Текст книги "Жасминовый дым"

Но помнил Олег об Але, о том, как она улыбалась ему из окна второго этажа, минуты полторы, не больше. Выбросив пакет в мусорный контейнер, он ускорил шаг, миновал гастроном и аптеку, пересёк старый парк, напряжённо присматриваясь к сновавшим в кустах породистым псам, спущенным с поводков их гуляющими хозяевами. И то, что исподволь томило, приглушённое разговорами с Алей, сейчас, как огнём, охватило его всего тревожным предчувствием.

Снова, в который раз за последние месяцы, Олег стал тасовать эпизоды уголовного дела, в котором был главным свидетелем обвинения, мучая себя бесполезным теперь вопросом: ну почему, почему он не спохватился вовремя, не рассчитал, не предположил, не убедил тех, кто год назад его торопил, из-за чего в этой проклятой спешке дело только внешне оказалось логично выстроенным, а на самом деле таило в себе возможность позорного провала. А значит, и катастрофического завершения его невидимой тайной жизни, его негласной, а потому особенно завораживающей карьеры.

Олег запрыгнул в полупустой троллейбус, идущий к метро, и, взглянув на часы, с некоторым облегчением отметил: к назначенному времени успевает. Непонятно, что ему могут посоветовать там, куда он сейчас торопился, но ехал-то он не столько за советом, сколько за бодрящим ощущением: нет, я не один, со мной они, немногословные и решительные, про чью подлинную жизнь не догадываются ни их жёны, ни дети.

На метро Олег доехал до «Октябрьской», по переходу вышел к высотке – сизовато-серому четырёхграннику, в стёклах которого отражался многоцветный поток машин, замедляющих здесь, у светофора, свой бег. В просторном холле долго ждал лифта, разглядывая толпу, изучавшую расположение офисов на обширном табло. Роящиеся вокруг лица раздражали его. У них были другие заботы – сиюминутно-мелочные, неинтересные, какие-то муравьиноподобные! В этом Олег был убеждён, потому что его подлинная жизнь, о которой ни Аля, ни сестра, ни работники его фирмы совершенно ничего не знали, по сравнению с обыденной жизнью вот этих, столпившихся в лифтовом холле, была особенной. Можно сказать – героической. И, завидуя рутинному спокойствию стоящих вокруг него людей, он в то же время презирал их.

На одиннадцатом этаже Олег привычно свернул в длинный сумрачный коридор, нашёл знакомую, отливающую бронзой вывеску «Строймонтажинвест», нажал кнопку, вмонтированную в ребристый пластмассовый квадрат. В нём что-то булькнуло, и требовательный мужской голос произнёс:

– Говорите!

– Рябикин к Сёмину.

Молчание длилось не больше десяти секунд, затем раздался щелчок, и дверь словно бы освобождённо вздохнула. Толкнув её, Олег вошёл. Здесь всё было как всегда: в тесной приёмной за столом – рослый человек в пиджаке и приспущенном галстуке, придавленная рукой газета с неразгаданным до конца кроссвордом, куча окурков в пепельнице. Кивнув Рябикину, дежурный внимательно, с оттенком неодобрения пронаблюдал, как Олег снимал модное пальто и фуражку, одёргивал серебристо-серую кофту с расходящимся у подбородка воротником на молнии, как перебрасывал на другое плечо ремешок сумки. «Ну и работёнка у мужика!» – перехватив его взгляд, подумал про него Олег с насмешливым раздражением, направляясь к начальственной двери.

В кабинете у Сёмина валялся в кожаном кресле такой же кроссворд, такая же на столе была пепельница, вулканически извергающая груду окурков, да ещё высилась пирамида потёртых папок с завязками и синим пятном светился экран компьютера. Пиджак Сёмина висел на спинке стула, галстук приспущен, рукава светло-полосатой сорочки подвёрнуты до локтей – ему, плотно сбитому, словно вырубленному из одного сучковатого куска дерева, всегда было жарко. Дощёлкав на клавиатуре фразу, он поднялся, обойдя стол, крепко тряхнул руку Рябикина.

