.

¹ Таков счет стаканов (5 и 6) в оригинале. Вероятно, или в перечне стаканов, или в общем их количестве Достоевский допустил ошибку.

² Упоминаемые здесь адвокат Б. Б. Поляков и поверенный писателя В. И. Губин принимали участие в процессе писателя с издателем Ф. Т. Стелловским.

³ Речь идет о жене И. Г. Сниткина Ольге Кирилловне.

⁴ День рождения Феди был 16 июля. Достоевский пробыл в Эмсе по 27 июля (8 августа) 1874 г.

Ф. M. ДОСТОЕВСКИЙ – А. Г. ДОСТОЕВСКОЙ

<Эмс> Понедельник 20/8 июля <18>74.

<В Старую Руссу.>

МИЛЫЙ ДРУГ МОЙ, дорогая Аня, сегодня получил твое письмо¹, и хоть не успею отправить сегодня ответ, но все равно начну его. Благодарю, во-первых, что пишешь чаще. Это прекрасно. А то ждать было мучительно. Отправив тебе последнее письмо (в среду, кажется), я очень тосковал о том, что ты писала о своем здоровье и рад был, что Шенк на время отложил питье вод. Что ж, если Швальбах так враждебно действует, – так и оставить его. Но Шенк велел, как ты пишешь, только погодить, а там опять начать; не видит ли он признаков действия вод? Может быть, эта тоска твоя, раздражительность – больше ничего как действие вод. На меня здесь Кренхен точно так же действует, и хоть теперь мне только скучно и тоскливо, как в каторге, но все-таки я не так раздражителен, как был еще недавно. А если б только рассказать все другие действия на организм! Лихорадка моя прошла на другой же день, как я отправил тебе последнее письмо, и я уже больше не потею совсем, хотя жара ужасная. Из того, что прошло лихорадочное состояние без малейшего приема лекарства, и заключаю, что лихорадка была не простудная, а просто действие вод. Пишешь тоже, милочка Аня, жена моя, о других припадках. Хотя тоже у меня в этом роде: сначала были ужасные желания, потом вдруг все прошло, и я обратился в мумию; потом опять началось, хотя едва, но однако же с ночными последствиями, что очень дурно, ибо все-таки действует на грудь. Что касается собственно до леченья, то боюсь сглазить, а кажется, что лучше: дышать легче, хрипу и одышки очень мало, даже вот уже дня три по утрам, когда просыпаюсь, мало очень кашля. Однако ж скверно то, что иногда простужаюсь: чуть только на потную грудь капельку ветерка, и вот уже здесь и простудился и прокашлял вечер или день (редко дольше, быстро проходит). Теперь мне остается дней 9 или 10 принимать (по последнему решению доктора). Что-то будет? Не заживет ли и в самом деле? И однако же, если я пробуду даже до 1 августа (нов<ого> стиля), то все-таки я пил Кренхен в сложности всего только 4 недели (5-ю неделю Кессельбрунена, я думаю, нельзя считать). А Ко шлаков сказал шесть недель! Вся важность теперь в двух вещах: во-1-х, долечиться, а во-вторых, не перелечиться.

Кроме того, надоело здесь до того, что лучше, думаю иногда, не долечиться. Говорят же здесь иные пациенты, что с одного разу никогда не вылечиваешься радикально, если даже и сильно действуют воды, а главное 2-й раз, т<о> е<сть> на будущее лето приехать на 2-й курс, тогда, дескать, болезнь искореняется окончательно. Однако шутка это сказать! Мало ли что выдумаешь; и подумать только об этакой муке. Ах, Аня, как мне здесь все ненавистно. Какие подлые немцы; а русские, может, еще хуже немцев. Эмс, большею частию, каждые две недели переменяет своих жителей: остаются не более ¹/₃ старых, а другие уезжают, так что вдруг начинаешь примечать, что совсем пошли другие физиономии. Если б ты, Аня, знала какие здесь противные физиономии; прежде был еще остаток публики, бывшей при императорах², а теперь – это бог знает что такое. Я все стараюсь ни с кем не знакомиться, хотя есть которые гоняются, чтоб со мной познакомиться (из русских, например). Кроме того – Эмс страшно дорогой городишко. Я очень много плачу, и если б ты знала, как всякий из этих немцев считает тебя за доходную статью, как безо всякого стыда приписывает на счете то, что ты никогда не брал, надеясь, что ты не проверишь! Но обо всех этих мелких подробностях расскажу после, если только будет стоить потом припоминать о такой пакости.

Вторник 21 июля.

