Текст книги "Жасминовый дым"

5

Рядовой Василий Петренко, широколицый здоровяк, вопреки ожиданиям взволнованной Глафиры Львовны, не прыгнул с балкона вслед за старшим по званию, лишь вяло махнул рукой, посмотрев ему вслед:

– Догонит. Он у нас шустрый.

Сев за стол, Петренко снял с круглой стриженой головы фуражку, аккуратно положил её рядом с фруктовой пирамидой. Присмотревшись к ней, взял венчавшую её душистую грушу, понюхал. И – надкусил. Медовый сок, брызнув, оросил полиэтиленовую скатерть. Тут же с открытого балкона налетели осы. Василий отмахивался от них со словами:

– Во, нахалюги! Геть отсюда, никто вас не звал!

Тем временем баба Глаша сновала по комнате, ища признаки грабежа. Вышла на балкон, заглянула под пластмассовый столик и стул, на спинке которого мирно сушились детские колготки. Наконец, поняла: без хозяйки определить, что украдено, невозможно. Мелкой иноходью ринулась её разыскивать. Ветер с моря трепал застиранный синий халатик и газовую косынку, прикрывавшую седые букли, когда баба Глаша пересекала пляж с выражением вселенской тревоги на изъеденном морщинами лице.

– Вот вы тут загораете, – пронзительно закричала она, увидев у кромки прибоя двух мам с детьми, – а вас там грабят!..

Глотая слова, она рассказала, как заметила «этого прохиндея в плаще», открывавшего ворованным ключом дверь, как закрыла его там, позвонив в милицию, как он, спасаясь, сиганул с балкона, и теперь его ловят, и нужно посмотреть, что он, бессовестный, успел украсть.

Пока лилась эта сбивчивая речь, Анна вопросительно переглядывалась с Татьяной: «А не сошла ли баба Глаша с ума?»

– Да я сама дала ему ключ, чтоб сумку с фруктами отнёс!

– А кто вам разрешил давать ключ постороннему человеку?! – воскликнула запальчиво Глафира Львовна.

Тем временем в парке в диких зарослях жёлтой акации, меж стволов столетних платанов, тополей и эвкалиптов, мелькала синяя форменная рубашка сержанта Жмайло, трещали под его тренированными ногами сухие ветки. Ему казалось, он вот-вот настигнет Юрика, но белое пятно его плаща зигзагами уходило в сторону давно известного милиции лаза в заборе. Сержант взял вправо, отсёк беглеца от лаза, и белое пятно заскользило меж стволов к беседке. Там-то Юрик и споткнулся о выпирающие из земли узловатые корни, упав в кусты жёлтой акации. Сержант Жмайло, уронив рядом фуражку, прижал его коленом к земле и, гремя наручниками, весело пропел:

– Хорошо бегаешь, хоть и хромой! Но от меня, не-ет, не уйдёшь!

Надев фуражку, он помог беглецу подняться. И, вцепившись в его локоть, вывел мимо беседки на пляж, допрашивая на ходу.

– Ты кто?

– Не скажу.

– Воруешь?

– Нет, не ворую.

– А чего в чужой комнате делал?

– Фрукты мыл.

– А ты шутник!..

В третьем номере, за столом с фруктовой пирамидой, у подножия которой валялись три грушевых огрызка и две убитых осы, они застали Анну, сидевшую по одну сторону, и рядового Петренко – по другую. Глафира Львовна маячила у балконных дверей. Со шваброй в руках.

– Вот он, спринтер ваш! Но удрать у него не получилось, – сообщил сержант Жмайло, усаживая Юрика на стул. – А вы, гражданочка, в этой комнате проживаете? – обратился он к Анне.

– Проживаю.

– Вы здесь всё осмотрели – все вещи на месте?

– На месте.

Оцепенев, она пыталась рассмотреть лицо Юрика, виновато опустившего взлохмаченную голову, и тревожная мысль долбила молоточками её виски: «…Лишь бы не стала известной дома эта история».

– И как же у товарища-спринтера оказался ваш ключ?