– Не закуришь? – спросил, пересев за журнальный столик, под висевшую на стене карту Москвы, и усадив Олега в соседнее кресло. – Так и не втянулся? Молодец, долго проживёшь.

И немедленно окутался сигаретным дымом.

– Тебе сейчас двадцать семь? Двадцать восемь? Всё впереди. Ну, колись, какая у тебя тревога?

Сладко щурясь, Сёмин острым взглядом прощупывал сумрачное лицо Рябикина, пришедшего, судя по всему, с каким-то сюрпризом.

– Суд по делу Сергиенковой будет в понедельник. Ну, помните, Андрей Владленович, начальницу из префектуры, она отвечала за культуру. Взятку у меня выманила. Так вот есть предчувствие, что дело может забуксовать.

– Чего-чего? – Сёмин подобрался в кресле, словно решив из него катапультироваться. – Ты откуда-то упал или тебя уронили? В том деле, насколько я помню, железные доказательства – отпечатки пальцев.

– Но кое-какие накладки… Вы меня тогда очень торопили…

Олег говорил, Сёмин же, всматриваясь в него, вспоминал, каким он пришёл к ним несколько лет назад по рекомендации знакомого оперативника: затаённый взгляд узко посаженных глаз («нацеленная на тебя двустволка», шутили сослуживцы), стрижка ёжиком, в новенькой джинсовой курточке, из-под которой сияла звёздно-полосатой расцветкой модная по тем временам рубашка. Бывший детдомовец. Долговязый, но жилистый. Несколько раз удачно помог милиции. По его информации накрыли наркопритон, куда Олег сумел аккуратно внедриться; он же, устроившись экспедитором в подпольный цех, помог раскрутить дело о «палёной» водке. Громкая была история, в газетах писали.

У Олега в те годы забавная была походка – странно выворачивал ноги, вихлял корпусом и локтями, словно делал первые танцевальные па, склоняя голову то вправо, то влево, словно принюхиваясь острым носом к тем, кто был рядом. Ёжик свой подкрашивал то в синий, то в оранжевый цвет. Говорил быстро, отрывисто, перебивая самого себя. А сейчас – в серой, с металлическим блеском кофте, с волнистой шевелюрой до плеч – движется плавно, речь правильная, а ускользающий взгляд и длинный нос придают ему интеллигентно-задумчивый вид.

Ему тогда, после торгового техникума и вереницы мелких должностей, помогли попасть на курсы английского и устроиться в неплохую фирму зарубежного происхождения, после чего он уже сам двигался по карьерной лестнице, не прерывая своего сотрудничества с ведомством Сёмина, скрытого труднопроизносимой вывеской «Строймонтажинвест».

– Главная нестыковка: я в тот момент был в стадии перехода из одной фирмы в другую, но с операцией так спешили, что вы посоветовали мне представиться сотрудником той самой португальской фирмы, с которой контракт закончился. Ну, я устаревшей справкой и воспользовался. Справка оказалась в деле. А дело роет зануда-адвокат.

– И это всё? Да пусть роет, – Сёмин, облегчённо вздохнув, раздавил только что раскуренную сигарету во второй, стоявшей на журнальном столике, пепельнице и расположился в кресле поудобнее. – Отпечатки её пальцев всё равно никуда не денутся. А то, что ты в этой истории исполнял деликатную функцию, конечно же, понимают все, кто в этом процессе завязан. Наивных нет. К тому же общая обстановка тебе известна: народ ненавидит чиновников-взяточников, он нас поймёт. Да ещё, когда придёт время, прославит тех, кто с риском для жизни проникает в преступные структуры, помогая обезвреживать бандюг и коррупционеров. Что ещё?

– Если помните, ни одна наша аудиозапись, сколько я ни старался, следователям не пригодилась. Ничего компрометирующего в разговорах этой начальницы со мной и с её подругой Шмаковой не записалось.

– Постой, но я припоминаю, эта культурная начальница говорила тебе о каким-то материальных трудностях.

