Текст книги "Жасминовый дым"

Но вначале Земцов завернул к сараю. Широко распахнул дощатую дверь. Там, в сумрачной глубине, среди плетёных корзин и бочек разного размера, стоял на помосте круглый решётчатый пресс – в нём отжимались виноградные гроздья. Струйка тёмно-красного сока стекала по желобку в эмалированное ведро, и Михаил, подставив кружку, дал нам попробовать. Сок был густой и мутный, а цветочный его аромат обволакивал и пропитывал всё вокруг. Ощущение – будто ты весь становишься то ли цветком, то ли ягодой.

– У меня несколько кустов изабеллы, – объяснил Земцов, – это они дают такой букет. Перебродит бочка, стоит год, два, а откроешь, аромат всё тот же.

У погреба Михаил остановился, пошлёпал ладонью по каменной кладке входа, сложенного из песчаника («Отцова работа!»), громыхнул засовом. Высокая двустворчатая дверь, больше похожая на ворота, скрипнула обеими половинками, обнажив кирпичную кладку свода и круто сбегающие вниз каменные ступеньки. Из раскрытого тёмного нутра пахнуло прохладой. Щёлкнул выключатель, загорелись лампочки, уходящие светящейся строчкой вниз, к почти неразличимому полу.

– Да у тебя здесь как в метро, только эскалатора нет!

– Ножками, ножками топай, – смеялся Земцов, довольный.

Внизу мы с ним оказались в просторном, тускло освещённом помещении, заставленном по стенам бочками на деревянных стояках. В каждую был врезан кран, а над ним – табличка: сорт и год изготовления. «Каберне», «Фетяска», «Изабелла», «Алиготе», – прочитал я, удивившись.

– Неужели все эти сорта на твоём маленьком винограднике?

– Прикупаю у соседей, кому свой виноград лень отжимать. Они же потом, перед каждым праздником, в моё подземелье спускаются. Некоторые с трудом выходят, ступеньки-то крутые!..

Он опять засмеялся и, сняв с полки кружку, протянул мне – дегустируй!.. Вино было разным, но настоящим, в его аромате, в сахаристости, в кислинке была память о лете, о полуденном его зное и внезапных грозах.

Мы уже собрались наверх, когда я увидел в глубине погреба нишу в кирпичной кладке, а в ней – бочонок. Подошёл. Читаю надпись над краном: «Мария».

– Это я свой сорт вывел, жене в подарок, к дате, – смущённо кряхтя, признался Земцов. – В ноябре у нас – юбилей. Сорок лет как поженились.

Вздохнул.

– Знаешь, если со стороны смотреть, вроде вся моя жизнь – кувырком. Сплошная дерготня. А как начну вспоминать, бог ты мой, сколько же было хорошего!..То один день вспоминается, то другой. Как кусты виноградные сажали. И – первый урожай. И – первое вино. А всё благодаря Марии. Терпеливица она у меня. Умница.

Мы поднимались наверх, по крутым ступенькам, и Земцов, остановившись передохнуть, вдруг засмеялся.

– Слышь, что вспомнил – как с мичманом встретился. Иду мимо примэрии, два года назад, а навстречу хромает тот самый мичман в кителе, с тросточкой, и его жена рядом. Идут медленно, шаг в шаг. Совсем старенькие, но издалека впечатление, будто такие, какими пятьдесят лет назад были. Подумал – галлюцинация. Стою, обалдевший, будто в то время вернулся. А они подходят и спрашивают, куда делись арки от разбомбленной церкви. Киваю им на примэрию, говорю – вот эти стены из них слепили. И пошли бывшие наши дачники дальше… А я стою, не могу опомниться…

Он помотал головой, словно бы пытаясь освободиться от наваждения, и мы продолжили свой неторопливый подъём к распахнутому выходу. Там, наверху, в дверном проёме, вечернее небо уже наливалось сиреневым цветом, и лёгкое облако, отставшее от своей вереницы, убегающей за холмистый горизонт, отсвечивало розовым.