– Я попросила его отнести сумку с фруктами.

– Вы ему так доверяете? Он вам кто?

– Никто. Просто приносил фрукты с рынка.

Дёрнулся на стуле Юрик, будто началась ожидаемая им пытка электрошоком. Поднял голову: «Никто?»

И – Анна отвела взгляд.

Да, конечно, жаль ей Юрика, нескладно всё получилось, но не рассказывать же сержанту историю их отношений. Хорошо, что завтра отъезд… Скорее бы…

– Чего дёргаешься? – спросил Юрика сержант.

– Рукам больно. Снимите наручники.

– С балкона не сиганёшь?

– Сейчас не сигану.

– А тогда зачем прыгнул?

– Испугался.

– Он не только в этот номер ходил, – встряла Глафира Львовна. – Тут в пятом ещё одна фифа живёт, он и к ней заглядывал. Романы с обеими крутил, чтоб потом обокрасть.

– О пропажах вещей в санатории были жалобы?

– Пока Бог миловал, – баба Глаша размашисто перекрестилась. – Я ведь не только за чистотой смотрю.

– Знаем-знаем, – поощрительно кивнул ей сержант Жмайло. – А этого романтика мы в отделение отведём. Проверим по базе данных, вдруг вор-гастролёр. Петренко, пристегни его к себе!

6

Допрашивали Юрика в сумрачной комнате, где пахло пыльными папками, горбато высившимися на столах, стульях и на двухдверном сейфе, гулко гремевшем, когда сержант, что-то сердито бормоча, открывал дверцу, роясь в глубине его бумажного чрева. На все вопросы Юрик отвечал, упрямо склонив голову, одно и то же:

– Я никто.

У него допытывались, где живёт. Он твердил:

– Нигде.

На него кричали, но он не пугался, потому что уже был уверен: пытать не будут. Для него теперь страшнее любой пытки было признание Анны, что он ей – никто. Значит, и Татьяне никто, они же подруги, думают и поступают одинаково. И ещё понимал: стоит назвать свой адрес, сержант устроит проверку, взбаламутит и без того нервную маменьку.

– Знаю-знаю, кто ты, – говорил ему Пётр Жмайло, заговорщицки понизив голос до шёпота. – И мы тебя отпустим, если признаешься: тебя воры на разведку послали. Так? Ну, колись: имя? адрес?

– Ладно, пишите: адрес – море, имя – дельфин.

– Он не в себе, – пробормотал Василий Петренко.

– Дельфин я, понимаете? Плыву, куда хочу!

– Только давай без истерики!.. Петренко, отведи его в обезьянник, пусть успокоится.

И только там, в пустом в этот час пространстве, огороженном железной решёткой, на длинной скамье, отполированной сидевшими на ней по вечерам пьяными дебоширами и их растрёпанными соратницами, Юрик вспомнил про сотовый, болтавшийся всё это время в брючном кармане. Извлёк. Нажал клавишу раз. И – ещё раз. И после длинных гудков услышал бодрый, будто из другой жизни, голос Касьянкина.

– Что-нибудь случилось, молодой человек?

– Случилось, – полузадушенным голосом подтвердил Юрик.

– Говори громче, плохо слышно.

– Не могу, телефон отберут.

– Кто отберёт? Ты где?

– В милиции.

– Номер отделения? Адрес?

– Номер не знаю. Адрес – Третий Садовый переулок. Это возле санатория матери и ребёнка.

– Сейчас приеду. Только ты там не дёргайся и никому не груби. Понял?

Приехал он быстро, десяти минут не прошло, и в кабинете, где Юрик сидел у стола, понурив голову, а сержант Жмайло сердито сновал из угла в угол, стало совсем тесно. Массивная фигура в серо-стальном костюме с пронзительно светящимся малиновым галстуком, казалось, заполнила всё свободное пространство, загнав сержанта за его стол, помещавшийся между громоздким сейфом и зарешёченным окном, за которым невинно алела игрушечными граммофончиками вьющаяся по натянутым бечёвкам оранжевая текома, наблюдавшая жизнь этого милицейского отделения всё светлое время суток.