– Да, сказала, что скоро в Ялте кинофестиваль, съездить бы, да дорого.

– И этого тебе мало?

– Она говорила о поездке вдвоём.

– Вдвоём с тобой? Напомни, сколько ей лет?

– Сорок семь. Разведёнка. Детей нет.

– Понятно. Значит, она на тебя, молодого, глаз положила. И деньги меченые хапнула не колеблясь.

– Следователю она сказала, что подумала, будто я принёс их на нашу с ней поездку.

Поднялся Сёмин из кресла, покряхтывая, помассировал поясницу. Прошёл к столу. Его лицо, подсвеченное синим экраном монитора, приобрело землистый оттенок. Взглянув на Рябикина из-за груды папок, сказал устало:

– Взяточники следователю обычно врут. А ты, похоже, готов эту Сергиенкову пожалеть? Но кто пожалеет нас? Видел, какие строят чиновники под Москвой коттеджи с бассейнами на хапнутые денежки? Из-за таких кровососов государство становится неуправляемым. А на Сергиенкову, насколько помню, агентурная информация шла, мол, ничем не гнушается. У какого-то художника – за разрешение развернуть в коридорах префектуры выставку – картину взяла.

– Художник сам подарил, так она сказала. Я видел эту картину, «Васильки во ржи» называется.

– Ты что, у Сергиенковой дома был? – оживился Сёмин, улыбчиво всматриваясь в непроницаемое лицо собеседника. – Может, ещё и спал с ней?

– Да что вы, Андрей Владленович, – сдержанно вздохнул Рябикин, – не до того было, у меня ж тогда, я чувствовал, вся операция насмарку идёт. Помните, я докладывал, что после ресторана отвозил её домой, поднялся к ней на пятый этаж кофе выпить. И там, за кофе, Сергиенкова про кинофестиваль сказала, что гостевая поездка дорого стоит, а то бы меня с собой взяла. Только тут я понял, что она под этим предлогом деньги хочет взять. Она и следователя убеждала, что я ей принёс деньги, как она будто бы думала, на мою собственную с ней поездку.

– И на очной ставке тоже?

– Не было очной ставки. Я сказал следователю, что болен, и он её не провёл, сдал дело так. Суд дважды назначали, а у меня срочные командировки. Ну, будто бы срочные.

– Понимаю.

– Я судье звонил, думал, без меня проведут. Не провели, отложили. И теперь судья грозит принудительным приводом, если не приду.

– Ну, Пинкертон, ну, наворотил!.. – Сёмин снова вышел из-за стола, морщась, прошёл в угол кабинета к высокому двустворчатому сейфу, увенчанному такой же пирамидой папок, как и та, что высилась возле компьютера, повернул обратно. – Значит так: отмазать тебя от суда сейчас уже невозможно. Третий раз уезжать в срочную командировку нелепо, адвокат всем газетам раззвонит. Выход один: иди на суд и держись строго фабулы дела – тебе предложили дать денег, ты согласился, после чего Сергиенкова подписала договор об аренде. Так ведь? Так! А под каким предлогом она вымогала те деньги и спал ли ты с ней на самом деле или не спал – это подробности, не меняющие сути дела. Главное – отпечатки на купюрах есть? Есть! Ну, и гуляй, Маша, за колючкой, пока срок не кончится.

– Её Еленой зовут. Еленой Ивановной.

– Да хоть Евлампией Илиодоровной, это уже неважно. Будешь на суде говорить – в подробности не впадай. На неудобные вопросы ответ один – «Не помню». И ещё: купи железнодорожный билет на вечер понедельника, ну, скажем, в Новороссийск, предъяви судье, заранее предупредив о вынужденном отъезде в командировку, чтоб тебя долго не мытарили. Отстреляешься, и на вокзал – сдавать билет. Всё понял? Деньги я тебе дам.

– У меня есть.

– Ничего, эти тоже не помешают.