Твои анекдоты о детишках, дорогая ты моя Анька – меня просто обновляют, точно я у вас побывал. Лилины «добрые люди»³ меня ужасно развеселили: я читал твое письмо в саду, только что получив с почты и выбрав уединенную скамейку, чтоб прочесть, и расхохотался так, что и сам не ожидал. А знаешь, в воспитании наших деток есть большой недостаток: у них нет своих знакомств, т<о> е<сть> подруг и товарищей, т<о> е<сть> таких же маленьких детей, как и они. А все-таки, хоть ты и пишешь письма, а я об детях беспокоюсь страшно. – Почему Федин жар не понравился Шенку? Находит он это опасным, что ли? Впрочем, во всяком случае, скоро вас всех увижу. Теперь не худо чаще писать уже хоть потому одному, чтобы знать поскорее, когда нужно прекратить письма. Полагаю, наверно, что к 1-му августа отсюда выеду, а ведь бог знает: может, и до 7-го августа велит остаться Орт. Излечение хоть и заметно, а все-таки идет довольно медленно. Правда, до 1-го числа еще 9 дней, даже 10, но все мне как-то не верится, что можно в этот срок получить облегчение окончательное, потому, н<а>пример, что вот хоть сегодня, н<а>прим<ер>, с утра кашель усилился, потому что в воздухе очень сыро и понизился барометр, хотя дождь и не идет. Невероятно кажется воображению, чтоб все это так вдруг прошло, хотя и действительно получилось облегчение. – Опять-таки, если долго лечиться, то выдержит ли организм? Мне здесь только что рассказали про одного больного, который принял ванн 20 (я ванн не принимаю) и почувствовал чрезвычайное облегчение; но доктор, обрадовавшись, прописал ему еще 10 ванн и тем вдруг ослабил его так, что все прежнее лечение было парализовано, и он уехал больнее, чем приехал. Орт особенно расспрашивал меня (и спрашивает каждый раз), не начинаю ли я чувствовать слабости, потери сил? Я в последний раз отвечал ему, что ничего такого не чувствую, но не знаю, правду ли я сказал? Я уже давно чувствую как бы беспрерывную усталость, хотя пью, ем, сплю и хожу по-прежнему.

Здешние воды, говорят, очень сильны, и я понимаю, что Орт боится расстроить организм и тем потерять все результаты леченья.

На днях встретил здесь Штакеншнейдера⁴, того самого, который прокурором в Харьковском окружном суде. Он только что женился в Харькове, в мае месяце, и поехал с женой, месяца на два, за границу (это как мы, помнишь, только мы не на два месяца). Он очень простодушный и откровенный молодой человек, очень неглупый, был у меня и рассказал мне, что были они в Париже и там – поистратились, но так, что приходится очень и очень рассчитывать, как добраться до дому. Но в Швейцарии, дней 5 тому назад, в Цюрихе, одна медицинская знаменитость, которую он просил осмотреть свою немного заболевшую грудь, осмотрев его, испугался и велел настоятельно, пока они здесь за границей, не потерять времени и хоть две недели да полечиться Кренхеном. (Сюда многих присылают недели на 2 или даже на 10 дней.) Они стоят в тесной квартирке, впрочем, ходят в лучший table-d'hôte обедать. Ей лет 18, и она очень недурна собой (hautes couleurs[20]20
  цветущего вида (фр.).


[Закрыть]) – совсем русская, и оба они ругают ужасно немцев. Я у них не был и норовлю нарочно отдать визит в тот час, когда по расчету их не будет дома. Дело в том, что мне все это скучно, всякое знакомство, всякое новое лицо скучно. Нет, Аня, голубчик, я себя, ей-богу, по праву считаю выше всей этой среды – не нравственными достоинствами, конечно (об этом Богу судить), а развитием: что их веселит, то мне скучно, разговоры их, мысли их – для меня бесцветны и мелки, тон их – низок, образование совершенно ничтожное, самостоятельности никакой, зато чванство и грубые выходки. Я не про Штакеншнейдеров говорю, а про всю эту здешнюю шваль, и русских, и немцев. Я до того иногда раздражителен, что хоть и даю себе слово молчать, но не могу иногда удержаться. Давка у Кренхена, где раздают воду в стаканы (ты отдашь свой стакан, и тебе из-за балюстрады возвращают его наполненный), ужасная. Хуже всего хлопочут и теснятся женщины и, кто бы мог подумать, – старики немцы. Отдает стакан и толкается, и рвется вперед, и руку протягивает, и весь дрожит. Почти каждый день я какому-нибудь из этих немцев не удерживаюсь и читаю наставления: Mein Herr, man muss ruhig sein. Sie werden kriegen. Man wird nicht verzeihen[21]21
  Господин, нужно быть спокойным. Вы получите. Такое не прощают (нем.).


[Закрыть]. И вообще я считаюсь (я слышал это) между некоторыми пьющими [человеком] немцами очень желчным русским – и, как ты думаешь, главное за то, что я не даю обливать себя водой (как случилось раз) и сверх того не даю класть себе сзади, на мое плечо или спину, руку с стаканом сзади меня ожидающего. Немцы до того грубо воспитаны (все), что если он стоит сзади кого бы там ни было в ряду и ждет очереди, то так как он держит в руке стакан и от нетерпения беспрерывно подымает его, чтоб показать, что он ждет, то, чтоб не держать стакан на весу, он и кладет обыкновенно свою руку с стаканом на плечо впереди стоящего, даже хоть на даму. Я этого раз не позволил и прочел одному немцу наставление, что он дурно воспитан. Немец вспыхнул и ответил мне, что здесь места нет для салонных вежливостей. Я ответил ему, что, чтоб быть вежливым, для деликатного человека всегда найдется место. Тем и заключился спор. Поверь, Аня, что измучившись 1½ часовой прогулкой (при питье вод), когда придешь домой и пьешь в 9-м часу сквернейший в мире кофей, но с ужаснейшим аппетитом, то, вспомнив иногда об утренней какой-нибудь встрече, так и захохочешь. Ну, а в другой раз ужасно досадно и серьезно: нельзя же все приписывать действию вод – есть и вещи сами по себе очень досадные, независимо от действия вод.