Касьянкин, быстрым жестом опытного фокусника раскрыв перед лицом сержанта спецкоровское удостоверение, выспросил причину задержания «нашего редакционного сотрудника». И, услышав историю прыжка с балкона с последующей попыткой побега, удивлённо рявкнул:

– Так это и есть его «криминал»? Сержант, вы в своём уме?

Малиновый галстук бил в глаза Петра Жмайло, мешал объяснить настырному журналисту, какую опасность представляло «неустановленное лицо» в чужой для него комнате. К тому же, торопливо оправдывался сержант, отводя взгляд от малинового пятна, «это лицо», по сведениям администрации, бывало и в комнате под номером пять, у другой женщины, как говорят, «крутило романы» с двумя сразу. А это же разложение!..

– Постой, сержант, ты что, не знаешь о нашей демографической ситуации?! – сверля его узкими щелками смеющихся глаз, с закипающим азартом спросил Касьянкин. – Слышал о том, что мужчин у нас меньше, чем женщин?!

– Ну, допустим, – выдавил сержант.

– Ты женат?

– Ну, женат.

– Жена одна?

– Конечно, одна.

– А должно быть две. Или даже три. Если, разумеется, ты сознательный гражданин… Чтоб сделать счастливыми одиноких женщин… Газеты читаешь?

– Ну, иногда.

– А читал бы каждый день, знал бы, что готовится постановление правительства о необходимости обязать всех половозрелых мужчин вступать в гражданский брак сразу с двумя женщинами. Такой семейный союз предлагают назвать семьёй расширенного типа. Вот так-то! Отстаёшь, сержант! Непростительно!

Выхватил Касьянкин из нагрудного кармашка ослепительно белый платок, промокнул широкий лоб и сверкающие залысины, вздохнул:

– Духота здесь у вас! Что с кондиционером?

– Сломался, – буркнул сержант.

– Вот вечно у нас в милиции что-нибудь да ломается. Ну, вы чините ваш кондиционер, а мы пойдём. В редакции ещё куча дел.

Похлопал Юрика по плечу Андрей Сергеевич. Встал Юрик, не поднимая глаз, пошёл вслед за уверенно шагающим Касьянкиным – в холл, мимо широкого стеклянного окна с сидевшим за ним, у нескольких телефонов, дежурным, на крыльцо, к стоявшему у бровки, в тени старой акации, жигулёнку пятой модели.

Душновато было и в его салоне.

– Здесь тоже кондиционер не помешал бы, день сегодня жаркий, – сказал Касьянкин ожидавшему их водителю, чернявому пареньку по имени Ашот, тяжело усаживаясь на переднее сиденье. И развернувшись к севшему сзади Юрику, спросил: – Слушай, что, на самом деле ты там сразу с двумя роман крутил?

Кивнул Юрик, не поднимая головы.

– Ну ты даёшь! – восхитился Андрей Сергеевич. – А с виду такой тихий-тихий. Ну-ка, рассказывай, только по-быстрому, мне ещё в одно место заехать надо.

– Они подруги… И одна сама меня к себе позвала…

Его прервала бравурная мелодия касьянкиного мобильника. Автомобиль тронулся, покатившись вниз, к синевшему сквозь ветви деревьев морю, развернулся у въезда в соседний санаторий и, натужно гудя, пополз по узкому переулку вверх, мимо милицейского крыльца, на оживлённый перекрёсток, – под напористое звучание голоса Андрея Сергеевича:

– Да, конечно, нужны документы… Подтвердить статью, если потянут в суд… Раздобудете? Ок-кей!

Он снова развернулся к Юрику, и опять запел телефон.

– Да-да, я в пути. Ну, где я мог быть? В родной милиции. Нет, пока не привлекли, я им не дамся. Скоро приеду! – и к Юрику: – Ну, и что? Они из-за тебя поссорились?

– Мне кажется, даже наоборот…

Но и на этот раз помешал телефон.