Сёмин снова пересёк кабинет, громыхнул верхней дверцей сейфа и, покопавшись в нём, протянул Олегу конверт.

– Отчитаешься как за представительские. Да, ещё хотел спросить: ты всё там же, на Тимирязевской, в однокомнатной живёшь?

– Всё там же.

– Нехорошо. Пора обосноваться посолиднее. Женой не обзавёлся? Совсем плохо. Семейному в нашем деле легче.

Рябикин терпеливо кивал, потому что знал: у многодетного Сёмина (трое детей, и все мальчики!) это была любимая тема.

– Обещаю тебе выбить просторное жильё, поближе к центру, это сейчас не проблема – столько одиноких стариков каждый день мрёт, – но с условием: если женишься. И совсем было бы хорошо, чтоб супруга к моменту оформления оказалась на сносях. Согласись, пора и тебе поправлять нашу демографическую ситуацию, так ведь?!

Напутственно похлопывая Олега по спине, Сёмин проводил его мимо стола дежурного к вешалке, подождал, пока тот оденется, и, крепко встряхнув руку, сказал: «Ну, будь здоров! Звони!»

Выходя, Рябикин столкнулся в коридорном сумраке с женщиной в шляпке, давившей на кнопку вызова. У её ног что-то мельтешило, и Олег резко дёрнулся: ему показалось – вот ещё один пёс, норовящий вцепиться в ногу. Но откуда здесь пёс? Нет, конечно, это была болтавшаяся ниже женских колен модная сумка на длинном ремне.

– ЗдРаа-вствуйте! Проходи-и-те! – услышал он за спиной странно изменившийся, почти поющий голос вдруг повеселевшего Андрея Владленовича, не успевшего уйти в кабинет, и подумал: а не разбавляет ли его суровый наставник будни своей семейной жизни интрижками с такими вот экстравагантными агентессами?

И снова, как бывало в детстве, а потом повторялось в разные годы множество раз, он представил себе: по такому же длинному коридору шла его мать к двери, за которой ждал следователь, ведущий дело о то ли невольной, то ли умышленной её растрате в магазине, где она работала старшим кассиром; щёлкал за ней дверной замок, гас свет, и торопливые жадные руки раздевали её на казённом продавленном диване. Он, Олег, ненавидел этот мучительно возрождавшийся в его воображении потёртый казённый диван, на котором был зачат в благодарность за «спущенное на тормозах» и, в конце концов, закрытое уголовное дело.

Узнал же он об этом на Маросейке, в коммуналке на двенадцать семей, не только потому, что там все про всё знали. Сказала сестра (не сказала, а выкрикнула!), когда мать хлестала её полотенцем за ночную гулянку неизвестно с кем. «Зато ты известно с кем Олежку нагуляла! – кричала, захлёбываясь мстительными слезами, шестнадцатилетняя Катька. – Хоть бы алименты у его отца отсудила, он сейчас прокурором работает!..»

В холле одиннадцатого этажа, ожидая лифт, Олег простоял несколько томительных минут, потом спускался вниз, стиснутый толпой, вынесшей его на улицу, шёл по переходу к метро, ощущая головокружительный провал под ногами и бессильную злобу от невозможности что-либо изменить. Он сейчас ненавидел всех идущих рядом, ведь у них не было детдомовского детства, матери не стыдились смотреть на них, как стыдилась его мать всякий раз, вспоминая свой позор, подробно обсуждавшийся в их раздираемой спорадическими ссорами коммуналке.

Больше всего Олега мучила подробность: мать, вернувшись на Маросейку из роддома, сказала соседям, что ребёнок родился мёртвым. И пять лет жила в этой лжи, зная, что её мальчик жив, спит на казённой кровати, гуляет в казённом дворе, ест казённую еду и, как все детдомовцы, мечтает о том, чтобы у него нашлась мать. И ещё четыре года колебалась, брать или не брать сына домой. Приходила к ограде, стояла, вцепившись в холодные прутья, высматривая в толпе гуляющих мальчишек своего. Иногда, окликая, заговаривала.