Михаил, закрыл за нами двери погреба, звякнув засовом, и, улыбаясь, кивнул в сторону ворот:

– Ты думаешь, мы наших гостей просто так отпускаем? Не-ет, мы утяжеляем их путь…

За воротами в эту минуту мой «рулевой бессарабец» никак не мог захлопнуть переполненный дарами багажник – мешали торчавшие из него ветки колючей облепихи, унизанные янтарными гроздьями, но, не смотря на это, стоявшая рядом Мария уговаривала его (на мелодическом молдавском) поместить туда ещё одну объёмистую сумку. С кабачками и яблоками. Иван Тимофеевич разводил руками, вежливо протестовал, смеялся, крича по-молдавски подходившему Земцову о том, что не видел ещё такой упорной женщины, как его жена. Наконец, сумке нашли место на заднем сиденье, и мы стали прощаться.

Мы снова обнялись.

– Ты давай на всё лето приезжай. С детьми, – сказал Земцов.

– И с внуками, – добавила Мария.

…В прозрачных сумерках мы петляли по улицам, пересекали полосы света, падавшие на дорогу из окон. Впереди, над холмистой линией близкого горизонта, в нагромождении оранжево-пепельных облаков медленно дотлевала заря.

Какой же сказочно зловещей, сулящей на завтра что-то неведомое, о чём-то предупреждающей она тогда, много лет назад, мне казалась! Была в её живой, на полнеба распахнутой, меняющейся картине какая-то торжественность, наверное, оттого, что на её фоне чётко темнели высокие арки разбитой церкви. Заря догорала, силуэты арок растворялись во тьме, и только пульсирующий свет неутомимо мерцавших звёзд помогал отрешиться от беспричинно возникавшей тревоги – спутницы детства и юности.

Мы одолели холм, выехав на пустынное в этот час шоссе, и я подумал: а какие олонештские картинки остались в памяти – на все эти пятьдесят лет – у мичмана и его девушки? Догорающие зори? Днестровские плавни с волокнистым туманом по утрам? Утонувшие в садах дома с нахлобученными по окна камышовыми крышами? Любопытная ребятня, глазеющая на них обоих – на его кокарду и кортик, на её необыкновенную шляпу и лаковые босоножки на каблуках? И что привело их сюда, через бездну лет – хотели проститься с прошлым, прикоснувшись взглядом к днестровским берегам, ивовым зарослям, бегущей по воде золотистой ряби?.. А может быть, их все эти годы тянуло вернуться к истоку ошеломительной своей любви, навсегда связавшей их жизни, но что-то мешало – неотложные дела, дети, внуки. Потом вдруг поняли – откладывать уже нельзя.

Дорога, бегущая нам под колёса, отливала в сумерках металлическим блеском. Уплывали назад холмистые склоны, простроченные рядами виноградных кустов. В поблёкшем небе проклёвывались первые звёзды. И я вдруг подумал: к чему бы сам хотел прикоснуться взглядом, прощаясь с Олонештами? И тут же увидел полощущийся на ветру костерок под четырьмя высочёнными осокорями, где в половодье, на образовавшемся островке, наша мальчишечья команда с учителем Александром Алексеевичем разбивала рыбацкое становище. Услышал его глуховатый голос (однажды слякотным зимним вечером в своей учительской хатке он прочитал нам всю первую главу из «Евгения Онегина» наизусть, чем потряс наше воображение). Вспомнил, как заговорили об осокорях, звеневших на ветру чуткой, серебристой с изнанки листвой, о том, что этим деревьям лет уже, наверное, по триста-четыреста. И – замолкли, ошеломлённые мыслью о быстротечности человеческой жизни. О хрупкости всего сущего…

…Мы тогда ещё не знали, что бессмертно-ветвистый род человеческий укоренился на земле благодаря самому, казалось бы, эфемерному и скоротечному чувству – чувству любви, соединяющему людские души невидимыми скрепами. На всю долгую жизнь.

2011