– Как прорвало, – мотнул головой Андрей Сергеевич и, буркнув в трубку «Я перезвоню!», сказал Юрику: – Ладно, завтра расскажешь. Тебя где высадить?

– Можно здесь. Я на маршрутке поеду.

Ашот затормозил, приткнувшись к тротуарной бровке, и Юрик выпростал в открытую дверцу длинные ноги в стоптанных сандалиях. Но прежде чем совсем выбраться из машины, спросил:

– Вы когда-нибудь слушали Вивальди?

– Какого ещё Вивальди? – Касьянкин, читавший на дисплее телефона возникшую эсэмэску, отрешенно взглянул на Юрика. – Композитора, что ли? Который – про времена года?.. Хотя нет, то – Чайковский… Ты вот что, музыкант начинающий, на работу завтра пораньше приди. Дел невпроворот. Ладно?

7

Маршрутку он ждать не стал. Шёл по выщербленному тротуару, устланному первой осенней листвой, о чём-то шептавшейся у него под ногами. У бегущей с гор мелкой речки, скачущей по валунам, свернул к морю. Вдоль неё, в нескольких шагах от парапета, под кронами старых платанов, сидели за столиками, в ароматах подгоревшего хачапури, любители молодого вина. Оглушающе звучала танцевальная какофония, извергаемая включёнными на полную мощь динамиками двух соседних конкурирующих кафе. За ближним к реке столиком сиял помидорно-красным лицом толстый человек. Повесив клетчатый пиджак на спинку стула и засучив рукава, он, с поднятым для тоста фужером, пытался что-то петь. Его соседка в лиловом плаще, запрокинув ярко-рыжую голову, дробно смеялась. А у парапета под музыкальный сумбур, плотно сцепившись, топтались двое – Он в розовой панамке и Она в шляпке, украшенной бумажным цветком.

Ускорил шаг Юрик, обходя танцующих. Тесно ему вдруг стало.

Захотелось опрокинуть столики, столкнуть толстяка со стула, сорвать вот с этих двоих бутафорские шляпки, выкинув их за парапет, в речку. Как смешно подпрыгивали бы они на мутной волне, цепляясь за валуны, как обалдело смотрели бы эти двое на него, Юрика, не понимая – зачем? Он и сам не знает, зачем, но чувствует, как закипает в нём что-то, рвётся наружу, гонит к морю – там свежо и просторно, там настоящая жизнь, а здесь – духота и тлен, и сидят за столиками ожившие мертвецы.

Скрипнула галька под ногами – вышел Юрик на пустынный пляж. Прислушался к вечернему шороху волн, к отрывистым крикам чаек. Увидел багровый шар, медленно уходящий за морской горизонт. Поднялся на причал. Прошёл его весь, до острия волнореза, чувствуя зябкую свежесть ветра, треплющего полы его плаща.

Долго всматривался Юрик в бегущие к берегу волны – не мелькнут ли дельфины, не блеснут ли оливковыми боками, выпрыгивая из воды, такие ловкие, такие свободные, живущие в своей стихии, не зная лжи и предательства.

И привиделось ему: вот он снимает плащ, раздевается весь, покрываясь гусиной кожей от холода. Прыгает в воду. В ней сейчас теплее, чем на берегу, и она его всегда любила, с самого раннего детства, выталкивала, когда он заплывал далеко за буйки и ему не хватало сил вернуться.

Вот он ныряет и раз, и два, и видит, наконец, дельфинов – в глубине, у самого дна. Они окружают его танцующим кольцом, куда-то зовут. Он видит, как кожа его меняет цвет, становится оливковой и, почувствовав в себе необычайный прилив сил, взвивается свечой из воды. И снова взвиваясь и падая, замечает бегущих по причалу людей.

Они столпились вокруг скомканной его одежды, поднимают её, трясут плащ, кричат друг другу, что-то высматривая в волнах. Вон тот толстяк без пиджака, которого Юрик хотел столкнуть со стула, и рыжая женщина в лиловом плаще, и те двое, танцевавшие у парапета. Ну, конечно, и Анна с Татьяной тут же, и сержант в фуражке с красным околышем. А вон и журналист Касьянкин – расталкивает всех, наклоняясь над грудой его одежды.