Это лицо за металлическими прутьями стало ему тогда привычным, даже снилось, и когда мать уже пускали к нему и она приходила с подарками, ему странно было видеть её не за прутьями забора, а в гостевой комнате. И очутившись на Маросейке, воспринимал своё переселение сюда как короткое приключение, ожидая, что оно вот-вот закончится. Хотя и не знал, почему. Много позже понял: приведя его домой, мать обрекла себя на муку постоянной памяти о человеке, на которого сын, взрослея, становился похожим.

В метро Олег избегал смотреть на лица стоявших рядом людей. Ему казалось – они присматриваются к нему так, будто пытаются вспомнить, где с ним встречались. Иногда он замечал мелькавшие на этих лицах улыбки и спрашивал себя: «Ну, какого чёрта скалятся?» Он стал подозревать за собой слежку, и однажды даже сказал об этом Сёмину, но тот только иронически хмыкнул в ответ. Ведь все те, с кем Олег был в контакте по делу о наркотиках, а затем по операции с «палёной» водкой, были осуждены и не могли разъезжать на московском метро. Да и в момент тех операций он резко менял внешность – красил волосы в иссиня-чёрный цвет или стригся наголо и даже время от времени носил слегка затемнённые очки.

Сейчас он, держась за поручень, пытался читать только что купленную газету и не мог – мешали стоявшие рядом. Казалось, они внимательно следят за выражением его лица. К тому же все статьи (так представлялось Олегу) были написаны одним злорадно хихикающим человечком, забавляющим читателя сообщениями о супружеских изменах и смертельных болезнях известных людей. Дочитал лишь одну заметку – об актрисе, искусанной собственным псом бойцовской породы.

На «Тимирязевской» шумный рынок перекликался голосами лоточников, гремел по асфальтовым неровностям колёсами тачек, исторгал из глубин торговых брезентовых палаток душераздирающие шансоны. Олег торопливо пересекал его, лавируя в людской колеблющейся массе, всё больше раздражаясь на шансонные вопли, и тут в сумке заверещал мобильник. Звонила Аля. Голос излучал обволакивающую теплоту. Её очень беспокоит его состояние, ей кажется, что ему нужно больше бывать на воздухе. И поэтому, говорила она с придыханием, у неё возникла идея: а что если (раз уж он, Олег, спрашивал про щенка) она заведёт небольшую собачку из тех, что сейчас носят на руках? В каждый свой приезд Олег вместе с ней, Алей, прогуливал бы пёсика в соседнем парке.

– Животное в доме очень дисциплинирует! – убеждала его осчастливленная своим проектом Алевтина. – Ты со мной согласен?

Ему хотелось швырнуть мобильник в мусорный контейнер, как раз шёл мимо. Еле сдержался. Подавляя раздражение, отчётливо произнёс, почти крикнул, пытаясь пробиться сквозь рыночные шумы: «Извини, я занят!» И тут же отключился, ускорив шаг, уходя из суетного человеческого скопища, убегая от догонявшей его рыдающей мелодии и басистого мужского признания: Мы встречались с тобой,/ Мы встречались с тобой/ На аллеях цветущего сада./ Я пытался прижаться к груди молодой,/ Ты шептала: «Не надо, не надо».

Следующий звонок настиг его на улице Яблочкова, когда он протискивался к своему подъезду меж тесно стоявших автомобилей. Сестру он узнавал сразу по особой хрипотце – она много курила и, как предполагал Олег, частенько прикладывалась к рюмке, особенно после развода с третьим мужем, с которым долго делила квартиру, дачу и двоих детей.

– Была в церкви, помянула маму, – говорила Катерина низко вибрирующим голосом, не спрашивая, где он и в состоянии ли общаться. – Поставила свечу за упокой. Я ведь ей всё простила, прости и ты, такая у нас жизнь, без греха и гадостей не проживёшь. Знаешь, красиво в церкви, иконы, свечи, хор поёт, тебе обязательно надо креститься, ты же некрещёный, Олежка, разве так можно! Вот давай договоримся, я нашему батюшке скажу, а ты приезжай в следующие выходные…

Он слушал её не прерывая, поднимаясь по ступенькам на третий этаж, звеня ключами, открывая дверь. С тех пор, как их коммуналку на Маросейке расселили, переоборудовав под офисы, Олег с сестрой получили квартиры в разных районах Москвы и не виделись годами, общаясь по телефону. Причём говорила в основном Катерина, убеждавшая брата обратиться к Богу, как это сделала она два года назад. Он успел снять пальто и включить электрочайник, когда, наконец, речь Катерины стала иссякать.

– Ну, поговорили, побегу, ещё куча дел, а ты звони, ладно?!

Она отключилась, так, кажется, и не услышав его голоса.

Олег двигался по заученным маршрутам своего жилья автоматически – ванная, кухня, холодильник, комната, мысленно блуждая по «делу Сергиенковой». Торопился, заваривая чай, нарезая сыр. Его ждал старый шкаф с покосившимися дверцами, скрывавший в нижнем сумрачном чреве, заваленном ветхими книгами советских ещё времён, небольшой сейф. Открывал его Олег всегда с особым чувством причастности к настоящему мужскому делу, без которого – он был уверен – оплетёт нашу жизнь хитроумная человеческая нечисть, задушит всё справедливое и честное. Обрубить её вездесущие щупальца можно только перехитрив, усыпив бдительность, притворившись такой же нечистью.

Шкаф достался Олегу, когда, разъезжаясь, делили с Катериной материно наследство, навсегда покидая Маросейку. Сестра предлагала выкинуть его на помойку, но Олег почему-то заупрямился и перевёз на Тимирязевскую вместе с потрёпанными рассыпающимися книгами. Их он потом несколько вечеров листал («Далеко от Москвы», «Алитет уходит в горы, «Блокада»), гадая, читала ли их когда-нибудь мать или держала, как она любила говорить, «для форсу». Он её с книгой в руках не помнил.

Теперь Олег закладывал ими свой стоявший в глубине шкафа железный ящик, не очень понимая, зачем это делает. К себе он никого не приглашал, уборку делал сам, да и домашние сейфы в последние годы стали обыденностью. Вот и сейчас он вначале задёрнул плотные шторы (из дома напротив легко было рассмотреть всё, чем он занят), открыл нижние дверцы шкафа, отодвинул пыльную груду книг и, скрежетнув ключом, откинул взвизгнувшую дверцу.

Здесь аккуратной стопкой лежали такие же, как в кабинете Сёмина, папки с завязками, в верхнем отделении были сложены аудиокассеты – те самые, с записями разговоров Сергиенковой, так и не пригодившиеся. Олег расшифровывал их несколько дней, стараясь ничего не упустить – ни случайного восклицания, ни вырвавшегося вдруг смешка, кратко помечая в скобках: воскл., смех. Дело такой сложности у него было первым, он упустил какие-то важные моменты и сейчас, пролистав расшифровки, непременно увидит их. Чтобы впредь не лопухнуться на мелочах.

Конечно, Сергиенкова – взяточница, снова и снова убеждал себя Олег. И не только потому, что, как и Сёмин, читал агентурные донесения. К ним он относился с необходимой долей скепсиса: мало ли какими мотивами руководствовался засекреченный «источник», обычно обретавшийся в ближнем окружении разрабатываемого «объекта» и потому способный оговорить нелюбимого начальника. Или – что-то не так истолковать, а что-то преувеличить. Нет, убеждённость Олега опиралась на общую ситуацию, на постоянные обывательские разговоры о том, с какой мздой нужно идти в начальственный кабинет, чтобы чего-то добиться. «Народ врать не будет», – часто приговаривал Сёмин, и тут Олег был с ним совершенно согласен. Ну, не могла Сергиенкова не пользоваться своей властью в личных интересах! Это он понял сразу, когда, приехав в префектуру, поднялся на третий этаж в Управление культуры и оказался в приёмной Елены Ивановны.