– Прощайте! – кричит им Юрик, взвиваясь над водой. – Здесь мне будет лучше!

И падая обратно, успевает увидеть щуплую фигурку женщины, сидящей на причале возле его одежды. И узнаёт в ней маменьку Лизу. Спохватывается: как же она без меня? Ведь она будет ждать! Будет сидеть на берегу, пока не простудится, а простывает она быстро и часто.

Он подплывает к берегу, кричит ей:

– Уходи, тебе же холодно!

И слышит в ответ:

– Хватит шляться, сынок, идём домой.

Выходит из воды Юрик, карабкается на причал. Разбирает одежду, одеваясь. И все те, кто толпился вокруг, отодвигаются, бледнеют. Становятся прозрачными, растворяясь в вечерней мгле. Все, кроме маменьки Лизы. Берёт он её за руку (еле дотягивается она головой до его плеча) и, как маленькую, ведёт, чуть заметно прихрамывая, по длинному причалу к туманно-сизому, дугообразному берегу, густо усыпанному манящими огнями.

…Странное свойство у этих огней: чем гуще мгла, тем притягательнее их мерцанье.

Ночная охота

1

Спускался вниз в переполненном лифте, озадаченный. Ему позвонил вахтёр-охранник, сообщил: рвётся к нему какая-то посетительница, иногородняя. С чемоданом и в валенках. Это в тёплый-то мартовский день? С крыш течёт, тротуары блестят на солнце, а она в валенках!

Остановился лифт, раздвинул дверцы, выпустив в вестибюль, к гардеробной стойке, компактно спрессованную, тут же распавшуюся толпу. Валенки с галошами у вахтёрской будочки Костин разглядел сразу же. А возле них, на влажных плитках пола – ну, прямо-таки ископаемый чемодан с тускло блеснувшими металлическими уголками, экспонат для музея. Его хозяйка стояла рядом – невысокая женщина в сереньком пальтеце с меховым, неясного происхождения воротником. Круглое лицо, обрамлённое вязаным платком, Костин уже где-то видел. Но – где?

– Не узнаёте, конечно, – с уличающей интонацией произнесла женщина, глядя на него в упор. – Я от Вадимыча. Вы у нас прошлой осенью охотились – с кинокамерой.

– Да-да, разумеется, – Виктор неопределённо улыбался, припоминая прошлогоднюю командировку и не понимая, зачем он мог понадобиться этой, в общем-то, малознакомой женщине – жене егеря. – Ведь вас Верой зовут? Как он там, Вадимыч, здоров?

– Он ТАМ здоров. Похудел только.

– Почему? – машинально спросил Виктор, гадая: что бы это всё значило – ответный визит проездом? Или – по какому-то делу?

– Нервничает очень, да и кормят ТАМ плохо.

– Где «там»? – Виктор продолжал неопределённо улыбаться, прикидывая, куда девать эту посетительницу с её допотопным чемоданом, ведь она, судя по всему, притащилась прямо с вокзала.

– Да вы разве не знаете? – Вера смотрела на него снизу вверх круглыми, изумлённо-испуганными глазами. – Неужели не слышали?

– А что я должен был слышать? – Виктор перестал, наконец, улыбаться, чувствуя, как что-то нелепое, лишнее вламывается сейчас в его жизнь.

– В тюрьме он, – сказала Вера. – Он же человека убил. Из-за вас.

– Убил? Из-за меня?

– Из-за вас. Сразу после вашего отъезда.

– Да вы что… Вы что-то путаете… Как такое может быть?!

Виктор ошеломлённо бормотал эти слова, убеждённый: чепуха какая-то… Из-за него егерь кого-то убил? Да ещё – после его отъезда? Бред!.. Но не принимая этот бред рассудком, Костин словно бы однажды предчувствовал его вероятность. Будто бы даже ждал его. И вот он, этот бред, явился, изменив все его ощущения: блеск мартовского солнца в мокрых тротуарах за вестибюльным окном стал раздражающе слепящим; шелест шагов, обрывки фраз, стук лифтовых створок – все те шумы, обычно тонизировавшие Костина чувством включённости в отрегулированную жизнь его министерства, сейчас кружили вокруг с вязкой плотностью неостановимого, втягивающего в своё нутро, фантасмагорического водоворота.

И странно было видеть, как проходят мимо сослуживцы, привычно улыбаются и кивают ему. Ну, да, конечно, они же не знают, в какую историю вляпался он прошлой осенью, когда, утомлённый дождливым октябрём, московской суетой, раздражающими уличными пробками, вызвался в дальнюю командировку, в степную глушь, где, по рассказам бывавших там командированных, сохранилась ещё нетронутая нынешней цивилизацией экзотика. Потому-то и кинокамеру с собой захватил.

2

…Тот день, начавшийся в предрассветных сумерках, был бесконечен, как степь. Как небо над степью. Он бил в глаза речной синевой. Шуршал тростниковыми зарослями. Жужжал включённой видеокамерой. Хлестал небо гулкими выстрелами. И пронзал душу горловым всполошенным криком низко летевших гусей – после промаха невозмутимого егеря, который, как казалось Виктору, не способен волноваться ни при каких обстоятельствах.

Промах же был обидный. Всё зябкое утро просидели они, затаившись в кустарнике, на пологом спуске к реке. Трижды гуси шли под выстрел, но каждый раз что-то мешало. Гуси тянулись цепочкой вдоль реки, снижаясь к островку, заросшему сочной травой. Костин держал их в кадре, видел крупно, ждал – вот сейчас Вадимыч грохнет из обоих стволов, и белая птица в синем небе, заламывая крылья, жгутом сплетая длинную шею, начнёт медленно падать, как бы тонуть в густом, упругом воздухе. Тонуть очень медленно, потому что Костин так снимет! И будет видно (крупный план!), как взъерошиваются сизовато-белые перья.

Вначале гусей спугнул объектив камеры, остро сверкнув из кустов отблеском низкого солнца. Они с криком взлетели вверх, быстро уменьшаясь в синеве неба, и Вадимыч велел Костину пересесть под другой куст – в плотную тень. Потом показались три птицы – поднялись из-за кромки тростника, укрупняясь в кадре, и в этот момент вдруг раздался плеск и топот, и гуси круто свернули в степь. Костин, поднявшись из кустов, увидел лошадей, бегущих друг за другом – по краю пологого берега, по воде, по осоке.

Их было не больше десятка. Степной ветер вздувал их гривы, трепал хвосты – он словно материализовался в их кофейно-золотистых крупах, длинных ногах, влажно сверкающих копытах. Заметив Костина, они шарахнулись в сторону, помчались через широкий, мелкий рукав реки к острову.

Это были одичавшие кони, на них здесь охотились. Костин, правда, успел поймать их в кадр, крупно снять вздыбившиеся гривы, мокрые бока, слепящие брызги – весь их красивый, панический бег и то, как входили они в глубокий рукав, пускаясь вплавь, как выбирались на глинистый берег, хрипя и оскальзываясь, как неслись в степь, металлически отблёскивая на солнце. Но гуси-то были упущены!

Солнце уже поднялось, пора было уходить. Костин опустил кинокамеру в чехол, висевший на ремешке, Вадимыч закинул ружьё за спину. И тут воздух над ними лопнул, будто его распороло резким, свистящим звуком.

На этот раз гуси шли из степи, с рисовых чеков – летели кучно и так низко, что видны были их поджатые лапы, тёмные концы напряжённо дрожавших крыльев, плотно облегающие снизу белые перья, подсвеченные розово-золотистым отблеском речной излуки.

Костин выхватил камеру, нажал пуск – гуси были в кадре. Вадимыч сорвал с плеча ружьё. Но резкий грохот выстрелов – один, затем второй – лишь бросил птиц далеко вверх, в просторное небо, откуда долго падали их отрывистые, затихающие крики (Костину казалось – это со звоном обламываются куски тонкой голубовато-прозрачной чаши, невидимо висевшей над степью, и вот сейчас, после выстрелов, расколовшейся).

– Так тоже бывает, – только-то и сказал про свой промах невозмутимый Вадимыч, разламывая ружьё, бросая в кусты пустые, резко пахнувшие порохом гильзы.

– А мне говорили, ты даже в темноте, на звук попадаешь, – сказал Костин и спохватился: ну что за бестактность.

Но егерь её не заметил – шёл к мотоциклу, пригибаясь под ветками, сквозь густо сросшиеся высокие кусты по кабаньей тропе, широкая спина с ружьём покачивалась впереди.

– На охоте всяко случается, – говорил, – днём промахнёшься, ночью попадёшь.

Голос ровный, как степной горизонт. Садился на мотоцикл не торопясь. Лицо будто из тёмного камня – никаких эмоций! Снимать – можно, заставить волноваться – нет. Может быть, это и есть оптимальный способ существования? Все варианты давно просчитаны и выбран лучший. Ну, что ему, профессионалу, один промах?.. Да и стрелял-то он не ради самой охоты. И рядом с ним отнюдь не ценитель метких выстрелов – всего лишь развлекающийся командированный.

Мотоцикл ходко шёл к дому, огибая кустарник; густо синел изгиб реки за кромкой высокого тростника; утренний ветер холодил лицо. Нет, жизнь, несмотря ни на что, всё-таки хороша!.. Виктор, держась за металлический поручень тряской люльки, вдруг представил себе, как за тысячу вёрст отсюда, в его утомительно-большом городе, сумрачном от непогоды, сейчас тускло блестят потоки автомобилей, к стёклам липнет дождевая пыль, мигают светофоры, торопятся прохожие, задевая друг друга зонтиками.

Да, конечно, жизнь хороша своими контрастами. Два дня назад увязал в московской управленческой сутолоке, в телефонном треске и многоголосом кваканье мобильников, а тут, после полуторачасового самолётного гула – провинциальная тишина областного города, полупустая гостиница, просторный кабинет добродушно-вельможного, понимающе улыбавшегося начальника, по-отечески объяснявшего Костину: «Отдохните вначале, прежде чем окунаться в наши проблемы… У нас здесь охотхозяйство есть, в степи… Поезжайте на выходные, вас отвезут…» И тут же у дверей возник суетливо-разговорчивый сопровождающий, а у подъезда – сверкающий чёрным лаком джип.

Когда этот начальственный джип мчал Костина в степь, а шоссе блестело на солнце, как клинок, разделивший рыжевато-серое степное пространство на две половины, Виктор недоверчиво смотрел по сторонам, пытаясь разглядеть хоть какое-то подобие речных зарослей, красочно представленных ему многословным сопровождающим. Но вокруг была пустынная, подёрнутая осенней ржавчиной степь с тускло отсвечивающими солончаками.

И свернув на просёлок, они ещё час пылили по степи, пока, наконец, не произошло то, что вспоминалось ему потом как чудо: он увидел в небольшой лощине тёмно-кудрявый, клубящийся вал кустарника, а за ним – зелёный гребень тростника и ярко-синий изгиб реки. Такой синий, что глазам было больно.

Джип развернулся, встал. И тут же у его колёс возникли две собаки, разрывавшие степную тишину разноголосым лаем. Джип стоял у продолговатого дома, ничем не огороженного. Пять его окон смотрели в степь, два – на реку. От крыльца тропинка сбегала к прогалу в мощной тростниковой крепи. Вода там сверкала шевелящейся рябью – казалось, будто вся она кишит мелкой, снующей поверху рыбёшкой. Тут же чернела, уткнувшись носом в илистый берег, лодка. Она поразила Костина больше всего: лодка – в степи!..

Сопровождавший выволок из багажника увесистый, глухо звякающий рюкзак и, передавая его егерю, пробормотал: «Принимай москвича, в воскресенье за ним приеду». Егерь кивнул, и джип, рассерженно рыкнув, укатил.